ББК 22.3
Г29
УДК 53(091)
Г е й з е н б е р г В. Физика и философия. Часть и целое:
с нем.
Наука.
Гл. ред. физ.-мат. лит., 1989. 400 с— ISBN 5-02-012452-9
В книге выдающегося физика-теоретика, одного из создателей квантовой механики
и общей теории поля, лауреата Нобелевской премии Вернера Гейзенберга рассказы-
вается о философских проблемах перехода от ньютоновского представления об основ-
ных элементах мироздания к современным теориям; о прошлом и будущем естест-
вознания; о значении науки.
Раздел «Часть и целое» написан как творческая автобиография ученого, мысли-
теля и человека, живое свидетельство эпохи становления квантовой механики и первых
шагов атомной техники.
Для физиков (научных работников, аспирантов и студентов), а также для тех,
кто интересуется историей развития физических представлений.
Печатается с изданий
Werner
Werner Heisenberg
Physik
Philosophie
_ Der
das Ganze
Frankfurt am Main, 1959
Munchen, 1969
Издательство
28-20-89
Главная
-89
литературы, перевод на
русский язык, составление,
-
примечания н комментарии,
ISBN 5-02-012452-9
статья А. В. Ахутина, 1989
И
Перевод с немецкого
И. А. АКЧУРИНА, Э. П. АНДРЕЕВА
Предисловие 5
I. Значение современной физики в наше время
II. История квантовой теории
III. Копенгагенская интерпретация квантовой теории 19
IV. Квантовая теория и истоки учения об атоме 28
V. Развитие философских идей после Декарта в сравнении с современ-
ным положением в квантовой теории 40
VI. Соотношение квантовой теории и других областей современного
естествознания 52
VII. Теория относительности
VIII. Критика и контрпредложения в отношении копенгагенской интер-
претации квантовой теории 77
IX. Квантовая теория и строение материи 89
X. Язык и реальность в современной физике
XI. Роль новой физики в современном развитии человеческого мыш-
ления
Примечания и комментарии 131
В различных университетах Шотландии ежегодно чи-
таются так называемые гиффордовские лекции. Эти лек-
ции, по завещанию основателя, имеют своим предметом
естественную теологию. С естественной теологией связана
такая точка зрения на вопросы бытия, которая является
результатом отказа от какой-либо частной религии или
мировоззрения. Чаще всего цели, которые преследуют эти
лекции, предполагают не специальное изложение отдель-
ных проблем науки, а ее философские основы и мировоз-
зренческие выводы. Поэтому перед автором, когда в зим-
ний семестр 1955/56 года он должен был читать гиф-
фордовские лекции в Университете св. Андрея, была по-
ставлена задача показать связи между современной атом-
ной физикой и общими философскими вопросами. Данная
книга представляет собой немецкое издание этих лекций,
первоначально вышедших в США на английском языке.
Лекции были рассчитаны на широкий круг студентов,
не обязательно физиков, интересующихся естествознанием
и философией. Автор дает себе отчет в том, что понимание
отдельных разделов книги для неспециалистов-физиков
будет представлять большие трудности. При трудности
самого предмета этого едва ли можно избежать; тем не ме-
нее было приложено много сил для изложения важ-
нейших вопросов так, чтобы они могли быть
и читателям-неспециалистам. Наиболее трудным разделом
является, по-видимому, раздел, излагающий контринтер-
претации к копенгагенской интерпретации квантовой тео-
рии; в этом разделе читателем, который не знаком с физи-
* Печатается с издания: В. Гейзенберг. Физика и философия. М.:
Издательство иностранной литературы, 1963.
кой, могут быть опущены некоторые детали, так как они
не особенно важны для дальнейших выводов. В интересах
большей доступности книги иногда допускаются повто-
рения.
Выводы современной физики, о которых здесь идет
речь, во многом изменили представление о мире, унаследо-
ванное от прошлого века. Они вызывают переворот в мыш-
лении и потому касаются широкого круга людей. Предла-
гаемая книга имеет целью помочь подготовить почву для
этого переворота.
Мюнхен, 1959 г. В. Гейзенберг
I. ЗНАЧЕНИЕ СОВРЕМЕННОЙ ФИЗИКИ
В НАШЕ ВРЕМЯ
Когда сегодня говорят о современной физике, то первая мысль,
которая при этом возникает, связана с атомным оружием. Каждый
знает, какое огромное влияние оказывает это оружие на политиче-
скую жизнь нашего времени. Каждый также знает, что сегодня
физика оказывает на общее положение в мире гораздо большее
влияние, чем когда-либо прежде. Все же мы должны спросить,
действительно ли изменения, произведенные современной физикой в
политической сфере, являются важнейшим ее результатом. Что
останется от влияния современной физики, если мир в своей поли-
тической структуре будет соответствовать новым техническим воз-
можностям?
Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вспомнить, что каждое
орудие несет в себе дух, благодаря которому оно создано. Так как
каждая нация и каждая политическая группировка независимо от
ее географического расположения или культурных традиций должна
быть заинтересована в новом оружии, то дух современной физики
будет проникать в сознание многих народов и будет связан самыми
различными путями с прежними традициями. Что в конце концов
произойдет на нашей земле в результате столкновения специальной
области современной науки и весьма различных древних традиций?
В тех частях мира, в которых развито современное естествознание,
непосредственные интересы, направленные с давних времен прежде
всего на практическое применение открытий естествознания в про-
мышленности и технике, сочетаются с рациональным анализом внеш-
них и внутренних условий такого применения. Народам этих стран
сравнительно легко будет справиться с новыми идеями, ибо у них
было достаточно времени для медленного и постепенного приспо-
собления к современному техническому и естественнонаучному мето-
ду мышления. Однако в других частях мира эти идеи довольно
неожиданно сталкиваются с основными религиозными и философ-
скими представлениями национальной культуры. Ввиду того что
результаты современной физики снова ставят нас перед необходи-
мостью обсуждения таких основополагающих понятий, как реаль-
ность, пространство и время, это столкновение может привести к
совершенно новому изменению мышления, пути которого нельзя еще
предвидеть. Характерной чертой столкновения современного естест-
вознания с прежним традиционным методом мышления является
полная интернациональность современного естествознания. Одна сто-
рона в этом обмене идей, именно прежняя традиция, неодинакова в
различных частях мира, а другая — повсюду одна и та же, и,
следовательно, результаты этого обмена быстро распространяются
на все области, где вообще имеет место дискуссия.
По этой причине весьма важной задачей, быть может, является
попытка, не прибегая только к специальному языку, обсудить идеи
современной физики, рассмотреть философские выводы из них и срав-
нить их с некоторыми из прежних традиций. Вероятно, лучший
путь обсуждения проблем современной физики заключается в истори-
ческом описании развития квантовой теории, которая в действитель-
ности есть только особый раздел атомной физики; сама атомная
физика опять же есть только весьма ограниченная область сов-
ременного естествознания. Однако можно, пожалуй, сказать, что
самые большие изменения в представлениях о реальности произошли
именно в квантовой теории; новые идеи атомной физики скон-
центрированы и, так сказать, выкристаллизованы в той окончатель-
ной форме, которую приняла наконец квантовая теория. Глубокое
впечатление и тревогу эта область современного естествознания
вызывает в связи с чрезвычайно дорогим и сложным эсперимен-
тальным оборудованием, необходимым для исследований по ядерной
физике. Все же в отношении того, что касается экспериментальной
техники, современная ядерная физика является только прямым след-
ствием метода исследования, который всегда, со времен Гюйгенса,
Вольта и Фарадея, определял развитие естествознания. Точно так же
можно сказать, что обескураживающая математическая сложность
некоторых разделов квантовой теории представляет собой лишь край-
нее развитие методов, которые были открыты Ньютоном, Гауссом
и Максвеллом. Но изменения в представления о реальности, ясно
выступающие в квантовой теории, не являются простым продолже-
нием предшествующего развития. По-видимому, здесь речь идет о
настоящей ломке в структуре естествознания. Поэтому следующая
глава должна быть посвящена обсуждению исторического развития
квантовой теории.
II. ИСТОРИЯ КВАНТОВОЙ ТЕОРИИ
Возникновение квантовой теории связано с известным явлением,
которое вовсе не принадлежит к центральным разделам атомной фи-
зики. Любой кусок вещества, будучи нагрет, начинает светиться и
при повышении температуры становится красным, а затем — белым.
Цвет почти не зависит от вещества и для черного тела определяется
исключительно температурой. Поэтому излучение, производимое та-
ким черным телом при высокой температуре, является интересным
объектом для физического исследования. Поскольку речь идет о
простом явлении, то для него должно быть дано и простое объясне-
ние на основе известных законов излучения и теплоты. Попытка
такого объяснения, предпринятая Рэлеем и Джинсом в конце
XIX века, столкнулась с весьма серьезными затруднениями. К сожа-
лению, эти трудности нельзя объяснить с помощью простых
Вполне достаточно сказать, что последовательное применение извест-
ных в то время законов природы не привело к удовлетворительным
результатам.
Когда научные занятия привели Планка в 1895 году в эту
область исследований, он попытался на первый план выдвинуть не
проблему излучения, а проблему излучающего атома. Хотя поворот
в сторону излучающего атома и не устранил серьезных трудностей,
однако благодаря этому стали проще их интепретация и объясне-
ние эмпирических результатов. Как раз в это время, летом 1900 года,
Курльбаум и Рубенс произвели новые чрезвычайно точные измере-
ния спектра теплового излучения. Когда Планк узнал об этих
измерениях, он попытался выразить их с помощью несложных ма-
тематических формул, которые на основании его исследований
взаимосвязи теплоты и излучения представлялись ему правдоподоб-
ными. Однажды Планк и Рубенс встретились за чаем в доме Планка
и сравнили эти результаты Рубенса с формулой, которую предложил
Планк для объяснения результатов измерений Рубенса. Сравнение
показало полное соответствие. Таким образом был открыт закон
теплового излучения Планка.
Для Планка это открытие было только началом интенсивных
теоретических исследований. Стоял вопрос: какова правильная физи-
ческая интерпретация новой формулы? Так как Планк на основании
своих более ранних работ легко мог истолковать эту формулу как
об излучающем атоме (так называемом осцилляторе),
он вскоре понял, что его формула имеет такой вид, как если бы
осциллятор изменял свою энергию не непрерывно, а лишь отдельными
квантами и если бы он мог находиться только в определенных со-
стояниях или, как говорят физики, в дискретных состояниях энергии.
Этот результат так отличался от всего, что знали в классической
физике, что вначале Планк, по-видимому, отказывался в него верить.
Но в период наиболее интенсивной работы, осенью 1900 года, он
наконец пришел к убеждению, что уйти от этого вывода невозможно.
Как утверждает сын Планка, его отец рассказывал ему, тогда еще
ребенку, о своих новых идеях во время долгих прогулок по Грюне-
вальду. Он объяснял, что чувствует — либо он сделал открытие пер-
вого ранга, быть может, сравнимое только с открытиями Ньютона,
либо он полностью ошибается. В это же время Планку стало ясно,
что его формула затрагивает самые основы описания природы,
что эти основы претерпят серьезное изменение и изменят свою тра-
диционную форму на совершенно неизвестную. Планк, будучи кон-
сервативным по своим взглядам, вовсе не был обрадован этими
выводами. Однако в декабре 1900 года он опубликовал свою кванто-
вую гипотезу.
Мысль о том, что энергия может испускаться и поглощаться
лишь дискретными квантами энергии, была столь новой, что она
выходила за традиционные рамки физики. Оказалась напрасной в
существенных чертах попытка Планка примирить новую гипотезу
со старыми представлениями об излучении. Прошло около пяти лет,
прежде чем в этом направлении был сделан следующий шаг.
На этот раз именно молодой Альберт Эйнштейн, революционный
гений среди физиков, не побоялся отойти еще дальше от старых
понятий. Эйнштейн нашел две новые проблемы, в которых он успешно
применил представления Планка. Первой проблемой был проблема
фотоэлектрического эффекта: выбивание из металла электронов
под действием света. Опыты, особенно точно произведенные
Ленардом, показали, что энергия испускаемых электронов зависит
не от интенсивности света, а только от цвета или, точнее говоря,
от частоты, или длины волны света. На базе прежней теории излу-
чения это объяснить было нельзя. Однако Эйнштейн объяснил данные
наблюдений, опираясь на гипотезу Планка, которую он интерпрети-
ровал с помощью предположения, что свет состоит из так называемых
световых квантов, то есть из квантов энергии, которые движутся
в пространстве подобно маленьким корпускулам. Энергия отдельного
светового кванта, в согласии с гипотезой Планка, должна равняться
частоте света, помноженной на постоянную Планка.
Другой проблемой была проблема удельной теплоемкости твердых
тел. Существовавшая теория удельной теплоемкости приводила к
величинам, которые хорошо согласовывались с экспериментом в об-
ласти высоких температур, но при низких температурах были много
выше наблюдаемых величин. Эйнштейн снова сумел показать, что по-
добное поведение твердых тел можно понять благодаря квантовой
гипотезе Планка, применяя ее к упругим колебаниям атомов в
твердом теле. Эти два результата были большим шагом вперед на
пути дальнейшего развития новой теории, в силу того что они обна-
ружили планковскую постоянную действия в различных областях,
непосредственно не связанных с проблемой теплового излучения.
Эти результаты выявили и глубоко революционный характер новой
гипотезы, ибо трактовка Эйнштейном квантовой теории привела к
такому объяснению природы света, которое полностью отличалось от
привычного со времени Гюйгенса объяснения на основе волнового
представления. Следовательно, свет может быть объяснен или как
распространение электромагнитных волн — факт, который принима-
ли на основе работ Максвелла и опытов Герца,— или как нечто,
состоящее из отдельных «световых квантов», или «энергетических
пакетов», которые с большой скоростью движутся в пространстве.
А может ли свет быть и тем и другим? Эйнштейн, конечно, знал,
что известные опыты по дифракции и интерференции могут быть
объяснены только на основе волновых представлений. Он также не
мог оспаривать наличие полного противоречия между своей гипоте-
зой световых квантов и волновыми представлениями. Эйнштейн даже
не пытался устранить внутренние противоречия своей интерпре-
тации. Он принял противоречия как нечто такое, что, вероятно, может
быть понято много позднее благодаря совершенно новому методу
мышления.
Тем временем эксперименты Беккереля, Кюри и Резерфорда при-
вели к несколько большей ясности в отношении строения атома.
В 1911 году Резерфорд на основании наблюдений прохождения
через вещество предложил свою знаменитую модель атома.
Атом состоит из атомного ядра, положительно заряженного и содер-
жащего почти всю массу атома, и электронов, которые движутся
вокруг ядра, подобно тому как планеты движутся вокруг Солнца.
Химическая связь между атомами различных элементов объясняется
взаимодействием между внешними электронами соседних атомов.
Химическая связь непосредственно не имеет отношения к ядру. Атом-
ное ядро определяет химические свойства атома лишь косвенно через
свой электрический заряд, так как последний определяет число элек-
тронов в нейтральном атоме. Эта модель, правда, не могла объяснить
одну из самых характерных черт атома, а именно его удивительную
устойчивость. Никакая планетная система, которая подчиняется за-
конам механики Ньютона, никогда после столкновения с другой по-
добной системой не возвратится в свое исходное состояние. В то
время как, например, атом углерода остается атомом углерода
и после столкновения с другими атомами или после того, как он,
вступив во взаимодействие с другими атомами, образовал химиче-
ское соединение.
Объяснение этой необычной устойчивости было дано в 1913 году
Нильсом Бором путем применения квантовой гипотезы Планка к
модели атома Резерфорда. Если атом может изменять свою энергию
только прерывно, то это должно означать, что атом существует
лишь в дискретных стационарных состояниях, низшее из кото-
есть нормальное состояние атома. Поэтому после любого
11
взаимодействия атом в конечном счете всегда возвращается в это
нормальное состояние.
Бор, применяя квантовую теорию к модели атома, сумел не
только объяснить устойчивость атома, но в некоторых простых слу-
чаях сумел также дать теоретическое объяснение линейных спектров,
образующихся при возбуждении атомов посредством электрического
разряда или теплоты. Его теория при описании движения элек-
тронов покоилась на соединении классической механики и кванто-
вых условий, которые налагаются на классические законы движения
для выделения дискретных стационарных состояний среди других
состояний. Позднее Зоммерфельд дал точную математическую фор-
мулировку этих условий Бору было ясно, что квантовые условия
в известном смысле разрушают внутреннюю прочность ньютоновской
механики. В простейшем случае атома водорода на основании тео-
рии Бора можно рассчитать частоту излучаемого света, и согла-
сие теоретических расчетов с наблюдениями оказывалось полным.
В действительности эти частоты отличались от орбитальных частот
электронов и высших гармоник этих частот, и это обстоятельство
сразу показало, что теория еще полна противоречий. Несмотря на
это, она, по всей вероятности, содержала большую долю истины.
Она качественно объяснила химические свойства атомов и их ли-
нейные спектры. Существование дискретных стационарных состояний
было непосредственно подтверждено и опытами: в экспериментах
Франка и Герца, Штерна и Герлаха.
Таким образом, теория Бора открыла новую область исследова-
ний. Большое количество экспериментального материала, полученно-
го спектроскопией в течение нескольких десятилетий, теперь при
изучении квантовых законов движения электронов стало источником
информации. Для той же самой цели могли быть использованы мно-
гие эксперименты химиков. Имея дело с этим экспериментальным
материалом, физики постепенно научились ставить правильные
вопросы. А ведь
правильно поставленный вопрос означает
больше чем наполовину решение проблемы. Каковы эти вопросы?
Практически почти все они имели дело с явными и удивитель-
ными противоречиями в результатах различных опытов. Как может
быть, что одно и то же излучение, которое образует интерферен-
ционную картину и доказывает тем самым существование лежащего
в основе волнового движения, производит одновременно и фото-
электрический эффект и потому должно состоять из движущихся
световых квантов? Как может быть, что частота орбитального дви-
жения электронов в атоме не является также и частотой испускаемого
излучения? Разве не означает это, что нет никакого орбитального
движения? Но если представление об орбитальном движении неверно,
то что в таком случае происходит с электроном внутри атома?
Можно видеть те электроны, которые движутся в камере Вильсона;
некоторые из них до этого являлись составной частью атома и были
выбиты из атома. Почему, следовательно, внутри атома они не двига-
ются таким же образом? Можно было бы, пожалуй, представить себе,
12
что в нормальном состоянии атома электроны покоятся. Но ведь
имеются состояния с более высоким энергиями, в которых электроны
обладают вращательным моментом, и поэтому в этих состояниях
абсолютно исключено состояние покоя электронов. Можно пере-
числить много подобных примеров. Все отчетливее стали понимать,
что попытка описать атомные процессы в понятиях обычной физики
приводит к противоречиям. К началу 20-х годов физики постепенно
освоились с этими трудностями. У них выработалась своего рода
интуиция, правда не очень ясная, в отношении того, где, по всей
вероятности, будут иметь место затруднения, и они научились из-
бегать эти затруднения. Наконец, они узнали, какое в данном опыте
описание атомных процессов приведет к правильному результату.
Этого знания было недостаточно для того, чтобы дать общую непро-
тиворечивую картину квантовых процессов, но оно так изменило
мышление физиков, что они в некоторой степени прониклись духом
квантовой теории.
Уже в течение некоторого времени до того, как была дана
строгая формулировка квантовой теории, знали более или менее
точно, каков будет результат того или иного эксперимента.
Часто обсуждали так называемые «мысленные эксперименты».
Такие эксперименты изобретали для того, чтобы выяснить какой-
либо особенно важный вопрос, вне зависимости от того, может ли
быть проведен фактически этот эксперимент или нет. Конечно, важно
было, чтобы эксперимент мог быть осуществим в принципе — при
этом экспериментальная техника могла быть любой сложности. Эти
мысленные эксперименты оказались чрезвычайно полезными при вы-
яснении некоторых проблем. Там, где в отношении вероятного
результата такого эксперимента невозможно было добиться согласия
между физиками, часто удавалось придумать подобный, но более
простой эксперимент, который фактически можно было выполнить;
экспериментальный результат значительно содействовал разъясне-
нию квантовой теории.
Удивительнейшим событием тех лет был тот факт, что по мере
этого разъяснения парадоксы квантовой теории не исчезали, а,
наоборот, выступали во все более явной форме и приобретали все
большую остроту. Например, в то время был произведен опыт
Комптона по рассеянию рентгеновских лучей. На основании преж-
них опытов по интерференции рассеянного света было совершенно
очевидным, что рассеяние происходит в основном следующим обра-
зом: падающая световая волна выбивает из пучка электрон, колеб-
лющийся с той же самой частотой; затем колеблющийся электрон
испускает сферическую волну с частотой падающей волны и вызывает
тем самым рассеянный свет. Однако в 1923 году Комптон обнару-
жил, что частота рассеянных рентгеновских лучей отличается от ча-
стоты падающих лучей Это изменение частоты можно объяснить,
предполагая, что рассеяние представляет собой столкновение кванта
света с электроном. При ударе энергия светового кванта изменяется,
а так как произведение частоты на постоянную Планка равняется
энергии кванта света, частота также должна измениться. Но
как в этом случае объяснить световые волны? Оба эксперимен-
та — один по интерференции рассеянного света, другой по измене-
нию частоты рассеянного света — настолько противоречат друг дру-
гу, что, по-видимому, выход найти невозможно.
В это время многие физики были уже убеждены в том, что
эти явные противоречия принадлежат к внутренней природе атом-
ной физики. Поэтому де Бройль во Франции в 1924 году попытался
распространить дуализм волнового и корпускулярного описания и на
элементарные частицы материи, в частности на электроны. Он
показал, что движению электрона может соответствовать некоторая
волна материи, так же как движению светового кванта соответ-
ствует световая волна. Конечно, в то время не было ясно, что оз-
начает в этой связи слово «соответствовать». Де Бройль предложил
объяснить условия квантовой теории Бора с помощью представле-
ния о волнах материи. Волна, движущаяся вокруг ядра атома, по
геометрическим соображениям может быть только стационарной вол-
ной; длина орбиты должна быть кратной целому числу длин волн.
Тем самым де Бройль предложил перекинуть мост от квантовых
условий, которые оставались чуждым элементом в механике электро-
нов, к дуализму волн и частиц.
Таким образом, в теории Бора различие между вычисленной ор-
битальной частотой электрона и частотой излучения показывало
ограниченность понятия «электронная орбита». Ведь с самого начала
это понятие вызывало большие сомнения. С другой стороны, в слу-
чае сильно возбужденных состояний, в которых электроны двига-
ются на большом расстоянии от ядра, нужно согласиться с тем,
что электроны двигаются так же, как они двигаются, когда их видят
в камере Вильсона. Следовательно, в этом случае можно употреблять
понятие «электронная орбита». В силу этого представляется весьма
удовлетворительным тот факт, что именно для сильно возбужденных
состояний частота излучения приближается к орбитальной частоте
(точнее говоря, к орбитальной частоте и высшим гармоническим
составляющим этой частоты). Бор уже в одной из своих первых
работ утверждал, что интенсивность спектральных линий излучения
приблизительно должна согласовываться с интенсивностью соответ-
ствующих гармонических составляющих. Этот так называемый прин-
цип соответствия оказался весьма полезным для приближенного рас-
чета интенсивности спектральных линий. Таким образом, создалось
впечатление, что теория Бора дает качественную, а не количествен-
ную картину того, что происходит внутри атома, и что по меньшей
мере некоторые новые черты в поведении материи качественно могут
быть выражены с помощью квантовых условий, которые со своей
стороны как-то связаны с дуализмом волн и частиц.
Точная математическая формулировка квантовой теории сложи-
лась в конечном счете в процессе развития двух различных направ-
лений. Одно направление было связано с принципом соответствия
Бора. На этом направлении нужно было прежде всего отказаться
14
от понятия «электронная орбита» и использовать его лишь при-
ближенно в предельном случае больших квантовых чисел, то есть
больших орбит. В этом последнем случае частота и интенсивность
излучения некоторым образом соответствуют электронной орби-
те. Излучение соответствует тому, что математики называют
орбиты электрона. Таким образом, вполне
логична мысль, что механические законы следует записывать не как
уравнения для координат и скоростей электронов, а как уравнения
для частот и амплитуд их разложения Фурье. Исходя из таких
представлений, возникает возможность перейти к математически
представляемым отношениям для величин, которые соответствуют
частоте и интенсивности излучения. Эта программа действительно
могла быть осуществлена. Летом 1925 года она привела к матема-
тическому формализму, который был назван «матричной механи-
кой», или, вообще говоря, квантовой механикой. Уравнения движения
механики Ньютона были заменены подобными уравнениями для
линейных алгебраических форм, которые в математике называются
матрицами. Весьма удивительно, что многие из старых результатов
механики Ньютона, как, например, сохранение энергии, остались и в
новом формализме. Позднее исследования Борна, Иордана и Дирака
показали, что матрицы, представляющие координаты и импульс
электрона, не коммутируют друг с другом. На языке математики
этот факт указывал на самое сильное из существенных различий
между квантовой механикой и классической механикой.
Другое направление исходило из идей де Бройля о волнах ма-
терии. Шредингер попытался записать волновое уравнение для ста-
ционарных волн де Бройля, окружающих атомное ядро. В начале
1926 года ему удалось вывести значения энергии для стационарных
состояний атома водорода в качестве собственных значений своего
волнового уравнения, и он сумел дать общее правило преобразо-
вания данных классических уравнений в соответствующие волновые
уравнения, которые, правда, относятся к некоторому абстрактному
математическому пространству, именно многомерному конфигура-
ционному пространству. Позднее он показал, что его волновая ме-
ханика математически эквивалентна более раннему формализму
квантовой или матричной механики. Таким образом, мы получили
наконец непротиворечивый математический формализм, который
можно выразить двумя равноправными способами: или с помощью
матричных соотношений, или с помощью волновых уравнений. Этот
математический формализм дал верные значения энергии для атома
водорода. Понадобилось меньше года, чтобы обнаружить, что верные
результаты получаются и для атома гелия и в более сложном
случае — для тяжелых атомов. Однако собственно в каком смысле
новый формализм описывает атомные явления? Ведь парадоксы
корпускулярной и волновой картины еще не были решены, они
только содержались в скрытом виде в математической схеме.
В направлении действительного понимания квантовой теории пер-
вый и очень интересный шаг уже в 1924 году был сделан Бором,
15
Крамерсом и
Они попытались устранить кажущееся
противоречие между волновой и корпускулярной картинами с по-
мощью понятия волны вероятности. Электромагнитные световые
волны толковались не как реальные волны, а как волны
вероятности, интенсивность которых в каждой точке определяет,
с какой вероятностью в данном месте может излучаться и погло-
щаться атомом квант света. Это представление вело к заключению,
что, по-видимому, законы сохранения энергии и динамических пере-
менных в каждом отдельном случае могут не выполняться и речь
идет, следовательно, о статистических законах; так что энергия сох-
раняется только в статистическом среднем. В действительности этот
вывод был неверен, а взаимосвязь волновой и корпускулярной
картин излучения позднее оказалась еще более сложной.
Однако работа Бора, Крамера и Слэтера содержала уже
щественную черту верной интерпретации квантовой теории. С введе-
нием волны вероятности в теоретическую физику было введено со-
вершенно новое понятие, В математике или статистической механике
волна вероятности означает суждение о степени нашего знания фак-
тической ситуации. Бросая кость, мы не можем проследить детали
движения руки, определяющие выпадение кости, и поэтому говорим,
что вероятность выпадения отдельного номера равно одной шестой,
поскольку кость имеет шесть граней. Но волна вероятности, по Бору,
Крамерсу и Слэтеру, была чем-то гораздо большим. Она
нечто
к определенному протеканию
Она означала количественное выражение старого понятия
-
ция» аристотелевской философии. Она ввела
вид
ческой
который
приблизительно посредине
и
Позднее, когда было закончено математическое оформление кван-
товой теории,
использовал эту идею волны вероятности и
дал на языке формализма ясное определение математической ве-
личины, которую можно интерпретировать как волну вероятности.
Волна вероятности являлась не трехмерной волной типа радио-
волн или упругих волн, а волной в многомерном конфигурационном
пространстве. Эта абстрактная математическая величина стала
известной благодаря исследованиям Шредингера.
Даже в это время, летом 1926 года, еще не в каждом случае
было ясно, как следует использовать математический формализм,
чтобы дать описание данной экспериментальной ситуации. Правда,
тогда уже знали, как описывать стационарные состояния, но не было
еще известно, как объяснить гораздо более простые явления, напри-
мер движение электрона в камере Вильсона.
Когда летом 1926 года Шредингер показал, что формализм его
волновой механики математически эквивалентен квантовой механике,
он в течение некоторого времени совсем отказывался от представле-
ния о квантах и квантовых скачках и пытался заменить электроны
в атоме трехмерными волнами материи. Поводом к такой попытке
было то, что, по его теории, уровни энергии атома водорода являются
16
собственными частотами некоторых стационарных волн. Поэтому
полагал, что будет ошибкой считать их значениями
они являются частотами, а вовсе не энергией; однако во
дискуссии, которая происходила в Копенгагене осенью
1926 года между Бором и Шредингером и копенгагенской группой
стало очевидным, что такая интерпретация недостаточ-
даже для объяснения планковского закона теплового излу-
гния
В течение нескольких месяцев, последовавших за этой дискуссией,
изучение в Копенгагене всех вопросов, связанных с
квантовой теории, привело наконец к законченному и,
считают многие физики, удовлетворительному объяснению всей
ситуации. Однако оно не было тем объяснением, которое можно
|было легко принять. Я вспоминаю многие дискуссии с Бором,
[длившиеся до ночи и приводившие нас почти в отчаяние. И когда я
после таких обсуждений предпринимал прогулку в соседний парк,
мною снова и снова возникал вопрос, действительно ли
[природа может быть такой абсурдной, какой она предстает перед
в этих атомных экспериментах.
Окончательное решение пришло с двух сторон. Один из путей
(сводился к переформулировке вопроса. Вместо того чтобы спраши-
как можно данную экспериментальную ситуацию описывать
[с помощью известной математической схемы, ставится другой вопрос:
[верно ли, что в природе встречается только такая экспериментальная
[ситуация, которая выражается в математическом формализме кван-
товой теории? Предположение, что это верная постановка вопроса,
к ограничению применения понятий, со времени Ньютона состав-
иявших основу классической физики. Правда, можно было говорить,
в механике Ньютона, о координате и скорости электрона. Эти
можно и наблюдать и измерять. Но нельзя обе эти ве-
1ичины одновременно измерять с любой точностью. Оказалось, что
произведение этих обеих неопределенностей не может быть меньше
постоянной Планка (деленной на массу частицы, о которой в данном
шла речь).
Подобные соотношения могут быть сформулированы для других
ситуаций. Они называются соотношением неточ-
или принципом неопределенности. Тем самым было установ-
что старые понятия не совсем точно удовлетворяют природе.
Другой путь был связан с понятием дополнительности Бора.
описывал атом как систему, которая состоит не из ядра
электронов, а из атомного ядра и материальных волн.
Несомненно, эта картина волн материи также содержит долю
Бор рассматривал обе картины — корпускулярную и волно-
вую — как два дополнительных описания одной и той же реаль-
Каждое из этих описаний может быть верным только
гчасти. Нужно указать границы применения корпускулярной карти-
лы, так же как и применения волновой картины, ибо иначе нельзя
противоречий. Но если принять во внимание границы,
17
обусловленные соотношением неопределенностей, то противоречия
исчезают.
Таким образом, в начале 1927 года пришли наконец к не-
противоречивой интерпретации квантовой теории, которую часто на-
зывают копенгагенской интерпретацией. Эта интерпретация выдер-
жала испытание на Сольвеевском конгрессе в Брюсселе осенью
1927 года. Те эксперименты, которые вели к досадным парадоксам,
вновь дискутировались во всех подробностях, особенно Эйнштейном.
Были найдены новые мысленные эксперименты с целью обнаружить
оставшиеся внутренние противоречия теории, однако теория оказа-
лась свободной от них и, по-видимому, удовлетворяла всем экспе-
риментам, которые были известны к тому времени.
Детали этой копенгагенской интерпретации составляют предмет
следующей главы. Быть может, следует указать на тот факт, что
потребовалось более четверти века на то, чтобы продвинуться от
гипотезы Планка о существовании кванта действия до действитель-
ного понимания законов квантовой теории. Отсюда понятно, как
велики должны быть изменения в наших основных представлениях о
реальности, для того чтобы можно было окончательно понять новую
ситуацию.
III. КОПЕНГАГЕНСКАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ
КВАНТОВОЙ ТЕОРИИ
Копенгагенская интерпретация квантовой теории начинается с па-
радокса. Каждый физический эксперимент, безразлично относится
ли он к явлениям повседневной жизни или к явлениям атомной
физики, должен быть описан в понятиях классической физики.
Понятия классической физики образуют язык, с помощью которого
мы описываем наши опыты и результаты. Эти понятия мы не можем
заменить ничем другим, а применимость их ограничена соотношением
неопределенностей. Мы должны иметь в виду ограниченную приме-
нимость классических понятий, и не пытаться выходить за рамки
этой ограниченности. А чтобы лучше понять этот парадокс, необхо-
димо сравнить интерпретацию опыта в классической и квантовой
физике.
Например, в ньютоновской небесной механике мы начинаем с того,
что определяем положение и скорость планеты, движение которой
собираемся изучать. Результаты наблюдения переводятся на матема-
тический язык благодаря тому, что из наблюдений выводятся зна-
чения координат и импульса планеты. Затем из уравнения движения,
используя эти численные значения координат и импульса для данного
момента времени, получают значения координат или какие-либо
другие свойства системы для последующих моментов времени. Таким
путем астроном предсказывает движение системы. Например, он
может предсказать точное время солнечного затмения.
В квантовой теории все происходит по-иному. Допустим, нас
интересует движение электрона в камере Вильсона, и мы посред-
ством некоторого наблюдения определили координаты и скорость
электрона. Однако это определение не может быть точным. Оно
содержит по меньшей мере неточности, обусловленные соотношением
неопределенностей, и, вероятно, кроме того, будет содержать еще
большие неточности, связанные с трудностью эксперимента. Первая
группа неточностей дает возможность перевести результат наблюде-
ния в математическую схему квантовой теории. Функция вероятности,
описывающая экспериментальную ситуацию в момент измерения, за-
писывается с учетом возможных неточностей измерения. Эта функ-
ция вероятностей представляет собой соединение двух различных
элементов: с одной стороны — факта, с другой стороны — степени
нашего знания факта. Эта функция характеризует фактически досто-
верное, поскольку приписывает начальной ситуации вероятность,
19
равную единице. Достоверно, что электрон в наблюдаемой точке
движется с наблюдаемой скоростью. «Наблюдаемо» здесь означа-
ет — наблюдаемо в границах точности эксперимента. Эта функция
характеризует степень точности нашего знания, поскольку другой
наблюдатель, быть может, определил бы положение электрона еще
точнее. По крайней мере в некоторой степени экспериментальная
ошибка или неточность эксперимента рассматривается не как свойст-
во электронов, а как недостаток в нашем знании об электроне.
Этот недостаток знания также выражается с помощью функции
вероятности.
В классической физике в процессе точного исследования ошибки
наблюдения также учитываются. В результате этого получают рас-
пределение вероятностей для начальных значений координат и ско-
ростей, и это имеет некоторое сходство с функцией
квантовой механики. Однако специфическая неточность, обусловлен-
ная соотношением неопределенностей, в классической физике отсут-
ствует.
Если в квантовой теории из данных наблюдения определена
функция вероятности для начального момента, то можно рассчитать
на основании законов этой теории функцию вероятности для любого
последующего момента времени. Таким образом, заранее можно
определить вероятность того, что величина при измерении будет иметь
определенное значение. Например, можно указать вероятность, что
в определенный последующий момент времени электрон будет найден
в определенной точке камеры Вильсона. Следует подчеркнуть, что
функция вероятности не описывает само течение событий во времени.
Она характеризует тенденцию события, возможность события или
наше знание о событии. Функция вероятности связывается с действи-
тельностью только при выполнении одного существенного
для выявления определенного свойства системы необходимо произ-
вести новые наблюдения или измерения. Только в этом случае
функция вероятности позволяет рассчитать вероятный результат
нового измерения. При этом снова результат измерения дается в
понятиях классической физики. Поэтому теоретическое истолкование
включает в себя три различные стадии. Во-первых, исходная экспе-
риментальная ситуация переводится в функцию вероятности. Во-вто-
рых, устанавливается изменение этой функции с течением времени.
В-третьих, делается новое измерение, а ожидаемый результат его
затем определяется из функции вероятности. Для первой стадии
необходимым условием является выполнимость соотношения неопре-
деленностей. Вторая стадия не может быть описана в понятиях
классической физики; нельзя указать, что происходит с системой
между начальным измерением и последующими. Только третья ста-
дия позволяет перейти от возможного к фактически осуществляю-
щемуся.
Мы разъясним эти три ступени на простом мысленном экспе-
рименте. Уже отмечалось, что атом состоит из атомного ядра и элект-
ронов, которые двигаются вокруг ядра. Также было установлено, что
20
понятие электронной орбиты в некотором смысле сомнительно. Одна-
ко вопреки последнему утверждению можно сказать, что все же, по
крайней мере в принципе, можно наблюдать электрон на его орбите.
Быть может, мы и увидели бы движение электрона по орбите,
если бы могли наблюдать атом в микроскоп с большой разрешаю-
щей силой. Однако такую разрешающую силу нельзя получить в
микроскопе, применяющем обычный свет, поскольку для этой цели
будет пригоден только микроскоп, использующий
с длиной
волны меньшей размеров атома. Такой микроскоп до сих пор не
создан, но технические затруднения не должны нас удерживать от
обсуждения этого мысленного эксперимента. Можно ли на первой
стадии перевести результаты наблюдения в функцию вероятности?
Это возможно, если выполняется после опыта соотношение неопре-
деленностей. Положение электрона известно с точностью, обус-
ловленной длиной волны
Предположим, что перед наблюдени-
ем электрон практически находится в покое. В процессе наблюдения
по меньшей мере один квант
обязательно пройдет через
микроскоп и в результате столкновения с электроном изменит нап-
равление своего движения. Поэтому электрон также испытает воз-
действие кванта. Это изменит его импульс и его скорость. Можно
показать, что неопределенность этого изменения такова, что справед-
ливость соотношения неопределенностей после удара гарантируется.
Следовательно, первый шаг не содержит никаких трудностей. В то же
время легко можно показать, что нельзя наблюдать движение
электронов вокруг ядра. Вторая стадия — количественный расчет
функции вероятности — показывает, что волновой пакет движется
не вокруг ядра, а от ядра, так как уже первый световой квант
выбивает электрон из атома. Импульс
значительно больше
первоначального импульса электрона при условии, если длина волны
много меньше размеров атома. Поэтому уже достаточно
первого светового кванта, чтобы выбить электрон из атома. Следо-
вательно, нельзя никогда наблюдать более чем одну точку траек-
тории электрона; следовательно, утверждение, что нет никакой,
в обычном смысле, траектории электрона, не противоречит опыту.
Следующее наблюдение — третья стадия — обнаруживает электрон,
когда он вылетает из атома. Нельзя наглядно описать, что происходит
между двумя следующими друг за другом наблюдениями. Конечно,
можно было бы сказать, что электрон должен находиться где-то
между двумя наблюдениями и что, по-видимому, он описывает ка-
кое-то подобие траектории, даже если невозможно эту траекторию
установить. Такие рассуждения имеют смысл с точки зрения клас-
сической физики. В квантовой теории такие рассуждения представ-
ляют собой неоправданное злоупотребление языком. В настоящее
время мы можем оставить открытым вопрос о том, касается ли это
предложение формы высказывания об атомных процессах или самих
процессов, то есть касается ли это гносеологии или онтологии.
Во всяком случае, при формулировании положений, относящихся
к поведению атомных частиц, мы должны быть крайне осторожны.
21
Фактически мы вообще не можем говорить о частицах. Целе-
сообразно во многих экспериментах говорить о волнах материи,
например о стоячей волне вокруг ядра. Такое описание, конечно,
будет противоречить другому описанию, если не учитывать границы,
установленные соотношением неопределенностей. Этим ограничением
ликвидируется противоречие. Примение понятия «волна материи»
целесообразно в том случае, если речь идет об излучении атома.
Излучение, обладая определенной частотой и интенсивностью,
дает нам информацию об изменяющемся распределении зарядов в
атоме; при этом волновая картина ближе стоит к истине, чем кор-
пускулярная. Поэтому Бор советовал применять обе картины.
Их он назвал дополнительными. Обе картины, естественно, исключа-
ют друг друга, так как определенный предмет не может в одно и то же
время быть и частицей (то есть субстанцией, ограниченной в малом
объеме) и волной (то есть полем, распространяющимся в большом
объеме). Но обе картины дополняют друг друга. Если использовать
обе картины, переходя от одной к другой и обратно, то в конце концов
получится правильное представление о примечательном виде реаль-
ности, который скрывается за нашими экспериментами с атомами.
Бор при интерпретации квантовой теории в разных аспектах
применяет понятие дополнительности. Знание положения частицы до-
полнительно к знанию ее скорости или импульса. Если мы знаем
некоторую величину с большой точностью, то мы не можем опреде-
лить другую (дополнительную) величину с такой же точностью,
не теряя точности первого знания. Но ведь, чтобы описать поведение
системы, надо знать обе величины. Пространственно-временное опи-
сание атомных процессов дополнительно к их каузальному или детер-
министскому описанию. Подобно функции координат в
Ньютона, функция вероятности удовлетворяет уравнению движе-
ния. Ее изменение с течением времени полностью определяется
квантово-механическими уравнениями, но она не дает никакого про-
странственно-временного описания системы. С другой стороны,
для наблюдения требуется пространственно-временное описание. Од-
нако наблюдение, изменяя наши знания о системе, изменяет теоре-
тически рассчитанное поведение функции вероятности.
Вообще дуализм между двумя различными описаниями одной и
той же реальности не рассматривается больше как принципиальная
трудность, так как из математической формулировки теории известно,
что теория не содержит противоречий. Дуализм обеих дополнитель-
ных картин ярко выявляется в гибкости математического форма-
лизма. Обычно этот формализм записывается таким образом, что он
похож на ньютонову механику с ее уравнениями движения для коор-
динат и скоростей частиц. Путем простого преобразования этот
формализм можно представить волновым уравнением для трехмер-
ных волн материи, только эти волны имеют характер не простых
величин поля, а матриц или операторов. Этим объяняется, что воз-
можность использовать различные дополнительные картины имеет
свою аналогию в различных преобразованиях математического фор-
22
мализма и в копенгагенской интерпретации не связана ни с ка-
кими трудностями. Затруднения в понимании копенгагенской интер-
претации возникают всегда, когда задают известный вопрос: что в
действительности происходит в атомном процессе? Прежде всего,
как уже выше говорилось, измерение и результат наблюдения всегда
описывается в понятиях классической
То, что выводится из
наблюдения, есть функция вероятности. Она представляет собой ма-
тематическое выражение того, что высказывания о возможности и
тенденции объединяются с высказыванием о нашем знании факта.
Поэтому мы не можем полностью определить результат наблюде-
ния. Мы не в состоянии описать, что происходит в промежутке
между этим наблюдением и последующим. Прежде всего это выгля-
дит так, будто мы ввели субъективный элемент в теорию, будто
мы говорим, что то, что происходит, зависит от того, как мы наблю-
даем происходящее, или по крайней мере зависит от самого факта,
что мы наблюдаем это происходящее. Прежде чем разбирать это
возражение, необходимо совершенно точно выяснить, почему сталки-
ваются с подобными трудностями, когда стараются описать, что
происходит между двумя следующими друг за другом наблюде-
ниями. Целесообразно в этой связи обсудить следующий мысленный
эксперимент. Предположим, что точечный источник монохромати-
ческого света испускает свет на черный экран, в котором имеются
два маленьких отверстия. Поперечник отверстия сравним с длиной
волны света, а расстояние между отверстиями значительно превыша-
ет длину волны света. На некотором расстоянии за экраном прохо-
дящий свет падает на фотографическую пластинку. Если этот экспе-
римент описывать в понятиях волновой картины, то можно сказать,
что первичная волна проходит через оба отверстия.
образуются две вторичные сферические волны, которые, беря начало
у отверстий, интерферируют между собой. Интерференция произведет
на фотографической пластинке полосы сильной и слабой интенсив-
ности — так называемые интерференционные полосы. Почернение на
пластинке представляет собой химический процесс, вызванный от-
дельными световыми квантами.
Поэтому важно также описать эксперимент с точки зрения пред-
ставлений о световых квантах. Если бы можно было говорить о
том, что происходит с отдельным световым квантом в промежутке
между его выходом из источника и попаданием на фотографическую
пластинку, то рассуждать можно было бы следующим образом. От-
дельный световой квант может пройти или только через первое,
или только через второе отверстие. Если он прошел через первое
отверстие, то вероятность его попадания в определенную точку на
фотографической пластинке не зависит от того, закрыто или открыто
второе отверстие. Распределение вероятностей на пластинке будет
таким, будто открыто только первое отверстие. Если эксперимент
повторить много раз и охватить все случаи, в которых световой
квант прошел через первое отверстие, то почернение на пластинке
должно соответствовать этому распределению вероятностей. Если
23
рассматривать только те световые кванты, которые прошли через вто-
рое отверстие, то почернение будет соответствовать распределению
вероятностей, выведенному из предположения, что открыто только
второе отверстие. Следовательно, общее почернение должно быть
точной суммой обоих почернений, другими словами — не должно
быть никакой интерференционной картины. Но мы ведь знаем, что
эксперимент дает интерференционную картину. Поэтому утвержде-
ние, что световой квант проходит или через первое, или через вто-
рое отверстие, сомнительно и ведет к противоречиям. Из этого
примера видно, что понятие функции вероятности не дает простран-
ственно-временного описания события, происходящего в промежутке
между двумя наблюдениями. Каждая попытка найти такое описание
ведет к противоречиям. Это означает, что уже понятие «событие»
должно быть ограничено наблюдением. Этот вывод весьма существен,
так как, по-видимому, он показывает, что наблюдение играет решаю-
щую роль в атомном событии и что реальность различается в
зависимости от того, наблюдаем мы ее или нет. Чтобы сделать это
утверждение более ясным, проанализируем процесс наблюдения.
Уместно вспомнить, что в естествознании нас интересует не Уни-
версум в целом, включающий нас самих, а лишь определенная его
часть, которую мы и делаем объектом нашего исследования. В атом-
ной физике обычно эта сторона представляет собой чрезвычайно
малый объект, именно атомные частицы или группы таких частиц.
Но дело даже не в величине; существенно то, что большая часть
Универсума, включая и нас самих, не принадлежит к предмету наблю-
дения. Теоретическое истолкование эксперимента начинается на
уровне обеих стадий, о которых уже говорилось. На первой стадии
дается описание эксперимента в понятиях классической физики.
Это описание в конечном счете связывается на данной стадии
с первым наблюдением, и затем описание формулируется с помощью
функции вероятности. Функция же вероятности подчиняется законам
квантовой механики, ее изменение с течением времени непрерывно и
рассчитывается с помощью начальных условий. Это вторая стадия.
Функция вероятности объединяет объективные и субъективные эле-
менты. Она содержит утверждения о вероятности или, лучше сказать,
о тенденции (потенция в аристотелевской философии), и эти утвер-
ждения являются полностью объективными. Они не зависят ни от
какого наблюдения. Кроме этого, функция вероятности содержит
утверждения относительно нашего знания системы, которое яв-
ляется субъективным, поскольку оно может быть различным для
различных наблюдателей. В благоприятных случаях субъективный
элемент функции вероятности становится пренебрежительно ма-
лым в сравнении с объективным элементом, тогда говорят о «чис-
том случае».
При обращении к следующему наблюдению, результат которого
предсказывается из теории, важно выяснить, находился ли предмет
до или по крайней мере в момент наблюдения во взаимодействии
с остальной частью мира, например с экспериментальной уста-
новкой, с измерительным прибором и т. п. Это означает, что урав-
нение движения для функции вероятности содержит влияние взаимо-
действия, оказываемое на систему измерительным прибором. Это
влияние вводит новый элемент неопределенности, поскольку изме-
рительный прибор описывается в понятиях классической физики.
Такое описание содержит все неточности в отношении микроскопи-
ческой структуры прибора, известные нам из термодинамики. Кроме
того, так как прибор связан с остальным миром, то описание факти-
чески содержит неточности в отношении микроскопической структуры
всего мира. Эти неточности можно считать объективными, поскольку
они представляют собой простое следствие того, что эксперимент
описывается в понятиях классической физики, и поскольку они не
зависят в деталях от наблюдателя. Их можно считать субъективны-
ми, поскольку они указывают на наше неполное знание мира. После
того как произошло взаимодействие, даже в том случае, если речь
идет о «чистом случае», функция вероятности будет содержать объек-
тивный элемент тенденции или возможности и субъективный элемент
неполного знания. Именно по этой причине результат наблюдения в
целом не может быть точно предсказан. Предсказывается только
вероятность определенного результата наблюдения, и это утвержде-
ние о вероятности может быть проверено многократным повторе-
нием эксперимента. Функция вероятности в отличие от математи-
ческой схемы механики Ньютона описывает не определенное событие,
а, по крайней мере в процессе наблюдения, всю совокупность (ан-
самбль) возможных событий. Само наблюдение прерывным образом
изменит функцию вероятности: оно выбирает из всех возможных
событий то, которое фактически совершилось. Так как наше знание
под влиянием наблюдения изменяется прерывно, то и величины, вхо-
дящие в его математическое представление, изменяются прерывно,
и потому мы говорим о «квантовом скачке». Если кто попытается
строить критику квантовой теории на основе старой поговорки:
поп facit
то на это можно дать ответ, что наше
знание, несомненно, изменяется прерывно. Именно этот факт — пре-
рывное изменение нашего знания — оправдывает употребление поня-
тия «квантовый скачок». Следовательно, переход от возможности к дей-
ствительности совершается в процессе наблюдения. Если мы будем
описывать, что происходит в некотором атомном событии, то
должны будем исходить из того, что слово «происходит»
только к самому наблюдению, а не к ситуации между двумя наблюде-
ниями. При этом оно означает не психологический, а физический
процесс наблюдения, и мы вправе сказать, что переход от возмож-
ности к действительности совершился, как только произошло взаимо-
действие объекта с измерительным прибором, а с помощью прибо-
ра — и с остальным миром. Этот переход не связан с регистрацией
результата наблюдения в сознании наблюдателя. Однако прерывное
изменение функции вероятности происходит благодаря акту реги-
страции, так как в этом случае вопрос касается прерывного из-
менения нашего знания. Последнее в момент наблюдения отражается
прерывным изменением функции вероятности. В какой мере мы
пришли в конце концов к объективному описанию мира и особенно
атомных явлений? Классическая физика основывалась на предпо-
ложении — или, можно сказать, на иллюзии,— что можно описать
мир или по меньшей мере часть мира, не говоря о нас самих.
Действительно, в значительной степени это было возможно. Напри-
мер, мы знаем, что существует город Лондон независимо от того,
видим мы его или нет. Можно сказать, что классическая физика
дает именно идеализацию мира, с помощью которой можно говорить
о мире или о его части, при этом не принимая во внимание нас
самих. Ее успех привел к всеобщему идеалу объективного описания
мира. Давно уже объективность является высшим критерием цен-
ности научных открытий. Соответствует ли этому идеалу копенгаген-
ская интерпретация квантовой теории? По всей вероятности, мы
вправе сказать, что насколько возможно, квантовая теория соответ-
ствует этому идеалу. Безусловно, квантовая теория не содержит ни-
каких действительно субъективных черт, и она вовсе не рассмат-
ривает разум или сознание физика как часть атомного события.
Но она начинает с разделения мира на объекты и остальной мир
и с условия, что этот остальной мир описывается в понятиях клас-
сической физики. Само разделение в определенной степени произ-
вольно. Но исторически оно является прямым следствием научного
метода прошлых столетий. Применение классических понятий есть,
следовательно, в конечном счете результат общего духовного раз-
вития человечества. В некотором роде это затрагивает нас самих,
и потому наше описание нельзя назвать совершенно объективным.
Вначале говорилось, что копенгагенская интерпретация кванто-
вой теории начинается с парадокса. Она исходит, с одной стороны,
из положения, что мы должны описывать эксперименты в понятиях
классической физики, и с другой — из признания, что эти понятия не
точно соответствуют природе. Противоречивость этих исходных по-
ложений обусловливает статистический характер квантовой теории.
В силу этого предлагали совсем отказаться от классических по-
нятий, рассчитывая, по-видимому, что радикальное изменение поня-
тий, описывающих эксперимент, приведет к нестатистическому, пол-
ностью объективному описанию природы. Однако эти соображения
основываются на непонимании. Понятия классической физики яв-
ляются уточненными понятиями нашей повседневной жизни и обра-
зуют важнейшую составную часть языка, являющегося препосылкой
всего естествознания. Наше действительное положение в естество-
знании таково, что для описания эксперимента мы фактически ис-
пользуем или должны использовать классические понятия. Иначе мы
не поймем друг друга. Задача квантовой теории как раз и состоит в
том, чтобы на этой основе объяснить эксперимент. Нет смысла
толковать, что можно было бы предпринять, если бы мы были другой
природы по сравнению с тем, что мы есть на самом деле. В этой
связи мы должны отчетливо понимать, говоря словами Вейцзеккера,
что «природа была до человека, но человек был до естествознания».
Первая половина высказывания оправдывает классическую физику
26
с ее идеалами полной объективности. Вторая половина объясняет,
почему мы не можем освободиться от парадоксов квантовой теории
и от необходимости применения классических понятий. При этом сле-
дует сделать несколько замечаний о фактическом методе квантово-
теоретического истолкования атомных событий. Ранее отмечалось,
что мы всегда стоим перед необходимостью разделять мир на объек-
ты, подлежащие изучению, и остальной мир, включающий и нас са-
мих. Это разделение в определенной степени произвольно. Однако это
не должно приводить к различию в конечных результатах. Напри-
мер, объединим измерительный прибор или его часть с объектом и
применим закон квантовой теории к этому более сложному объекту.
Можно показать, что подобное видоизменение теоретического подхо-
да фактически не изменяет предсказания о результате эксперимента.
Это математически следует из того, что законы квантовой теории
для явлений, в которых постоянная Планка считается очень малой
величиной, почти идентичны с классическими законами. Однако
было бы ошибкой полагать, что такое применение законов квантовой
теории может исключить
парадоксы.
Только тогда измерительный прибор заслуживает своего назна-
чения, когда он находится в тесной связи с остальным миром, когда
существует физическое взаимодействие между измерительным при-
бором и наблюдателем. Поэтому неточность в отношении микро-
скопического поведения мира, так же как и в случае первой интер-
претации, проникает в
описание мира. Если
бы измерительный прибор был изолирован от остального мира, он не
мог быть описан в понятиях классической физики.
По этому поводу Бор утверждал, что, по всей вероятности, пра-
вильнее было бы сказать по-другому, а именно: разделение мира
на объекты и остальной мир не произвольно. При исследовании
атомных процессов наша цель — понять определенные явления и ус-
тановить, как они следуют из общих законов. Поэтому часть мате-
рии и излучения, которая принимает участие в явлении, представляет
собой естественный предмет теоретического истолкования и должна
быть отделена от используемого прибора. Тем самым в описание
атомных процессов снова вводится субъективный элемент, так как
измерительный прибор создан наблюдателем. Мы должны помнить,
что то. что мы наблюдаем,— это не сама природа, а
которая
выступает в том
каком она выявляется благодаря нашему способу
постановки вопросов. Научная работа в физике состоит в том,
ставить вопросы о природе на языке, которым мы пользуемся,
и пытаться получить ответ в эксперименте, выполненном с помощью
имеющихся у нас в распоряжении средств. При этом вспомина-
ются слова Бора о квантовой теории: если ищут гармонии в жизни, то
никогда нельзя забывать, что в игре жизни мы одновременно и зри-
и участники. Понятно, что в научном отношении к при-
|роде наша собственная деятельность становится важной там, где при-
иметь дело с областями природы, проникнуть в которые
ложно только благодаря сложнейшим техническим средствам.
IV. КВАНТОВАЯ ТЕОРИЯ
И ИСТОКИ УЧЕНИЯ ОБ АТОМЕ
Понятие «атом» много старше естествознания нового времени.
Оно имеет свои истоки в античной натурфилософии, являясь цен-
тральным понятием материализма Левкиппа и Демокрита. С другой
стороны, современное понимание атомных явлений имеет весьма
малое сходство с пониманием атома в прежней материалистической
философии. Более того, можно сказать, что современная атомная
зика столкнула естествознание с материалистического пути, на
тором оно стояло в XIX веке. Поэтому было бы интересно сопоста-
вить становление понятия атома в греческой философии и его пони-
мание в современной науке.
Идея о существовании последних, наименьших неделимых частиц
материи возникла в тесной связи с развитием понятий материи, бы-
тия и становления, характеризующих первый период греческой
философии. Этот период начался в VI веке до н. э. с Фалеса, осно-
вателя милетской школы, который, согласно Аристотелю, считал,
что вода есть материальная основа всех вещей. Каким бы странным
ни казалось это высказывание, оно, как подчеркнул Ницше, выражает
три основные философские идеи. Во-первых, это высказывание содер-
жит вопрос о материальной основе всех вещей. Во-вторых, оно содер-
жит требование рационального ответа на этот вопрос без ссылки
на мифы и мистические представления. В-третьих, оно содержит пред-
положение о возможности понять мир на основе одного исходного
принципа.
Высказывание Фалеса было первым выражением идеи об
основной субстанции, об основном элементе, из которого обра-
зованы все вещи. В этой связи слово «субстанция», конечно, не имеет
еще четкого материалистического смысла, который в настоящее вре-
мя приписывается этому слову. В это понятие о субстанции включа-
лось и понятие жизни; согласно Аристотелю, Фалес также утверждал,
что все вещи «полны богов». Все это имеет отношение и к материаль-
ной основе вещей. Нетрудно представить, что Фалес пришел к своим
взглядам главным образом путем метеорологических наблюдений.
Очевидно, что среди множества вещей именно вода может принимать
самые разнообразные формы и быть в самых разнообразных состоя-
ниях. Зимой она становится льдом и снегом. Она может превра-
титься в пар. Из нее состоят облака. Она превращается в землю, где
река образует свою дельту, и она в виде родника может образоваться
28
из земли. Вода является условием всякой жизни. Следовательно,
вообще если имеется что-либо, подобное основному элементу, основ-
ной материи, то естественно считать в качестве основного элемента
воду.
Идея первоматерии (основного вещества) развивалась Анакси-
мандром — учеником Фалеса. Анаксимандр отрицал, что первома-
терией может быть обыкновенная вода или какая-нибудь другая из-
вестная субстанция. Он учил, что первоматерия бесконечна, вечна,
неизменна и заполняет собой весь мир. Эта первоматерия преобра-
зуется в различные, известные нам из опыта субстанции. Согласно
Анаксимандр считал, что из чего возникают вещи,
в то же самое они должны и вернуться, согласно справедливости,
ибо за несправедливость они должны нести наказание в установлен-
ное время. В этой философии решающую роль играет антитеза бы-
тия и становления. Первоматерия — неизменное, бесконечное, не-
дифференцированное бытие — в процессе становления принимает
разнообразные формы, пребывающие в непрерывной, вечной борь-
бе. Процесс становления рассматривается как некоторое ограни-
чение, уменьшение бесконечного бытия, как разрушение в борьбе,
как проклятие, которое в конце концов искупается возвратом в не-
вещественное бытие (неопределенность). Борьба,
идет
речь, есть противоположность между горячим и холодным, между
огнем и водой, между влажным и сухим и т. п. Временная победа
одного над другим является несправедливостью, которая в установ-
ленное время приводит к искуплению. Согласно Анаксимандру,
существует вечное движение, непрерывное творение и разрушение ми-
ров — из бесконечного в бесконечное.
Для сравнения античной философии с нашими современными
проблемами, пожалуй представляет интерес, что в современной атом-
в новой форме возникает проблема: является ли
из известных субстанций или она нечто их превосхо-
дящее? В наше время пытаются найти основной закон движения ма-
терии, из которого могут быть математически выведены все элемен-
тарные частицы со своими свойствами. Это фундаментальное урав-
нение движения может быть отнесено или к волнам известного вида,
например протонным или мезонным, или к волнам принципиально
иного вида, не имеющим ничего общего с волнами известных элемен-
тарных частиц. В первом случае это означало бы, что все множество
элементарных частиц может быть объяснено с помощью нескольких
частиц». Фактически в послед-
ние два десятилетия теоретическая физика главным образом иссле-
дует эту возможность. Во втором случае все многообразие элемен-
тарных частиц объясняется некоторой универсальной
рией, которую можно назвать энергией или материей. В этом случае
ни одна из элементарных частиц принципиально не выделяется среди
других в качестве фундаментальной частицы. Последняя точка зре-
ния соответствует доктрине
и я убежден, что такой
взгляд правилен и в
физике.
29
Однако вернемся снова к греческой философии. Третий
философ, Анаксимен, по всей вероятности ученик Анаксимандра,
учил, что первоматерией, из которой состоит все, является воздух.
Он считал, что так же как наша душа есть не что иное, как воздух,
и нас объединяет, так дуновение и воздух объединяют весь мир.
Анаксимен ввел в милетскую философию идею, что причиной прев-
ращения первоматерии в другие субстанции является процесс сгу-
щения и разрежения. В то время было, конечно, известно о превра-
щении водяного пара в облако, а о различии между водяным паром
и облаками еще не знали.
В философии Гераклита первое место заняло понятие становле-
ния. Гераклит считал первоматерией движущийся огонь. Трудность
соединения идеи единого принципа с наличием бесконечного превра-
щения явлений разрешалась Гераклитом посредством предполо-
жения о том, что непрерывно происходящая борьба между противо-
положностями и есть своего рода гармония. Для Гераклита мир
одновременно и единое и многое, именно напряжение противополож-
ностей образует единство целого. Он утверждал: борьба есть всеоб-
щая основа всякого бытия, и эта борьба есть одновременно уравно-
вешивание; все вещи возникают и снова исчезают в процессе
борьбы.
Если окинуть взором греческую философию с ее возникновения
до момента, когда появилась философия Гераклита, то легко увидеть,
что с самого начала она несла в себе противоставление понятий
единого и многого.
В наших представлениях мир раскрывается как бесконечное
многообразие вещей и событий, цветов и звуков. Но, чтобы его
понять, необходимо установить определенный порядок. Порядок
означает выяснение того, что тождественно. Он означает единство.
На основании этого возникает убеждение, что должен существовать
единый принцип; но в то же время возникает трудность, каким путем
вывести из него бесконечное многообразие вещей. Естественный
исходный пункт: существует материальная первопричина вещей,
так как мир состоит из материи. Однако при доведении до логи-
ческого конца идеи о принципиальном единстве приходят к бесконеч-
ному неизменному, бессубстанциональному «бытию», которое само
по себе не может объяснить все бесконечное многообразие вещей бе-
зотносительно к тому, считаем ли мы это бытие материальным или
нет. Отсюда полярность бытия и становления и, в конце концов,
идея Гераклита, что основной принцип — это изменение, вечное
превращение, которое, по словам поэта, обновляет мир. Но само
превращение не является материальной причиной. Этим объясняется,
что в философии Гераклита материальная причина представлена
в виде огня. Огонь как первоэлемент является одновременно и
материей и движущей силой.
Мы теперь можем сказать, что современная физика в некотором
смысле близко следует учению Гераклита. Если заменить слово
«огонь» словом «энергия», то почти в точности высказывания Ге-
30
раклита можно считать высказываниями современной науки. Факти-
чески энергия это то, из чего созданы все элементарные частицы,
все атомы, а потому и вообще все вещи. Одновременно энергия
является движущим началом. Энергия есть субстанция, ее общее
количество не меняется, и, как можно видеть во многих атомных
экспериментах, элементарные частицы создаются из этой субстанции.
Энергия может превращаться в движение, в теплоту, в свет и элек-
трическое напряжение. Энергию можно считать первопричиной всех
изменений в мире. Однако более детальное сравнение греческой
философии с современными естественнонаучными представлениями
будет осуществлено ниже.
Греческая философия в учении Парменида на некоторое время
возвратилась к понятию «единого». Парменид жил в Элее. в южной
Италии. По-видимому, его важнейшим вкладом в греческую фи-
лософию является введение им в метафизику одного чисто логическо-
го аргумента. Согласно этому аргументу, нельзя знать того,
нет;
не может существовать то, что в то же время нельзя выразить; одно
и то же — то, что может быть немыслимо, и то, что может существо-
вать. Поэтому существует только единое и нет никакого станов-
ления и уничтожения. На основании логических соображений Парме-
нид отрицал существование пустого пространства. Так как всякое
изменение предполагает понятие пустого пространства, то он отрицал
как иллюзию и всякое изменение.
Однако философия не могла долго останавливаться на этих
парадоксах. Эмпедокл перешел от монизма к одной из разновид-
ностей плюрализма. Чтобы устранить трудность, заключающуюся
в том, что ни один из первоэлементов не дает достаточной основы
для объяснения многообразия вещей и событий, он рассматривал
четыре основных элемента — землю, воду, воздух и огонь. Элементы
соединяются и разделяются под воздействием любви и вражды. Лю-
бовь и вражду, которые обусловливают вечное изменение, и четыре
первоэлемента он представлял как нечто телесное. Эмпедокл следую-
щим образом описывал происхождение мира: сначала существо-
вала бесконечная сфера единого. Последнее утверждение совпадает
с подобным утверждением философии Парменида. В первомате-
терии Эмпедокла в отличие от первоматерии Парменида смеша-
ны под влиянием любви четыре «корня», четыре первоэлемен-
та. Когда любовь отступает и наступает вражда, элементы от-
части разделяются, отчасти снова объединяются. Наконец элементы
полностью разделяются, и любовь совершенно исчезает из мира. За-
тем любовь снова наступает и соединяет элементы, и вражда исче-
зает. Так что опять все возвращается в первоначальное состоя-
ние. Учение Эмпедокла, хотя в нем большую роль играют не очень
ясные понятия любви и вражды, представляет в известной мере по-
ворот в греческой философии к более конкретным и в этом смысле
материалистическим представлениям. Четыре элемента являются
не столько основными началами, сколько материальными субстан-
циями. Этим впервые выражается мысль, что соединение и разде-
ление нескольких принципиально различных субстанций объясняет
бесконечное многообразие явлений. Плюрализм будет всегда казать-
ся неудовлетворительным тем, кто привык думать последовательно
(принципиально). Плюрализм представляет собой весьма разумный
устраняющий трудности монизма и в то же время допус-
кающий определенный порядок
Следующий шаг в направлении к понятию атома был сделан Анак-
сагором, современником Эмпедокла Он жил около 30 лет в Афинах,
по всей вероятности в первой половине V века до н. э. Анаксагор
развивал идею, что все изменение в мире происходит благодаря сое-
динению и разъединению различных элементов. Он считал, что су-
ществует бесконечное многообразие бесконечно малых «семян», из
которых состоят все вещи. Эти семена не имеют отношения ни к одно-
му из четырех элементов Эмпедокла. Напротив, существует беско-
нечное множество семян. Семена соединяются и разъединяются, и та-
ким образом происходит изменение. Учение Анаксагора впервые
дало геометрическое толкование выражению «соединение»: так как
он говорил о бесконечно малых семенах, то их соединение можно
представить как соединение двух песчинок разного цвета. Семена
могут изменяться в числе и в относительном положении. Анаксагор
полагал, что все семена имеются во всех телах, но изменяется только
их отношение от тела к телу. Анаксагор утверждал, что все вещи во
всем, и невозможно им полностью разделиться, но все вещи имеют
некоторую часть всего. Вселенная Анаксагора создается не посред-
ством любви и вражды, а посредством «нуса», что в переводе при-
мерно означает «ум».
Для перехода от философии к понятию атома необходим был
только один шаг, и этот
был сделан Левкиппом и Демокритом из
Абдеры. Полярность бытия и небытия философии Парменида здесь
была заменена полярностью «заполненного» и «пустого». Бытие
не есть только единое; оно может бесконечно повторяться. Оно атом,
мельчайшая неделимая частица материи. Атом вечен и неразложим,
но он обладает конечной величиной. Движение невозможно без су-
ществования пустого пространства между атомами. Так впервые
в истории была выражена мысль о существовании в качестве пер-
вичных кирпичей наименьших частиц материи, мы бы сказали — эле-
ментарных частиц.
Представление об атоме (неделимом) сводилось к тому, что ма-
терия состояла не только из заполненного, но и из пустого, а именно
из пустого пространства, в котором движутся атомы.
Логическое обоснование возражения Парменида против пустого
пространства, против того, что небытие не может существовать,
просто игнорировалось на основании опыта. С точки зрения совре-
менной науки мы бы сказали, что пустое пространство между атомами
Демокрита — это не ничто; оно является носителем геометрии и кине-
матики и делает возможным порядок и движение атомов. До сих пор
возможность пустого пространства осталась нерешенной проблемой.
В общей теории относительности
геометрия
32
и материя взаимно обусловливают друг друга. Такой ответ соответст-
вует взгляду, представляемому
многих философских системах
и заключающемуся в том, что пространство определяется протяжен-
ной материей. Демокрит сохранил представление о пустом прост-
ранстве для того, чтобы иметь возможность объяснить изменение
и движение. Атомы Демокрита суть та же самая субстанция, которая
прежде обладала одним свойством — «быть»; но они имеют различ-
ную величину и форму. Поэтому их можно считать делимыми в мате-
матическом, а не в физическом смысле. Атомы могут двигаться и за-
нимать различное положение в пространстве. Но они не обладают ни-
какими другими физическими свойствами. У них нет ни цвета, ни за-
паха, ни вкуса. Свойства материи, воспринимаемые нашими органа-
ми чувств, согласно этому взгляду создаются путем расположения
атомов в пространстве и их движения. Подобно тому как комедия
и трагедия могут быть написаны одними и теми же буквами алфа-
вита, так и бесконечное многообразие событий в мире релизуется
посредством одних и тех же атомов благодаря их движению и кон-
фигурации. Этим объясняется, что в развитии атомистической фило-
софии геометрия и кинематика, обусловленные пустотой, имели
большее значение, чем чистое бытие. Как известно, Демокрит ут-
верждал, что только кажется, что вещи имеют цвет; только кажется,
что они сладкие или горькие. В действительности существуют только
атомы и пустота. Атомы в философии Левкиппа не двигались просто
случайно. Левкипп, по-видимому, полностью исходил из детерми-
низма, ибо, как известно, он говорил, что ничто не возникает из ни-
чего, а все — из определенной причины и необходимости. Атомисты
не дали никакого объяснения происхождения и причины первого
толчка, вызывающего первоначальное движение атомов. Это
согласуется с их положением о причинном описании движения ато-
мов. Причинность всегда объясняет последующие события
предыдущие, но никогда
объяснить исходное
В дальнейшем основные идеи атомического учения частично были
восприняты последующими греческими философами,
— из-
менены.
Для сравнения с современной физикой атома представляет ин-
терес понимание материи Платоном, высказанное им в диалоге
«Тимей». Платон не был атомистом. По свидетельству Диогена
эртского, Платон до такой степени не одобрял философию Демокри-
та, что у него было желание сжечь все его книги. Но Платон в своем
учении соединил представления, близкие атомистам, с представлени-
ями пифагорейской школы и философией Эмпедокла. Школа пифа-
горейцев была связана с орфическим культом, которому покровитель-
ствовал Дионис. Именно в пифагорейской школе установлена вза-
имосвязь между религией и математикой, которая начиная с того да-
лекого времени оказывала сильнейшее влияние на человеческое
мышление. По-видимому, пифагорейцы впервые осознали творческую
силу математики. Их открытие, что две струны производят гармо-
ническое звучание при условии, если их длины находятся в опреде-
2
33
ленном рациональном отношении, показало им значение математики
для понимания явлений природы. Собственно, для них дело заключа-
лось не столько в рациональном понимании. Для них математическое
отношение длин струн создавало гармонию звуков. Таким образом,
в учении пифагорейцев было много мистицизма, для нас почти не-
понятного. Но, сделав математику частью своей религии, они затро-
нули решающий пункт в развитии человеческого мышления. Англий-
ский философ Б. Рассел так сказал о Пифагоре: «Я не знаю ни
одного человека, который бы оказал такое влияние на человеческое
мышление, как Пифагор».
Платон знал о пяти правильных геометрических телах, открытых
пифагорейцами, и о том, что их можно сопоставить с элементами
Эмпедокла. Наименьшие части элемента земли он ставил в связь с
кубом, наименьшие части элемента воздуха — с октаэдром, эле-
менты огня — с тетраэдром, элементы воды — с икосаэдром. Не было
элемента, соответствующего додекаэдру. Здесь Платон сказал, что
существует еще пятый элемент, который бог использовал, чтобы
создать вселенную. Правильные геометрические тела в некотором
отношении можно сравнить с атомами; однако Платон категорически
отрицал их неделимость. Он конструировал свои правильные тела из
двух видов треугольников: равностороннего и равнобедренного
прямоугольного. Соединяя их, он получал грани правильных тел.
Этим объясняется частичное превращение элементов друг в друга.
Правильные тела можно разложить на треугольники, а из этих
треугольников можно построить новые правильные тела. Например,
тетраэдр и два октаэдра можно разложить на 20 равносторонних
треугольников. Эти последние можно вновь соединить и получить ико-
саэдр, то есть один атом огня и два атома воздуха в сочетании дают
один атом воды. Треугольники нельзя считать материей, так как они
не имеют пространственного протяжения. Только в том случае, если
треугольники объединены в правильные тела, возникает частица
материи. Поэтому наименьшие частицы материи не являются первич-
ными образованиями, как это имело место у Демокрита, и они пред-
ставляют собой математические формы. Понятно, что в этом случае
форма имеет большее значение, чем вещество, из которого форма
состоит или в которой оно выявляется
Теперь, после краткого обзора развития греческой философии
вплоть до формирования понятия атома, мы снова возвратимся к сов-
ременной физике и спросим, как наше современное понимание атома
и квантовая теория относятся к развитию античной натурфилософии.
Исторически слово «атом» в физики и химии нового времени
было связано с самого начала с ложным объектом. Это произош-
ло в XVII веке, когда началось возрождение наук. В то время
атомами именовались части химического элемента, которые с
точки зрения современной науки являются довольно сложны-
ми образованиями. Единицы, еще меньшие, чем атом химическо-
го элемента, сегодня называются элементарными частицами. И если
что из современной физики подлежит сравнению с атомами Де-
мои
мокрита, так это элементарные частицы: протон, нейтрон, элек-
трон, мезон. Демокриту было совершенно ясно, что если атомы
посредством своего движения и конфигурации объясняют свойства
материи — такие, как цвет, вкус, запах,— то сами они не могут
обладать этими свойствами. Поэтому Демокрит лишил атомы этих
свойств, и атом у
представляет собой довольно абстракт-
ную единицу материи. Атом у Демокрита обладает свойством
существования и движения, имеет форму и пространственное про-
тяжение. Без этих свойств было бы трудно говорить об атоме. От-
сюда следует, что понятие «атом» не объясняет геометрическую
форму, пространственное протяжение и существование материи,
поскольку эти свойства предполагаются и ни к чему более первич-
ному не сводятся. Современное понимание элементарных частиц
в решении этих вопросов является более последовательным и ради-
кальным. Например, мы очень просто и легко употребляем слово
«нейтрон». Но мы не в состоянии дать никакого определенного образа
нейтрона и не можем сказать, что, собственно, мы понимаем под этим
словом. Мы пользуемся различными образами и представляем ней-
трон то как частицу, то как волну или волновой пакет. Но мы знаем,
что ни одно из этих описаний не является точным. Очевидно, нейтрон
не имеет цвета, запаха, вкуса. Тем самым он подобен атомам гре-
ческой философии. Но элементарные частицы в некотором отношении
лишены и других сврйств. Обычные представления геометрии и кине-
матики о частице, такие, как форма или движение в пространстве,
не могут применяться в отношении элементарных частиц непротиво-
речивым образом. Если хотят дать точное описание элементарной
частицы (здесь мы делаем ударение на слове
то единствен-
ное, что может быть пригодно в качестве этого описания,— это функ-
ция вероятности. Отсюда делают вывод, что вообще если речь идет
о «свойстве», то свойство «быть» не подходит без ограничения к
элементарной частице. Есть только тенденция, возможность «быть».
Поэтому элементарные частицы современной физики значительно
абстрактнее, чем атомы у греков и именно по этой причине они
представляют более подходящий ключ для понимания природы
материи.
В философии Демокрита все атомы состоят из одной и той же суб-
станции (материала), поскольку вообще здесь можно применить это
слово. Элементарные частицы современной физики имеют массу.
По теории относительности масса и энергия, в сущности, одно и то же,
и поэтому можно сказать, что все элементарные частицы состоят из
энергии. Таким образом, энергию можно считать основной субстанци-
ей, первоматерией. Фактически она обладает существенным свойст-
вом, принадлежащим понятию субстанции: она сохраняется. На этом
основании, как уже упоминалось, представления современной физики
очень сходны с представлениями Гераклита, если только элемент
«огонь» интерпретировать как энергию. Энергия есть движу-
щее. Она рассматривается как конечная причина всех изме-
нений и может превращаться в материю, теплоту и свет. Борьба
противоположностей, характерная для философии Гераклита, нахо-
дит здесь свой прообраз во взаимодействии различных форм
энергии.
В философии Демокрита атомы являются вечными и неразложи-
мыми единицами материи: они не могут превращаться друг в друга.
Современная физика выступает против положения Демокрита и
встает на сторону Платона и пифагорейцев. Элементарные частицы
не являются вечными и неразложимыми единицами материи, факти-
чески они могут превращаться друг в друга. При столкновении двух
элементарных частиц, происходящем при большой скорости, обра-
зуется много новых элементарных частиц; возникая из энергии дви-
жения, столкнувшиеся частицы могут при этом исчезнуть. Такие про-
цессы наблюдаются часто и являются лучшим доказательством того,
что все частицы состоят из одинаковой субстанции — из энергии. Но
сходство воззрений современной физики с воззрениями Платона и
пифагорейцев простирается еще дальше. Элементарные частицы,
о которых говорится в диалоге Платона «Тимей», ведь это в конце
концов не материя, а математические формы. «Все вещи суть чи-
сла»— положение, приписываемое Пифагору. Единственными мате-
матическими формами, известными в то время, являлись геометри-
ческие и стереометрические формы, подобные правильным телам и
треугольникам, из которых образована их поверхность. В современ-
ной квантовой теории едва ли можно сомневаться в том, что элемен-
тарные частицы в конечном счете суть математические формы, только
гораздо более сложной и абстрактной природы. Греческие философы
думали о статических, геометрических формах и находили их в пра-
вильных телах. Естествознание нового времени при своем зарождении
в XVI и XVII веках сделало центральной проблемой проблему дви-
жения, следовательно, ввело в свое основание понятие времени.
Неизменно со времен Ньютона в физике исследуются не конфигура-
ции или геометрические формы, а динамические законы. Уравление
движения относится к любому моменту времени, оно в этом смысле
вечно, в то время как геометрические формы, например орбиты пла-
нет, изменяются. Поэтому математические формы, представляющие
элементарные частицы, в конечном счете должны быть решением
неизменного закона движения материи.
В последующие годы развитие физики пришло к такому состоя-
нию, что физики стали стремиться сформулировать основной закон
для материи. Экспериментальная физика собрала большой материал
о свойствах элементарных частиц и их превращений. Теоретическая
физика может попытаться, исходя из этого материала, вывести
основной закон для материи. Еще раньше был предложен простой
вид этого уравнения материи. Хотя лишь в будущем выяснится,
насколько верно это уравнение, все же эта первая попытка показы-
вает такие черты физики и философии, которые с большой вероят-
ностью могут быть установлены из изучения элементарных частиц,
что по крайней мере качественно эта попытка здесь должна быть
описана.
В проблеме основного уравнения речь идет о нелинейном волно-
вом уравнении для операторов поля. Это уравнение рассматривается
как математическое представление всей материи, а не какого-либо
определенного вида элементарных частиц или полей. Это волно-
вое уравнение математически эквивалентно сложной системе интег-
ральных уравнений, которые, как говорят математики, обладают соб-
ственными значениями и собственными решениями. Собственные
решения представляют элементарные частицы. Следовательно, они
суть математические формы, которые заменяют правильные тела
пифагорейцев. Между прочим, здесь следует вспомнить, что собствен-
ные решения основного уравнения получаются посредством матема-
тической процедуры, с помощью которой из дифференциального
уравнения натянутой струны выводятся гармонические колебания
струны пифагорейцев.
Математическая симметрия, играющая центральную роль в пра-
вильных телах платоновской философии, составляет ядро основного
уравнения. Уравнение — только математическое представление всего
ряда свойств симметрии, которые, конечно, не так наглядны, как
платоновские тела. В современной физике речь идет о свойствах сим-
метрии, которые соотносятся с пространством и временем и находят
свое математическое выражение в теоретико-групповой структуре ос-
новного уравнения. Важнейшая
так называемая группа
Лоренца в теории относительности — определяет структуру про-
странства и времени. Кроме того, имеются и другие группы, най-
денные только в последнее время и связанные с различными кван-
товыми числами элементарных частиц.
Хотя само основное уравнение имеет очень простую форму, оно
содержит большое количество различных свойств симметрии, и,
по-видимому, богатый экспериментальный материал о превращении
элементарных частиц точно соответствует этим свойствам сим-
метрии.
Следовательно, современная физика идет вперед по тому же
пути, по которому шли Платон и пифагорейцы. Это развитие физи-
ки выглядит так, словно в конце его будет установлена очень простая
формулировка закона природы, такая простая, какой ее надеялся
видеть еще Платон. Трудно указать какое-нибудь прочное основа-
ние для этой надежды на простоту, помимо того факта, что до сих
пор основные уравнения физики записывались простыми математи-
ческими формулами. Подобный факт согласуется с религией пифа-
горейцев, и многие физики в этом отношении разделяют их веру,
однако до сих пор еще никто не дал действительно убедительного
доказательства, что это должно быть именно так.
Можно привести соображение, касающееся вопроса, часто за-
даваемого дилетантами относительно понятия элементарной частицы
в современной физике. Почему физики говорят о том, что элемен-
тарные частицы не могут быть разложены на меньшие частицы.
Ответ на этот вопрос отчетливо показывает, насколько современ-
ное естествознание абстрактнее греческой философии. Наше со-
37
ображение на этот счет примерно такое: как можно разложить
элементарные частицы? Единственные средства эксперимента, име-
ющиеся в нашем
это другие элементарные ча-
стицы. Поэтому столкновения двух элементарных частиц, облада-
ющих чрезвычайно большой энергией движения, являются единст-
венными процессами, в которых такие частицы, пожалуй, могут быть
разложимы. Они распадаются при таких процессах иногда даже на
много различных частей. Однако сами составные части — снова эле-
ментарные частицы, а не какие-нибудь маленькие части их, и их мас-
сы образуются из энергии движения столкнувшихся частиц. Другими
словами: благодаря превращению энергии в материю составные
части элементарных частиц — снова элементарные частицы того
же вида.
После такого сравнения современных представлений атомной
физики с греческой философией мы обязаны высказать предостереже-
ние, которое исключало бы возникновение непонимания. С
взгляда все это может выглядеть так, как будто греческие филосо-
фы благодаря гениальной интуиции пришли к таким же или по край-
ней мере к очень сходным результатам, к которым мы продвинулись в
новое время после нескольких веков труднейшей работы в
эксперимента и математики. Но такое толкование нашего сравнения
несло бы в себе опасность грубого непонимания. Существует очень
большое различие между современным естествознанием и
философией, и одно из важнейших состоит именно в
основании современного естествознания."Со времен Галилея и
основывается на тщательном изучении отдель-
ных процессов природы и на требовании,
которому о при-
роде можно делать только высказывания,
экспери-
Мысль, что посредством эксперимента можно выделить
процессы природы, чтобы изучить их детально и при этом вскрыть
неизменные законы, содержащиеся в постоянном изменении, не воз-
никала у греческих философов. Поэтому современное естество-
знание покоится на более скромном и более прочном фундаменте,
чем античная философия. Если, например, Платон, говорил, что на-
именьшие частицы огня
то нелегко
в
ли форма тетраэдра
принадлежит элементу огня или наименьшие частицы огня ведут
себя механически как жесткие или упругие тетраэдры, и посредством
какой силы они могут быть разложены на треугольники, о которых
писал Платон? Современное естествознание должно бы, наконец,
спросить: как можно экспериментально решить, что атомы огня
суть тетраэдры и не могут быть чем-либо иным, например кубами.
Поэтому если современная теория поля утверждает, что протон
посредством некоторого
решения
материи,
означает, что из
математически выводятся все возможные
про-
тона и что правильность решения
fifr'Th доказана в каждом от-
дельном случае
Возможность
38
доказать справедливость высказывания с очень большой
высказываниям современной физики больший
обладали высказывания античной натур-
некоторые высказывания античной философии уди-
вительно близки высказываниям современного естествознания. А это
показывает, как можно далеко пойти,
связать наш обычный
опыт, не подкрепленный экспериментом, с неустанным усилием соз-
дать логический порядок в опыте и попытаться, исходя из общих
принципов, понять его.
V. РАЗВИТИЕ ФИЛОСОФСКИХ ИДЕЙ
ПОСЛЕ ДЕКАРТА
В СРАВНЕНИИ С СОВРЕМЕННЫМ ПОЛОЖЕНИЕМ
В КВАНТОВОЙ ТЕОРИИ
В течение двух тысяч лет, последовавших за расцветом греческой
науки и культуры
веков до н. э., человеческая мысль была
занята прежде всего проблемами, сильно отличавшимися от проблем
прежней греческой натурфилософии. В те далекие времена греческой
культуры сильнейшее влияние оказывала непосредственная реаль-
ность мира, в котором мы живем и который мы воспринимаем наши-
ми органами чувств. Этот мир полон жизни, и нет никакой разумной
основы для подчеркивания различия между материей и духом или
между телом и душой. Однако уже в философии Платона было
установлено, что существует некоторая другая реальность. В извест-
ной поэтической картине Платон сравнил людей с узниками, зако-
ванными в пещере, которые могут смотреть только в одном направ-
лении. За ними горит огонь, и они видят на стене только тени своих
собственных тел и объектов, находящихся сзади них. Так как эти
узники ничего не могут видеть, кроме теней, то тени они принимают
за действительность, а объекты вообще выпадают из их поля зрения.
Наконец одному из узников удалось бежать, и он вышел из пещеры
на солнечный свет. Впервые он увидел реальные вещи и узнал, что
до сих пор он за реальность принимал только тени. Впервые он уз-
нал правду и с печалью подумал о своей долгой жизни в темноте.
Настоящий философ и есть тот узник, который вышел из пещеры на
свет истины, и он обладает действительным знанием. Непосред-
ственная связь с истиной, или, говоря христианским
с
гом, есть новая
имеющая большее
чем реаль-
ность мира, воспринимаемого нашими органами
Непосред-
ственная связь с богом совершается не в мире, ав душе человека,
и
двух тысяч лет
занимала че-
ловеческую мысль сильнее любой другой. В этот период внимание
направлено на человеческую душу и на ее отноше-
ние к богу, на проблемы этики и на толкование
я
не на внешний
начиная с Возрождения в Италии
стал заметен постепенный поворот человеческого мышления, который
наконец и привел к оживлению интереса к природе.
В XVI и XVII веках началось замечательное развитие естест-
вознания, и оно сопровождалось развитием философских идей,
40
тесно связанных с фундаментальными понятиями науки. Поэтому
было бы весьма поучительно прокомментировать эти идеи с современ-
ной точки зрения.
Первым великим философом эпохи начала развития естествозна-
ния был Рене Декарт, который жил в первой половине XVII века.
Важнейшие для естествознания мысли Декарта содержались в его
главном труде «Рассуждение о
Он стремился на базе
сомнения и логического мышления создать совершенноновую
ему казалось, прочную основу для
системы. Однако он
не рассматривал откровение в качестве
основы и нисколько не
был склонен некритически перенимать все, что мы воспринимаем
нашими чувствами. Так Декарт подошел к своему методу сомнения.
Он сомневался в том, что сообщают нам наши чувства, он сомневался
в результатах нашего рационального мышления и в конце концов
пришел к своему известному положению: «Cogito,
sum» *.
Я не могу сомневаться в своем существовании, ибо оно следует из са-
мого факта, что я мыслю. После того как Декарт пришел таким путем
к доказательству существования я, он направил свои усилия на
доказательство существования бога, опираясь главным образом на
схоластическую философию. Существование мира вытекало из того,
что бог вложил в нас сильную склонность верить в существование
мира, а предположить, что бог вводил нас в заблуждение, конечно,
нельзя.
Исходный пункт картезианской философии полностью отличался
от исходного пункта античной греческой философии. Философия
Декарта исходила не из основного начала или основного вещества,
а пыталась создать основополагающее, достоверное
Де-
карт сознавал, что наше знание о нашем собственном мышлении
достовернее нашего знания о внешнем мире. Но уже сама исходная
с ее треугольником:
мир и я — рискованно упрощает
рассуждения. Стал теперь
начавшийся с
Платона разрыв между материей и
между
душой
Ьог отделён от я так же, как и от мира. Фактически
бог так высоко поднялся над миром и людьми, что в философии
Декарта он появляется в конце концов только как общее исходное
начало, которое осуществляет связь между я и
В то время как античная натурфилософия пыталась найти поря-
док в бесконечном многообразии вещей и явлений с помощью одного
основного начала, Декарт пытался создать порядок посредством
основополагающего разделения. Однако три части, возникшие
в процессе этого разделения, утрачивали многое в своей сущности,
если любую из них рассматривать отдельно от двух других. В системе
Декарта существенно, что бог присутствует в мире и в я и что я не
может быть отделено от мира. Конечно, Декарт знал неоспоримую
необходимость связи, однако философия и естествознание следующе-
го периода развивались на основе полярности между «res cogitans» и
мыслю, следовательно, я существую (лат.).
«res extensa» *, и естествознание направляло свой интерес прежде
всего на «res extensa». Влияние картезианского разделения на |
человеческое мышление последующих столетий едва ли можно пере-'
оценить.
это разделение мы должны подвергнуть критике
физики нашего времени.
Очевидно, было бы неверно утверждать, что Декарт придал новое
направление человеческой мысли посредством своего нового фило-
софского метода. Фактически он впервые сформулировал тенденцию
человеческого мышления, которая уже наметилась в период Воз-
рождения и Реформации. Для подтверждения вышесказанного
можно, с одной стороны, упомянуть возрождение интереса к матема-
тике, которое объясняет возросшее влияние платонизма, и, с дру-
гой — устремление к личной религии. Возросший интерес к математи-
ке благоприятствовал философской системе, исходившей из логи-
ческого анализа с целью достижения истины, которая была бы так
же достоверна, как и вывод в математике: Требование личной
религии отделяло я и его отношение к богу от мира. Интерес к
соединению эмпирического знания с математикой, как это видно из
работ Галилея, быть может, отчасти был обусловлен возможностью
достижения знания таким путем, который совершенно отличен от
теологических споров времен Реформации. Это эмпирическое
и переводилось на математический язык
О
о нас самих и благоприятствовало разделению на
основных понятия: бог, мир и —
между «res cogitans»
и «res extensa». В этот период существовало соглашение между
нового опытного естествознания в том, чтобы в их дискус-
сиях не упоминалось имя бога или какой-либо другой конечной
причины мира. С другой стороны, были видны и трудности картезиан-
ского разделения. Например, Декарт при разделении между «res cogi-
tans» и «res extensa» ставил животных целиком на сторону «rex extensa».
Поэтому животные и растения принципиально ничем не отличались
от машин, их поведение было полностью определено материаль-
ными причинами. Однако трудно было категорически отрицать в жи-
некоторого подобия души. С точки зрения на-
ших современных представлений более древнее понятие души, напри-
мер в философии Фомы Аквинского, по-видимому, естественнее, чем
понятие «res cogitans» Декарта, даже если мы убеждены, что законы
физики и химии строго выполняются и в живых организмах. Одним из
выводов из этого взгляда Декарта было
что если животных"
рассматривать как машины,
соответственно трудно и людей пред-
иначе. Так как, с другой стороны, «res cogitans»
и «res extensa» в своей сущности считаются различными, то, по-види-
мому, невозможно представить, чтобы они взаимодействовали
друг с другом. Поэтому, чтобы понять параллелизм между духом и те-
лом, деятельность духа также должна быть детерминирована посред-
ством законов,
и химии. В связи с этим
«Существо мыслящее» и «существо протяженное» (лат.).
встает вопрос о возможности свободы
Ясно, конечно, что это
описание отношения духа и тела весьма искусственно
большие
картезианского разделения. Но,
сто-
роны, это разделение в естествознании имело положительное значе-
ние в течение нескольких столетий. Ньютоновская механика и другие
разделы классической физики, построенные по ее образцу, базирова-
лись на предположении, что можно описать
не говоря о
или о нас самих.
оказалась чуть ли не необходимой
предпосылкой для всего естествознания.
Но
теории положение в
корне изменилось. Поэтому мы можем теперь перейти
фило-
софии Декарта с точки зрения современной физики. Уже в предыду-
главах
что в копенгагенской интепретации кван-
товой теории
природу, не
самих
в качестве самостоятельных сущностей в это описание. Однако мы
не можем
от факта, что естествознание создано людьми. Естест-
описывает и ооъясняет природу не просто так, как она есть'
«сама
Напротив, оно есть часть
между при-
и нами самими. Естествознание описывает природу, которая
на наши вопросы и подвергается нашим методам
ния. Об этой возможности Декарт еще и не думал, однако если это
предположить, оказалось бы невозможным полное разделение
между миром и я.
Если говорить о больших трудностях понимания копенгагенской
интерпретации, с которыми сталкивался даже такой выдающийся
ученый, как Эйнштейн, то корни этих трудностей можно проследить
вплоть до картезианского разделения. Это разделение проникало
глубоко в человеческое мышление в течение трех столетий после
Декарта, и оно еще долго будет существовать — до тех пор, пока
не возникнет новое понимание проблемы реальности.
Основная точка зрения, к которой прежде всего вело карте-
зианское разделение в отношении
extensa», сводится к взгляду,
который можно назвать чем-то вроде метафизического реализма.
Согласно этому взгляду, мир и то, что мы в нем воспринимаем, то
есть протяженные вещи, существуют. Этот взгляд отличается от
практического реализма, и различные формы реализма, по-видимому,
могут быть представлены следующим образом: мы объективируем
положение, если утверждаем, что его содержание не зависит от
условий, при которых оно может быть проверено. Практический
реализм допускает, что имеются положения, могущие быть объекти-
вированными, и фактически опыт повседневной жизни в большей
своей части состоит из таких положений. Догматический реализм
утверждает, что нет осмысленных положений о материальном мире,
которые нельзя было бы объективировать. Практический реализм
всегда являлся существенной основой естествознания и останется
таковым в будущем. Догматический реализм, как мы теперь видим,
не является необходимой предпосылкой естествознания. Несом-
ненно, в прошлом в развитии естествознания он играл очень важную
43
роль. Фактически ведь точка зрения классической физики есть точка
зрения догматического реализма. Только благодаря квантовой
теории стало известно, что точное естествознание возможно и без
догматического реализма в качестве своей основы. Когда Эйнштейн
критиковал квантовую теорию, то он это делал исходя из догмати-
ческого реализма. Это естественная позиция. Каждый ученый (есте-
ствоиспытатель), проводя исследование, испытывает чувство, что
он ищет нечто объективно истинное. Он думает, что его высказывания
не зависят от условий, при которых они проверяются. Тот факт,
что в физике природу можно описать посредством простых мате-
матических законов, учит нас тому, что мы имеем здесь дело с под-
линными чертами реальности, а вовсе не с тем, что мы в некотором
смысле слова изобрели сами. Примерно это соображение имел в виду
Эйнштейн, принимая догматический реализм в качестве основы есте-
ствознания. Квантовая теория служит примером возможности
объяснить природу посредством простых математических законов,
без этой основы. Эти законы далеко не так просты, как законы
механики Ньютона. Однако, будучи сравнима с громадной слож-
ностью объясняемых ею явлений (например, линейные спектры слож-
ных атомов), математическая схема
теории все-таки от-
носительно проста. Фактически естествознание возможно и без дог-
матического реализма как основы.
Метафизический реализм делает следующий в сравнении с догма-
тическим реализмом шаг, заявляя, что вещи «действительно суще-
ствуют». Именно это Декарт хотел доказать с помощью аргумента,
что бог не может ввести нас в заблуждение. Положение, что вещи
действительно существуют, отличается от положений догматического
реализма тем, что в нем есть слово «существуют», имеющееся и в дру-
гом высказывании: «Cogito, ergo sum». Несмотря на это, представ-
ляет большие трудности попытка сделать больший вывод, чем тот, ко-
торый содержится в тезисе догматического реализма.
Этим подводят к общей критике положение «Cogito, ergo sum»,
которое Декарт считал непоколебимой основой для своей системы.
На самом деле правильно, что это положение имеет достоверность
математического доказательства, если слова «cogito» и «sum» оп-
ределены так, что высказывание логически правильно. О таком оп-
ределении Декарт, конечно, не думал; он полагал, что уже известно,
что означают «бытие» и «мышление». Но, по сути, это утверждение
непосредственно не очевидно. Но если даже предпринята попытка
уточнить приведенное определение, то благодаря этому еще не реша-
ется вопрос о том, как далеко можно идти по пути познания с подоб-
ным образом определенными понятиями «мышление» и «бытие».
В конечном счете всегда встает эмпирический вопрос, насколько
оправданно можно использовать понятия, уже имеющиеся в языке.
Вскоре после Декарта стали более очевидными трудности метафи-
зического реализма, и они явились исходным пунктом эмпирической
философии: сенсуализма и позитивизма.
Представителями ранней эмпирической философии являются три
44
философа:
Беркли и Юм. Локк в противовес Декарту учит, что
все знание в конечном счете основано на опыте. При этом речь может
идти или о чувственном опыте, или об опыте, определяющем особен-
ности нашего мышления. Знание, как говорит Локк, есть понимание
соответствия или несоответствия между идеями. Следующий шаг был
сделан Беркли: если фактически все наше знание основывается на
восприятии, на ощущении, то утверждение, что вещи действительно
существуют, бессмысленно. Если восприятия даны, то уже нельзя
провести никакого различия, существуют ли вещи или не существуют.
Поэтому существование и ощущение одно и то же. Этот способ
доказательства был доведен затем до крайнего скептицизма Юмом,
который отрицал индукцию и закон причинности и благодаря этому
пришел к таким выводам, что, если их принять, они разрушат все ос-
новы эмпирического естествознания.
Критика метафизического реализма, как она дана в эмпириче-
ской философии, по-видимому, справедлива, поскольку она представ-
ляет общее предостережение против слишком наивного употребления
слова «существование». Однако положительные выводы самой эмпи-
рической философии с подобной точки зрения могут быть подвергну-
ты критике. Наши ощущения не являются первичными соединениями
цветов и звуков. То, что мы воспринимаем, мы всегда воспринимаем
уже как «нечто», как некую вещь, и потому весьма сомнительно, что
вообще можно что-либо понять, если вместо вещей в качестве послед-
них элементов реальности принять ощущения. Лежащие здесь в осно-
ве трудности наиболее четко были выявлены современным позитивиз-
мом. Это направление мысли выражает критику наивного употребле-
ния определенных слов, таких, как «вещь», «ощущение», «существо-
вание» и т. д., выдвигая общее требование основательного исследо-
вания вопроса о том, имеет ли смысл данное высказывание или нет.
Это требование и вытекающие из него следствия разработаны в мате-
матической логике. Образ действий точного естествознания пони-
мается как связь символов и наблюдаемых явлений. Символы свя-
зываются между собой по определенным правилам, как и в матема-
тике, и таким путем высказывания о явлениях могут быть выражены
посредством связи между символами. Связь между символами, не
согласованная с определенными правилами, не только ложна, но
и вообще не имеет никакого смысла. Трудность, несомненно прису-
щая этому аргументу, состоит в том, что отсутствует общий крите-
рий того, в каком случае высказывание должно рассматриваться как
имеющее или не имеющее смысл. Ясное решение этого вопроса воз-
можно в том случае, если высказывание принадлежит к замкнутой
системе понятий и аксиом; однако в развитии естествознания это
исключение из правил. В некоторых случаях происходило так, что оп-
ределенное, казавшееся лишенным смысла высказывание историче-
ски приводило к большому прогрессу; оно открывало возможность
новой связи между понятиями, которая была бы противоречивой,
если бы высказывание имело смысл. В качестве примера можно при-
i вести один из вопросов квантовой теории: «По какой траектории45
движется электрон вокруг атомного ядра?» Однако, пожалуй, пози-
тивистская схема мышления, развитая на базе математической ло-
гики, в целом слишком ограниченна для описания природы, в котором
все же необходимо употреблять слова и понятия, не всегда строго и
точно определенные.
Философское положение, что все знание в конечном счете основы-
вается на опыте, в конце концов именно в современном позитивизме
ведет к требованию логического анализа каждого высказывания
о природе. Такое требование, по-видимому, оправданно в классиче-
ской физике. Однако с развитием квантовой теории мы узнали, что
оно невыполнимо. Например, слова «координата» и «скорость» элек-
трона раньше казались имеющими смысл как в отношении их значе-
ния, так и в отношении их возможной связи; фактически в рам-
ках механики Ньютона они и были ясными и точными понятиями.
Но с точки зрения современной физики они не являются таковыми,
в чем можно убедиться на основании соотношения неопределенностей.
Можно сказать, что они имеют смысл в отношении механики Ньюто-
на, но не в отношении к природе. Это позволяет сказать,
нельзя знать с самого
сти
нашего знания.
ности этого нельзя знать в том случае, когда это знание ведет в чрез-
вычайно далекую область природы, в которую мы можем
с помощью
техники
Поэтому
в этом процессе проникновения мы порою применяем наши понятия,
которые не могут быть логически оправданы и в известной степени
не имеют смысла. Абсолютное выполнение требования строгой
не
ни одной
Сов-'
ременная
нам
мудрость: не ошиба-
ется тот,
' Связь двух направлений мысли, которые развиты, с одной стороны,
Декартом, с другой — Локком и Беркли, была исследована в фило-
софии Канта, которая явилась началом немецкого идеализма. Та
часть его работы, которая важна для сравнения с современной фи-
зикой, содержится в «Критике чистого разума». Кант поставил
вопрос: основывается ли знание только на опыте или оно происходит
и из других источников? Он пришел к заключению, что наше знание,
по крайней мере частично, априорно и тем самым не выводится из
опыта. Поэтому он делает различие между эмпирическим знанием
и знанием «априори». Далее, он различает аналитические и синтети-
ческие суждения. Аналитические суждения следуют просто из логики,
и отказ от них привел бы к внутренним противоречиям. Суждения не
аналитические называются синтетическими.
Что служит критерием априорности знания? Кант согласен с эм-
пиризмом в том, что все знание начинается с опыта. Но он добавляет,
что оно не всегда выводится из опыта. Опыт учит нас, что определен-
ная вещь имеет те или иные свойства, но он ничего не говорит нам
о том, что невозможно что-либо другое. Таким образом, если сужде-
ние, как формулирует Кант, мыслится одновременно вместе со своей
46
необходимостью, то есть если мы не можем высказать ему противопо-
ложное, то оно должно быть априорно. Опыт никогда не придает на-
шим суждениям всеобщность. Например, предложение «Солнце всхо-
дит каждое утро» означает, что мы не знаем на основании прошло-
го никакого исключения из этого правила и потому верим, что это
повторится и в будущем. Однако можно предположить исключение
из этого правила. Если суждение имеет всеобщий характер, то есть
если нельзя представить себе исключение, то оно должно быть апри-
орным. Аналитическое суждение всегда априорно. Даже если ребенок
учится считать, играя маленькими шариками, то ему, чтобы узнать,
что два и два — четыре, не требуется обращения к опыту. Подобные
рассуждения — аналитические. Эмпирические суждения — синте-
тические.
Центральным для Канта является вопрос: «Могут ли быть синте-
тические суждения априорными?» Кант пытался это доказать, обра-
щаясь к примерам, в которых, как ему казалось, вышеназванные кри-
терии выполняются. Пространство и время, по Канту, — априорные
формы созерцания. В случае пространства он выдвигал следующие
метафизические аргументы.
Во-первых, пространство не является эмпирическим понятием,
вытекающим из внешнего опыта. Именно чтобы некоторые ощущения
относились к чему-то вне меня, для этого уже должно лежать в осно-
ве представление о пространстве.
Во-вторых, пространство — необходимое представление априори,
которое лежит в основе всех внешних восприятий. Нельзя предста-
вить, чтобы не было пространства, хотя и можно представить, что
в пространстве ничего нет.
В-третьих, пространство — это не дискурсивное, или, как говорят,
общее понятие отношения вещей, но чистое созерцание. Сначала
можно представить только единое пространство, и если речь идет
о многих пространствах, то понимают под этим только часть одного
и того же единого пространства.
В-четвертых, пространство понимается как некоторая данная
бесконечная величина. Никакое понятие не понимается так, будто оно
содержит в себе бесконечное множество представлений. Однако
пространство понимается именно так. Следовательно, первоначаль-
ное представление о пространстве есть созерцание априори, а не
понятие.
Эти аргументы нами обсуждаться не будут. Они привлечены толь-
ко в качестве иллюстрации того доказательства, которое провел Кант,
чтобы показать, как возможны синтетические суждения априори.
Что касается физики, то Кант в качестве априорных категорий
рассматривал не только пространство и время, но и закон причинно-
сти и понятие субстанции. Позднее он попытался также включить за-
кон сохранения материи, равенство действия и противодействия и да-
же закон тяготения. Ни один физик сегодня не может следовать в этом
вопросе за Кантом, если слово «априори» используется в абсолютном
смысле. В математике Кант рассматривал евклидову геометрию как
47
априорную. Прежде чем учение Канта об априорности знания срав-
нивать с результатами современной физики, мы должны вспомнить
еще другую часть его произведения, которая позднее будет предме-
том нашего рассмотрения. В кантовской философии возник непри-
ятный вопрос — существуют ли действительно вещи? — который
в свое время дал повод к развитию эмпирической философии. Однако
Кант в этом отношении не следовал Беркли и Юму, хотя с точки зре-
ния логики это было бы вполне последовательно. Он сохранил в
своей философии понятие «вещь в себе» и связал с ним причину ощу-
щения, которая отлична от самого ощущения. Таким путем он сох-
ранил связь с реализмом.
Если сравнить учение Канта с результатами современной физики,
то на первый взгляд покажется, будто центральное понятие его фило-
софии — синтетическое суждение априори — полностью разрушено
естественнонаучными открытиями нашего столетия. Теория относи-
тельности изменила наши представления о пространстве и времени,
она выявила новые черты пространства и времени, которые нельзя
было увидеть в кантовских априорных формах чистого созерцания.
Закон причинности в квантовой теории не применяется или, во всяком
случае, применяется не таким образом, как в классической фи-
зике, а закон сохранения материи для элементарных частиц во-
обще неверен. Естественно, Кант не мог предвидеть эти открытия.
Но так как он был убежден, что его представления должны образо-
вать основу для всякой метафизики будущего, то интересно выяснить,
где оказались ложными его аргументы.
В качестве примера разберем закон
Кант говорит:
когда мы узнаем, что что-то произошло, то при этом всегда предпола-
гаем, что нечто предшествовало этому, происходя по определенному
правилу. Это, по утверждению Канта, является основой всякого есте-
ствознания. При этом неважно, всегда ли нам удается найти предше-
ствующее событие, из которого другое событие необходимо следует.
Фактически мы его можем указать во многих случаях. Но даже если
это невозможно, то никому не запрещается выяснить, что является
этим предшествующим событием, и искать
Таким образом, закон
причинности просто сводится к методу научного исследования. Имен-
но это условие делает науку возможной. Так как фактически мы этот
метод применяем, то закон причинности априорен и не выводится из
опыта.
Верно ли это в атомной физике? Например, атом радия излучает
Время излучения нельзя предсказать. Исходя из опытных
данных, физики могут только указать, что в среднем излучение имеет
место приблизительно раз в 2 тысячи лет. Если излучение частиц наб-
людается, то физики фактически уже не спрашивают о предшествую-
щем процессе, из которого неизбежно должно следовать излучение.
Логически рассуждая, по-видимому, можно найти такое предшеству-
ющее событие, только не нужно падать духом, если оно еще не най-
дено. Но почему после Канта научный метод изменился в этом ос-
новополагающем вопросе? Можно дать два ответа. Первый: благода-
ря эксперименту мы приходим к убеждению, что законы квантовой
теории правильны; и если мы признаем эту правильность, то, следова-
тельно, должны считать, что нет никакого предшествующего события,
из которого с необходимостью должно в определенное время последо-
вать излучение. Другой возможный ответ: мы знаем предшествую-
щее событие, но знаем его не точно. Мы, конечно, знаем силы
в атомных ядрах, ответственные за
но это знание содержит
неопределенность, которая обусловлена взаимодействием атомного
ядра с остальным миром. Если мы хотим знать причину, почему
излучаются именно в этот момент, то, по-видимому, дол-
жны для этого знать микроскопическое состояние всего мира, к ко-
торому мы и сами принадлежим, а это, очевидно, невозможно. Поэто-
му кантовский аргумент в защиту априорного характера закона при-
чинности уже не действует.
Подобное рассуждение можно, пожалуй, привести и в отношении
априорного характера форм созерцания: пространства и времени.
Результат был бы тот же самый. Априорные представления, ко-
торые Кант принимал за неоспоримую истину, в своей первона-
чальной форме уже не содержатся в научной системе современной
физики.
Несмотря на это, они в несколько ином отношении составляют су-
щественную часть этой системы. При разъяснении копенгагенской ин-
терпретации квантовой теории уже подчеркивалось, что мы вынужде-
ны использовать классические понятия для
чтобы иметь возмож-
ность описывать экспериментальное устройство или вообще чтобы
говорить о части мира, которая не принадлежит к сфере нашего опы-
та. Применение этих классических понятий, таких, как пространство,
время и закон причинности, фактически является предпосылкой для
наблюдения атомных событий, и в этом смысле их можно считать ап-
риорными. Что Кант не предполагал, так это возможность, что эти
априорные понятия, являющиеся предпосылкой для науки, в то же
время имеют ограниченную область применения. Когда мы проводим
эксперимент, то необходимо предположить причинную цепь событий,
идущую от атомного события через наши приборы в конце концов
к глазу наблюдателя. Если же существование этой причинной цепи
не будет предполагаться, то ничего нельзя будет узнать об атом-
ном событии. Но при этом мы не вправе забывать, что классическая
физика и закон причинности обладают ограниченной областью при-
менения. Это является основополагающим парадоксом квантовой
теории, который не мог быть предвиден Кантом. Современная физика
превратила кантовское положение о возможности синтетических
суждений априори из метафизического в практическое положение.
Благодаря этому синтетические суждения априори содержат харак-
тер относительной истины. Если кантовский априоризм именно так
интерпретировать, то не будет никакого основания рассматривать
ощущения как вещь, а не как данное. В новой физике, как и в физике
классической, о событиях, которые не наблюдаются, можно говорить
так же, как и о событиях наблюдаемых. Поэтому практический ре-
49
ализм в настоящее время является естественной составной частью
новой интерпретации. В отношении «вещей в себе» Кант говорил, что
на основании опыта мы не можем сделать заключение об их природе.
Это утверждение, как заметил Вейцзеккер, имеет формальную анало-
гию в том факте, что, несмотря на применение классических понятий
во всех экспериментах, возможно неклассическое поведение атомных
объектов. Для физика «вещь в себе», поскольку он применяет это
понятие, в конечном счете есть математическая структура. Однако
в противоположность Канту эта структура косвенно выводится из
опыта. При таком измененном понимании кантовский априоризм
косвенно постольку связан с опытом, поскольку он образован в про-
цессе развития человеческого мышления в далеком прошлом. Следуя
этому аргументу, биолог Лоренц однажды сравнил априорные поня-
тия со способами поведения, которые у животных называются врож-
денной схемой. Фактически весьма вероятно, что для некоторых при-
митивных организмов пространство и время отличаются от того, что
Кант назвал пространством и временем как чистыми формами созер-
цания. Эти формы созерцания, по-видимому, принадлежат человече-
скому роду, но вовсе не принадлежат миру независимо от человека.
Однако мы вступим в слишком сомнительную дискуссию, если
будем следовать этому биологическому пониманию слова
Это понимание приведено здесь лишь в качестве примера того, как
можно в кантовском априоризме истолковать понятие «относитель-
ная истина».
Современная физика использовалась здесь как иллюстрация —
или, лучше сказать, как модель — с целью проверить результаты не-
которых важных философских систем прошлого, которые получили,
естественно, очень широкое распространение. Выводы, к которым
можно прийти в результате обсуждения философских систем от Де-
карта до Канта, можно сформулировать следующим образом.
Значения всех понятий и слов, образующиеся посредством взаи-
модействия между миром и нами самими, не могут быть точно опре-
делены. А это значит, что мы не знаем точно, в какой степени они
могут нам помочь в познании мира. Иногда мы знаем, что они при-
меняются в некоторых очень широких областях внутреннего или
внешнего опыта, но мы никогда точно не знаем, где лежат границы
их применимости. Это имеет место даже в отношении простейших и
наиболее общих понятий, как существование или пространство
и время. Поэтому путем только рационального мышления никогда
нельзя прийти к абсолютной истине.
Конечно, понятия, принимая во внимание их взаимосвязь, могут
быть строго определены. Фактически это происходит в том случае,
если понятия становятся частью системы аксиом и определений,
которые непротиворечиво устанавливаются математически. Такая
группа связанных друг с другом понятий может быть применена в
широкой области опыта и может помочь нам найти путь к познанию
в этой области. Однако границы их применимости известны все же
не точно или не полностью.
Даже если сознавать, что значение понятий никогда не может
быть установлено с абсолютной точностью, все же надо иметь в виду,
что некоторые понятия составляют существенную часть нашего есте-
ственнонаучного метода, так как они, по крайней мере в настоящее
время, образуют конечный результат предшествующего развития
человеческого мышления. Возможно, они унаследованы нами от на-
ших предков, но, как бы то ни было, они служат необходимым инстру-
ментом в наше время для всякой научной работы. В этом смысле
практически их можно считать априорными, но, быть может, в буду-
щем будет обнаружено дальнейшее ограничение их применения.
VI. СООТНОШЕНИЕ КВАНТОВОЙ ТЕОРИИ
И ДРУГИХ ОБЛАСТЕЙ
СОВРЕМЕННОГО ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ
Уже неоднократно указывалось на то, что иногда естественно-
научные понятия могут быть определены в отношении их связей
совершенно исчерпывающе. Эта возможность четко выявилась впер-
вые в ньютоновских «Началах», и именно по этой причине труд Нью-
тона оказал огромное влияние на все развитие естествознания в по-
следующие столетия. Ньютон начинает свое изложение с нескольких
определений и аксиом, связанных друг с другом таким образом, что
возникает нечто, что можно назвать «замкнутой системой». Каждому
понятию может быть придан математический символ, и затем связи
между различными понятиями изображаются в виде математических
уравнений, которые могут быть записаны с помощью этих символов.
Математическое отображение системы обеспечивает невозможность
возникновения противоречий внутри системы. Таким образом, воз-
можные движения тел под действием сил представляются в конце
концов в виде возможных решений математического уравнения или
системы уравнений. Система определений и аксиом, могущая быть
записанной в виде некоторого числа уравнений, рассматривается
в таком случае как описание неизменной структуры природы, которая
не может зависеть ни от конкретного места протекания процесса,
ни от конкретного времени и, следовательно, имеет силу, так ска-
зать, вообще независимо от пространства и времени.
Связь различных понятий системы между собой настолько тесна,
что невозможно изменить ни одно из этих понятий, не разрушив
одновременно всю систему.
На этом основании система Ньютона долгое время рассматрива-
лась как окончательная. Наука считала, что в дальнейшем ее зада-
чей является только применение ньютоновской механики ко все
более широким областям опыта. И фактически физика почти в тече-
ние двух столетий развивалась только в этом направлении.
От теории движения материальной точки можно перейти к меха-
нике твердого тела, к вращательному движению, можно перейти
также к рассмотрению непрерывного движения жидкостей или коле-
бательных движений упругих тел. Все эти разделы механики были
разработаны постепенно, по мере развития математики, особенно
дифференциального исчисления, и результаты проверены в экспери-
ментах. Акустика и гидродинамика стали разделами механики.
52
Другой наукой, к которой с успехом можно было применить ньюто-
новскую механику, была астрономия. Усовершенствование математи-
ческих методов вело ко все более точному определению движений
планет и их взаимных возмущений.
После открытия новых явлений в области электричества и магне-
тизма электрические и магнитные силы были уподоблены силам
тяготения, и их влияние на движение тела снова можно было учесть
с помощью аксиом ньютоновской механики. Наконец, в XIX столе-
тии даже теория теплоты была сведена к механике — благодаря
предположению о том, что теплота в действительности представляет
собой сложное статистическое движение мельчайших частиц вещест-
ва. Соединяя с понятиями ньютоновской механики понятия матема-
тической теории вероятностей, Клаузиусу, Гиббсу и Больцману уда-
лось показать, что основные законы учения о теплоте могут быть ис-
толкованы как статистические законы, получающиеся из ньютонов- •
ской механики при ее применении к очень сложным механическим
системам.
Итак, до этого момента задачи, поставленные ньютоновской меха-
никой, последовательно выполнялись, и это сделало возможным по-
нимание очень широкой области опыта. Первая трудность возникла
при рассмотрении в работах Фарадея и Максвелла электромагнит-
ного поля. В механике Ньютона сила тяготения считалась чем-то за-
данным, а не предметом дальнейших теоретических исследований.
Однако в работах Фарадея и Максвелла силовое поле само стало
объектом исследования. Физики решили узнать, как это поле, «си-
ловое поле», изменяется как функция пространственных координат
и времени. Поэтому они предприняли попытку найти уравнение дви-
жения для поля, а не элементарные законы движения для тел, на
которые поле действует. Это возвращало к представлениям, распро-
страненным в эпоху, предшествующую созданию ньютоновской меха-
ники. Действие, как казалось, может передаваться от одного тела
к другому только тогда, когда оба тела касаются друг друга, напри-
мер при ударе или посредством трения. Ньютон, напротив, предпо-
ложив существование силы, действующей на больших расстояниях,
а именно силы тяготения, ввел в физику новый и очень примечатель-
ный способ передачи действия сил. Теперь в теории силовых полей
можно было в определенном смысле возвратиться к более старым
представлениям о том, что действие всегда передается только от точ-
ки к соседней точке, и в математическом плане это требовало бы опи-
сания поведения полей дифференциальными уравнениями. Это ока-
залось действительно возможным, и поэтому описание электромаг-
нитного поля, данное Максвеллом с помощью известных уравнений,
считалось удовлетворительным решением проблемы сил или силовых
полей. Однако в этом пункте программа, предписанная в свое время
ньютоновской механикой, была фактически видоизменена. Аксиомы
и определения Ньютона относились к телам и их движению. В теории
же Максвелла силовые поля приобрели ту же самую степень реально-
сти, что и тела в ньютоновской теории.
53
Новое понимание было принято, естественно, не сразу и не без
возражений. Чтобы как-то избежать подобных изменений в наших
представлениях о реальности, электромагнитные поля пытались со-
поставить с полями упругих деформаций и натяжений и, следователь-
но, световые волны теории Максвелла — со звуковыми волнами в
упругих телах. Поэтому многие физики полагали, что на самом деле
уравнения Максвелла относятся к деформациям упругой среды, кото-
рую они называли эфиром. Это название было дано, только чтобы
подчеркнуть, что среда является настолько легкой и разряженной,
что она проникает внутрь других веществ и не может быть ни видима,
ни ощутима. Такое объяснение было, конечно, не очень удовлетвори-
тельным, поскольку при данном способе рассуждений нельзя было
усмотреть, почему в свете нет продольных колебаний.
Наконец, теория относительности, о которой речь будет идти
в следующей главе, показала совершенно убедительно, что от поня-
тия эфира как субстанции, к которой относятся уравнения Максвел-
ла, следует отказаться. Аргументы, доказывающие этот вывод, здесь
не могут быть изложены подробно. Результатом явилась, во всяком
случае, необходимость рассматривать поля как независимую ре-
альность.
Дальнейшим и еще более тревожным выводом специальной тео-
рии относительности явилось открытие новых свойств пространства
и времени, или, более правильно, связей пространства и времени меж-
ду собой, связей, которые до того не были известны и, следовательно,
не имели места в механике Ньютона.
Под впечатлением этой совершенно новой ситуации многие фи-
зики пришли к преждевременному заключению, будто бы ньютонов-
ская механика в настоящее время окончательно опровергнута. Пер-
вичной реальностью является якобы поле, а не тела, и структура
пространства и времени правильно описывается формулами Лорен-
ца и Эйнштейна, а не аксиомами Ньютона. Ньютоновская ме-
ханика справедлива разве только как хорошее во многих случаях
приближение, которое, однако, теперь должно быть улучшено,
чтобы уступить место более строгому и более точному описанию
природы.
Но такое утверждение с общей точки зрения, наконец-то достигну-
той в квантовой теории, надо рассматривать как совершенно неудов-
летворительное изображение действительного положения вещей.
Ибо, во-первых, это утверждение упускает из виду то обстоятельство,
что большинство экспериментов по измерению полей основывается на
применении ньютоновской механики, и, во-вторых, механика Ньюто-
на, собственно говоря, не может быть улучшена, она может быть толь-
ко заменена чем-то от нее существенно отличным.
Развитие квантовой теории показало, что более правильно поло-
жение можно описать следующими словами. Всюду, где понятия ме-
ханики Ньютона могут быть применены для описания процессов при-
роды, законы, сформулированные Ньютоном, также являются спра-
ведливыми и не могут быть улучшены. Электромагнитные же явления
не могут быть должным образом описаны с помощью понятий ньюто-
новской механики. Поэтому эксперименты над электромагнитными
полями и световыми волнами совместно с их теоретическим анализом,
проведенным Максвеллом, Лоренцом и Эйнштейном, привели к но-
вой замкнутой системе определений, аксиом и понятий, которую
можно представить с помощью математических символов, к системе,
такой же непротиворечивой и замкнутой, что и система ньютоновской
механики (хотя и существенно отличающейся от системы Ньютона).
Отсюда следовало, что даже те ожидания, которые со времени
Ньютона сопровождали труд ученого, ныне должны быть изменены.
Прогресс науки, очевидно, не мог быть все время связан с тем, что для
объяснения новых явлений применялись только известные законы
природы. В некоторых случаях наблюдаемые новые явления могут
быть поняты только с помощью новых понятий, которые таким же об-
разом соответствуют новым наблюдаемым фактам, как в свое время
ньютоновские понятия соответствовали механическим процессам.
Новые понятия снова могут быть связаны в замкнутую систему и вы-
ражены с помощью математических символов. Но если прогресс фи-
зики или, шире, естествознания идет в этом направлении, то возника-
ет вопрос: каково соотношение между различными системами поня-
тий? Если, например, одни и те же понятия и слова имеются в двух
различных системах и определяются в них в отношении своих взаим-
ных связей по-разному, то в каком смысле можно говорить, что эти
понятия отображают реальность?
Эта проблема возникла уже в то время, когда создавалась тео-
рия относительности. Понятия пространства и времени необходимы
как механике Ньютона, так и теории относительности. Но в механике
Ньютона пространство и время независимы друг от друга. В теории
относительности они связаны друг с другом преобразованиями Ло-
ренца. В этом частном случае можно, правда, показать, что утвер-
ждения теории относительности в предельном случае, когда все ско-
рости тел системы очень малы по сравнению со скоростью света, пе-
реходят в утверждения ньютоновской механики. Отсюда можно за-
ключить, что понятия ньютоновской механики не могут применяться
к процессам, при которых имеют место механические скорости, срав-
нимые со скоростью света. Таким образом, было в конце концов най-
дено существенное ограничение применимости понятий ньютоновской
механики, которое нельзя усмотреть в самой этой замкнутой системе
понятий или посредством наблюдений только над механическими си-
стемами.
Поэтому соотношение двух различных замкнутых систем понятий
всегда требует очень тщательного исследования. Прежде чем присту-
пить к общему обсуждению структуры таких замкнутых и взаимо-
связанных систем понятий и их возможных соотношений, необходимо
хотя бы кратко перечислить те системы понятий, которые определены
и разработаны в физике к настоящему времени. В наши дни можно
различать четыре большие системы, уже нашедшие свою окончатель-
ную форму.
55
Первая система — механика Ньютона — уже обсуждалась. Она
пригодна для описания всех механических процессов, движения
жидкостей и упругих колебаний тел. Она включает акустику, статику,
аэродинамику и гидродинамику. Астрономия, в той степени, в какой
она имеет дело с движениями небесных светил, также принадлежит
к этой системе.
Вторая замкнутая в себе система сформировалась в XIX столетии
в связи с теорией теплоты. Хотя в конечном счете теорию теплоты уда-
лось благодаря созданию так называемой статистической механики
связать с механикой, эту систему было бы лучше все же не рассмат-
ривать как часть механики. Ибо по крайней мере в феноменологиче-
ской теории теплоты используется ряд понятий, не имеющих аналога
в других разделах физики, а именно понятия теплоты, удельной теп-
лоты, энтропии, свободной энергии и т. д. Если от этого феноменоло-
гического описания переходят к статистическому, рассматривая теп-
лоту как энергию, статистически распределенную по многим степеням
свободы системы, обусловленным атомарным строением вещества,
теория теплоты оказывается тогда связанной с механикой не более,
чем с электродинамикой или какими-нибудь другими разделами фи-
зики. Центральным понятием такого статистического толкования
учения о теплоте является понятие вероятности, тесно связанное с по-
нятием энтропии в феноменологической теории. Наряду с ним решаю-
щую роль в статистической теории теплоты играет также понятие
энергии. Но всякая замкнутая в себе и непротиворечивая система оп-
ределений и аксиом в физике обязательно должна содержать также
понятия энергии, количества движения, вращательного момента,
а также требования, что эти величины при определенных внешних
условиях должны сохраняться. Последнее имеет место, как показыва-
ет более точное исследование, только тогда, когда замкнутая система
должна описывать черты природы, относящиеся ко всем моментам
времени и положениям, другими словами — черты, не зависящие от
координат и времени, или, как выражаются математики, инвариант-
ные относительно определенных сдвигов в пространстве и во времени,
относительно вращений в пространстве или преобразований Галилея
или Лоренца. Тем самым теория теплоты может быть связана с какой
угодно из других замкнутых систем понятий в физике.
Третья замкнутая система понятий и аксиом выведена из электри-
ческих и магнитных явлений, получив свою окончательную форму в
первом десятилетии XX века в работах Лоренца, Эйнштейна и Мин-
ковского. Она охватывает электродинамику, специальную теорию от-
носительности, оптику, магнетизм, и в нее можно включить даже деб-
ройлевскую теорию волн материи, и при этом — для всех элементар-
ных частиц различных видов. Правда, волновая механика Шрединге-
ра к этой системе не принадлежит.
Наконец, четвертая замкнутая система — квантовая теория, в том
ее виде, как она описана в первых двух главах этой книги. Ее цент-
ральным понятием является функция вероятности, или, если исполь-
зовать более строгий математический язык, «статистическая матри-
ца». Эта система охватывает квантовую и волновую механику, теорию
атомных спектров, химию и теорию других свойств материи, как,
например, проводимости, ферромагнетизма и т. д.
Соотношения между этими четырьмя замкнутыми системами по- •
нятий можно, пожалуй, обрисовать следующим образом. Первая си-
стема содержится в третьей как предельный случай, когда скорость
света можно считать бесконечной; она содержится также в четвертой
как предельный случай, когда планковский квант действия можно
считать бесконечно малым. Первая и отчасти третья системы необ-
ходимы для четвертой как априорное основание для описания эк-
спериментов. Вторая система может быть без труда связана с каж-
дой из трех других и особенно важна в соединении с четвертой. Не-
зависимость существования третьей и четвертой систем наводит на
мысль о существовании пятой замкнутой системы понятий, в которой
первая, третья и четвертая содержатся как предельные случаи. Эта
пятая система когда-нибудь будет найдена в связи с теорией элемен-
тарных частиц.
При этом перечислении замкнутых систем понятий мы оставили в
стороне общую теорию относительности, так как эта система понятий
еще не нашла, пожалуй, своей окончательной формы, но следует от-
метить, что она определенно отличается от четырех других систем.
После этого краткого обзора вернемся к более общему вопросу о
том, что именно следует рассматривать в качестве основания таких
замкнутых систем аксиом и определений. Важнейшая черта со-
стоит, пожалуй, в том, что можно найти непротиворечивое математи-
ческое представление системы. Такое представление гарантирует,
что сама система не содержит никаких внутренних противоречий. Да-
лее, система должна быть пригодной для описания широкой области
опыта. Многообразию явлений в рассматриваемой области должно
соответствовать многообразие решений, допускаемых уравнениями
математической схемы. Границы этой области опыта не могут быть,
вообще говоря, выведены из понятий. Понятия не определены строго
в отношении их соотнесения с природой — в противоположность их
строгому определению в отношении их возможных взаимных связей.
Границы применимости понятий должны, следовательно, находиться
эмпирически, то есть просто из того факта, что эти понятия начиная
с определенных моментов более не достаточны для полного описания
наблюдаемых явлений.
После этого краткого анализа структуры современной физики
следует обсудить соотношение между физикой и другими ветвями
естествознания. Ближайшая соседка физики — химия. Фактически
обе эти науки слились благодаря квантовой теории в нечто совершен-
но единое. Но сто лет назад они еще далеко отстояли друг от друга,
их методы исследования были совершенно различны, и понятия химии
в то время еще не имели никаких аналогичных им понятий в физике.
Такие понятия, как валентность, активность, растворимость или ле-
тучесть, имели скорее качественный характер, и химия в то время
вряд ли являлась точной наукой. Как только в середине прошлого
57
столетия была развита теория теплоты, ее начали применять к хими-
ческим процессам, и с этого времени научные работы в этой области
определялись надеждой, что в один прекрасный день закономерности
химии можно будет свести к механике атома. Но необходимо подчерк-
нуть, что в рамках ньютоновской механики это оказалось невозмож-
ным. Чтобы дать количественное описание химических закономер-
ностей, необходимо сформулировать значительно более глубокую
систему понятий атомной физики. Это удалось в конце концов сделать
в квантовой теории, корни которой, таким образом, лежат в химии
в такой же степени, как и в атомной физике. Далее было легко осоз-
нать, что химические закономерности не могут быть сведены просто
к ньютоновской механике атомных частиц, так как химические эле-
менты обнаруживают в своем поведении степень устойчивости, со-
вершенно не свойственную механическим системам. Но только
в
теории атома 1913 года эта точка зрения была высказана
совершенно отчетливо. В качестве конечного результата можно, на-
пример, установить, что химические понятия в определенном смысле
являются дополнительными по отношению к механическим понятиям.
Если мы знаем, что атом находится в «низшем энергетическом состо-
янии», определяющем его химическое поведение, то мы не можем го-
ворить в то же самое время о движении электронов в этом атоме.
Современное соотношение между биологией, с одной стороны, и
физикой и химией — с другой, имеет, возможно, определенное сход-
ство с соотношением между химией и физикой, имевшимся сто лет
назад. Методы биологии весьма отличаются от методов физики и
химии, а типично биологические понятия имеют скорее качественный
характер, чем характер понятий точных естественных наук. Такие по-
нятия, как жизнь, орган, клетка, функции органа, ощущение, не име-
ют подобных себе в физике или химии. С другой стороны, существен-
ный прогресс, достигнутый в последние сто лет в биологии, получен
благодаря применению к живым организмам законов физики и химии,
и все устремления современной биологии направлены на то, что-
бы объяснить биологические явления на основе известных физических
и химических закономерностей. Здесь встает вопрос, обоснованна ли
эта надежда.
Подобно тому как ранее в химии, ныне на основании самых про-
стых биологических опытов осознают, что живые организмы обнару-
живают такую степень устойчивости, какую вообще сложные струк-
туры, состоящие из многих различных молекул, без сомнения, не
могут иметь только на основе физических и химических законов. Поэ-
тому к физическим и химическим закономерностям должно быть что-
то добавлено, прежде чем можно будет полностью понять биологи-
ческие явления.
В отношении этого вопроса в биологической литературе часто
обсуждаются две четко отличающиеся друг от друга точки зрения.
Одна из них ссылается на эволюционное учение Дарвина в его
отношении к современной генетике. Согласно этой теории, единствен-
ным понятием, которое необходимо добавить к физике и химии,
58
Iчтобы понять жизнь, является понятие истории. Огромный период
времени, примерно в четыре миллиарда лет, прошедший со времени
образования Земли, дал природе возможность перебрать почти неог-
раниченное многообразие молекулярно-групповых структур. Среди
этих структур в конце концов появились такие, которые могли
самоусложняться на основе более мелких групп окружающего веще-
ства, и подобные структуры могли поэтому создаваться в большом
количестве. Случайные изменения структур обусловливали еще
большее многообразие имевшихся структур. Различные структуры
вступали в борьбу за вещества, которые можно было использовать
в окружающей материи. Таким образом, благодаря дарвиновскому
отбору, благодаря «выживанию наиболее приспособленных» осуще-
ствилось в конце концов развитие живых организмов. Вряд ли можно
сомневаться в том, что теория содержит очень большую долю
истины, и многие биологи утверждают, что для объяснения всех
биологических явлений вполне достаточно добавить к замкнутой
системе понятий физики и химии понятия истории и развития.
Один из аргументов, который часто приводят в пользу этой теории,
подчеркивает, что повсюду, где можно проверить законы физики
и химии, они всегда оказываются справедливыми также и в отноше-
нии живых организмов. Нельзя указать, кажется, ни одной точки,
в которой можно было бы обнаружить действие особой жизненной
силы, отличной от известных сил физики.
С другой стороны, именно этот аргумент очень много потерял
в смысле своей убедительности в результате развития квантовой
теории. Так как понятия физики и химии образуют замкнутую
и непротиворечивую систему, а именно систему квантовой теории,
уже из этого с необходимостью следует, что всюду, где эти понятия
вообще могут быть применены для описания явлений, должны быть
справедливы и связанные с этими понятиями законы. Всегда, когда
живые организмы рассматриваются как физические и химические
системы, они должны и вести себя как таковые. Единственный
вопрос, касающийся степени правильности этой точки зрения, состо-
ит в том, дают ли физические и химические понятия возможность пол-
ного описания организмов. Биологи, отвечающие на этот вопрос
«нет», склоняются, вообще говоря, ко второй точке зрения, которая
сейчас и будет нами рассмотрена.
Эта вторая точка зрения, пожалуй, может быть описана следую-
щим образом. Трудно представить себе, что такие понятия, как
ощущение, функционирование органа, склонность и т. д., должны
принадлежать замкнутой системе понятий квантовой теории, если
даже связать ее с понятием истории. С другой стороны, именно назван-
ные понятия, несомненно, необходимы для полного описания жизни,
если исключить при таком рассмотрении прежде всего людей,
так как существование человека ставит проблемы, выходящие
за рамки биологии. Поэтому для понимания процессов жизни,
вероятно, будет необходимо выйти за рамки квантовой теории
и построить новую замкнутую систему понятий, предельными случая-
59
ми которой позднее могут оказаться и физика и химия. История
может оказаться существенной частью этой системы, и такие поня-
тия, как ощущение, приспособление, склонность, также будут отнесе-
ны к ней. Если эта точка зрения правильна, то соединения теории
Дарвина с физикой и химией будет недостаточно для объяснения
органической жизни. Но всегда будет оставаться справедливым то,
что живые организмы в широком плане могут рассматриваться
как физико-химические системы — как машины, по формулировке
Декарта и Лапласа, и то, что, если их рассматривать как машины,
они будут и вести себя как машины. Одновременно можно было
принять, как предложил Бор, что наше знание о том, что клетка жи-
вет, возможно, является чем-то дополнительным по отношению к
ному знанию ее молекулярной структуры. Так как полное знание этой 1
структуры, по-видимому, может быть достигнуто только благодаря
вмешательству, которое уничтожает жизнь клетки, то логически I
возможно, что жизнь исключает полное установление лежащих в
основе физико-химических структур. Но даже если эту вторую точку
зрения считать правильной, биологическим исследованиям едва ли
можно рекомендовать иной путь, чем тот, которому мы обязаны
большинством успехов за прошедшие столетия. Необходимо пытать-
ся, насколько можно, объяснить все на основе известных физических
и химических законов, и поведение организмов необходимо описывать
тщательно и без теоретических предубеждений.
Первая из названных точек зрения распространена среди совре-
менных биологов более широко, чем вторая. Но экспериментальный
материал, имеющийся в распоряжении в настоящее время, вряд ли
может быть достаточен, чтобы определенно выбрать одну из них.
Предпочтение, которое многие биологи оказывают первой точке зре-
ния, может быть снова косвенным следствием картезианского разде-
ления, оказавшего за прошедшие столетия столь глубокое влияние
на человеческое мышление. Так как под «существом мыслящим»
понимался только человек, я, то животные не могли иметь души, они
относились исключительно к «существам протяженным». Отсюда сле-
дует, что для изучения животных можно применять те же методы
исследования, что и для материи вообще, и что законов физики
и химии вместе с понятием истории должно быть достаточно, чтобы
объяснить их поведение. Если теперь в рассмотрение включаются
«существа мыслящие», согласно Декарту, возникает совершенно но-
вое положение, требующее также совершенно новых понятий. Но
картезианское разделение является опасным упрощением, и поэтому
вполне возможно, что правильна вторая точка зрения.
Независимо от этого вопроса, который пока не может быть решен,
мы, по-видимому, еще очень далеки от замкнутой и непротиворечивой
системы понятий для описания биологических явлений. Степень
сложности в биологии столь обескураживающа, что сейчас еще нель-
зя представить, как может быть создана какая-нибудь замкнутая
система, понятия которой определены столь четко, что становится
возможным математическое представление.
60
Если выходят за рамки биологии и включают в обсуждение
психологию, то едва ли можно сомневаться в том, что понятий физи-
ки и химии вместе с понятиями учения о развитии еще недостаточно
объяснения и описания фактов психологии. В этом пункте воз-
никновение квантовой теории решительно изменило наши воззрения
по сравнению с воззрениями XIX столетия. В то время некоторые
ученые были склонны полагать, что факты психологии могут быть
в конечном счете объяснены физикой и химией человеческого мозга.
С точки зрения квантовой механики для таких предположений
нет больше никаких оснований. Хотя в мозге физические процессы
имеют отношение к психическим, все же нельзя предположить, что
эти физические процессы достаточны для объяснения психических
явлений. Мы, естественно, не стали бы сомневаться в том, что мозг
ведет себя как физико-химический механизм, если его рассматривают
в качестве такового. Но для понимания психических явлений следова-
ло бы исходить из того факта, что в данном случае человеческий дух
выступает в психологии и как объект, и как субъект научного иссле-
дования.
Если теперь рассмотреть еще раз различные замкнутые системы
понятий, которые были созданы в прошлом или, возможно, будут
созданы в будущем с целью научных исследований, то примечательно,
что эти системы располагаются, по-видимому, в направлении воз-
растания вклада субъективных элементов в систему понятий. Класси-
ческая физика может рассматриваться как идеализация, при которой
мы говорим о мире как о чем-то полностью от нас самих не зависящем.
Первые три системы понятий соответствуют этой идеализации. Толь-
ко первая из этих систем вполне соответствует понятию «априори»
кантовской философии. В четвертой системе понятий, в квантовой
теории, человек выступает как субъект науки — благодаря тем вопро-
сам, которые ставятся перед природой и которые должны быть
сформулированы в априорных понятиях человеческого естествозна-
ния. Квантовая
уже не допускает вполне объективного описа-
ния природы. В биологии для полноты картины важно иметь в виду,
что вопросы формулируются биологическим видом «человек», кото-
рый сам принадлежит к числу живых организмов,— другими слова-
ми, то, что мы уже знаем, что представляет собой жизнь, даже до
того, как дали ей научное определение. Но, видимо, не следует
подробно развивать чисто спекулятивные соображения о возможной
структуре системы понятий, которая еще вовсе не построена.
Если этот порядок или упорядочение сравнить с более старыми
системами классификации, принадлежащими к более ранним эпохам
естествознания, то примечательно, что в таком случае мир разделя-
ется не на различные группы объектов, а на различные группы связей.
В один из более ранних периодов естествознания различали, напри-
мер, минералы, растения, животных, людей. Эти объекты рассматрива-
лись, каждый в своей группе, как имеющие различную природу,
образованные из различных веществ и определяемые в своем поведе-
нии действием различных сил. Теперь мы знаем, что в конечном
61
счете всегда имеется одно и то же вещество, одни и те же химические
соединения различного рода, которые могут входить в состав любо-
го произвольного объекта — минералов, так же как и животных
или растений. И силы, действующие между различными частями
щества, существенно одинаковы в различных объектах. Что можно
действительно различать, так это род связей, наиболее существенных
для определенных явлений. Если мы, например, говорим о действии
химических сил, то имеем в виду род связи более сложный или, во
всяком случае, отличный от того, который дан в ньютоновской меха-
нике. Мир представляется при такой точке зрения в виде сложного
сплетения процессов, где весьма разнообразные связи меняются,
пересекаются и действуют вместе и таким путем определяют структу-
ру всего сплетения.
Если мы описываем группу связей с помощью замкнутой и связной
системы понятий, аксиом, определений и законов, что со своей сторо-
ны может быть снова представлено в виде материальной схемы, то
мы фактически изолируем и идеализируем эту группу связей —
с целью их научного изучения. Но даже если
полная
ясность, то всегда остается еще не известным, насколько точно соот-
ветствует эта система понятий реальности.
Эта идеализация может считаться также частью человеческого
языка, возникшего в процессе нашей двусторонней «игры» с миром —
как ответ человека на требования природы. При такой точке зре-
ния идеализацию можно сравнить, например, с различными стилями
в искусстве, скажем, со стилями архитектуры или музыки. Стиль
можно определить как систему формальных правил, применяемых
к материалу теми или иными видами искусства. Эти правила хотя
и не могут быть удовлетворительно представлены с помощью систе-
мы математических понятий и уравнений, но их основные элементы
все же очень родственны основным элементам математики или
математического описания природы. Равенство, неравенство, повто-
рение и симметрия, определенные групповые структуры играют
в искусстве, так же как и в математике, фундаментальную роль.
Обычно для развития формальной системы, являющейся стилем
в искусстве, необходим труд нескольких поколений — чтобы пройти
путь от его простых, исходных приемов до богатства более сложных
форм, характеризующего завершение стиля. Интерес художника
концентрируется на этом процессе кристаллизации, при котором
материал искусства благодаря его деятельности принимает различ-
ные формы, вызванные к жизни исходными формальными понятиями
этого стиля в искусстве. После завершения развития интерес с необ-
ходимостью снова убывает, ибо слово «интерес» означает «быть при
чем-то, в чем-то», принимать участие в творческом процессе. Тогда
этот процесс приходит к своему концу. Здесь также нельзя решить
на основании самих формальных правил, насколько правила стиля
представляют ту реальность жизни, которая имеется в виду в произ-
ведениях искусства. Искусство всегда есть известная идеализация;
идеал всегда отличен от реальности — по крайней мере от реальности
62
[теней, как говорил Платон,— но идеализация — необходимая пред-
понимания.
Это сравнение различных систем понятий естествознания с раз-
личными стилями в искусстве, если рассматривать последние как
довольно произвольные создания человеческого духа, может по-
казаться весьма ошибочным. Можно было бы, например, в таком
случае приводить в доказательство то, что различные системы поня-
тий в естествознании отображают объективную реальность, которую
нам преподносит природа, и что поэтому они не содержат никакого
произвола, а, напротив, представляют собой необходимые следствия
нашего все более растущего познания природы посредством экспери-
мента. В этом большинство естествоиспытателей, пожалуй, было
бы согласно. Но являются ли различные виды стилей в искусстве
произвольным созданием человеческого духа? Здесь также надо
иметь в виду картезианское разделение на существа мыслящие
и существа протяженные. Стиль возникает из взаимного общения
между миром и нами самими, или, точнее, между духом времени
и художником. Дух времени, вероятно, является столь же объектив-
ным фактом, как и какой-нибудь факт естествознания, и этот дух
раскрывает определенные черты мира, которые сами независимы
от времени и в этом смысле могут быть названы вечными. Художник
пытается в своем произведении сделать эти черты понятными, и при
этой попытке он приходит к формам стиля, в котором он и работает.
Поэтому оба процесса в науке и искусстве не так уж различны.
Наука и искусство за прошедшие столетия образовали человеческий
язык, на котором мы можем говорить о более удаленных сторонах
действительности, и связные системы понятий представляют
точно так же и различные стили в искусстве, в известной степени
только различные слова или группы слов этого языка.
VII. ТЕОРИЯ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ
Теория относительности всегда играла в современной физике
особо важную роль. В ней впервые была показана необходимость
периодического изменения основополагающих принципов физики.
Поэтому обсуждение тех проблем, которые были подняты и отчасти
решены теорией относительности, существенно необходимо для рас-
смотрения философских аспектов современной физики. В известном
смысле можно сказать, что создание теории относительности —
в противоположность квантовой теории — потребовало сравнительно
немного времени с момента окончательного осознания трудностей,
о которых в данном случае шла речь, до их разрешения. Повторение
опыта
Морлеем и Миллером в
году явилось первым
надежным доказательством невозможности обнаружить поступатель-
ное движение Земли с помощью оптических методов, а решающая
работа Эйнштейна появилась менее чем два года спустя. С другой
стороны, опыт Морлея и Миллера и работа Эйнштейна явились
все-таки, пожалуй, лишь последними фазами развития, которое нача-
лось гораздо ранее и которое, по-видимому, можно связать с пробле-
мой «электродинамики движущихся сред».
Электродинамика движущихся сред оказалась важным разде-
лом физики и техники с того времени, как начали строить
электромоторы. Серьезная трудность выявилась в этой области только
тогда, когда Максвелл вскрыл электромагнитную природу световых
волн. Эти волны одним существенным свойством отличаются от дру-
гих, уже известных ранее волн, например от звуковых волн. Они
могут распространяться в пустом пространстве. Если звонок заста-
вить звучать в сосуде, из которого откачан воздух, то звук не
достигает пространства вне сосуда. Свет же свободно проходит
сквозь безвоздушное пространство. Поэтому предположили, что свето-
вые волны можно рассматривать как упругие волны в очень легкой
субстанции, называемой эфиром, которую нельзя ни видеть, ни
ощущать, но которая заполняет как безвоздушное пространство, так
и пространство, занятое другим веществом, например воздухом или
стеклом. Мысль о том, что электромагнитные волны обладают своей
собственной реальностью, независимой ни от каких тел, в то время
еще не приходила физикам в голову. Так как это гипотетическое
вещество — эфир — могло проникать во все другие тела, то встал
вопрос: что происходит, если тело приведено в движение? Принимает
ли эфир участие в этом движении, и если да, то как распространяется
световая волна в этом движущемся эфире?
64
Эксперименты, которые дают ответ на этот вопрос, трудны по
следующей причине: скорости движущихся тел обычно чрезвычайно
малы по сравнению со скоростью света. Поэтому движение этих тел
может вызвать только очень незначительные эффекты, приблизи-
тельно пропорциональные отношению скорости тела к скорости
света или более высокой степени этого отношения. Разнообразные
эксперименты Вильсона, Роуланда, Рентгена, Эйхенвальда и Физо
позволили измерить такие эффекты с точностью, соответствующей
первой степени этого отношения. Электронная теория, развитая Ло-
ренцом в 1895 году, дала удовлетворительное описание этих эффектов
«первого порядка». Но эксперимент Майкельсона, Морлея и Миллера
создал новую ситуацию.
Этот эксперимент следует обсудить подробно. Чтобы получить
большие эффекты, а тем самым и более точные результаты, казалось
целесообразным экспериментировать с телами, двужущимися очень
быстро. Земля движется вокруг Солнца со скоростью около
30 км/сек. Если эфир покоится относительно Солнца и не увлекается
Землей, то это быстрое движение эфира относительно Земли с необ-
ходимостью должно проявляться в изменении скорости распростра-
нения света на Земле. Тогда должны получаться различные значе-
ния скорости света, смотря по тому, как распространяется свет —
в направлении движения Земли или перпендикулярно к этому направ-
лению. Даже если эфир увлекается Землей частично, должен еще
получаться некоторый эффект, так как имел бы место, так сказать,
эфирный ветер, и этот эффект должен тогда зависеть, вероятно,
от высоты над уровнем моря, на которой проводится эксперимент.
Вычисление эффекта, который следует ожидать, показывает, что он
в данном случае должен быть очень малым, так как оказывается
пропорциональным квадрату отношения скорости Земли к скорости
света. Поэтому необходимо поставить точные эксперименты по
интерференции двух световых пучков, один из которых направлен
параллельно, а другой — перпендикулярно к направлению движения
Земли. Первый эксперимент такого рода, выполненный Майкельсо-
ном в 1881 году, был недостаточно точен. Но и последующие пов-
торные эксперименты не обнаружили ни малейших следов ожи-
даемого эффекта. Такого рода окончательным доказательством
того, что эффект ожидаемого порядка величины не имеет ме-
ста, являются в особенности эксперименты Морлея и Миллера
1904 года.
Их результат казался сначала непонятным, но он имеет отношение
и к другому вопросу, незадолго до этого уже обсуждавшемуся физи-
ками. В ньютоновской механике справедлив определенный принцип
относительности, который можно характеризовать следующими сло-
вами: если в определенной системе отсчета законы ньютоновской ме-
ханики выполняются для механического движения тела, в таком слу-
чае это имеет место и в любой другой системе отсчета, движущейся
относительно первой системы равномерно и прямолинейно. Равномер-
HOI
ное и прямолинейное движение не вызывает, таким образом, никаких
В
65
механических эффектов в этой системе, и поэтому эти эффекты не
могут служить средством обнаружения такого движения.
Подобного рода принцип относительности, как казалось физи-
кам, не мог быть справедлив в оптике и электродинамике. Ибо если
первая система покоится относительно эфира, то движущаяся систе-
ма, напротив, не находится в состоянии покоя, и отсюда следует, что
движение этой второй системы относительно эфира можно наблюдать
благодаря эффектам того рода, которые были исследованы Майкель-
соном. Отрицательный результат опыта Морлея и Миллера 1904 года
позволял поэтому снова воскресить идею о том, что принцип относи-
тельности такого рода все-таки, вероятно, мог быть также справедлив
в электродинамике, как и ранее в ньютоновской механике.
С другой стороны, имелся старый опыт Физо 1851 года, который,
казалось, непосредственно противоречил этому принципу относитель-
ности. Физо исследовал скорость света в движущейся жидкости.
Если бы принцип относительности был справедлив, то суммарная
скорость света в движущейся жидкости должна была бы быть равной
сумме скорости жидкости и скорости света в покоящейся жидкости.
Однако это было не так. Опыт Физо показал, что суммарная скорость
была несколько меньше, чем указанная сумма.
Несмотря на это, отрицательный результат всех новейших попы-
ток обнаружить движение относительно эфира побуждал физиков
и математиков искать такое математическое толкование этих опытов,
которое могло бы согласовать друг с другом волновое уравнение для
распространения света и принцип относительности. Поэтому Лоренц
предложил в 1904 году математическое преобразование, которое
удовлетворяло этому требованию9. Он должен был для этого ввести
гипотезу, что движущиеся тела сокращаются в направлении своего
движения (причем коэффициент сокращения зависит от скорости
тела), а также что в различных системах отсчета измеряются
различные кажущиеся промежутки времени, которые во многих опы-
тах играют ту же роль, какую до сих пор играли реальные промежут-
ки времени. На таком пути он смог прийти к результатам, соответ-
ствующим принципу относительности; кажущаяся скорость света
была теперь в каждой системе отсчета одной и той же. Подобные идеи
обсуждались Пуанкаре, Фицджеральдом и другими физиками.
Решающий шаг был сделан в 1905 году Эйнштейном, истолко-
вавшим кажущееся время в преобразованиях Лоренца как время
реальное и исключившим из рассмотрения время, которое Лоренц
называл «истинным». Это означало изменение оснований физики —
совершенно неожиданное и радикальное изменение, для кото-
рого именно и была необходима смелость молодого и револю-
ционного гения. Чтобы сделать этот шаг в плане математического
описания природы, надо было лишь применить к опыту преобразова-
ние Лоренца непротиворечивым образом. Однако благодаря новому
истолкованию этого преобразования изменялись представления
физиков о структуре пространства и времени, и многие проблемы
физики предстали поэтому в новом свете Эфирная субстанция,
66
например, оказывалась ненужной и могла быть просто вычеркнута
из учебников физики. Так как в таком случае все системы отсчета,
находящиеся относительно друг друга в состоянии равномерного
и прямолинейного движения, при описании природы эквивалентны
друг другу, то более не имеет никакого смысла высказывание
о том, будто есть такая эфирная субстанция, которая в одной
определенной системе из этих систем отсчета находится якобы
в состоянии покоя. На самом деле принимать во внимание такую
субстанцию больше не имеет смысла и много проще говорить, что
световые волны распространяются в пустом пространстве и что
электромагнитные поля обладают своей собственной реальностью
и могут существовать в пустом пространстве.
изменение, однако, затрагивает структуру пространст-
ва и времени. Очень трудно описать это изменение словами обычного
языка без применения математики, так как обычные слова «простран-
ство» и «время» уже относятся к структуре пространства и времени,
представляющей собой идеализацию и упрощение действительной
структуры. Несмотря на это, необходимо попытаться описать новую
структуру, и, пожалуй, это можно сделать следующим образом. Когда
мы употребляем слово «прошлое», то тем самым имеем в виду все те
события, о которых мы, по крайней мере в принципе, можем что-то
знать и получить какие-то сведения. Подобным же образом слово
«будущее» охватывает все те события, на которые мы, по крайней ме-
ре в принципе, еще можем воздействовать, которые мы можем как-то
пытаться изменить или воспрепятствовать их свершению. Хотя сразу
трудно утверждать, почему эти определения слов «прошлое» и «буду-
щее» следует считать особенно целесообразными, но можно легко
показать, что они в самом деле очень точно соответствуют обычному
употреблению этих выражений. Если их употребляют подобным обра-
зом, то, как показывают результаты многих экспериментов, область
событий, относимых к будущему или прошлому, не зависит от состоя-
ния движения или других свойств наблюдателя. На более строгом
математическом языке можно сказать, что введенное определение
инвариантно относительно перемещений наблюдателя. Оно справед-
ливо как в ньютоновской механике, так и в теории относительности
Эйнштейна.
Но здесь возникает существенное различие: в классической теории
мы принимаем, что будущее и прошлое отделены друг от друга
бесконечно малым интервалом времени, который можно назвать
настоящим мгновением. В теории же относительности мы видели, что
дело обстоит несколько иначе. Будущее отделено от прошлого конеч-
ным интервалом времени, длительность которого зависит от расстоя-
ния до наблюдателя. Какое угодно воздействие может распростра-
няться только со скоростью, которая меньше или равна скорости
распространения света. Поэтому наблюдатель в данное мгновение
не может ни знать, ни оказать влияние на событие, происшедшее
в некоторой удаленной точке в промежутке между двумя характе-
ристическими моментами времени. Первый момент — мгновение,
. 67
в которое должен быть послан из места события световой сигнал,
который достигнет наблюдателя в момент наблюдения. Другой мо-
мент — мгновение, в которое световой сигнал, посланный наблюдате-
лем в момент наблюдения, достигает места события. Весь конечный
интервал времени между обоими этими мгновениями может быть
назван для наблюдателя в данный момент наблюдения «настоящим».
Ибо любое событие, происшедшее в этот интервал времени, не может
в момент выполнения наблюдения ни стать известным наблюдателю,
ни испытать какое-либо воздействие последнего, и именно так было
определено понятие «настоящее». Всякое событие, имеющее место
между обоими характеристическими моментами времени, может быть
названо «одновременным с актом наблюдения».
Использование выражения «может быть названо» уже указывает
на двусмысленность слова «одновременно», объясняющуюся тем, что
слово «одновременно» возникло из опыта повседневной жизни,
в пределах которого скорость света можно считать практически
бесконечно большой. На самом же деле слово «одновременно»
может быть определено в физике несколько иначе, и Эйнштейн
использовал в своих работах это второе определение «одновремен-
ности». Если два события в одной и той же точке пространства проис-
ходят одновременно, мы говорим, что они совпадают. Это выраже-
ние совершенно однозначно. Теперь представим себе три точки
в пространстве, лежащие на одной прямой линии таким образом,
что средняя точка находится на одном и том же расстоянии от обеих
крайних. Если два события в обеих внешних точках происходят в
такие моменты времени, что световые сигналы, посланные в момент
свершения событий, приходя в среднюю точку, совпадают, то оба
события можно определить как «одновременные». Это определение
является в данном случае более узким, чем первое. Одно из его
важнейших следствий состоит в том, что, когда два события одновре-
менны для одного наблюдателя, они, возможно, не одновременны
для другого наблюдателя; это будет иметь место, если второй наблю-
датель движется относительно первого. Соотношение между обоими
определениями слова «одновременно» можно выразить высказыва-
нием: во всех случаях, когда два события одновременны в первом
смысле, можно найти также систему отсчета, в которой они одновре-
менны и во втором смысле. Несколько более наглядно положение
вещей в целом можно, пожалуй, изобразить следующим образом:
предположим, что спутник, вращающийся вокруг Земли, испускает
сигнал, который через некоторый малый промежуток времени прини-
мается станцией наблюдения на Земле. Эта станция наблюдения
в ответ на данный сигнал посылает спутнику команду, которую
он принимает через некоторый малый промежуток времени. Весь
интервал времени между посылкой сигнала и приемом команды мож-
но считать на спутнике, согласно первому определению, одновремен-
ным с моментом приема сигнала на Земле. Если на спутнике выбира-
ется какое-либо определенное мгновение из этого интервала, то, хотя
это мгновение, вообще говоря, в смысле второго определения, не
68
«одновременно» с моментом приема сигнала на Земле, всегда суще-
ствует система отсчета, в которой эта одновременность имеет место.
Первое определение слова «одновременно» кажется несколько бо-
лее соответствующим обычному употреблению этого слова в повсед-
так как вопрос о том, одновременны ли два процесса,
в повседневной жизни определенно не зависит от системы отсчета.
В обоих же релятивистских определениях понятие одновременности
приобрело ту точность, которая совершенно отсутствовала у него
в языке повседневной жизни. В квантовой теории физики должны бы-
ли уже заранее осознать, что понятия классической механики опи-
сывают природу недостаточно точно, что квантовые законы ограни-
чивают их применимость и что поэтому при их использовании
необходима большая осторожность. В теории относительности
физики, напротив, пытались изменить смысл слов классической
физики, уточнив эти понятия таким образом, чтобы они точно соот-
ветствовали новой, только что познанной ситуации в природе.
Структура пространства и времени, выявленная теорией отно-
сительности, находит много проявлений в самых различных разде-
лах физики. Электродинамика движущихся тел может быть без
труда выведена из принципа относительности. Сам этот принцип мо-
жет быть сформулирован как весьма общий закон природы, относя-
щийся не только к электродинамике или механике, но и к любой
группе законов природы: законы должны принимать одну и ту же
форму во всех системах отсчета, отличающихся друг от друга
лишь состоянием равномерного и прямолинейного движения. Они
инвариантны, как можно сказать на языке математики, относительно
преобразований Лоренца.
По-видимому, наиболее важным следствием принципа относи-
тельности является установление свойства инерции энергии, или
эквивалентности массы и энергии. Так как скорость света играет
роль предельной скорости, которая никогда не может быть достигну-
та никаким материальным телом, то можно легко понять, что
движущееся тело должно приобретать ускорение с большим трудом,
чем еще покоящееся тело. Инерция, стало быть, увеличивается
с возрастанием кинетической энергии. Говоря обобщенно, каждый
вид энергии несет в себе определенную инерцию, то есть массу, и мас-
са, соответствующая данной энергии, равна этой энергии, деленной
на квадрат скорости света. Всякая энергия несет, стало быть,
с собой массу, но даже очень большие — по обычным понятиям —
количества энергии дают все-таки лишь очень небольшое увеличе-
ние массы, и это является причиной того, что связь массы и энергии
ранее не была обнаружена. Два закона — закон сохранения массы
и сохранения энергии — потеряли свою независимую друг от друга
справедливость и оказались объединенными в единый закон, который
можно назвать законом сохранения энергии или массы.
50 лет назад, когда была создана теория относительности, эта
гипотеза об эквивалентности массы и энергии революционизировала
физику, но экспериментальных доказательств этого закона было тог-
да очень мало. В наши дни можно во многих экспериментах
непосредственно видеть, как элементарные частицы рождаются из
кинетической энергии и как такие частицы могут снова исчезнуть,
превратившись в излучение. Поэтому ныне превращение энергии
в массу и наоборот не представляет собой ничего необыкновенного.
Огромные количества энергии, которые освобождаются при атом-
ных взрывах, представляют собой другое и гораздо более очевидное
доказательство справедливости соотношения Эйнштейна. Но, вероят-
но, здесь следует сделать критическое замечание исторического
порядка. Иногда утверждают, что огромные количества энергии
возникают при атомных взрывах непосредственно вследствие превра-
щения массы в энергию и что эти гигантские количества энергии мог-
ли быть предсказаны только на основе теории относительности.
Это мнение основано, однако, на недоразумении. Большие количества
энергии, запасенные в недрах атомных ядер, были известны со
времени экспериментов Беккереля, Кюри и Резерфорда по радио-
активному распаду. Любое радиоактивное вещество, например ра-
дий, выделяет количество тепла, которое может быть высвобождено
из такого же количества вещества в химической реакции. Энергия
распада ядра урана имеет то же происхождение, что и энергия
ядра радия, а именно в основном электростатическое
отталкивание двух обломков, на которые атомное ядро распалось.
Энергия, высвобождающаяся при атомном взрыве, выделяется,
стало быть, непосредственно из этого источника, а не возникает бла-
годаря превращению массы в энергию. Ибо число элементарных
частиц с конечной массой покоя во время атомного взрыва совершен-
но не уменьшается. Правда, энергия связи «строительных кирпичей»
атомного ядра проявляет себя также в массах покоя ядер, и поэтому
высвобождение энергии косвенно связано и с изменением масс атом-
ных ядер.
Эквивалентность массы и энергии, кроме своего огромного зна-
чения для практической физики, подняла также вопросы, связанные
с очень старой философской проблематикой. Различные философские
системы прошлого исходили из тезиса, что субстанция, или материя,
неуничтожима. Эксперименты, которые проводятся в современной
физике, показали, что элементарные частицы, например, позитроны
и электроны, могут быть уничтожены и превращены в излучение.
Означает ли это, что более старые философские системы тем самым
опровергнуты новейшим опытом и что аргументы, выдвигающиеся
в этих более ранних системах, должны считаться ложными?
Это было бы, несомненно, несколько преждевременное и неоправ-
данное заключение, ибо понятия «субстанция» и «материя» в антич-
ной или средневековой философии нельзя просто отождествлять
с понятием «масса» в современной физике. Если наши современные
знания выразить на языке более старых философских систем, то мож-
но было бы, например, массу и энергию рассматривать в качестве
двух различных форм одной и той же субстанции и, таким образом,
сохранить представление о неуничтожимости субстанции.
70
С другой стороны, едва ли можно сказать, что так уж много
достигают, выражая новейшие знания на старом языке. Философские
системы прошлого сформировались из всей совокупности знаний
того времени и поэтому соответствуют тому образу мышления,
какой приводил к этим знаниям. Имеется полное основание считать,
что философы, размышлявшие о природе много столетий назад,
не могли предвидеть развитие квантовой теории или теории относи-
тельности. Поэтому понятия, к которым философы давно прошедшего
времени пришли на основе анализа своих знаний о природе, не могут
ныне соответствовать явлениям, могущим быть наблюдаемыми толь-
ко с помощью сложнейших технических средств нашего времени.
Но прежде чем будут обсуждены философские выводы из теории
относительности, следует еще кратко обрисовать ее дальнейшее раз-
витие.
Гипотетическая субстанция «эфир», игравшая столь важную роль
в более ранних истолкованиях теории Максвелла в XIX столетии, как
это уже упоминалось выше, была устранена теорией относительности.
Это обстоятельство часто выражают также в виде утверждения,
что теорией относительности было устранено абсолютное простран-
ство. Но такое утверждение нуждается в некоторых оговорках.
Правда, согласно специальной теории относительности, больше
нельзя выбрать определенную систему отсчета, относительно которой
эфир покоился бы и которая по этой причине заслуживала бы назва-
ние «абсолютной». Но было бы все же неправильно утверждать, что
теперь пространство будто бы потеряло все физические качества.
Уравнения движения материальных тел или полей все еще принимают
различный вид в «обычной» системе отсчета и в другой системе,
равномерно вращающейся относительно «обычной» системы отсчета.
Если ограничиваются теорией относительности 1905, 1906 годов, то
сил во вращающейся системе отсчета
доказывает, что существуют физические свойства пространства, поз-
воляющие отличить вращающиеся системы от невращающихся.
В философском плане это не кажется удовлетворительным, и бы-
ло бы предпочтительнее приписывать физические свойства только
физическим объектам, как, например, материальным телам или по-
лям, а не пустому пространству. Однако если ограничиться рас-
смотрением электромагнитных процессов и механических движе-
ний, то наличие этих свойств у пустого пространства следует про-
сто из фактов, которые не могут быть оспорены, например из факта
существования центробежной силы.
Тщательный анализ этой ситуации привел Эйнштейна примерно
десятилетие спустя к весьма важному обобщению теории относитель-
ности, обычно называемому «общей теорией относительности». Но,
прежде чем перейти к изложению основных идей новой теории,
необходимо сказать несколько слов о степени достоверности, которая
гарантирует справедливость этих двух разделов теории относитель-
ности. Теория, созданная в
годах, то есть так называе-
м;
мая «специальная» теория относительности, основана на множестве
очень точно проверенных экспериментальных фактов — на опытах
Майкельсона и Морлея и многих других подобных экспериментах,
на эквивалентности массы и энергии в очень большом числе радио-
активных процессов, на очень точно наблюдаемой зависимости
времени жизни радиоактивных объектов от скорости радиоактив-
ных частиц и т. д. Эта теория является, таким образом, твердым,
надежным
современной физики и при нашем сегодняш-
нем знании не может быть оспорена.
В отношении общей теории относительности эксперименталь-
ные доказательства, напротив, гораздо менее убедительны, так как
в общем экспериментальный материал очень ограничен. Имеется
только несколько астрономических наблюдений, с помощью которых
можно проверить справедливость предположений теории относитель-
ности. Поэтому вторая теория более гипотетична, чем первая.
Решающая фундаментальная гипотеза общей теории относитель-
ности — предположение о тождестве тяготеющей и инертной масс.
Весьма тщательные измерения показали, что масса тела, определяе-
мая его весом, в точности пропорциональна другой массе, определяе-
мой инерцией тела. Даже самые точные измерения никогда не дава-
ли никаких отклонений от этого закона. Если этот закон имеет уни-
версальное значение, то силы тяготения могут быть поставлены в па-
раллель с центробежными или другими силами, возникающими
как реакция на инерционные воздействия. Так как центробежные
силы должны быть поставлены в связь с физическими свойствами
пустого пространства, как это показано выше, то Эйнштейн пришел
к гипотезе о том, что силы тяготения также соответствуют свойст-
вам пустого пространства. Это был очень важный шаг, который
тотчас же сделал необходимым новый шаг в том же направлении.
Мы знаем, что силы тяготения вызываются массами. Поэтому если
тяготение связано со свойствами пространства, то эти свойства прост-
ранства должны быть порождены массой или испытывать воздейст-
вия масс. Центробежные силы во вращающейся системе отсчета, воз-
можно, должны вызываться вращением относительно этой системы
весьма удаленных масс вселенной.
Чтобы провести в жизнь программу, намеченную в этих утвержде-
ниях, Эйнштейн должен был связать эти основополагающие физи-
ческие соображения с математической схемой общей геометрии,
развитой Риманом. Так как свойства пространства, очевидно, непре-
рывно меняются с изменением гравитационных полей, то геометрия
мира должна быть подобной геометрии искривленных поверхностей,
на которых прямые линии евклидовой геометрии должны быть заме-
нены геодезическими линиями, то есть линиями наименьшей длины,
и кривизна непрерывно меняется от точки к точке. В качестве
окончательного результата Эйнштейн смог предположить в конце
концов математическую формулировку соотношения между распре-
делением масс и параметрами, определяющими геометрию. Эта тео-
рия правильно отображает общеизвестные факты, характеризующие
тяготение. Она в очень хорошем приближении идентична с обыч-
72
теорией тяготения и, кроме того, предсказывает некоторые
очень интересные эффекты, лежащие как раз на границе возмож-
ностей измерительных приборов. К ним относится, например, влияние
силы тяготения на излучение.
Если массивная звезда испускает монохроматическое излучение,
то световые кванты, удаляясь от звезды в поле ее тяготения, теря-
ют часть своей энергии. Отсюда следует, что испускаемые спектраль-
ные линии должны испытывать смещение к красному концу спектра.
До сих пор нет еще, как очень ясно показало обсуждение Фрейндли-
хом проведенных доныне опытов, ни одного не вызывающего возра-
жений экспериментального доказательства наличия этого красного
смещения. Но было бы также преждевременно заключить, что опыты
якобы опровергли предсказания теории Эйнштейна.
Луч света, проходящий вблизи Солнца, должен отклоняться
полем тяготения Солнца. Это отклонение имеет, как эксперименталь-
но показано Фрейндлихом и другими астрономами, предсказываемый
порядок величины. Но совпадает ли отклонение точно с предсказыва-
емой теорией Эйнштейна величиной — этот вопрос остался еще не
решенным.
Лучшим экспериментальным доказательством справедливости
общей теории относительности является, кажется, движение периге-
лия орбиты планеты Меркурий, величина которого, по-видимому,
находится в очень хорошем согласии с предсказаниями теории.
Хотя, таким образом, экспериментальный базис общей теории
относительности еще довольно узок, она, однако, содержит идеи
огромнейшей степени важности. В течение всего времени развития
математики от античности до XIX столетия евклидова геометрия
рассматривалась как самоочевидная. Аксиомы Евклида имели отно-
шение к основаниям любой математической теории геометрического
характера и представляли собой базис, который не мог быть постав-
лен под сомнение. Затем в XIX столетии математики Больяй и Лоба-
чевский, Гаусс и Риман нашли, что можно построить другие геомет-
рии, которые могут быть развиты с той же математической строго-
стью, что и евклидова. Поэтому вопрос о том, какая геометрия
является справедливой, с этого времени становится эмпирическим.
И только в трудах Эйнштейна этот вопрос смог быть поставлен как
физический. Геометрия, о которой идет речь в общей теории относи-
тельности, включает в себя не только геометрию трехмерного прост-
ранства, но и четырехмерное многообразие пространства и времени.
Теория относительности устанавливает связь между геометрией этого
многообразия и распределением масс во вселенной. Значит, эта тео-
рия поднимает в новой форме старые вопросы пространства и времени
в случае очень больших расстояний, и она предполагает ответы,
которые могут быть проверены наблюдениями.
Следовательно, можно снова поставить очень старые философские
вопросы, занимавшие человеческий разум со времени самых ранних
эпох философии и науки: конечно или бесконечно пространство?
ЧТ(
Что было до начала времени? Что будет в конце времени? Или у вре-
73
мени нет ни начала, ни конца? Эти вопросы нашли различные ответы
в различных религиях и философских системах. В философии Аристо-
теля, например, все пространство вселенной представлялось как
конечное, хотя оно и было бесконечно делимо. Пространство возни-
кает благодаря протяженности тел, оно в известном смысле растяги-
вается телами. Поэтому там, где нет никаких тел, нет и пространства.
Вселенная состоит из Земли, Солнца и звезд — конечного числа тел.
По ту сторону сферы неподвижных звезд нет никакого пространства.
Поэтому пространство вселенной и было конечным. В философии
Канта этот вопрос принадлежал к тому, что он назвал «антиномия-
ми»,— к числу вопросов, на которые нельзя ответить, так как два
различных доказательства ведут к взаимно противоположным выво-
дам. Пространство не может быть конечным, потому что мы не можем
себе представить «конец» пространства. И какой бы точки простран-
ства мы ни достигли, мы всегда представляем себе, что можем дви-
гаться еще дальше. Но пространство не может быть и бесконечным,
потому что пространство — это нечто, что мы можем себе предста-
вить, иначе понятия пространства не возникло бы вовсе, а мы не
можем представить себе бесконечное пространство. В отношении
этого второго утверждения доказательство Канта нельзя передать
дословно. Утверждение «пространство бесконечно» означает для нас
нечто негативное: мы не можем дойти до «конца» пространства.
Для Канта, однако, бесконечность пространства означает нечто
действительно данное, нечто, что «существует» в смысле, который мы
едва ли можем выразить. Кант приходит к выводу, что на вопрос о
том, конечно или бесконечно пространство, нельзя дать никакого
рационального ответа, потому что вселенная в целом не может быть
предметом нашего опыта.
Подобное же положение возникает и относительно проблемы
бесконечности времени. В исповеди Августина, например, вопрос по-
ставлен в следующей форме: «Что делал бог до того, как он создал
мир?» Августин не был удовлетворен известным ответом: «Бог был
занят тем, что создавал ад для людей, задающих глупые вопросы»
Это был бы слишком дешевый ответ, полагает Августин; и он
ся рационально проанализировать проблему: только для нас время
течет, только мы ожидаем его как будущее, оно протекает для нас
как настоящее мгновение, и мы вспоминаем о нем, как о прошлом.
Но бог не находится во времени. Тысяча лет для него — что один
день, и один день — что тысяча лет. Время было создано вместе 1
с миром, оно, стало быть, принадлежит миру, и поэтому в то время,
когда не существовало вселенной, не было и никакого времени. Для I
бога весь ход событий во вселенной был дан сразу. Значит, не
никакого времени до того, как мир был создан богом.
Правда, легко понять, что в подобных формулировках понятие
«создан» тотчас же приводит к существенным трудностям. Это слово,
в том виде как оно обычно употребляется, означает нечто, что возни-
кает и чего ранее не существовало, и в этом смысле оно уже предпола-
гает понятие времени. Поэтому в рациональных выражениях невоз-
74
можно дать определение того, что можно понимать под оборотом
речи «время было создано». Это обстоятельство снова напоминает
нам часто обсуждаемый урок, который необходимо извлечь из новей-
развития физики, а именно: что всякое слово или всякое поня-
тие, каким бы ясным оно нам ни казалось, имеет все-таки только
ограниченную область применения.
Эти вопросы о бесконечности пространства и времени могут быть
в общей теории относительности поставлены и отчасти — на основа-
нии эмпирического материала — решены. Если теория правильно
описывает связь четырехмерной геометрии пространства и времени
с распределением масс во вселенной, то астрономические наблюдения
о распределении спиральных туманностей в пространстве могут дать
нам информацию о геометрии вселенной. Тогда можно будет постро-
ить по крайней мере модели вселенной, космологические картины,
следствия которых могут быть сравнены с эмпирическими фактами.
Наши современные астрономические познания не позволяют окон-
чательно решить, какую из нескольких возможных моделей следует
выбрать. Может оказаться, что пространство вселенной конечно.
Но это не означало бы, что в каком-нибудь месте есть «конец» вселен-
ной. Это вело бы только к тому, что если бы мы все далее и далее
продвигались во вселенной в одном определенном направлении, то в
конце концов должны были бы возвратиться к точке, из которой
начали движение. Положение, стало быть, напоминало бы двумерную
геометрию на поверхности Земли, где мы также, если будем двигаться
из определенной точки все далее и далее, скажем, в восточном
направлении, в конце концов возвратимся к этой точке с запада.
Что касается времени, то здесь, кажется, что-то вроде «начала»
имело место. Многие наблюдения указывают на то, что вселенная
около 4 миллиардов лет назад имела «начало» или, во всяком
случае, что в то время материя вселенной была сконцентрирована
в значительно меньшем объеме пространства, чем сейчас, и что с того
времени вселенная все еще продолжает расширяться из этого неболь-
шого объема с различными скоростями. Это одно и то же время в
4 миллиарда лет все снова и снова появляется во многих различных
наблюдениях, например возраста метеоритов, минералов на Земле и
т. д., и поэтому было бы, вероятно, затруднительно найти этому
объяснение, совершенно отличное от идеи возникновения мира 4 мил-
лиарда лет назад. Если идея «возникновения» в этой форме окажется
правильной, то это будет означать, что по ту сторону указанного
момента времени — то есть ранее чем 4 миллиарда лет назад — поня-
тие времени должно претерпеть существенные изменения. Это более
осторожное заключение становится на место простой формулировки о
создании мира. При современном состоянии астрономических наблю-
дений эти вопросы геометрии пространства-времени еще не могут
быть решены с какой-нибудь степенью надежности. Но уже довольно
интересно знать, что эти вопросы, возможно, позднее смогут быть
решены в один прекрасный момент на прочной основе астрономи-
ческих знаний.
75
Даже если дальнейшее рассмотрение ограничить более надежно
обоснованной специальной теорией относительности, то можно не
сомневаться, что эта теория в огромной степени изменила наши
представления о структуре пространства и времени. Беспокоит в этих
изменениях, пожалуй, не столько их особенная природа, сколько
тот факт, что они вообще оказались возможны. Структура простран-
ства и времени, которую Ньютон математически установил в качестве I
основы своего описания природы, не содержала никаких внутренних
противоречий, была проста и очень точно соответствовала употребле-
нию понятий пространства и времени, к которому мы привыкли в
повседневной жизни. Соответствие фактически было столь близким,
что ньютоновские определения можно было рассматривать просто
как точную математическую формулировку этих понятий простран-
ства и времени повседневной жизни. До теории относительности
считалось само собой разумеющимся, что процессы могут быть
упорядочены во времени независимо от их расположения в простран-
стве. Мы знаем, что в повседневной жизни это впечатление
возникает потому, что скорость света значительно больше
каких угодно других скоростей, с которыми имеют дело в повседнев-
ной жизни. В то время это ограничение, естественно, никто не
представлял себе отчетливо. Но даже при условии, что сейчас мы
знаем об этом ограничении, едва ли можно себе представить, что
порядок событий во времени должен зависеть от их пространственно-
го расположения, то есть от места, в котором они происходят.
Философия Канта позднее привлекла внимание к тому факту,
что понятия пространства и времени включаются в наши отношения
с природой, а не только принадлежат природе самой. Мы не можем
описывать природу, не пользуясь этими понятиями. Поэтому в из-
вестном смысле эти понятия априорны, они представляют собой
прежде всего условие опыта, а не результат опыта, и потому вообще
предполагается, что они не могут быть изменены новым опытом.
Ввиду этого необходимость изменения оказалась большой неожидан-
ностью. Ученые в первый раз ощутили, какая необходима осторож-
ность при попытках применить понятия повседневной жизни к усовер-
шенствованному на базе новейшей экспериментальной техники опы-
ту. Даже точная и непротиворечивая формулировка этих понятий
на математическом языке ньютоновской механики или их тщательный
анализ в философии Канта не дали никакой гарантии от необходи-
мости их критического анализа, который стал возможен позднее
благодаря исключительно точным измерениям. Это предупреждение
позднее оказалось для развития новейшей физики чрезвычайно
полезным, и понять квантовую теорию было бы наверняка значитель-
но труднее, если бы успех теории относительности не предостерег
физиков от некритического применения понятий, которые заимствова-
ны из повседневной жизни или классической физики.
VIII. КРИТИКА И КОНТРПРЕДЛОЖЕНИЯ
В ОТНОШЕНИИ КОПЕНГАГЕНСКОЙ
ИНТЕРПРЕТАЦИИ КВАНТОВОЙ ТЕОРИИ
Копенгагенская интерпретация квантовой теории далеко увела
физиков от простых материалистических воззрений, господствующих
в естествознании XIX столетия. Так как эти воззрения были не
только самым тесным образом связаны с естествознанием того
времени, но и очень обстоятельно проанализированы в некоторых
философских системах и благодаря этому очень глубоко проникли в
само мышление человечества, то вполне понятно, что было предпри-
нято много попыток подвергнуть копенгагенскую интерпретацию кри-
тике и заменить ее другой, более соответствующей представлениям
классической физики и материалистической философии.
Эти попытки предпринимаются с позиций, которые можно разде-
лить на три различные группы. Представители первой группы хотя
и принимают полностью копенгагенскую интерпретацию эксперимен-
тов, по крайней мере поскольку это касается экспериментов, прове-
денных до настоящего времени, но не удовлетворены используемым
при этом языком, то есть лежащей в основе ее философией, и заме-
няют ее другой. Другими словами: они пытаются изменить филосо-
фию, не меняя при этом физики. В некоторых работах представителей
этой первой группы согласие с копенгагенской интерпретацией огра-
ничивается экспериментальными предсказаниями этой интерпрета-
ции относительно всех экспериментов, которые были до сих пор
проведены или которые только имеют отношение к обычной физике
электронов.
Представители второй группы ясно представляют
что копен-
гагенская интерпретация является единственно приемлемым истолко-
ванием, если экспериментальные данные действительно повсюду сог-
ласуются с предсказаниями этой интерпретации. Поэтому в работах
этой группы делаются попытки в определенных критических пунктах
изменить квантовую теорию.
Наконец, представители третьей группы просто выражают свою
общую неудовлетворенность квантовой теорией, не выдвигая при
этом определенных контрпредложений, будь они физического или
философского характера. К представителям этой группы можно при-
числить Эйнштейна, Лауэ и Шредингера. Исторически возражения
против копенгагенской интерпретации выдвигались прежде всего
этой группой.
77
Все оппоненты квантовой теории едины, однако, в одном
Было бы желательно, по их мнению, возвратиться к представлению о
реальности, свойственному классической физике, или, говоря на более
общем философском языке, к онтологии материализма, то есть к
представлению об объективном, реальном мире, мельчайшие части
которого существуют столь же объективным образом, что и камни и
деревья, независимо от того, наблюдаем мы их или нет.
Но как разъяснено в одной из предыдущих глав, это невозможно
или, во всяком случае, вследствие природы атомных явлений, воз-
можно не полностью. Нашей задачей не может являться высказыва-
ние пожеланий относительно того, какими должны быть, собственно
говоря, атомные явления. Нашей задачей может быть только понима-
ниеКогда разбирают работы представителей первой группы, то важ-
но с самого начала иметь в виду, что толкования, содержащиеся в
этих работах, не могут быть опровергнуты экспериментом, так как
они ведь только повторяют копенгагенскую интерпретацию на другом
языке. Со строго позитивистской точки зрения можно было бы
даже сказать, что здесь мы имеем дело совсем не с контрпредложе-
ниями, выдвинутыми против копенгагенской интерпретации, а с их
точным повторением на другом языке. Поэтому можно только спо-
рить о целесообразности этого языка. Эта группа контрпредложений
использует идею «скрытых параметров». Так как законы квантовой
теории предсказывают результаты эксперимента, вообще говоря,
статистически, то, основываясь на классической точке зрения,
можно было бы предположить, что существуют скрытые параметры,
которые, будучи ненаблюдаемы в любом обычном эксперименте,
в действительности определяют результат эксперимента, как это всег-
да считалось ранее в соответствии с принципом причинности. Поэто-
му в некоторых работах была предпринята попытка изобрести
такие параметры внутри рамок квантовой механики.
I
В этом плане выдвинул, например, свои контрпредложения про-
тив копенгагенской интерпретации Бом, идеи которого недавно были
до некоторой степени поддержаны также де Бройлем
Интерпре-
тация Бома разработана вплоть до деталей. Поэтому она может слу-
жить здесь
обсуждения. Бом рассматривает частицы как
объективно существующие структуры, подобно материальным точкам
классической механики. Волны в конфигурационном пространстве
являются в его интерпретации также «объективно существующими»,
подобно электрическим полям. Правда, конфигурационное простран-
ство представляет собой пространство многих измерений, относящих-
ся к различным координатам всех принадлежащих систем частиц.
В связи с этим возникает первая трудность: что имеют в виду, когда
называют волны в конфигурационном пространстве «реально сущест-
вующими»? Конфигурационное пространство представляет собой
очень абстрактное пространство. Слово же «реальное» происходит от
латинского слова
и означает «предмет», «вещь». Но вещи
существуют в обычном, трехмерном, а не в абстрактном конфигура-
78
пространстве. Рассмотрение волн в конфигурационном про-
странстве в качестве объективных имело бы оправдание лишь в том
случае, если бы мы этим рассмотрением хотели сказать, что эти
волны не зависят от наблюдателя. Но все же их вряд ли можно
назвать действительно существующими, или реальными, если мы
только
хотим произвольно менять значение слов. Бом определяет
затем линии, пересекающие поверхности постоянной фазы под пря-
мым углом, как возможные траектории частиц. Какая из этих линий
окажется действительной траекторией частицы, зависит, по мнению
Бома, от истории системы и свойств измерительного прибора,
и решить этот вопрос, не зная о системе и измерительном приборе
больше того, что фактически может быть известно, нельзя. Эта
история (системы и прибора) фактически содержит в таком случае
«скрытые параметры», а именно реальную траекторию электрона до
того, как эксперимент начался.
Одним из следствий этой интерпретации, как подчеркнул Паули,
является то, что электроны многих атомов в стационарном состоянии
должны покоиться, что они, стало быть, не должны совершать
никаких движений по орбитам вокруг атомного ядра. Это кажется на
первый взгляд противоречащим эксперименту, так как измерения
скоростей электронов в основном состоянии (например, с помощью
Комптон-эффекта) всегда дают в итоге некоторое распределение
электронов основного состояния по скоростям, которое в соответствии
с правилами квантовой механики дается квадратом волновой функ-
ции в пространстве скоростей (импульсов). В этом случае, однако,
Бом может ответить, что измерение не подлежит больше рассмотре-
нию на основании прежних законов. Поэтому хотя при обычной
оценке результата измерения в качестве распределения по скоростям
будет получаться квадрат волновой функции в пространстве ско-
ростей (импульсов), но если при рассмотрении измерительной аппа-
ратуры принимать во внимание квантовую теорию и особенно вве-
денные Бомом ad hoc квантово-механические потенциалы, то вы-
вод — в действительности электроны в стационарном состоянии всег-
да покоятся — был бы все-таки допустим. Этому соответствует тот
факт, что введенные Бомом в этой связи квантовые потенциалы
имеют очень странные свойства: например, они отличны от нуля на
любом сколь угодно большом расстоянии. Такой ценой Бом надеется
получить возможность утверждать: «Для нас нет необходимости
отказываться в области квантовой теории от точного, рационального
и объективного описания индивидуальных систем». Но такое объек-
тивное описание разоблачает себя при этом как разновидность
идеологической надстройки, только в очень малой степени связанной
с непосредственной физической реальностью. Ибо ведь скрытые пара-
метры в интерпретации Бома таковы, что они никогда не могут
встретиться в описании реальных процессов, поскольку квантовая
теория остается неизменной.
Чтобы избежать этой трудности, Бом высказал надежду, что в
будущих экспериментах (например, на расстояниях, меньших
см)
79
скрытые параметры все-таки еще будут иметь физический смысл,
и тем самым квантовая теория может оказаться ложной. Бор по
поводу высказывания таких надежд обычно говорит, что по структуре
они подобны приблизительно такому утверждению: «Можно надеять-
ся, что впоследствии окажется, что в некоторых случаях 2X2 = 5,
ибо это было бы выгодно для наших финансов». На самом деле
исполнение надежд Бома лишило бы почвы не только квантовую
механику, но тем самым и интерпретацию Бома. Конечно, в то же
время необходимо подчеркнуть, что приведенная аналогия, хотя она и
представляется полной, не является с точки зрения логики неотрази-
мым аргументом против возможного будущего изменения квантовой
теории в предлагаемом Бомом направлении. Ибо в принципе можно
себе представить, что, например, последующее развитие математичес-
кой логики может придать определенный смысл утверждению, что в
исключительных случаях
может быть равно 5 и что в таком
случае эта обобщенная математика, возможно, даже будет использо-
ваться для вычислений в области экономики. И все же на основании
фактов, не прибегая даже к убедительным логическим аргументам,
мы убеждены, что такие изменения в математике ничем не смогут
помочь нашим финансам. Поэтому непонятно и то, как могут быть
применены для описания физических явлений те математические
идеи, на которые Бом указывает как на возможное осуществление
своих надежд.
Если отвлечься от этого возможного изменения квантовой теории,
то язык Бома, как уже отмечалось, не говорит в отношении фи-
зики ничего иного, чем язык копенгагенской интерпретации. В та-
ком случае остается только вопрос о целесообразности этого
языка. Наряду с тем, что мы уже отмечали о траекториях частиц,
когда рассматривали эти рассуждения как ненужную идеологическую
надстройку, следует также отметить, что язык Бома разрушает прису-
щую квантовой теории симметрию координат и скоростей, или, точнее
говоря, координат и импульсов. Так как свойства симметрии всегда
имеют отношение к сокровеннейшей физической сущности теории, то
остается непонятным, что мы выиграем от устранения их в соот-
ветствующем языке.
Подобное же возражение в несколько другой форме можно при-
вести и против статистической интерпретации Боппа и несколько от-
личной от нее интерпретации Феньеша. Бопп принимает в качестве
основного квантово-механического процесса возникновение и уничто-
жение частиц, которые являются реальными в классическом смысле
слова, а именно в смысле материалистической онтологии, и законы
квантовой механики рассматриваются как особый случай корреляци-
онной статистики, которая здесь применяется к процессам возникно-
вения и порождения частиц. Такая интерпретация может быть
проведена, как показал Бопп, без противоречий, и она проливает
свет на интересные связи между квантовой теорией и корреляционной
статистикой. С физической точки зрения она ведет к тем же самым
выводам, что и копенгагенская интерпретация. В позитивистском
80
-
она, следовательно, опять же изоморфна этой интерпретации,
так же как и интерпретация Бома. Однако в ее языке нарушается
симметрия волн и частиц, являющаяся обычно особенно характерной
чертой математической схемы квантовой теории. Уже в 1928 году
Клейн и Вигнер показали, что эта математическая схема
может быть истолкована не только как квантование движения частиц,
но и как квантование трехмерных материальных волн. Нет, следова-
тельно, основания считать волны материи менее реальными, чем
частицы. Симметрия волн и частиц могла бы в интерпретации Боппа
сохраниться, пожалуй, в том случае, если бы соответствующая
корреляционная статистика была развита и в применении к мате-
риальным волнам в пространстве и времени и если бы, таким образом,
можно было оставить открытым вопрос о том, частицы или волны
считать настоящей реальностью".
Предположение о реальном в смысле материалистической онто-
существовании частиц всегда необходимо ведет к попыткам
считать, что по крайней мере в принципе возможны отклонения от
соотношения неопределенностей. Например, Феньеш утверждает, что
существование соотношения неопределенностей, которое он также
связывает с определенными статистическими соотношениями, никоим
образом не исключает возможность одновременного и сколь угодно
точного измерения координат и скорости. Однако Феньеш не указы-
вает, как такие измерения должны практически выглядеть, и поэтому
его соображения, по-видимому, остаются абстрактно-математичес-
кими.
Вейцель, предложения которого родственны предложениям Бома
и Феньеша, связывает искомые скрытые параметры с новым, приду-
манным ad hoc сортом частиц, зеронами, которые никаким способом
невозможно наблюдать. Представление такого рода таит в себе
опасность, что взаимодействие реальных частиц с зеронами приведет
к рассеянию энергии по большому числу степеней свободы поля зеро-
нов, так что вся термодинамика превратится в хаос. Вейцель не
объяснил, как он сможет преодолеть эту опасность.
Точку зрения, из которой исходили в критике копенгагенской
интерпретации все группы рассмотренных до сих пор физиков, веро-
ятно, можно лучше всего охарактеризовать, если вспомнить дискус-
сию, посвященную специальной теории относительности. Те, кто не
был удовлетворен устранением Эйнштейном абсолютного простран-
ства и абсолютного времени, могли аргументировать примерно сле-
дующим образом. Специальная теория относительности никоим обра-
зом не доказала, что не существует абсолютное пространство и
абсолютное время. Она только показала, что истинное пространство
и истинное время во всех обычных экспериментах себя не проявляют.
Но если правильно учесть соответствующие законы природы и таким
образом ввести для движущихся систем координат правильные кажу-
щиеся времена, то ничто не будет говорить против предположения
об абсолютном пространстве. Было бы даже правдоподобно предпо-
ложить, что центр тяжести нашей Галактики (по крайней мере
L
81
приближенно) покоится в абсолютном пространстве. Критик
альной теории относительности мог еще добавить, что можно на-
деяться, что в будущем измерения сделают определение абсолютного
пространства, так сказать «скрытого параметра» теории относитель-
ности, возможным и тем самым теория относительности будет опро-
вергнута.
Эту аргументацию нельзя, как это сразу видно, опровергнуть
экспериментально, так как при этом не делается никаких
ний, отличающихся от утверждений специальной теории относитель-
ности. Но такая интерпретация теории относительности нарушала бы,
по крайней мере на применяемом языке, как раз важнейшее
симметрии теории относительности, а именно инвариантность отно-|
сительно преобразований Лоренца, и поэтому ее следует считать
неприемлемой.
Аналогия обсуждений специальной теории относительности с об-
суждениями квантовой теории очевидна. Законы квантовой
таковы, что введенные ad hoc скрытые параметры никогда нельзя
будет наблюдать. Кроме того, важнейшие свойства симметрии были]
бы нарушены, если бы мы ввели в интерпретацию теории скрытые
параметры в качестве фиктивных величин.
Возражения, которые содержатся в работах Блохинцева и Алек-|
сандрова, по самой постановке довольно отличны от обсужденных
выше. Эти возражения с самого начала ограничиваются
тельно философской стороной вопроса. В физическом плане
цев и Александров без всяких оговорок соглашаются с Копенгаген-]
ской интерпретацией. Тем более резкими оказываются внешние фор-
мы полемики: «Среди самых разнообразных идеалистических на-
правлений в современной физике так называемая «копенгагенская
школа» — наиболее реакционная. Разоблачению идеалистических и
агностических спекуляций этой школы вокруг коренных проблем
квантовой механики и посвящена данная статья»,— пишет
цев во введении к одной из своих статей. Резкость полемики
показывает, что здесь идет речь не только о науке, но и о веровании.
Цель критики высказана в заключение статьи цитатой из сочинения
Ленина: «Как ни диковинно с точки зрения «здравого смысла»
превращение невесомого эфира в весомую материю и обратно, как ни
«странно» отсутствие у электрона всякой иной массы, кроме электро-
магнитной, как ни необычно ограничение механических законов дви-
жения одной только областью явлений природы и подчинение их
более глубоким законам электромагнитных явлений и т. д.— все это
только лишнее подтверждение диалектического материализма»
Хотя, стало быть, предпосылки работ Блохинцева и Александрова
лежат вне области естествознания, все же обсуждение их аргументов
весьма поучительно.
В данном случае главная задача заключается в спасении материа-
листической онтологии, поэтому атакам подвергается прежде всего
введение в интерпретацию квантовой теории наблюдателя. Александ-
ров пишет: «Поэтому под результатом измерения в квантовой меха-
82
лике нужно понимать объективный эффект взаимодействия электрона
подходящим объектом. Разговоры о наблюдателе нужно исключить
дело с объективными условиями и объективными
физическая величина есть объективная характеристика явления, а не
результат наблюдения». Волновая функция характеризует, согласно
Александрову, объективное состояние электрона.
В своем изложении Александров упускает, что взаимодействие
системы с измерительным прибором в том случае, когда прибор и
система считаются изолированными от остального мира и в целом
рассматриваются в соответствии с квантовой механикой, как прави-
ло, не ведет к определенному результату (например, к почернению
фотопластинки в определенной точке). Когда против этих заключений
выдвигают утверждение: «Но в действительности пластинка после
взаимодействия все-таки почернела в определенном месте», то тем
самым от квантово-механического рассмотрения изолированной си-
стемы, состоящей из электрона и пластинки, отказываются. В этом
заключается фактический характер события, которое может быть
описано с помощью понятий повседневной жизни, в математическом
формализме квантовой теории непосредственно не содержится и
в копенгагенскую интерпретацию входит благодаря введению пред-
ставления о наблюдателе. Конечно, не следует понимать введение
наблюдателя неправильно, в смысле внесения в описание природы
каких-то субъективных черт. Наблюдатель выполняет скорее функции
регистрирующего «устройства», то есть регистрирует процессы в
пространстве и времени; причем дело не в том, является ли наблюда-
тель аппаратом или живым существом; но регистрация, то есть
переход от возможного к действительному, в данном случае, безу-
словно, необходима и не может* быть исключена из интерпретации
квантовой теории. В этом пункте квантовая теория самым тесным
образом связана с термодинамикой, поскольку всякий акт наблюде-
ния по всей своей природе является необратимым процессом. Только
посредством таких необратимых процессов формализм квантовой
теории может быть непротиворечивым образом связан с действитель-
ными процессами в пространстве и времени. С другой стороны,
необратимость, если ее снова перевести на язык математического
изображения событий, является следствием неполноты знаний, кото-
рые наблюдатель имеет о системе, и поэтому не является все-таки
чем-то вполне объективным.
Формулировки Блохинцева несколько иные, чем Александрова.
«В квантовой механике состояние частицы характеризуется действи-
тельно не «само по себе», а принадлежностью частицы тому или
иному ансамблю (смешанному или чистому). Эта принадлежность
имеет совершенно объективный характер и не зависит от сведений
Такие формулировки уводят на самом деле уж очень
Далеко (даже слишком далеко) от онтологии материализма. Дело в
том, что, например, в классической термодинамике положение
определении температуры системы наблюдатель подразумевает,
система представляет собой только один образец, выбранный
83
из канонического ансамбля, и он, следовательно, может считать,
что система, по-видимому, обладает различными энергиями. Однако в
действительности система имеет в классической физике в определен-
ный момент времени только определенное значение энергии, все дру-
гие значения не реализуются. Наблюдатель, следовательно, впадет в
ошибку, если будет считать возможным, что в данный момент
существует другое значение энергии. Отсюда канонический ансамбль
содержит высказывания не только о самой системе, но и о неполноте
сведений наблюдателя о системе. Когда Блохинцев пытается в кван-
товой теории считать принадлежность системы к ансамблю чем-то
вполне объективным, он употребляет слово «объективный» в смысле,
отличающемся от употребления его в классической физике, ибо в
ней эта принадлежность означает, как уже было отмечено, выска-
зывание не только о системе, но и о степени знания системы
телем. При рассмотрении квантовой теории необходимо кратко упо-
мянуть об одном исключении. Если ансамбль характеризуется в кван-
товой теории только единственной волновой функцией в
ционном пространстве (а не как
статистической матри-
цей), то создается особая ситуация (так называемый «чистый
случай»), в котором описание может быть названо в известном
смысле объективным и в котором элемент неполного знания непосред-
ственно не обнаруживается. Но так как всякое измерение (из-за
связанных с ним необратимых процессов) снова вводит потом эле-
мент неполного знания, то и эта ситуация «чистого случая» все-таки
не отличается принципиально от другого, ранее обсужденного более
общего случая.
Из всего рассмотренного выше прежде всего видно, как трудно
втиснуть новые идеи в старую систему понятий предшествующей
философии, или, употребляя старинное выражение, как трудно напол-
нить новым вином старые меха. Такие попытки всегда неприятны,
потому что заставляют снова и снова заниматься латанием неизбеж-
ных дыр в старых мехах, вместо того чтобы наслаждаться новым
вином. С точки зрения здравого смысла нельзя ожидать, что
тели, создавшие диалектический материализм более ста лет назад,
могли предвидеть развитие квантовой теории. Их представления
о материи и реальности не могут быть приспособлены к результатам
нашей сегодняшней утонченной экспериментальной техники.
Здесь, пожалуй, следует сделать дополнительно несколько заме-
чаний о позиции естествоиспытателя в отношении определенного
мировоззрения. При этом безразлично, о религиозном или политичес-
ком мировоззрении идет речь. Принципиальное различие религиозно-
го и политического мировоззрений, заключающееся в том, что послед-
нее имеет отношение к непосредственной материальной реальности
мира вокруг нас, в то время как первое имеет объектом другую
реальность, лежащую по ту сторону материального мира, в данной
постановке проблемы несущественно. Здесь следует обсудить пробле-
му самой веры. Из того, что было до сих пор сказано, следует
вывод, что ученый никогда не должен полагаться на какое-то един-
84
венное учение, никогда не должен ограничивать методы своего
ышления одной-единственной философией. Ученый должен быть го-
в к тому, что благодаря новым экспериментальным данным могут
ыть изменены и самые основы его знания. Но это требование по
двум соображениям снова представляло бы собой слишком большое
упрощение нашего положения в жизни.
Первое соображение состоит в том, что весь образ нашего мышле-
ния формируется в нашей юности, благодаря тем идеям, с которыми
в это время сталкиваемся, или благодаря тому, что мы вступаем
в контакт с выдающимися личностями, у которых мы учимся. Этот
образ мышления будет оказывать решающее влияние на всю нашу
последующую работу, и вследствие этого вполне возможны затрудне-
ния в процессе приспособления к совершенно другим идеям и систе-
мышления. Второе соображение состоит в том, что мы всегда
ринадлежим некоему обществу или общности. Эту общность связы-
вают воедино общие идеи, общий критерий моральных ценностей
или общий язык, на котором говорят о всеобщих проблемах жизни.
Эти общие идеи могут поддерживаться авторитетом церкви, партии
и государства, и даже если это не будет иметь место, все равно
чень трудно отойти от общепринятых идей, не противопоставляя
себя обществу. Но результаты научных размышлений могут противо-
речить некоторым из общепринятых идей. Без сомнения, было бы
неразумно требовать, чтобы ученый вообще не был лояльным членом
чтобы он принципиально отказался от всех благ, которые
ожно получить, принадлежа коллективу, и было бы столь же нера-
желать, чтобы общие идеи коллектива или общества, которые
научной точки зрения всегда необходимо являются упрощением,
следует менять сразу же вслед за очередным успехом научного позна-
ния, что эти общие идеи должны быть, следовательно, такими же
изменчивыми, как и научные теории. Поэтому и в наше время мы
снова приходим к старой проблеме двойственности истины, которая
неоднократно возникала в истории христианской религии в эпоху
позднего средневековья. В то время появилось весьма спорное учение
о том, что положительная религия независимо от того, какую форму
она может принять, является для огромного большинства людей
потребностью, в то время как ученый ищет собственно истину по ту
сторону религии и может найти ее только там.
i Наука является эзотерическим учением,— так было сказано,—
предназначена только для немногих. В наше время функции
оложительной религии в некоторых странах взяли на себя полити-
ческие учения и общественные организации, но проблема, в сущности,
осталась той же. Первым требованием в отношении ученого должно
всегда оставаться требование интеллектуальной честности, в то время
как общество часто будет просить ученого, вследствие изменчивости
науки, подождать по крайней мере несколько десятилетий, прежде
чем публично высказывать свое расходящееся с общепринятым
мнение. Простого решения этой проблемы — если одной терпимости
недостаточно,— вероятно, нет. Но, пожалуй, можно находить некото-
85
рое утешение в том факте, что здесь речь идет, несомненно, о довольно
старой проблеме, относящейся к жизни человека во все времена.
Теперь снова возвратимся к контрпредложениям копенгагенской
интерпретации квантовой теории и рассмотрим при этом контрпред-
ложения представителей второй группы. В этих контрпредложениях
попытка построения иной философской интерпретации связана даже
со стремлением изменить квантовую теорию. Добросовестная попыт-
ка в этом направлении предпринята Яноши, который осознал, что
предположение о строгой справедливости квантовой механики за-
ставляет нас отойти от представлений о реальности классической
физики. Он поэтому пытается так изменить квантовую механику,
чтобы многие ее результаты оставались в силе, но ее структура
приближалась к структуре классической физики. Направлением
своей атаки он избрал так называемую редукцию волнового пакета,
то есть тот факт, что описывающая систему волновая функция в
момент, когда наблюдателю становится известным результат наблю-
дения, меняется скачком. Яноши констатирует, что эта редукция не
может быть выведена из уравнения Шредингера, и полагает, что
отсюда можно заключить о наличии непоследовательности «орто-
доксальной» интерпретации. Как известно, редукция волнового паке-
та появляется в копенгагенской интерпретации всегда в тех случаях
(на языке формализма — всегда для «статистической смеси» состоя-
ний) , когда завершается переход от возможного к действительному,
то есть когда действительное выбирается из возможного, что, соглас-
но обычному описанию, делает наблюдатель. В основе этого лежит
предположение, что интерференционные члены частично погашаются
вследствие неконтролируемых взаимодействий измерительного при-
бора с системой и остальным миром (на языке формализма — вза-
имодействие «приготовляет» смесь). Яноши пытается в этом пункте,
вводя затухание, так изменить квантовую механику, чтобы интер
ференционные члены по истечении конечного времени исчезали
ми по себе. Даже если бы это соответствовало действительности,—
а все проведенные доныне эксперименты не дают для этого никаких
оснований,— то при такой интерпретации, как отмечает сам Яноши,
остался бы еще ряд нежелательных следствий (например, волны,
распространяющиеся быстрее скорости света, изменение временной
последовательности причины и следствия для движущегося наблюда-
теля, то есть выделение определенных систем отсчета и т. д.). Поэто-
му мы вряд ли согласимся пожертвовать простотой квантовой теории
ради такого рода представлений, пока нас не принудит к этому
эксперимент.
Среди других оппонентов «ортодоксальной» интерпретации кван-
товой теории Шредингер занимает в определенном смысле исключи-
тельную позицию, поскольку он хотел бы приписывать объективную
реальность не частицам, а волнам и не согласен интерпретировать
волны только как волны вероятности. В своей работе «Существуют ли
квантовые скачки?» он пытается вообще отвергнуть квантовые скач-
ки. Но в работе Шредингера прежде всего содержится некоторое
86
непонимание обычной интерпретации. Он упускает из виду, что вол-
нами вероятности в обычной интерпретации являются только волны в
конфигурационном пространстве — то, что на языке математики
назвать матрицами преобразования,— а не трехмерные волны
материи или излучения. Последние объективно реальны в столь же
большой и в столь же малой степени, что и частицы, хотя они не имеют
непосредственно никакого отношения к волнам вероятности, но обла-
дают, подобно максвелловскому полю, непрерывной плотностью
энергии и импульса. Конечно, Шредингер правильно подчеркивает,
что эти процессы можно считать более непрерывными, чем это
делается в большинстве случаев. Однако Шредингер не может этим
устранить из мира элемент прерывности, который в атомной фи-
зике обнаруживается повсюду, например очень наглядно — на
сцинтилляционном экране. В обычной интерпретации квантовой
теории этот элемент содержится в переходе от возможного к действи-
тельному. Сам Шредингер не делает никаких контрпредложений
относительно того, как он представляет себе, например, введение
всюду наблюдаемого элемента прерывности иначе, чем это делается в
обычной интерпретации.
Наконец, критика, которая содержится в различных работах
Эйнштейна, Лауэ и других, сосредоточивается вокруг вопроса о том,
дает ли копенгагенская интерпретация возможность однозначного,
объективного описания физических фактов. Ее наиболее важные
аргументы могут быть выражены примерно в следующей форме.
Математическая схема квантовой теории кажется вполне достаточ-
ным описанием статистики атомных явлений. Но, даже если ее ут-
верждения относительно вероятностей атомных процессов вполне
правильны, эта интерпретация все-таки не дает никакого описания
того, что происходит на самом деле, независимо от наблюдений или
между нашими наблюдениями. Что-нибудь должно ведь, однако,
происходить — в этом мы можем не сомневаться. Это «что-нибудь»
может быть, и нельзя описать с помощью понятий электрона, или
волны, или светового кванта, но, поскольку оно не описывается
каким-либо образом, задача физики еще не выполнена. Нельзя
что квантовая физика относится только к акту наблюде-
ия. Физик должен предполагать в своей науке, что он изучает мир,
который создал не он сам и который существовал бы также и без
него и в основном точно таким же. Поэтому копенгагенская интер-
претация не дает никакого действительного понимания атомных
роцессов.
Легко видеть, что эта критика требует просто возврата к старой
атериалистической онтологии. Что же можно ответить на эту
ритику с точки зрения копенгагенской интерпретации?
Можно сказать, что физика является частью естествознания и
этом качестве должна стремиться к описанию и пониманию
рироды. Однако понимание любого рода, будь оно научным или
ет, зависит от нашего языка, от того, что мы можем передавать
аши мысли. Всякое описание явлений, опытов и их результатов
87
также основывается на языке как на единственном средстве понима-
ния. Слова этого языка выражают понятия повседневной жизни,
которые в научном языке физики могут быть уточнены до понятий
классической физики. Эти понятия представляют собой единственное
средство однозначной передачи сообщений о процессах,
нии приборов в опытах и их результатах. Поэтому когда физика-
атомника просят дать описание того, что реально происходит в его
опытах, то слова «описание», «реальность» и «происходит» могут
относиться только к понятиям повседневной жизни или классической
физики. Как только физик попытался бы отказаться от этой базы,
он потерял бы возможность однозначно объясняться и не смог бы
развивать свою науку далее. Поэтому всякое высказывание о том,
что на самом деле происходит или произошло, является
нием, использующим понятия классической физики. Оно по самой
своей природе вследствие законов термодинамики и соотношения
неопределенностей оказывается неполным в отношении тех деталей
атомных процессов, о которых в данном случае идет речь. Требова-
ние, что следует описывать и то, что в квантово-механическом про-
цессе происходит в промежутке между двумя следующими друг за
другом наблюдениями, является contradictio in adjecto, так как
слово «описывать» имеет отношение только к применению класси-
ческих понятий, тогда как эти понятия не могут быть применены в
промежутках между двумя наблюдениями. Они могут применяться
только в момент наблюдения.
Необходимо также подчеркнуть, что копенгагенская интерпрета-
ция квантовой теории никоим образом не является позитивистской.
В то время как позитивизм исходит из чувственных восприятий
элементов бытия, копенгагенская интерпретация рассматривает опи-
сываемые в классических понятиях объекты и процессы, то есть
фактическое, в качестве основы всякого физического объяснения.
Вместе с тем признается также, что статистичность природы законов
микрофизики устранена быть не может, так как всякое знание
«фактического» в силу квантово-механических законов природы
является знанием неполным.
Онтология материализма основывалась на иллюзии, что в атом-
ную область можно экстраполировать способ существования, не-
посредственно данное окружающего нас мира. Но эта экстраполяция
невозможна.
Можно было бы добавить еще некоторые замечания относительно
формальной структуры контрпредложений в отношении копенгаген-
ской интерпретации. Все выдвинутые до сих пор контрпредложения
в отношении копенгагенской
заставляют жертвовать
существенными свойствами симметрии квантовой теории. Поэтому
вполне можно предположить, что копенгагенская интерпретация
является необходимой, если эти свойства симметрии, подобно свой-
ству инвариантности относительно преобразований Лоренца, считать
существенными свойствами природы. В пользу этого говорят и все
проведенные до сих пор эксперименты.
IX. КВАНТОВАЯ ТЕОРИЯ
И СТРОЕНИЕ МАТЕРИИ
Понятие «материи» на протяжении истории человеческого мыш-
ления неоднократно претерпевало изменения. В различных философ-
ских системах его интерпретировали по-разному. Когда мы употреб-
ляем слово «материя», то надо иметь в виду, что различные значе-
ния, которые придавались понятию «материя», пока еще в большей
или меньшей степени сохранились в современной науке.
Ранняя греческая философия от Фалеса до атомистов, искавшая
единое начало в бесконечном изменении всех вещей, сформулирова-
ла понятие космической материи, мировой субстанции, претерпева-
ющей все эти изменения, из которой все единичные вещи возникают
и в которую они в конце концов снова превращаются. Эта материя
частично идентифицировалась с некоторым определенным вещест-
вом — водой, воздухом или огнем, — частично же ей не приписывали
никаких других качеств, кроме качеств материала, из которого сде-
ланы все предметы.
Позднее понятие материи играло важную роль в философии Ари-
стотеля — в его идеях о связи формы и материи, формы и вещества.
Все, что мы наблюдаем в мире явлений, представляет собой оформ-
ленную материю. Материя, следовательно, является реальностью не
сама по себе, но представляет собой только возможность, «потен-
цию», она существует лишь благодаря форме
В явлениях природы
«бытие», как называет его Аристотель, переходит из возможности
в действительность, в актуально свершившееся, благодаря форме.
Материя у Аристотеля представляет собой не какое-либо определен-
I ное вещество, как, например, воду или воздух, не является она также
и чистым пространством; она оказывается в известной степени не-
определенным телесным субстратом, который содержит в себе воз-
можность перейти благодаря форме в актуально свершившееся,
в действительность. В качестве типичного примера этого соотношения
между материей и формой в философии Аристотеля приводится
биологическое развитие, в котором материя преобразуется в живые
организмы, а также создание человеком произведения искусства.
Статуя потенциально содержится в мраморе уже до того, как ее вы-
секает скульптор.
Только значительно позднее, начиная с философии Декарта, ма-
терию как нечто первичное стали противопоставлять духу. Имеются
два дополняющих друг друга аспекта мира, материя и дух, или, как
89
выражался Декарт, «res extensa» и «res cogitans». Поскольку новые
методологические принципы естествознания, особенно механики, ис
ключали сведение телесных явлений к духовным силам, то материя
могла быть рассматриваема только как особая реальность,
симая от человеческого духа и от каких-либо сверхъестественных
Материя в этот период представляется уже сформировавшейся мате-
рией, и процесс формирования объясняется причинной цепью меха-
нических взаимодействий. Материя уже утеряла связь с «раститель-
ной душой» аристотелевской философии, и поэтому дуализм между
материей и формой в это время уже не играет никакой роли. Это пред-
ставление о материи внесло, пожалуй, наибольший вклад в то, что
мы ныне понимаем под словом «материя».
Наконец, в естествознании XIX столетия важную роль играл дру-
гой дуализм, а именно дуализм между материей и силой, или, как
тогда говорили, между силой и веществом. На материю могут воз-
действовать силы, и материя может вызывать появление сил. Мате-
рия, например, порождает силу тяготения, и эта сила в свою очередь
воздействует на нее. Сила и вещество являются, следовательно, дву-
мя ясно различимыми аспектами физического мира. Поскольку силы
являются также формирующими силами, это различие снова прибли-
жается к аристотелевскому различению материи и формы. С другой
стороны, именно в связи с новейшим развитием современной физики,
это различие силы и вещества полностью исчезает, так как всякое
силовое поле содержит энергию и в этом отношении представляет
собой также часть материи. Каждому силовому полю соответствует
определенный вид элементарных частиц. Частицы и силовые поля —
только две различные формы проявления одной и той же реальности.
Когда естествознание изучает проблему материи, ему следует
прежде всего исследовать формы материи. Бесконечное многообра-
зие и изменчивость форм материи должны стать непосредственным
объектом исследования; усилия должны быть направлены на то, что-
бы найти законы природы, единые принципы, которые могли бы слу-
жить направляющей нитью в этом бесконечном поле исследований.
Поэтому точное естествознание и особенно физика уже давно кон-
центрируют свои интересы на анализе строения материи и сил, кото-
рые это строение определяют.
Со времени Галилея основным методом естествознания является
эксперимент. Этот метод сделал возможным перейти от общих ис-
следований природы к специфическим исследованиям, выделить ха-
рактеристические процессы в природе, на основе которых ее законы
можно изучать более непосредственно, чем в общих исследованиях.
То есть при изучении строения материи необходимо произвести над
ней эксперименты. Необходимо поставить материю в необычные
условия, чтобы изучить ее превращения в этих обстоятельствах, на-
деясь познать тем самым определенные фундаментальные черты ма-
терии, которые сохраняются при всех ее видимых изменениях.
Со времени формирования естествознания нового времени это
было одной из важнейших целей химии, в которой довольно рано
90
пришли к понятию химического элемента. Субстанция, которая не
могла быть разложена или расщеплена далее какими угодно сред-
ствами, имевшимися в то время в распоряжении химиков: кипяче-
нием, сжиганием, растворением, смешиванием с другими веществами,
была названа «элементом». Введение этого понятия было первым
и исключительно важным шагом в понимании строения материи. Мно-
гообразие имеющихся в природе веществ было тем самым сведено по
крайней мере к сравнительно малому числу более простых веществ,
элементов, и благодаря этому среди различных явлений химии был
установлен определенный порядок. Слово «атом» поэтому и было
применено к мельчайшей единице материи, которая входит в состав
химического элемента, и самая маленькая частица химического сое-
динения могла быть наглядно представлена в виде маленькой группы
различных атомов. Мельчайшей частицей элемента железа оказался,
например, атом железа, и наименьшая частица воды, так называемая
молекула воды, оказалась состоящей из атома кислорода и двух
атомов водорода.
Следующим и почти столь же важным шагом было открытие со-
хранения массы в химических процессах. Если, например, сжигается
элемент углерода и при этом образуется двуокись углерода, то масса
двуокиси углерода равна сумме масс углерода и кислорода до того,
как процесс начался. Это открытие придало понятию материи прежде
всего количественный смысл. Независимо от химических свойств
материя могла быть измерена ее массой.
В течение следующего периода, главным образом в XIX столетии,
было открыто большое число новых химических элементов. В наше
время их число перешагнуло за 100. Это число, однако, совершенно
ясно говорит о том, что понятие химического элемента еще не приве-
ло нас к тому пункту, исходя из которого можно было бы понять един-
ство материи. Предположение о том, что существует очень много ка-
чественно различных видов материи, между которыми нет никаких
внутренних связей, не было удовлетворительным.
К началу XIX столетия были уже найдены свидетельства в пользу
наличия взаимосвязи между различными химическими элементами.
Эти свидетельства заключались в том факте, что атомные веса мно-
гих элементов казались целочисленно кратными некоторой наимень-
шей единице, которая приблизительно соответствует атомному весу
водорода. Подобие химических свойств некоторых элементов также
говорило в пользу существования этой взаимосвязи. Но только бла-
годаря применению сил, которые во много раз сильнее, чем те, ко-
торые действуют в химических процессах, можно было действительно
установить связь между различными элементами и подойти ближе
к пониманию единства материи.
Внимание физиков было привлечено к этим силам в связи с от-
крытием радиоактивного распада, осуществленного Беккерелем
в 1896 году. В последовавших затем исследованиях Кюри, Ре-
зерфорда и других превращение элементов в радиоактивных
процессах было показано со всей очевидностью. Альфа-частицы
91
испускались в этих процессах в виде обломков атомов с энергией,
которая приблизительно в миллион раз больше, чем энергия единич-
ной частицы в химическом процессе. Следовательно, эти частицы
могли быть теперь использованы в качестве нового инструмента для
исследования внутреннего строения атома. Ядерная модель атома,
предложенная Резерфордом в
году, явилась результатом экспе-
риментов по рассеянию
Важнейшей чертой этой
модели было разделение атома на две совершенно различные части —
атомное ядро и окружающие атомное ядро электронные
Атомное ядро занимает в центре только исключительно малую долю
всего пространства, которое занято атомом, — радиус ядра
зительно в сто тысяч раз меньше радиуса всего атома; но оно все-таки
содержит почти всю массу атома. Его положительный электрический
заряд, являющийся целочисленно кратным так называемому элемен-
тарному заряду, определяет общее число окружающих ядро
нов, ибо атом как целое должен быть электрически нейтрален; он
определяет тем самым и форму электронных траекторий.
Это различие между атомным ядром и электронной оболочкой
сразу дало согласованное объяснение тому факту, что в химии имен-
но химические элементы являются последними единицами материи
и что для превращения элементов друг в друга необходимы очень
большие силы. Химические связи между соседними атомами объяс-
няются взаимодействием электронных оболочек, и энергии взаимо-
действия при этом сравнительно малы. Электрон, ускоренный в раз-
рядной трубке потенциалом всего в несколько вольт, обладает доста-
точной энергией, чтобы «разрыхлить» электронные оболочки и выз-
вать испускание света или разрушить химическую связь в молекуле.
Но химическое поведение атома, хотя в основе его и лежит поведение
электронных оболочек, определяется электрическим зарядом атомно-
го ядра. Если хотят изменить химические свойства, нужно изменить
само атомное ядро, а это требует энергий, которые примерно в милли-
он раз больше, чем те, которые имеют место при химических про-
цессах.
Но ядерная модель атома, рассматриваемого как система, в кото-
рой выполняются законы ньютоновской механики, не может объяс-
нить стабильность атома. Как было установлено в одной из предыду-
щих глав, только применение к этой модели квантовой теории может
объяснить тот факт, что, например, атом углерода, после того как он
взаимодействовал с другими атомами или излучил квант света, по-
прежнему остается в конечном счете атомом углерода, с той же самой
электронной оболочкой, какую он имел ранее. Эту стабильность мож-
но просто объяснить на основе тех самых черт квантовой теории,
которые делают возможным объективное описание атома в прост-
ранстве и во времени.
Этим путем было, следовательно, создано первоначальное осно-
вание для понимания строения материи. Химические и другие свой-
ства атомов можно было объяснить, применяя к электронным оболоч-
кам математическую схему квантовой теории. Исходя из этого осно-
92
далее можно было пытаться вести анализ строения материи
в
различных направлениях. Можно было или изучать взаимо-
действие атомов, их отношение к более крупным единицам, таким,
молекулы или кристаллы или биологические объекты, или же
было пытаться, исследуя атомное ядро и его составные части,
продвинуться до того пункта, в котором стало бы понятным единство
материи. Физические исследования форсированно развивались
в прошедшие десятилетия в обоих направлениях. Последующее изло-
жение и будет посвящено выяснению роли квантовой теории в обеих
этих областях.
Силы между соседними атомами являются в первую очередь элек-
трическими силами — речь идет о притяжении противоположных
зарядов и об отталкивании между одноименными; электроны при-
тягиваются атомным ядром и отталкиваются другими электронами.
Но эти силы действуют здесь не по законам ньютоновской механи-
ки, а по законам квантовой механики.
Это ведет к двум различным типам связи между атомами. При од-
ном типе связи электрон одного атома переходит к другому атому,—
например для того, чтобы заполнить еще не совсем заполненную
электронную оболочку. В этом случае оба атома оказываются в ко-
нечном счете электрически заряженными и получают название
«ионов»; поскольку их заряды в таком случае противоположны, они
взаимно притягиваются. Химик говорит в этом случае о «полярной
При втором типе связи электрон определенным образом, харак-
рным только для квантовой теории, принадлежит обоим атомам.
Если использовать картину электронных орбит, то можно приблизи-
тельно сказать, что электрон обращается вокруг обоих атомных ядер
и значительную долю времени проводит как в одном, так и в другом
•атоме. Этот второй тип связи соответствует тому, что химик называет
валентной связью».
Эти два типа связи, которые могут существовать во всевозможных
омбинациях, вызывают в конечном счете образование различных со-
вокупностей атомов и оказываются в конце концов определяющими
сложные структуры, которые изучаются физикой и химией. Итак,
имические соединения образуются благодаря тому, что из атомов
различного рода возникают небольшие замкнутые группы, и каждая
группа может быть названа молекулой химического соединения. При
образовании кристаллов атомы располагаются в виде упорядоченных
решеток. Металлы образуются тогда, когда атомы расположены так
плотно, что внешние электроны покидают свои оболочки и могут
оходить сквозь весь кусок металла. Магнетизм некоторых веществ,
обенно некоторых металлов, возникает вследствие вращательного
Движения отдельных электронов в этом металле и т. д.
Во всех этих случаях дуализм между материей и силой еще может
быть сохранен, так как ядра и электроны можно рассматривать как
строительные кирпичи материи, которые удерживаются вместе с элек-
ромагнитными силами.
\
93
В то время как физика и химия (там, где они имеют отношение
к строению материи) составляют единую науку, в биологии с ее бо-
лее сложными структурами положение складывается несколько по-
другому. Правда, несмотря на бросающуюся в глаза целостность жи-
вых организмов, резкое различие между живой и неживой материей,
вероятно, проведено быть не может. Развитие биологии дало нам
большое число примеров, из которых можно видеть, что специфиче-
ски биологические функции могут выполняться особыми большими
молекулами или группами, или цепями таких молекул. Эти примеры
подчеркивают тенденцию в современной биологии объяснять биологи-
ческие процессы как следствие законов физики и химии. Но род ста-
бильности, который мы усматриваем в живых организмах, по своей
природе несколько отличен от стабильности атома или кристалла.
В биологии речь идет скорее о стабильности процесса или функции,
чем о
Несомненно, квантово-механические за-
коны играют в биологических процессах очень важную роль. Напри-
мер, для понимания больших органических молекул и их
разных геометрических конфигураций существенны специфические
квантово-механические силы, которые только несколько неточно
могут быть описаны на основе понятия химической валентности. Опы-
ты по биологическим мутациям, вызываемым излучением, показыва-
ют также как важность статистического характера квантово-механи-
ческих законов, так и существование механизмов усиления. Тесная
аналогия между процессами в нашей нервной системе и процессами,
которые имеют место при функционировании современной электрон-
ной счетной машины, снова подчеркивает важность для живого орга-
низма отдельных элементарных процессов. Но все эти примеры все-
таки не доказывают, что физика и химия, дополненные учением о раз-
витии, сделают возможным полное описание живых организмов. Био-
логические процессы должны трактоваться
экспериментаторами с большей осторожностью, чем процессы физики
и химии. Как пояснил Бор, вполне может оказаться, что описания
живого организма, которое с точки зрения физика может быть наз-
вано полным, совсем не существует, потому что данное описание по-
требовало бы таких экспериментов, которые должны были бы прийти
в слишком сильный конфликт с биологическими функциями
ма. Бор описал эту ситуацию следующим образом: в биологии мы
имеем дело скорее с реализацией возможностей в той части
к которой мы принадлежим, чем с результатами экспериментов, ко-
торые мы сами можем произвести. Ситуация дополнительности,
в которой действенна эта формулировка, отражается как тенденция
в методах современной биологии: с одной стороны, полностью исполь-
зовать методы и результаты физики и химии и, с другой стороны,
все же постоянно употреблять понятия, которые относятся к тем чер-
там органической природы, которые не содержатся в физике и
химии, как, например, понятие самой жизни.
Пока мы провели, следовательно, анализ строения
в одном направлении — от атома к более сложным структурам, со-
94
из атомов: от атомной физики к физике твердого тела, к хи-
мии и, наконец, к биологии. Теперь мы должны повернуть в проти-
воположном направлении и проследить линию исследований, направ-
от внешних областей атома к внутренним областям, к атом-
ному ядру и, наконец, к элементарным частицам. Только эта вторая
приведет нас, быть может, к пониманию единства материи.
Здесь не нужно бояться того, что характеристические структуры бу-
дут сами разрушены в опытах. Если поставлена задача проверить
опытах принципиальное единство материи, то мы можем подверг-
нуть материю действию самых сильных из возможных сил, воздейст-
вию самых предельных условий, чтобы увидеть, может ли в конце
нцов материя быть превращена в какую-нибудь другую материю.
Первым шагом в этом направлении был экспериментальный ана-
атомного ядра. В начальные периоды этих исследований, которые
заполняют примерно первые три десятка лет нашего столетия, един-
ственным инструментом для экспериментов над атомным ядром были
испускаемые радиоактивными веществами. С помощью
этих частиц Резерфорду удалось в 1919 году превратить друг в друга
атомные ядра легких элементов. Он смог, например, ядро азота прев-
ратить в ядро кислорода, присоединяя к ядру азота
и в
то же самое время выбивая из него протон. Это был первый пример
процесса на расстояниях порядка радиусов атомных ядер, который
напоминал химические процессы, но который вел к искусственному
превращению элементов. Следующим решающим успехом было ис-
кусственное ускорение протонов в приборах высокого напряжения до
энергий, достаточных для ядерных превращений. Для этой цели необ-
ходимы разности напряжений примерно в миллион вольт, и
и Уолтону в их первом решающем эксперименте удалось превратить
атомные ядра элемента лития в атомные ядра элемента гелия. Это-
открытие выявило для исследований совершенно новое поле, которое
может быть названо ядерной физикой в собственном смысле слова
_и которое очень быстро привело к качественному пониманию строе-
атомного ядра.
На самом деле строение атомного ядра оказалось очень простым.
ядро состоит всего из двух различных видов элементарных
Одна из элементарных частиц — протон, являющаяся одно-
ядром атома водорода. Другая была названа нейтроном,
обладающая примерно той же массой, что и протон, и, кроме
электрически нейтральная. Каждое атомное ядро можно, таким
охарактеризовать общим числом протонов и нейтронов,
которых оно состоит. Ядро обычного атома углерода состоит из
протонов и 6 нейтронов. Но есть также и другие ядра атомов угле-
которые являются несколько более редкими — они были наз-
изотопами первых — и которые состоят из 6 протонов и 7 ней-
и т. д. Так в конце концов пришли к описанию материи, в ко-
вместо многих различных химических элементов использова-
только три основные единицы, три фундаментальных строитель-
ных кирпича — протон, нейтрон и электрон. Вся материя состоит из
95
атомов и построена поэтому в конечном счете из этих трех основных
строительных кирпичей. Это еще, конечно, не означает единства
но несомненно означает важный шаг в направлении этого
единства и, что было, пожалуй, еще важнее, означает существенное
упрощение. Правда, впереди был еще длинный путь от знания этих
основных строительных кирпичей атомного ядра к полному понима-
нию его строения. Здесь проблема была несколько отличной от соот-
ветствующей проблемы относительно внешней оболочки атома, ре-
шенной в середине двадцатых годов. В случае электронной оболочки
силы между частицами были известны с большой точностью, но, кро-
ме того, должны были быть найдены динамические законы, и они
в конце концов были сформулированы в квантовой механике. В слу-
чае атомного ядра можно было вполне предположить, что динамиче-
скими законами являются в основном законы квантовой теории, но
здесь были прежде всего неизвестны силы между частицами. Их необ-
ходимо было вывести из экспериментальных свойств атомных ядер.
Эта проблема не может быть решена полностью еще до сих пор. Силы,
вероятно, не имеют такого простого вида, как в случае электроста-
тических сил между электронами во внешних оболочках, и поэтому
математически вывести свойства атомных ядер из более сложных сил
труднее, и, кроме того, прогрессу препятствует неточность экспери-
ментов. Но качественные представления о структуре ядра приобрели
вполне определенный вид.
В конце концов, в качестве последней важнейшей проблемы ос-
тается проблема единства материи. Являются ли эти элементарные
частицы — протон, нейтрон и электрон последними, неразложимыми
строительными кирпичами материи, иными словами, «атомами»
в смысле философии Демокрита, без каких-либо взаимных связен
(отвлекаясь от действующих между ними сил), или же они являются
только различными формами одного и того же вида материи? Далее,
могут ли они превращаться друг в друга или даже в другие формы
материи? Если решать эту проблему экспериментально, то для этого
требуются силы и сконцентрированные на атомных частицах энергии,
которые должны быть во много раз больше, чем те, которые были
использованы для исследования атомного ядра. Так как запасы энер-
гии в атомных ядрах недостаточно велики, чтобы обеспечить нам
средства для проведения таких экспериментов, то физики должны или
воспользоваться силами в космосе, то есть в пространстве
звездами, на поверхности звезд, или же они должны довериться
нию инженеров.
На самом деле успехи были достигнуты на обоих путях. Прежде
всего физики использовали так называемое космическое
Электромагнитные поля на поверхности звезд, простирающиеся на
гигантские пространства, при благоприятных условиях могут уско-
рить заряженные атомные частицы, электроны и атомные ядра, ко
торые, как оказалось, вследствие своей большей инерции имеют боль
ше возможностей более долгое время оставаться в ускоряющем поле.
и когда они в конце концов уходят с поверхности звезды в пустое
96
то иногда успевают пройти потенциальные поля во много
миллиардов вольт. Дальнейшее ускорение при благоприятных усло-
виях происходит еще в переменных магнитных полях между звездами.
всяком случае, оказывается, что атомные ядра долгое время удер-
живаются переменными магнитными полями в пространстве Галак-
тики, и в конце концов они, таким образом, заполняют пространство
Галактики тем, что называют космическим излучением. Это излуче-
ние достигает Земли извне и, следовательно, состоит из всех возмож-
ных атомых ядер — водорода, гелия и более тяжелых элементов, —
энергии которых изменяются примерно от сотен или тысяч миллионов
электрон-вольт до величин, в миллион раз больших. Когда частицы
этого высотного излучения вторгаются в верхние слои атмосферы
Земли, они сталкиваются здесь с атомами азота или кислорода ат-
мосферы или атомами какого-либо экспериментального устройства,
которое подвергают воздействию космического излучения. Результа-
ы воздействия могут быть затем исследованы.
Другая возможность состоит в конструировании очень больших
ускорителей элементарных частиц. В качестве прототипа для них мо-
жет считаться так называемый циклотрон, который был сконструиро-
ван в Калифорнии в начале тридцатых годов Лоуренсом. Основная
идея конструкции этих установок состоит в том, что благодаря силь-
ному магнитному полю заряженные атомные частицы принуждают
многократно вращаться по кругу, так что они на этом круговом пути
могут снова и снова ускориться электрическим полем. Установки,
в которых могут быть достигнуты энергии во много сотен
электрон-вольт, в настоящее время действуют во многих местах зем-
ного шара, главным образом в Великобритании. Благодаря сотрудни-
честву 12 европейских стран в Женеве строится очень большой уско-
ритель такого рода, который, как надеются, будет давать протоны
энергией до 25 миллионов электрон-вольт. Эксперименты, проведен-
ные с помощью космического излучения или очень больших ускорите-
лей, выявили новые интересные черты материи. Кроме трех основ-
:х строительных кирпичей материи — электрона, протона и ней-
она,— были открыты новые элементарные частицы, которые по-
ождаются в этих происходящих при высоких энергиях столкнове-
иях и которые по истечении исключительно малых промежутков вре-
мени исчезают, превращаясь в другие элементарные частицы. Новые
элементарные частицы имеют свойства, подобные свойствам старых,
за исключением своей нестабильности. Даже самые стабильные среди
новых элементарных частиц имеют продолжительность жизни только
коло миллионной доли секунды, а время жизни других — еще в сот-
и или тысячи раз меньше. В настоящее время известно приблизи-
тельно 25 различных видов элементарных частиц. Самая «молодая»
из них
отрицательно заряженный протон, который называют анти-
протоном.
Эти результаты кажутся на первый взгляд опять уводящими
в сторону от идей о единстве материи, так как число фундаменталь-
ых строительных кирпичей материи, по-видимому, снова увеличи-
97
лось до количества, сравнимого с количеством различных химических
элементов. Но это было бы неточным толкованием действительного
положения вещей. Ведь эксперименты одновременно показали, что
частицы возникают из других частиц и могут быть превращены в дру-
гие частицы, что они образуются просто из кинетической энергии таких
частиц и могут снова исчезнуть, так что из них возникнут другие ча-
стицы. Стало быть, другими словами: эксперименты показали полную
превращаемость материи. Все элементарные частицы в столкновени-
ях достаточно большой энергии могут превратиться в другие частицы
или могут быть просто созданы из кинетической энергии; и они могут
превратиться в энергию, например в излучение. Следовательно, мы
имеем здесь фактически окончательное доказательство единства ма-
терии. Все элементарные частицы «сделаны» из одной и той же суб-
станции, из одного и того же материала, который мы теперь можем
назвать энергией или универсальной материей; они — только различ-
ные формы, в которых может проявляться материя.
Если сравнить эту ситуацию с понятием материи и формы у Ари-
стотеля, то можно сказать, что материю Аристотеля, которая в основ-
ном была «потенцией», то есть возможностью, следует сравнивать с
нашим понятием энергии; когда элементарная частица рождается,
энергия выявляет себя благодаря форме как материальная реальность.
Современная физика не может, естественно, удовлетвориться
только качественным описанием фундаментальной структуры мате-
рии; она должна попытаться на основе тщательно проведенных
экспериментов углубить анализ до математической формулировки
законов природы, определяющих формы материи, а именно элемен-
тарные частицы и их силы. Четкое разграничение между материей и
силой или силой и веществом в этой части физики больше проведено
быть не может, так как любая элементарная частица не только сама
порождает силы и сама испытывает воздействие сил, но и в то же са-
мое время сама представляет в данном случае определенное силовое
поле.
дуализм волн и частиц является при-
чиной того, что одна и та же реальность проявляет себя и как
материя, и как сила.
Все попытки найти математическое описание для законов природы
в мире элементарных частиц до сих пор начинались с квантовой
теории волновых полей. Теоретические исследования в этой области
были предприняты в начале тридцатых годов. Но уже первые работы
в этой области выявили очень серьезные трудности в области, где
квантовую теорию пытались объединить со специальной теорией
относительности. С первого взгляда кажется, будто две теории, кван-
товая и теория относительности, относятся к столь различным сторо-
нам природы, что практически они никак не могут влиять друг
на друга и что поэтому требования обеих теорий должны быть
легко выполнимы в одном и том же формализме. Но более точное ис-
следование показало, что обе эти теории вступают в определенном
пункте в конфликт, в результате чего и проистекают все дальней-
шие трудности.
98
Специальная теория относительности раскрыла структуру прост-
ранства и времени, которая оказалась несколько отличной от струк-
туры, приписывавшейся им со времени создания ньютоновской меха-
ники. Наиболее характерная черта этой вновь открытой структуры —
существование максимальной скорости, которая не может быть прев-
зойдена любым движущимся телом или распространяющимся сигна-
лом, то есть скорости света. Как следствие этого два события, имею-
щие место в двух весьма удаленных друг от друга точках, не могут
иметь никакой непосредственной причинной связи, если они про-
исходят в такие моменты времени, когда световой сигнал, выходящий
в момент первого события из этой точки, достигает другой только пос-
ле момента свершения другого события и наоборот. В этом случае
оба события можно назвать одновременными. Поскольку никакое воз-
действие любого рода не может передаться от одного процесса в один
момент времени другому процессу в другой момент времени, оба про-
цесса не могут быть связаны никаким физическим воздействием.
По этой причине действие на большие расстояния так, как оно вы-
ступает в случае сил тяготения в ньютоновской механике, оказалось
несовместимым со специальной теорией относительности. Новая тео-
рия должна была заменить такое действие «близкодействием», то
есть передачей силы из одной точки только непосредственно соседней
точке. Естественным математическим выражением взаимодействий
этого рода оказались дифференциальные уравнения для волн или
полей, инвариантные относительно преобразования Лоренца. Такие
дифференциальные уравнения исключают какое-либо прямое воз-
действие одновременных событий друг на друга.
Поэтому структура пространства и времени, выражаемая специ-
альной теорией относительности, предельно резко отграничивает об-
ласть одновременности, в которой не может быть передано никакое
воздействие, от других областей, в которых непосредственное воз-
действие одного процесса на другой может иметь место.
С другой стороны, соотношение неопределенностей квантовой
теории устанавливает жесткую границу точности, с которой могут
быть одновременно измерены координаты и импульсы или моменты
времени и энергии. Так как предельно резкая граница означает беско-
нечную точность фиксации положения в пространстве и во времени,
то соответствующие импульсы и энергии должны быть полностью не-
определенными, то есть с подавляющей вероятностью должны высту-
пить на первый план процессы даже со сколь угодно большими им-
пульсами и энергиями. Поэтому всякая теория, которая одновремен-
но выполняет требования специальной теории относительности
и квантовой теории, ведет, оказывается, к математическим противо-
речиям, а именно к расходимостям в области очень больших энергий
и импульсов. Эти выводы не обязательно могут носить необходимый
характер, так как всякий формализм рассмотренного здесь рода яв-
ляется ведь очень сложным, и возможно еще, что будут найдены ма-
тематические средства, которые помогут устранить в этом пункте про-
тиворечие между теорией относительности и квантовой теорией. Но
9 9
до сих пор все-таки все математические схемы, которые были исследо-
ваны, приводили в самом деле к таким расходимостям, то есть к ма-
тематическим противоречиям, или же они оказывались недостаточ-
ными, чтобы удовлетворить всем требованиям обеих теорий. Кроме
того, было очевидно, что трудности в самом деле проистекают из
только что рассмотренного пункта.
Тот пункт, в котором сходящиеся математические схемы не удов-
летворяют требованиям теории относительности или квантовой тео-
рии, оказался очень интересным уже сам по себе. Одна из таких схем
вела, например, когда ее пытались интерпретировать с помощью
реальных процессов в пространстве и времени, к некоторого рода об-
ращению времени; она описывала процессы, в которых в определен-
ной точке внезапно происходило рождение нескольких элементарных
частиц, а энергия для этого процесса поступала только позднее бла-
годаря каким-то другим процессам столкновения между элементар-
ными частицами. Физики же на основании своих экспериментов
убеждены, что процессы такого рода в природе не имеют места, по
крайней мере тогда, когда оба процесса отделены друг от друга неко-
торым измеримым расстоянием в пространстве и во времени.
В другой теоретической схеме попытка устранить расходимости
формализма делалась на основе математического процесса, который
был назван «перенормировкой». Этот процесс заключается в том, что
бесконечности формализма можно было передвинуть в такое место,
где они не могут помешать получению строго определяемых соотно-
шений между наблюдаемыми величинами. Действительно, эта схема
уже привела до определенной степени к решающим успехам в кван-
товой электродинамике, так как она дает способ расчета некоторых
очень интересных особенностей в спектре водорода, которые до этого
были необъяснимы. Более точный анализ этой математической схемы
сделал, однако, правдоподобным вывод о том, что те величины, кото-
рые в обычной квантовой теории должны быть истолкованы как ве-
роятности, могут в данном случае при некоторых обстоятельствах,
после того как процесс перенормировки проведен, стать отрицатель-
ными. Это исключало бы, разумеется, непротиворечивое истолкова-
ние формализма для описания материи, так как отрицательная веро-
ятность — бессмысленное понятие.
Тем самым мы уже пришли к проблемам, которые ныне
в центре дискуссий в современной физике. Решение будет получено
когда-нибудь благодаря постоянно обогащающемуся эксперимен-
тальному материалу, который добывается во все более и более точных
измерениях элементарных частиц, их порождения и уничтожения,
сил, действующих между ними. Если искать возможные решения этих
трудностей, то, может быть, следует вспомнить о том, что такие
цессы с видимым обращением времени, обсужденные выше, нельзя
исключить на основании экспериментальных данных в том случае,
если они имеют место только внутри совсем малых
временных областей, внутри которых с нашим теперешним экспери-
ментальным оборудованием детально проследить процессы еще не-
Разумеется, при теперешнем состоянии нашего зна-
мы едва ли готовы признать возможность таких процессов с об-
ращением времени, если из этого и следует возможность на какой-то
более поздней стадии развития физики наблюдать подобного рода
процессы таким же образом, каким наблюдают обычные атомные
процессы. Но здесь сравнение анализа квантовой теории и анализа
теории относительности позволяет представить проблему в новом
свете.
Теория относительности связана с универсальной постоянной
природы — со скоростью света. Эта постоянная имеет решающее
начение для установления связи между пространством и временем
поэтому должна сама по себе содержаться во всяком законе при-
роды, удовлетворяющем требованиям инвариантности относительно
преобразований Лоренца. Наш обычный язык и понятия классиче-
ской физики могут быть применены только к явлениям, для которых
скорость света может рассматриваться практически бесконечно
большой. Если мы в наших экспериментах в какой-либо форме приб-
лижаемся к скорости света, то мы должны быть подготовлены к
появлению результатов, которые более не могут быть объяснены
с помощью этих обыкновенных
Квантовая теория связана с другой универсальной постоянной
природы — с планковским квантом действия. Объективное описание
процессов в пространстве и во времени оказывается возможным толь-
ко тогда, когда мы имеем дело с предметами и процессами сравни-
тельно больших масштабов, а именно тогда постоянную Планка мож-
но рассматривать как практически бесконечно малую. Когда мы
в наших экспериментах приближаемся к области, в которой планков-
ский квант действия становится существенным, мы приходим ко всем
м трудностям с применением обычных понятий, которые были об-
суждены в предыдущих главах этой книги.
Но должна быть еще
универсальная постоянная природы.
Это следует просто, как говорят физики, из соображений размерно-
сти. Универсальные постоянные определяют величины масштабов
в природе, они дают нам характеристические величины, к которым
можно свести все другие величины в природе. Для полного набора
таких единиц необходимы, однако, три основные единицы. Проще все-
го заключить об этом можно из обычных соглашений о единицах, как,
например, из использования физиками системы CGS
Единицы длины, единицы времени и единицы мас-
сы вместе достаточно, чтобы образовать полную систему. Необходи-
мы по меньшей мере три основные единицы. Их можно было бы заме-
нить также единицами длины, скорости и массы или единицами
длины, скорости и энергии и т. д. Но три основные единицы необхо-
димы во всяком случае. Скорость света и планковский квант дей-
ствия дают нам, однако, только две из этих величин. Должна быть
еще третья, и только теория, содержащая такую третью единицу, воз-
можно, способна вести к определению масс и других свойств элемен-
тарных частиц. Если исходить из наших современных познаний об
101
элементарных частицах, то,
самым простым и самым
емлемым путем введения третьей универсальной постоянной является
предположение о том, что существует универсальная длина порядка
величины
см, длина, стало быть, сравнимая примерно с ради\
сами легких атомных ядер. Если из этих трех единиц образовать
выражение, имеющее размерность массы, то эта масса имеет порядок
величины массы обычных элементарных частиц.
Если предположить, что законы природы действительно
жат такую третью универсальную постоянную размерности длины по
рядка величины
см, то тогда вполне возможно, что наши обыч
ные представления могут быть применимы только к таким областям
пространства и времени, которые велики по сравнению с этой
сальной постоянной длины. По мере приближения в своих
ментах к областям пространства и времени, малым по сравнению с
диусами атомных ядер, мы должны быть готовы к тому, что будут
наблюдаться процессы качественно нового характера. Явление
щения времени, о котором говорилось выше и пока что только как
о возможности, выводимой из теоретических соображений, могло бы
поэтому принадлежать этим мельчайшим пространственно-времен-
ным областям. Если это так, то, вероятно, его было бы нельзя
дать таким образом, что соответствующий процесс мог бы быть
описан в классических понятиях. И все же в той мере, в какой такие
процессы могут быть описаны классическими понятиями, они должны
обнаруживать также и классический порядок следования во
Но пока о процессах в самых малых пространственно-временных
областях — или (что согласно соотношению неопределенностей приб-
лизительно соответствует этому высказыванию) при самых больших
передаваемых энергиях и импульсах — известно слишком
В попытках достичь на основе экспериментов над элементарными
частицами большего знания о законах природы, определяющих стро-
ение материи и тем самым структуру элементарных частиц, особенно
важную роль играют определенные свойства симметрии. Мы напом-
ним о том, что в философии Платона самые маленькие частицы
рии были абсолютно симметричными образованиями, а именно пра-
вильными телами — кубом, октаэдром, икосаэдром,
В современной физике, правда, эти специальные группы симметрии,
получающиеся из группы вращений в трехмерном пространстве, не
стоят больше в центре внимания. То, что имеет место в естествозна-
нии нового времени, ни в коем случае не является пространственной
формой, а представляет собой закон, стало быть, в определенной сте-
пени пространственно-временную форму, и поэтому применяемые в
нашей физике симметрии должны всегда относиться к пространству
и времени совместно. Но определенные типы симметрии, кажется,
в действительности играют в теории элементарных частиц наиболее
важную роль.
Мы познаем их эмпирически благодаря так называемым законам
сохранения и благодаря системе квантовых чисел, с помощью кото-
рых можно упорядочить соответственно опыту события в мире эле-
102
ентарных частиц. Математически мы можем их выразить с помощью
требования, чтобы основной закон природы для материи был инвари-
антным относительно определенных групп преобразований. Эти груп-
пы преобразований являются наиболее простым математическим вы-
ражением свойств симметрии. Они выступают в современной физике
вместо тел Платона. Наиболее важные здесь кратко перечислены.
Группа так называемых преобразований Лоренца характеризует
вскрытую специальной теорией относительности структуру простран-
ства и времени.
Группа, исследованная Паули и Гюрши, соответствует по своей
структуре группе трехмерных пространственных вращений — она ей
изоморфна, как говорят математики,— и проявляет себя в появле-
нии квантового числа, которое эмпирически было открыто у элемен-
тарных частиц уже двадцать пять лет назад и получило название
Две следующие группы, ведущие себя формально как группы
вращений вокруг жесткой оси, приводят к законам сохранения
для заряда, для числа барионов и для числа лептонов.
Наконец, законы природы должны быть инвариантны еще относи-
тельно определенных операций отражения, которые здесь нет нужды
перечислять подробно. По этому вопросу особенно важными и пло-
дотворными оказались исследования Ли и Янга, согласно идее кото-
рых величина, называемая четностью и для которой ранее предпо-
лагался справедливым закон сохранения, в действительности не сох-
раняется.
Все известные до сих пор свойства симметрии удается выразить
с помощью простого уравнения. Причем под этим понимается, что это
уравнение инвариантно относительно всех названных групп преоб-
разований, и поэтому можно думать, что это уравнение уже правиль-
но отображает законы природы для материи. Но решения этого воп-
роса еще нет, оно будет получено только со временем с помощью бо-
лее точного математического анализа этого уравнения и с помощью
сравнения с экспериментальным материалом, собираемым во все
больших размерах.
Но и отвлекаясь от этой возможности, можно надеяться, что
благодаря согласованию экспериментов в области элементарных
частиц наивысших энергий с математическим анализом их резуль-
татов когда-нибудь удастся прийти к полному пониманию единства
материи. Выражение «полное понимание» означало бы, что формы
материи — приблизительно в том смысле, в каком употреблял этот
термин в своей философии Аристотель,— оказались бы выводами, то
есть решениями замкнутой математической схемы, отображающей
законы природы для материи.
X. ЯЗЫК И РЕАЛЬНОСТЬ
В СОВРЕМЕННОЙ ФИЗИКЕ
В истории науки поразительные открытия и новые идеи всегда
приводили к научным дискуссиям; эти дискуссии вызывают появление
полемических публикаций, и такая критика часто совершенно необхо-
дима для развития последних. Но эти споры почти никогда ранее не
достигали той степени резкости, которую они приобрели после созда-
ния теории относительности, а также — в меньшей степени — кван-
товой теории. В обоих случаях научные проблемы в конечном счете
были связаны даже со спорными вопросами политики, и некоторые
физики пытались содействовать победе своих взглядов, прибегая
к помощи политических методов. Эту бурную реакцию на новейшее
развитие современной физики можно понять, только признав, что это
развитие привело в движение сами основы физики и, возможно,
естествознания вообще и что это движение вызвало ощущение, буд-
то вся почва, на которую опирается естествознание, уходит из-под
наших ног. Но вместе с тем это означает, пожалуй, и то, что еще не
найден правильный язык, на котором можно говорить о новом по-
ложении дел, и что неточные и отчасти неправильные утверждения,
высказанные в ряде случаев в пылу воодушевления новыми откры-
тиями, вызвали появление всякого рода недоразумений. Здесь речь
идет в самом деле о трудноразрешимой, принципиальной проблеме.
Усовершенствованная экспериментальная техника нашего времени
ввела в поле зрения естествознания совершенно новые стороны
явлений природы, стороны, которые не могут быть описаны с по-
мощью понятий повседневной жизни или только с помощью понятий
предшествующей физики. Но в таком случае, каким языком они дол-
жны описываться?
Первичным языком, который вырабатывают в процессе научного
уяснения фактов, является в теоретической физике обычно язык ма-
тематики, а именно — математическая схема, позволяющая физикам
предсказывать результаты будущих экспериментов. Физик может
довольствоваться тем, что он обладает математической схемой
и знает, как можно ее применять для истолкования своих опытов.
Но ведь он должен говорить о своих результатах также и не физи-
кам, которые не будут удовлетворены до тех пор, пока им не будет
дано объяснение и на обычном языке, на языке, который может быть
понят каждым. Но и для физика возможность описания на обычном
104
ыке является критерием
какая степень понимания достигнута
в соответствующей области. В каком объеме возможно вообще
описание? Можно ли, например, говорить о самом атоме?
Это настолько же языковая, насколько и физическая проблема, и по-
этому прежде всего необходимо сделать несколько замечаний о языке
вообще и о научном языке в особенности.
Язык был создан человеческой расой в доисторическое время
как средство для передачи сообщений и как основа для мышления.
Мы мало знаем о различных ступенях его формирования. Но, во вся-
ком случае, ныне язык содержит большое количество понятий,
которые могут рассматриваться как целесообразный инструмент
для более или менее однозначной передачи сообщений о событиях
повседневной жизни. Эти понятия были выработаны постепенно,
в процессе использования языка, без критического анализа. При этом
предполагается, что если некоторое слово употребляется достаточно
часто, следовательно, мы более или менее точно знаем, что оно озна-
чает. Хорошо известен факт, что слова определены не столь четко,
как это может показаться на первый взгляд, и что они обладают
только некоторой ограниченной областью применения: например,
можно говорить о куске дерева или о куске железа, но нельзя го-
ворить о куске воды. Слово «кусок» не допускает
применения
к жидким телам. Приведем другой пример. Бор при объяснении
ограниченной применимости понятий обычно с большой охотой рас-
сказывает следующую историю. Маленький мальчик приходит
в магазин с пфенингом в руке и спрашивает: «Могу я у вас купить
за один пфенинг конфетную смесь?» Продавец берет две конфеты
из своих ящиков, дает их мальчику и говорит: «Смесь ты можешь сде-
лать из них сам». Несколько более серьезный пример проблематич-
ного соотношения слов и понятий представляет собой факт приме-
нения слов «красный» и «зеленый» дальтониками, хотя здесь, оче-
видно,
применения этих слов дальтониками должны про-
ходить совсем иначе, чем у других людей.
Эта принципиальная непосредственность смысла слов была
осознана, разумеется, очень давно и вызвала желание давать опре-
деления, т. е., как гласит определение слова «определение», устанав-
ливать границы, указывающие, где это слово может применяться,
а
нет. Но определения могут быть даны, естественно, только
с помощью других понятий, и в конце концов мы должны будем все-
таки полагаться на некоторые понятия, которые принимаются так,
как они есть, без анализа и определений.
В греческой философии проблема выражения понятий в языке
была важнейшим предметом исследований со времен Сократа, жизнь
которого представляла собой, если следовать ее художественному
изображению в диалогах Платона, постоянное обсуждение содер-
жания языковых понятий и границ наших
выражения.
Чтобы создать прочное основание для научного мышления, Аристо-
тель в своих логических работах предпринял попытку проанализи-
ровать языковые формы и исследовать формальную структуру про-
цесса вывода и заключений независимо от их содержания. На этом
пути он достиг такой степени абстракции и точности, которая до того
была не известна греческой философии, и тем самым в наивысшей сте-
пени содействовал выяснению и установлению определенного поряд-
ка в нашем способе мышления. Он фактически создал основы научно-
го языка.
С другой стороны, логический анализ приносит с собой и опас-
ность слишком большого упрощения. В логике внимание направлено
на специальные языковые структуры, на однозначное связывание
посылок и заключений, на простые схемы рассуждений. Всеми други-
ми языковыми структурами в логике пренебрегают. Эти структуры
могут получаться, например, благодаря ассоциациям между
ленными промежуточными значениями слов; так, например, вто-
ростепенное значение слова, почти не оставляющее следа в нашем
сознании, может все же существенно повлиять на содержание пред-
ложения, когда это слово произнесено. Тот факт, что
жет вызвать в нашем мышлении многие, только наполовину осозна-
ваемые движения, может быть использован для того, чтобы выразить
с помощью языка определенные стороны действительности более
отчетливо, чем это было бы возможно с помощью логической
Поэтому поэты часто выступали против такого преувеличенного
черкивания логических схем в языке и мышлении, могущего привести
к тому, что язык станет не пригоден для той цели, для какой он был
первоначально создан. Здесь можно, например, напомнить извест-
ные слова, с которыми Мефистофель в «Фаусте» Гете
ется к ученику:
Цените время: дни уходят невозвратно!
Но наш порядок даст привычку вам
Распределять занятья аккуратно.
А потому, мой друг, на первый раз,
По мне, полезно было бы для вас
Курс логики пройти: в ее границах
Начнут сейчас дрессировать ваш ум,
Держа его в ежовых рукавицах,
Чтоб тихо он без лишних дум
И без пустого нетерпенья
Всползал по лестнице мышленья,
Чтоб вкривь и вкось, по всем путям,
Он не метался там и сям.
Затем внушат вам, ради той же цели,
Что в нашей жизни всюду, даже в том,
Что прежде сразу делать вы умели,—
Как, например, питье, еда,—
Нужна команда «раз, два, три» всегда.
Так фабрикуют мысли. С этим можно
Сравнить хоть ткацкий, например, станок.
В нем управленье нитью сложно:
То вниз, то вверх снует челнок,
Незримо нити в ткань сольются;
Один толчок — сто петель вьются.
Подобно этому, дружок,
И вас философ поучает!
«Вот это — так и это — так,
А потому и это — так,
И если первая причина исчезает,
То и второму не бывать никак».
Ученики пред ним благоговеют,
Но ткань соткать из нитей не сумеют.
Иль вот: живой предмет желая изучить,
Чтоб ясное о нем познанье получить,—
Ученый прежде душу изгоняет.
Затем предмет на части расчленяет
И видит их, да жаль: духовная их связь
Тем временем исчезла, унеслась!
Это место содержит достойное восхищения описание структуры
ыка и обоснованную критику узости обычных логических схем.
С другой стороны, наука ведь
основываться на языке
как на единственном средстве передачи сообщений, и поэтому там,
где проблема однозначности имеет большую важность, логические
схемы должны играть свою роль. Специфическая трудность в этом
пункте может быть, пожалуй, описана следующим образом. В есте-
ствознании мы пытаемся единичное вывести из общего: единичное
явление должно быть понято как следствие простых общих законов.
Эти общие законы, когда они формулируются в языке, могут содер-
жать только некоторые немногие понятия, ибо, в противном случае,
законы были бы не простыми и не всеобщими. Из этих понятий дол-
жно быть выведено далее бесконечное многообразие возможных яв-
лений, и при этом не только качественно и приближенно, но и с ог-
ромной степенью точности в отношении всякой детали. Становится
очевидным, что понятия обыденного языка, определенные, как пра-
вило, столь неточно и нечетко, никогда не позволили бы сделать
такой вывод. Если из заданных посылок следует цепь заключений,
то общее число возможных членов в цепи зависит от точности по-
сылок. Поэтому в естествознании основные понятия общих законов
должны быть определены с предельной степенью точности, а это воз-
можно только с помощью математической абстракции.
Подобное же положение может иметь место и в других науках —
в них также могут стать необходимыми точные определения, напри-
мер в юриспруденции. Но здесь общее число членов в цепи заклю-
чений никогда не бывает очень большим; поэтому здесь нет необхо-
димости в совершенной точности, и в большинстве случаев мало-
мальски точные определения оказываются исчерпывающе сформули-
рованными с помощью понятий обыденного языка.
В теоретической физике мы пытаемся понять группы явлений,
вводя математические символы, которые могут быть поставлены
в соответствие некоторым фактам, а именно результатам измерений.
Для символов мы находим имена, которые делают ясной их связь с
измерением. Этим способом символы связываются, следовательно,
с обыденным языком. Но затем символы связываются между собой
107
с помощью
системы определении и аксиом, и в конце кон-
цов законы природы приобретают вид уравнений между символами.
Бесконечное многообразие решений этих уравнений соответствует
тогда бесконечному многообразию единичных явлений, возможных в
данной области природы. Таким образом, математическая схема ото-
бражает рассматриваемую группу явлений в той мере, в которой
соблюдаются соотношения между символами и измерениями. Эти со-
отношения позволяют также затем выразить сами законы природы в
понятиях обыденного языка, так как наши эксперименты, состоящие
из действий и измерений, всегда могут быть описаны этим языком.
Конечно, в процессе расширения наших научных знаний увеличи-
вается и сфера применимости языка. Вводятся новые понятия, а
старые начинают употребляться в новых областях в ином смысле, чем
при их употреблении в обычном языке. Такие слова, как энергия, элек-
тричество, энтропия, представляют собой хорошо известные примеры.
Так мы развиваем научный язык, который можно рассматривать
как естественное расширение обычного языка, пригодное для заново
создающихся научных областей.
В прошлом столетии в физику был введен ряд новых понятий,
и в некоторых случаях понадобилось значительное время, прежде
чем физики привыкли к употреблению этих новых понятий. Поня-
тие «электромагнитного поля», например, в известном смысле содер-
жалось уже в работах Фарадея, и то, что позднее стало фундаментом
теории Максвелла, не легко и не сразу было принято физиками, ко-
торые ранее свое внимание направляли прежде всего на изучение
механического движения материи. Введение этого понятия было свя-
зано с изменением основных научных представлений, а такие изме-
нения никогда не могут протекать легко.
Несмотря на это, все понятия, введенные в физику до конца
прошлого столетия, образовали замкнутую систему, которая может
быть применена к широкому кругу явлений; эта система вместе с бо-
лее ранними понятиями образовала язык, который может с успехом
применяться в исследованиях не только ученых, но и техников, и ин-
женеров. К основным представлениям этого языка принадлежат
предположения о том, что последовательность событий во времени
полностью независима от их расположения в пространстве, что в ре-
альном пространстве справедлива евклидова геометрия и что про-
цессы в пространстве и во времени происходят независимо от того,
наблюдаются они или нет. Конечно, никто не оспаривал, что всякое
наблюдение оказывает определенное воздействие на явление, которое
должно наблюдаться, но в общем предполагалось, что благодаря
достаточно осторожному проведению экспериментов это влияние
можно сделать в конце концов сколь угодно малым. Это казалось
действительно необходимым условием осуществления идеала объ-
ективности, считавшегося основой всего естествознания.
В это до некоторой степени спокойное состояние физики кванто-
вая теория и специальная теория относительности внесли внезапное,
сначала медленное, а затем постепенно убыстряющееся изменение
108
основ естествознания. Первые бурные дискуссии вспыхнули о проб-
лемах пространства и времени, поставленных теорией относитель-
ности. Как следует говорить о новом положении дел? Следует ли рас-
сматривать лоренцово сокращение движущихся тел как действитель-
ное или только как кажущееся? Следует ли говорить, что структура
пространства и времени действительно отлична от той, которую пред-
полагали ранее, или же следует только сказать, что эксперимен-
тальные результаты при их теоретическом истолковании матема-
тически надо связывать таким образом, чтобы это соответствова-
ло этой новой структуре, в то время как пространство и время как все-
общие формы созерцания, в которых мы воспринимаем мир, остаются
тем, чем они всегда были? Действительной проблемой, стоявшей за
многими этими спорными вопросами, являлся тот факт, что не су-
ществовало никакого языка, на котором можно было бы непротиво-
речиво говорить о новой ситуации. Обычный язык основывался
на старых понятиях о пространстве и времени, и только этот язык
представлял собой средство однозначной передачи сообщений о рас-
положении приборов и результатах измерений. Но одновременно эк-
сперименты показывали, что старые понятия могут быть применены
не повсюду.
Естественным исходным пунктом при истолковании теории отно-
сительности явилось поэтому то обстоятельство, что в предельном
случае очень малых скоростей (скоростей, малых в сравнении со
скоростью света) новая теория оказалась практически тождественной
с предшествующей. Поэтому эта теория сама показывала, как сле-
довало интерпретировать математические символы, как их поставить
в связь с экспериментом и с понятиями обычного языка. Фактически
только благодаря этой связи преобразования Лоренца в данном слу-
чае были найдены уже довольно рано. В этой области, стало быть,
не было никакой неясности относительно значения слов и символов.
Фактически этих связей было уже достаточно, чтобы применять тео-
рию ко всей области эксперимента, имеющей отношение к пробле-
ме относительности. Поэтому спорные вопросы о «реальном» или
«кажущемся» лоренцовом сокращении или о смысле слова «одновре-
менно» и т. д., собственно говоря, никакого отношения не имеют
к фактам, а касаются только языка.
С другой стороны, относительно языка с течением времени было
признано, что, возможно, не следует слишком строго настаивать на
определенных принципах. Всегда было трудно найти убедительные
для всех критерии того, какие понятия могут применяться в языке
и как их следует применять. Возможно, правильнее и проще подож-
дать дальнейшего развития языка, который через некоторое время
благодаря этому развитию будет соответствовать новому положению
дел. В специальной теории относительности такое соответствие фак-
тически уже в значительной степени выработалось в последние
пятьдесят лет. Например, различие между «реальным» и «кажу-
щимся» лоренцовым сокращением просто исчезло. Слово «одно-
временный» в общем употребляется так, как это соответствует опре-
делению, данному в свое время Эйнштейном, в то время как для нес-
колько более сложного понятия, обсуждаемого в одной из предыду-
щих глав этой книги, вошло в употребление выражение «простран-
ственно подобный интервал» и т. д.
В случае общей теории относительности мысль о неевклидовом
характере геометрии реального пространства была самым резким об-
разом оспорена некоторыми философами, которые в данном случае
утверждали, что уже сама схема выполнения наших экспериментов
предполагает справедливость евклидовой геометрии.
Когда, например, механик пытается изготовить совершенно
плоские поверхности, он может это сделать следующим образом.
Он изготовляет сначала три поверхности примерно одинаковой
величины, являющиеся более или менее плоскими. Затем он прикла-
дывает каждую пару из этих плоскостей друг к другу в различных
относительных положениях. Степень, в которой возможно теперь вза-
имное прилегание при всевозможных положениях поверхностей,
но считать мерой точности, с которой поверхности следует
вать как плоские. Механик будет доволен тремя плоскостями только
тогда, когда прилегание каждой пары из них друг к другу имеет
место одновременно во всех точках. Когда это достигнуто, можно
доказать математически, что на всех трех поверхностях должна
быть справедлива евклидова геометрия. Таким образом (так
ментировал, например, Г. Динглер), уже наши собственные действия
направлены на то, чтобы выполнялась евклидова геометрия.
С точки зрения общей теории относительности здесь можно,
естественно, ответить, что изложенная аргументация доказывает
только справедливость евклидовой геометрии на малых расстояниях,
а именно на расстояниях порядка размеров наших экспериментальных
установок. Точность, с которой здесь справедлива евклидова гео-
метрия, фактически столь велика, что описанный выше процесс изго-
товления плоских поверхностей может быть осуществлен всегда. Ис-
ключительно малые отклонения от евклидовой геометрии, еще имею-
щие место в этой области, не будут замечены, так как поверхности
изготовляются из вещества, которое не является абсолютно твердым,
а способно претерпевать небольшие деформации, а также потому, что
понятие «прилегание» не может быть определено с совершенной точ-
ностью. Для поверхностей космического порядка описанный процесс
не может быть применен. Но это уже проблема не эксперименталь-
ной физики.
Снова естественным исходным пунктом физического истолкова-
ния математических схем общей теории относительности является тот
факт, что геометрия на малых расстояниях оказывается приблизи-
тельно евклидовой. В этой области общая теория относительности
сближается с классической теорией. Поэтому здесь существует од-
нозначная связь между математическими символами, измерениями
и понятиями обычного языка. Напротив, в достаточно больших об-
ластях физически справедливой может оказаться неевклидова
геометрия. Фактически уже задолго до того, как была создана общая
относительности, возможность неевклидовой геометрии реаль-
ного пространства обсуждалась математиками, особенно Гауссом
Геттингене. Когда Гаусс производил очень точные измерительно-
геодезические работы, которые велись на базе треугольника, обра-
зованного тремя горами: Брокеном в Гарце, Инзельбергом в Тюрин-
гии и Хохен-Хагеном близ Геттингена, он должен был также очень
тщательно проверить дополнительно, составляет ли сумма трех
углов треугольника действительно 180°; он считал вполне допу-
стимым обнаружение отклонения, которое в таком случае доказало
бы отступление от евклидовой геометрии. Но на самом деле он не смог
обнаружить в пределах точности своих измерений никаких отклоне-
ний.
В случае общей теории относительности язык, на котором мы фор-
мулируем общие законы, вполне соответствует научному языку ма-
тематика, а для описания самих экспериментов применяют, как всег-
да, обычные понятия, так как на малых расстояниях евклидова гео-
метрия справедлива с достаточной точностью.
Но самая трудная проблема в отношении применения языка воз-
никает в квантовой теории. Здесь нет никаких простых направляю-
щих принципов, которые бы нам позволили связать математические
символы с понятиями обычного языка. Единственное, что прежде все-
го знают, это тот факт, что наши обычные понятия не могут быть при-
менены к строению атома. Снова можно было бы считать естественным
исходным пунктом физического истолкования формализма тот факт,
что математическая схема квантовой механики для расстояний,
больших по сравнению с протяженностью атома, приближается к
математической схеме классической механики. Но даже это утверж-
дение может быть высказано с некоторыми оговорками. И для боль-
ших расстояний существует много решений квантовомеханических
уравнений, для которых найти аналогичные решения в пределах
классической физики невозможно. В таких квантовомеханических
решениях проявляет себя обсужденная выше интерференция вероят-
ностей, вовсе не существующая в классической физике. Поэтому
даже в предельном случае очень больших размеров связь матема-
тических символов, с одной стороны, с измерениями и обычными по-
нятиями — с другой, нисколько не тривиальна. Чтобы достигнуть од-
нозначности такой связи, необходимо привлечь к рассмотрению еще
вторую сторону проблемы. Необходимо обратить внимание на то, что
система, которую следует рассматривать согласно методам квантовой
механики, на самом деле является частью значительно большей
системы, в конечном счете — всего мира. Она находится во взаи-
модействии с этой большой системой, и мы должны добавить еще,
что микроскопические свойства большей системы, по крайней мере
в значительной степени, неизвестны. Эта формулировка, несомнен-
но, правильно описывает положение дел, ибо система вовсе не могла
бы быть предметом измерений и теоретических исследований, если
бы она вообще не принадлежала к миру явлений, если бы ее не свя-
зывало никакое взаимодействие с большей системой, частью которой
111
является наблюдатель. Взаимодействие с этой большей системой,
с ее в значительной степени неизвестными, микроскопическими осо-
бенностями вводит тогда в описание — а именно и в квантовомехани-
ческое, и в классическое описание — новый статистический эле-
мент, который должен быть принят во внимание при рассмотрении
системы. В предельном случае больших размеров этот статисти-
ческий элемент в такой степени уничтожает результаты интерферен-
ции вероятностей, что теперь квантовомеханическая схема действи-
тельно сближается со схемой классической физики. В этом пункте
можно поэтому установить однозначную связь между математи-
ческими символами квантовой теории и понятиями обычного языка,
и этого соответствия оказывается фактически достаточно также для
истолкования экспериментов. То, что остается, — это проблемы,
снова затрагивающие скорее область языка, чем область фактов,
так как понятие «факт» предполагает, что феномен может быть опи-
сан на обычном языке.
Однако проблемы языка здесь приобретают значительно более
серьезный характер. Мы хотим каким-то образом говорить о строении
атома, а не только о наблюдаемых явлениях, к которым, например, от-
носятся черные точки на фотографической пластинке или водяные
капли в камере Вильсона. Но на обычном языке мы не можем этого
сделать.
Анализ может быть продолжен теперь в двух совершенно противо-
положных направлениях. Можно спросить, какой способ выражения
относительно атомов фактически укоренился среди физиков за 30 лет
со времени формулирования квантовой механики, или можно описать
попытки формулировать точный научный язык, соответствующий
математической схеме квантовой теории.
В качестве ответа на первый вопрос можно подчеркнуть, что по-
нятие дополнительности, введенное Бором при истолковании кван-
товой теории, сделало для физиков более желательным использовать
двузначный язык вместо однозначного и, следовательно, применять
классические понятия несколько неточным образом, соответствую-
щим соотношению неопределенностей, попеременно употребляя раз-
личные классические понятия. Если бы эти понятия использовались
одновременно, то это привело бы к противоречиям. Поэтому, говоря
о траекториях электронов, о волнах материи и плотности заряда,
об энергии и импульсе и т. д., всегда следует сознавать тот факт,
что эти понятия обладают только очень ограниченной областью при-
менимости. Как только это неопределенное и бессистемное примене-
ние языка приводит к трудностям, физик должен вернуться к мате-
матической схеме и использовать ее однозначную связь с эксперимен-
тальными фактами.
Это применение языка во многих отношениях довольно удовлет-
ворительно, напоминая подобное же употребление языка в повсед-
невной жизни или в поэтическом творчестве. Мы констатируем, что
ситуация дополнительности никоим образом не ограничена миром
атома. Может быть, мы сталкиваемся с ней, когда размышляем
112
решении и о мотивах нашего решения или когда выбираем, нас-
ли музыкой или анализировать ее структуру. С другой
стороны, если классические понятия применяются подобным обра-
зом, то они всегда сохраняют некоторую неопределенность; они при-
обретают в отношении реальности тот же самый статистический
смысл, какой примерно получают понятия классического учения
о теплоте при их статистической интерпретации. Поэтому здесь,
возможно, полезно краткое обсуждение статистических понятий тер-
модинамики.
Понятие «температура» выступает в классической теории теп-
лоты как понятие, описывающее объективные черты реальности,
объективное свойство материи. В повседневной жизни довольно
легко определить с помощью термометра, что мы понимаем под утвер-
ждением, что некоторое тело имеет определенную температуру. Но
если мы хотим определить, что могло бы означать понятие «темпе-
ратура атома», то, даже если исходить при этом из понятий клас-
сической физики, мы все равно оказываемся в очень затруднитель-
ном положении. В самом деле, мы не можем понятие «температура
атома» сопоставить с каким-нибудь разумно определенным свой-
ством атома, а должны в известной степени связать его с недоста-
точностью наших знаний об атоме. Значение температуры может
быть поставлено в связь с определенными значениями статистических
ожиданий некоторых свойств атома, но есть основание сомневаться
в том, следует ли называть такую величину статистического ожи-
дания объективной. Понятие «температура атома» определенно не-
намного лучше, чем понятие «смесь» в истории о маленьком мальчике,
покупавшем конфетную смесь.
Подобным же образом в квантовой теории все классические по-
нятия, когда их применяют к атому, определены столь же расплывча-
то, как и понятие «температура атома»,— они связаны со статисти-
ческими ожиданиями, только в редких случаях статистические ожи-
дания могут почти граничить с достоверностью. Снова это подобно
тому, как в классической теории теплоты затруднительно называть
объективным статистическое ожидание. Можно было бы назвать его
объективной тенденцией, «потенцией» в смысле философии Аристо-
теля. На самом деле я полагаю, что язык, употребляемый физиками,
когда они говорят об атомных процессах, вызывает в их мышлении
такие же представления, что и понятие «потенция». Так физики по-
степенно действительно привыкают рассматривать траектории элек-
тронов и подобные понятия не как реальность, а скорее как разновид-
ность «потенций». Язык, по крайней мере в определенной степени, уже
приспособился к действительному положению вещей. Но он не явля-
ется настолько точным языком, чтобы его можно было использовать
нормальных процессов логического вывода, этот язык вызывает
в нашем мышлении образы, а одновременно с ними и чувство, что
эти образы обладают недостаточно отчетливой связью с реаль-
ностью, что они отображают только тенденции стать действитель-
ностью.
Неточность этого употребляемого физиками языка, заключенная
в самой
сущности, привела к попыткам развить отличный от
точный язык, допускающий разумно определенные логические
схемы в точном соответствии с математической схемой квантовой
теории. Из этих попыток, которые ранее были предприняты Биркгоф.
фом и фон Нейманом и недавно еще более обстоятельно фон
зеккером, следует, что математическая схема квантовой теории может
быть истолкована как расширение или модификация классической
логики. Должна быть явно изменена, в частности, основная аксиома
классической логики. В классической логике предполагалось, что,
поскольку некоторое утверждение вообще имеет какой-либо смысл,
то или это утверждение, или отрицание утверждения должны быть
истинными. Из двух высказываний —«здесь есть стол» и «здесь нет
стола» — или первое, или второе утверждение должно быть истин-
ным.
поп
третья возможность не существует. Может
случиться, что мы не знаем, правильно ли утверждение или его от-
рицание, но «в действительности» истинно только одно из них.
В квантовой теории этот закон «tertium поп datur» должен быть,
очевидно, изменен. Против всякого изменения этой основной аксио-
мы можно, естественно, сразу же возразить в том плане, что эта
аксиома справедлива в обычном языке и что мы должны говорить
на этом языке по крайней мере об изменении логики именно этого
языка. Поэтому имело бы место внутреннее противоречие, если бы мы
пожелали на обычном языке описать логическую схему, которая
не находит в нем применения. Однако в этом пункте фон Вейцзеккер
разъяснил, что необходимо учитывать различные ступени языка.
Первая ступень имеет дело с объектами, например с атомами
электронами. Вторая ступень относится к высказываниям об объек-
тах.
может относиться к высказываниям о высказываниях
об объектах. В таком случае на различных уровнях можно было бы
пользоваться различными логическими схемами. Правда, в конечном
счете необходимо перейти к обычному языку и тем самым к клас-
сической логике. Но фон Вейцзеккер предлагает рассматривать клас-
сическую логику в отношении квантовой логики подобным же
зом «априорно», как априорно предстает классическая физика в кван-
товой теории. Классическая логика оказалась бы тогда содержа-
щейся в квантовой логике как своего рода предельный случай,
однако последняя представляла бы собой все-таки более общую логи-
ческую схему.
При возможном изменении классической логики необходимо
иметь дело прежде всего со ступенью языка, относящейся к самим
объектам. Рассмотрим, например, атом, движущийся в замкнутом
ящике, который, допустим, разделен стенкой на две равные части.
Пусть в стенке имеется маленькое отверстие, так что атом может
случайно перелетать из одной половины в другую. Тогда, согласно
классической логике, атом может находиться или в левой, или в правой
половине ящика. Не существует никакой третьей возможности,
«tertium
datur». Однако в квантовой теории необходимо доба
поскольку вообще применяются слова «атом» и «ящик», что
имеются еще другие возможности, которые представляют из себя
странного рода смеси обеих ранее перечисленных возможностей.
смеси необходимы, чтобы объяснить результаты наших опытов.
Можно, например, наблюдать свет, рассеянный атомом. При этом
возможно провести три опыта. В первом атом заключен только в ле-
вой половине ящика (например, благодаря тому, что отверстие за-
крыто), и измеряется распределение интенсивностей рассеянного све-
та. Во втором опыте атом заключен только в правой половине ящика,
и снова измеряется рассеяние света. Наконец, в третьем опыте атом
может свободно перемещаться по всему ящику туда и сюда, и опять
с помощью измерительных приборов исследуется распределение ин-
тенсивностей рассеянного света. Если бы теперь атом постоянно
дился или в левой, или в правой половине ящика, то распределение
интенсивностей в третьем опыте должно было бы представлять со-
бой смесь обоих предыдущих распределений интенсивности (в от-
ношении, соответствующем промежуткам времени, которые атом
проводит в одной и другой половине). Однако эксперимент пока-
зывает, что, вообще говоря, это не так. Действительное распределение
интенсивностей вследствие рассмотренной ранее интерференции ве-
роятностей изменяется.
Для того чтобы иметь возможность говорить об этой ситуации,
фон Вейцзеккер ввел понятие «значение истинности». Любому
простому альтернативному высказыванию типа «атом находится в ле-
вой (или в правой) половине ящика» сопоставляется как мера его
«значения истинности» некоторое комплексное число. Если это чис-
ло равно единице, значит высказывание истинно. Если число равно
О, значит высказывание ложно. Но возможны и другие значения.
Квадрат абсолютного значения комплексного числа дает вероятность
того, что высказывание является истинным. Сумма обеих вероят-
ностей, относящихся к обеим частям альтернативы (в нашем слу-
слева, справа), должна равняться единице. Но любая пара
комплексных чисел, сопоставляемая обеим частям альтернативы,
представляет собой, согласно определению Вейцзеккера, высказыва-
ние непременно истинное, если данные числа имеют именно эти зна-
чения; обоих чисел, например, было бы достаточно, чтобы охарак-
теризовать описанный эксперимент по измерению распределения
интенсивностей рассеянного света. Если слово «высказывание» приме-
няют подобным образом, то понятие «дополнительности» можно вве-
и с помощью следующего определения: всякое высказывание, не
ждественное ни с одним из пары альтернативных высказываний —
в нашем специальном случае ни с высказыванием «атом находится
в левой половине», ни с высказыванием «атом находится в правой
половине ящика»,— будет называться дополнительным по отно-
шению к этим высказываниям. Для всякого дополнительного выска-
вопрос о том, находится ли атом слева или справа, неоп-
,елен. Однако выражение «неопределенно» никоим образом не эк-
алентно выражению «неизвестно». «Неизвестно» означало бы, что
115
1
атом в
находится или слева, или справа, и что
только не знаем, где он находится. А «неопределенно» указывает
отличную от этого ситуацию, которая может быть описана с помощью I
дополнительного высказывания.
Эта общая логическая схема, детали которой здесь не могут быть
приведены, точно соответствует математическому формализму
квантовой теории. Она образует основу точного языка, который
можно употреблять для описания строения атома. Однако приме-
нение такого языка все-таки ставит ряд трудных проблем, из числа
которых мы хотим упомянуть здесь только две: соотношение
различных ступеней языка и выводы относительно лежащей в ос-
нове его онтологии.
В классической логике для соотношения различных уровней ха-
рактерно однозначное соответствие. Два высказывания — «атом
находится в левой половине» или «истинно, что атом находится в ле-
вой половине» — логически относятся к различным уровням. В клас-
сической логике оба эти высказывания, однако, полностью экви-
валентны, то есть — они оба или истинны, или оба ложны. Невоз-
можно, чтобы одно было истинным, а другое — ложным. Однако в ло-
гической схеме дополнительности это соотношение запутаннее.
Истинность или ложность первого высказывания действительно вле-
чет истинность или ложность второго высказывания. Но ложность
второго высказывания не влечет ложность первого высказывания.
Если второе высказывание ложно, то находится ли атом в правой по-
ловине, с полной определенностью еще утверждать нельзя. Атом не
обязательно должен находиться в правой половине. Полная эквива-
лентность обоих уровней языка относительно истинности высказыва-
ний еще сохраняется, но относительно ложности — уже нет. С этой
точки зрения можно понять так называемую «устойчивость классиче-
ских законов в квантовой теории»: всюду, где применение к данному
эксперименту законов классической физики приводит к определен-
ному выводу, этот же результат будет следовать и из квантовой тео-
рии, и экспериментально это также будет выполняться.
Последующей целью попытки Вейцзеккера является применение
модифицированных логических схем также и на более высоких уров-
нях языка, однако эти вопросы не могут быть здесь обсуждены.
Вторая проблема, которую надо здесь кратко обсудить, касается
онтологии, лежащей в основе модифицированной логической схемы.
Если пара комплексных чисел характеризует в только что описанном
смысле некоторое высказывание, то должны существовать в природе
состояние или ситуация, в которых это высказывание является
истинным. Попробуем в этой связи употреблять слово «состояние».
«Состояния», соответствующие дополнительным высказываниям, бу-
дут тогда называться, согласно Вейцзеккеру, «сосуществующими
состояниями». Это выражение «сосуществующие» правильно описы-
вает положение дел; в самом деле, было бы затруднительно назвать
их, например, «различными состояниями», потому что каждое состоя-
ние в определенной степени содержит и другие «сосуществующие
116
Это понятие «состояния» представляло бы собой в таком
первое определение квантовомеханическои онтологии. Но
па сразу же будет ясно, что употребление слова «состояние», особен-
но выражения «сосуществующее состояние», связано с онтологией,
столь отличной от обычной материалистической онтологии, что можно
целесообразно ли еще здесь применение такой термино-
огии. Если, с другой стороны, слово «состояние» понимать в том
мысле, что оно обозначает скорее возможность, чем реальность,—
можно даже просто заменить слово «состояние» словом «возмож-
ность»,— то понятие «сосуществующие возможности» представляет-
ся вполне приемлемым, так как любая возможность может включать
другую возможность или пересекаться с другими возможностями.
Все эти сложные определения и различия можно обойти, если
ограничить применение языка описанием фактов, т. е. в нашем
результатов экспериментов. Но если говорить о самих
атомных частицах, то необходимо или использовать (как дополнение
к обычному языку) только математическую схему, или комбинировать
•е с языком, который употребляет измененную логику или вообще не
никакой разумно определенной логикой.
В экспериментах с атомными процессами мы имеем дело с вещами
и фактами, которые столь же реальны, сколь реальны любые явления
повседневной жизни. Но атомы или элементарные частицы реальны
;е в такой степени. Они образуют скорее мир тенденций или воз-
чем мир вещей и фактов.
XI.
В СОВРЕМЕННОМ РАЗВИТИИ
ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО МЫШЛЕНИЯ
Философские выводы современной физики были обсуждены в раз-
личных разделах этой книги. Это обсуждение было проведено с
целью, чтобы показать, что эта новейшая область естествознания во
многих своих чертах затрагивает весьма древние тенденции мышле-
ния, что она на новой основе приближается к некоторым из древней-
ших проблем. Вероятно, в порядке общего предположения можно
сказать, что в истории человеческого мышления наиболее плодотвор-
ными часто оказывались те направления, где встречались два различ-
ных способа мышления. Эти различные способы мышления, по-види-
мому, имеют свои корни в различных областях человеческой куль-
туры или в различных временах, в различной культурной среде или
в различных религиозных традициях. Если они действительно встре-
чаются, если по крайней мере они так соотносятся друг с другом,
что между ними устанавливается взаимодействие, то можно наде-
яться, что последуют новые и интересные открытия. Атомная
являющаяся частью современного естествознания, проникла в наше
время в различные области культуры. Она изучается не только в
Европе и в западных странах,
она принадлежит к
научной и технической деятельности, которая имела место еще
задолго до создания квантовой механики, но она изучается и
Дальнем Востоке в таких странах, как Япония, Китай и Индия, с
чрезвычайно своеобразными культурными традициями, и в России
где уже около 40 лет проверяется новый способ мышления,
связан как с особенностями европейского научного развития XIX
ка, так и с совершенно самостоятельными традициями самой
Конечно, последующее рассмотрение не имеет своей целью
зание результатов встречи между идеями современной физики и
традиционными идеями. Однако, видимо, можно указать
в которых взаимодействие между различными идеями может про-
изойти.
Если рассматривать, каким образом шло распространение
менной физики, то его, конечно, не надо отрывать от мирового
распространения естествознания, техники, медицины, иными слова
ми, всей современной цивилизации. Современная физика есть
звено длинной цепи развития, которое началось работами Бэкона.
Галилея и Ньютона и практическим применением естествознания
118
XVII и XVIII веках. С самого начала возникла взаимопомощь
естествознания и техники. Успехи техники, совершенствование ин-
струментов приборов, создание новой аппаратуры для измерения
наблюдения создавали основу для более полного и более точного
эмпирического знания о природе. Прогресс в познании природы и,
наконец, математическая формулировка законов природы открывали
путь для нового применения этого знания в технике. Так, например,
открытие телескопа дало возможность астрономам точнее измерять
движение звезд в сравнении с тем, как это было прежде. Благода-
ря этому были достигнуты успехи в астрономии и в небесной ме-
ханике.
С другой стороны, точное знание механических законов имело
большое значение для совершенствования механических приборов,
для создания машин, преобразующих энергию, и т. д. Победное шест-
вие этой связи естествознания и техники началось с того момента,
когда научились ставить на службу человеку некоторые силы приро-
ды. Например, энергия, которая содержится в угле, оказалась способ-
ной производить ряд работ, которые прежде должны были выполнять-
ся самими людьми. Отрасли промышленности, которые развились
на базе этих новых возможностей, можно рассматривать прежде
всего как естественное продолжение и развитие древнего ремесла.
Во многих случаях действия машины подобны действиям, которые
присущи старому ручному труду, и работы на химических фабриках
могут рассматриваться как продолжение работы в красильнях и
аптеках старого времени. Но позднее были созданы совершенно новые
отрасли промышленности, например электротехника, которая не име-
ла никакого сходства с ремеслом. Проникновение естествознания
в более отдаленные области природы дало возможность инженерам
использовать силы природы, которые прежде были почти неизвестны.
А точное знание этих сил в виде математически сформулированных
законов природы, которым подчиняются эти силы, образовало проч-
ную основу для создания разнообразных машин.
Громадный успех, обусловленный связью естествознания и техни-
ки, привел к большому перевесу тех наций, государств и обществ,
которые стояли на почве технической цивилизации. Естественным
следствием был факт, что интерес к естествознанию и технике в
настоящее время подхвачен и другими нациями, которые по своим
традициям не имели склонности к естествознанию или технике.
Наконец, современные средства сообщения и связи завершили про-
цесс распространения технической цивилизации. Этот процесс изме-
нил до основания жизненные условия на Земле, и одобряют его или
нет, признают его успехи или его опасность, со всей определенностью
надо подчеркнуть, что он давно перерос контроль со стороны челове-
ка. Его можно скорее рассматривать как биологический процесс,
при котором структуры, действующие в человеческом организме,
переносятся во все большем объеме на окружающую людей среду,
и эта среда приводится в состояние, которое соответствует увели-
чивающемуся населению Земли.
119
Современная физика принадлежит к новейшему этапу развития
связи естествознания и техники, и ее, к несчастью, самый очевидный
результат — атомная бомба — показал наиболее резко существо
этого развития. С одной стороны, оказалось ясным, что изменения,
которые возникли на Земле благодаря связи естествознания и техни-
ки, не могут рассматриваться только под углом зрения оптимизма,
по крайней мере частично оправдываются взгляды людей, предосте-
регавших от опасности таких радикальных изменений наших естест-
венных условий жизни. С другой стороны, процесс развития принудил
тех, кто пытался держаться как можно дальше от этой опасности,
обратить самое серьезное внимание на новое развитие, так как ведь
очевидно, что политическая власть в смысле военной силы в будущем
будет основана на обладании атомной бомбой.
В задачи данной книги не входит подробное обсуждение полити-
ческих последствий применения ядерной физики. Но несколько слов
все же должно быть сказано по этому поводу, так как именно
проблемы, связанные с атомной бомбой, прежде всего возникают в
головах людей, когда заходит речь об атомной физике. Открытие но-
вых видов оружия, в особенности термоядерного, без сомнения,
изменило политическую структуру мира. Решающее изменение про-
изошло с понятием «независимых» наций и государств, так как каж-
дая нация, которая не обладает таким оружием, в какой-то степени
зависит от нескольких наций, которые обладают таким оружием и мо-
гут его производить в большом количестве. Но попытка вести войну в
больших размерах с помощью такого оружия, по сути дела, представ-
ляет собой бессмысленное самоубийство. Поэтому часто слышен оп-
тимистический вывод, что война устарела, что она теперь не может
начаться. Этот взгляд, к сожалению, основывается на одном из мно-
гих слишком оптимистических упрощений; напротив, абсурдность
ведения войны с применением термоядерного оружия может оказать-
ся стимулом к войнам малого масштаба. Если какая-нибудь нация
или политическая группа убеждены на основе своего исторического
или морального права в необходимости изменения современного
положения в мире, то она будет считать, что применение для этой
цели разрешенных видов оружия не приведет к большому риску. Они
будут уверены, что противник не прибегнет к атомному оружию,
так как в этом сложном вопросе исторически и морально противник
окажется неправым и не решится на большую атомную войну.
Эта ситуация, напротив, должна побудить другие нации категори-
чески заявлять, что они прибегнут к атомному оружию в случае
малых войн, в которых они подвергнутся нападению. Таким образом,
очевидно, что опасность сохранится. По-видимому, мир в какие-
нибудь 20 или 30 лет изменится так сильно, что опасность войны
в большом масштабе с применением всех средств уничтожения
станет много меньше или совсем исчезнет. Однако путь к этому
новому состоянию полон опасностей.
Как и во все прежние времена, нужно отдавать отчет в том, что то,
что кажется оправданным исторически и морально для одной сторо-
120
может оказаться неоправданным для другой. Сохранение status
не всегда бывает правильным решением. Напротив, по-видимому,
чрезвычайно важно найти мирный путь к урегулированию междуна-
родного положения. Во многих случаях вообще очень трудно найти
правильное решение. Поэтому, пожалуй, не будет пессимистическим
сказать, что только тогда можно избежать большой войны, когда
политические группы будут готовы отказаться от своих мнимо
очевидных прав, принимая во внимание тот факт, что вопрос о
справедливости и несправедливости будет по-разному выглядеть для
различных сторон. Это, конечно, не новая точка зрения; фактически
необходимо только то отношение к жизни, которому в течение многих
веков учат великие религии.
Изобретение атомного оружия поставило и перед наукой, и перед
учеными совершенно новые проблемы. Влияние науки на политику
стало много больше, чем оно было перед второй мировой войной,
и это обстоятельство налагает двойную ответственность на ученых,
особенно на физиков-атомщиков. Ученый может или активно участ-
•вовать в управлении своей страной ввиду важности науки для
общества (в этом случае он должен в конечном счете взять на себя
ответственность за такие важные решения, которые выходят далеко
за рамки решений, связанных с узким кругом исследовательской
и университетской работы, к которой он привык до сих пор), или же
он может отстраняться от всякого участия в решении политических
вопросов. Потом он все же будет ответственен за ложные решения,
которым он мог бы, пожалуй, воспрепятствовать, если бы он не жил
спокойной жизнью кабинетного ученого. Очевидно, долг ученых —
информировать свои правительства о совершенно не виданных ранее
размерах разрушения, которые принесла бы война с применением
термоядерного оружия.
Кроме этого, ученых часто приглашают принять участие в тор-
жественных резолюциях в пользу всеобщего мира; в отношении этого
последнего я должен признаться, что никогда не мог понять смысл
таких деклараций. Подобные резолюции, по-видимому, выглядят
доказательством доброй воли, однако каждый, кто высказывается
за мир, не выдвигая точно условия этого мира, должен тотчас же
вызвать подозрение в том, что он говорит только о таком мире, при
котором он или его политическая группа наилучшим образом про-
цветает. Тем самым, естественно, значение декларации полностью
обесценивается. Каждая подлинная резолюция в пользу мира может
состоять только из перечисления жертв, которые надо принести для
1сохранения мира. Однако ученые вовсе не вправе делать заявления
подобного рода.
В то же самое время ученые могут с гораздо большим успехом
сохранению мира, содействуя интернациональному
ученых в своей узкой области. Большое значение, ко-
торое сегодня придается ядерным исследованиям многими правитель-
ствами, и тот факт, что уровень научных работ в различных странах
различен, благоприятствует международному сотрудничеству
121
молодых ученых разных стран, собранных вместе в
ских институтах, и общность работы в труднейших областях
менной науки будет только способствовать взаимопониманию.
В одном случае, а именно в Женевской организации (CERN
удалось добиться согласия ряда европейских стран о строительстве
общей лаборатории для термоядерных исследований. Этот род сот-
рудничества, кроме того, способствует консолидации общих усилий
в отношении научных проблем и, быть может, эти общие усилия
молодого поколения инженеров и физиков выйдут за рамки только
чисто научных проблем. Конечно, с самого начала нельзя предвидеть,
какие будут результаты после того, как ученые возвратятся в свою
прежнюю обстановку, к своим прежним традициям. Но едва ли можно
сомневаться в том, что обмен идеями между молодыми
разных стран и между разными поколениями в каждой стране
способствовать тому, чтобы, не прибегая к исключительным
приблизиться к новому состоянию, в котором установится
между старыми силами традиций и неизбежными требова-
ниями современной жизни. Особенной чертой современного естество-
знания, характеризующей его более, чем что-либо другое, является
сильная связь между различными культурными традициями,
тот факт, что окончательное решение того, что истинно или
не зависит ни от какого человеческого авторитета. Иногда, быть
может, проходят многие годы, прежде чем найдут решение проблемы
прежде чем удастся точно отличить истину от лжи; наконец, вопросы
решаются; принимаются эти решения не какой-либо группой ученых,
а самой природой. К тому же, научные идеи распространяются сред
тех, кто имеет интерес к науке, эти идеи распространяются
но иным путем, чем политические. В то время как
идеи, смотря по обстоятельствам, могут оказывать убедительное
влияние на широкие народные массы только потому, что они служат
преобладающим интересам людей или по крайней мере кажется, что
служат, научные идеи распространяются только потому, что
истинны. Существуют объективные и окончательные критерии,
рые решают вопрос о правильности естественнонаучного
ждения.
Все, что здесь говорилось о международном сотрудничестве и
обмене людьми, естественно, в равной мере справедливо для
области современного естествознания; это ни в коем случае не огра-
ничивается только атомной физикой. В этом отношении современная
физика является лишь одной из многих отраслей науки, и даже если
техническое применение, а именно атомное оружие и мирное
зование атомной энергии, придает ей особое значение, все же нет
каких оснований считать международное сотрудничество в области
атомной физики гораздо более важным делом, чем сотрудничество в
других областях
Однако теперь мы должны
виться еще раз на основных чертах современной физики, которые
существенно отличаются от прежнего развития естествознания, и по
этой причине мы еще раз должны вернуться к европейской истории
122
развития, которое осуществлялось благодаря взаимосвязи
естествознания и техники.
Среди историков часто обсуждался вопрос, являлось ли вполне
'закономерным следствием прежних течений в духовной жизни Евро-
пы возникновение естествознания после XVI века. В этой связи
указать на определенные тенденции в христианской филосо-
фии, приведшие к такому абстрактному понятию бога, когда бог
настолько высоко удален от мира, что оказалось возможным
рассматривать мир, не усматривая в нем в то же самое время и
бога. Картезианское разделение может считаться последним шагом в
этом развитии. Многие теологические разногласия вызвали общее
недовольство такими проблемами, которые не могут быть разрешены
рационально и которые обусловливали политические столкновения
того времени; это недовольство возбуждало интерес к проблемам,
резко отделенным от теологических дискуссий. Нужно отметить также
громадную активность и новое направление мысли, которое пришло
в Европу в период Ренессанса. Во всяком случае, в это время появил-
ся новый авторитет, который был совершенно независим от христиан-
ской религии, философии и церкви, авторитет опыта, эмпирического
знания. Можно проследить истоки этого авторитета в более ранних
философских направлениях, например в философии Оккама или
Дунса Скотта, однако решающей силой в развитии человеческой
мысли этот авторитет стал только начиная с XVI века. Галилей
хотел не только рассуждать о механическом движении — маятника и
гадающего камня,— но он хотел исследовать количественно с по-
ощью эксперимента, как происходят эти движения. Эта новая
сфера деятельности вначале, видимо, не рассматривалась как откло-
нение от традиционной христианской религии. Напротив, говорили о
двух видах божественного откровения. Один записан в библии, дру-
гой находится в книге природы. Священное писание было написано
людьми и потому подвержено человеческому заблуждению. Природа
является непосредственным выражением божественной воли.
Однако то большое значение, которое придавали опыту, привело к
медленному и постепенному изменению во всем понимании действи-
тельности.
В то время как то, что мы сегодня называем символическим
ачением вещи, в средние века в некотором смысле являлось ее
рвичной реальностью, теперь реальность стала только тем, что мы в
стоянии воспринимать нашими чувствами. Первичной реальностью
оказалось то, что мы можем видеть и осязать. И это новое понятие
реальности связывалось с новой деятельностью. Мы можем экспери-
ментировать и обнаружить, каковы вещи в действительности. Легко
можно представить, что этот новый подход означал не что иное,
как прорыв человеческой мысли в бесконечную область новых
возможностей, и поэтому вполне понятно, что церковь в новом
Движении увидела для себя скорее опасность, чем надежду. Извест-
ный процесс против Галилея из-за его выступления в защиту системы
Коперника означал начало борьбы, которая длилась более столетия.
В этом споре представители естествознания утверждали, что только
опыт может претендовать на неоспоримую истину. Они отрицали
право за человеческим авторитетом решать, что в действительности
происходит в природе, и считали, что это решение — дело самой
природы или в этом смысле самого бога. С другой стороны, представи-
тели традиционной религии говорили: если слишком направлять наше
внимание на материальный мир, на чувственно воспринимаемое,
то мы потеряем связь с важнейшими ценностями человеческой жизни,
с той частью реальности, которая находится по ту сторону материаль-
ного мира. Оба эти довода не" соприкасаются, и потому проблема не
может быть разрешена путем какого-либо соглашения или решения.
Между тем естествознание создавало все более ясную и обширную
картину материального мира. В физике эта картина описывалась
понятиями, которые мы сегодня называем понятиями классической
физики. Мир состоит из вещей, находящихся в пространстве и време-
ни, вещи состоят из материи, а материя вызывает силы и может
быть подвергнута воздействию сил. Процессы совершаются путем
взаимодействия материи и силы. Каждый процесс является и след-
ствием, и причиной других процессов.
Одновременно отношение человека к природе превращалось из
созерцательного в практическое. Теперь уже интересовались не при-
родой, как она есть, а прежде всего задавались вопросом, что с ней
можно сделать. Естествознание поэтому превратилось в технику.
Каждый успех знания связывался с вопросом, какая практическая
польза может быть получена из этого знания. Это нашло место
не только в физике; и в химии, и в биологии в основном была та же
самая тенденция, и успех новых методов в медицине или сельском
хозяйстве решающим образом способствовал распространению ново-
го направления.
Таким образом, в XIX веке естествознание было заключено в
строгие рамки, которые определяли не только облик естествознания,
но и общие взгляды людей. Эти рамки во многом определялись
основополагающими понятиями классической физики, такими, как
пространство, время, материя и причинность. Понятие реальности
относилось к вещам или процессам, которые мы воспринимаем
нашими чувствами или которые могут наблюдаться с помощью
усовершенствованных приборов, представленных техникой. Материя
являлась первичной реальностью. Прогресс науки проявлялся в за-
воевании материального мира. Польза была знаменем времени.
С другой стороны, эти рамки были настолько узкими и неподвиж-
ными, что трудно было найти в них место для многих понятий
нашего языка, например понятий духа, человеческой души или
Дух включался в общую картину только как своего рода зеркало
материального мира, и если свойства этого зеркала изучались в
психологии, то ученые всегда впадали в искушение — если продол-
жать это сравнение — направить свое внимание больше на механи-
ческие, чем на оптические свойства этого зеркала. И здесь еще
пытались применять понятия классической физики, особенно понятие
124
инности. Подобным образом и жизнь понималась как физико-
имический процесс, который происходит по законам природы и
полностью определяется законом причинности. Это понимание полу-
ило сильную поддержку со стороны дарвиновского учения о развитии.
Особенно трудно было найти место в этой системе знания для
х сторон реальности, которые составляли предмет традиционной ре-
лигии и которые теперь представляются более или менее иллюзией.
Поэтому в тех европейских странах, где обычно идеи доводились до
их логического конца, появилась открытая враждебность по отноше-
нию к религии, и даже в других странах возникала усиливающаяся
тенденция безразличного отношения к подобным вопросам. Только
этические ценности христианской религии, по крайней мере вначале,
принимались этим движением. Доверие к научному методу и рацио-
нальному мышлению заменило все другие гарантии человеческо-
го духа.
Если теперь возвратиться к вопросу, что внесла в этот процесс
физика нашего века, то можно сказать, что важнейшее изменение,
которое было обусловлено ее результатами, состоит в разрушении
неподвижной системы понятий XIX века. Естественно, что и раньше
предпринимались попытки выйти из этой неподвижной системы, кото-
рая совершенно очевидно была слишком узкой для понимания важ-
нейших сторон действительности. Однако нельзя было выяснить, что
является ложным, например, в таких основополагающих понятиях,
как материя, пространство, время и причинность, которые обычно
так хорошо себя оправдывали в истории науки. Только эксперимен-
тальное исследование, проведенное с помощью современной техники,
и его математическое истолкование создали основы для критическо-
анализа или, можно сказать, они вызвали критический анализ
их понятий и привели, наконец, к разрушению неподвижной
системы.
Это разрушение совершилось путем двух самостоятельных
ервым шагом является открытие, происшедшее в связи с теорией
носительности, заключающееся в том, что даже такие основопола-
понятия, как пространство и время, могут изменяться и даже
изменяться. Эти изменения касаются не столько неточного
потребления понятий пространства и времени в обыденном языке,
олько их точной формулировки в научном языке механики Ньютона,
:оторую ошибочно считали чем-то окончательным. Вторым шагом
вилось разъяснение понятия материи, которое было вызвано резуль-
атами экспериментов по изучению строения атома. Идея реальности
атерии, вероятно, являлась самой сильной стороной жесткой систе-
ы понятий XIX века; эта идея в связи с новым опытом по мень-
:ей мере должна была быть модифицирована. Однако понятия,
они принадлежали к обыденному языку, остались в основ-
ом нетронутыми. Не возникало никаких трудностей, когда говорили
материи, о фактах или о реальности, описывая атомные опыты и их
результаты. Однако научная экстраполяция этих понятий на мельчай-
шие частицы не могла быть проведена простым образом, как пред-
125
ставлялось это в классической физике, и как раз это простое пред.
ставление вело к неверным взглядам на проблему материи.
Новые открытия прежде всего серьезно предостерегали против
вынужденного применения физических понятий в областях, к
рым они не принадлежат. Некритическое применение понятий клас-
сической физики в химии, например, было ошибкой. Поэтому
настоящее время вряд ли склонны считать, что понятия всей физики,
а также квантовой теории могут быть успешно прменены в биологии
или в других науках. Напротив, пытаются открыть двери для новых
понятий, даже в тех науках, где старые понятия весьма полезны
для понимания явлений. В особенности стараются избегать поспеш-
ных упрощений в тех случаях, когда применение старых понятий
представляется несколько вынужденным или не совсем подходящим.
Кроме того, развитие и анализ современной физики способствуют
пониманию, что понятия обыденного опыта, как бы неточны они ни
были, по-видимому, являются более устойчивыми при расширении
нашего знания, чем точные понятия научного языка, которые образу-
ются как идеализация одной весьма ограниченной группы явлений.
В сущности, это и неудивительно, так как понятия обыденного языка
образованы путем непосредственной связи с миром, и они описывают
реальность; они, правда, не очень хорошо определены и потому с
течением времени претерпевают изменения, так как изменяется сама
реальность, однако они никогда не теряют непосредственной связи с
реальностью. С другой стороны, научные понятия представляют
собой идеализации. Они выводятся из экспериментов, произведенных
с помощью совершенных вспомогательных средств, их значения точно
установлены путем аксиом и определений. Только на основе таких
точных определений можно связывать понятия с математической схе-
мой и затем математически выводить в этой области бесконечное
многообразие возможных явлений. Однако в процессе этой идеали-
зации и точного определения теряется непосредственная связь с
реальностью. Понятия всегда очень хорошо подходят к той части
реальности, которая является предметом исследования. В других
областях явлений соответствие теряется.
Если исходить из этой обоснованной в своей сущности стабиль-
ности понятий обыденного языка в процессе научного
то следует признать, что на основе открытий современной физики
наша позиция относительно таких понятий, как бог, человеческая
душа, жизнь, должна отличаться от позиции XIX века, так как
эти понятия принадлежат именно к естественному языку и потом;
непосредственно связаны с реальностью. Конечно, мы должны
давать отчет в том, что эти понятия не могут быть хорошо определены
в научном смысле и что их применение будет приводить к различным
внутренним противоречиям; все же мы должны пока эти понятия
брать так, как они есть, не анализируя и строго не определяя
Мы знаем, что они имеют отношение к реальности. В этой
пожалуй, полезно вспомнить о том, что даже в самой точной
в математике, не может быть устранено употребление понятий.
126
внутренние противоречия. Например, хорошо известно,
понятие бесконечности ведет к противоречиям, однако практи-
чески было бы невозможно построить без этого понятия важнейшие
разделы математики.
Общая тенденция человеческого мышления в XIX веке вела к
возрастающей вере в научный метод и в точные рациональные поня-
тия; эта тенденция связывалась с всеобщим скепсисом в отношении
тех понятий обыденного языка, которые не входили в замкнутые рам-
ки научного мышления, например понятий религии. Современная
физика во многих случаях еще усилила этот скепсис, однако в то же
время она встала против переоценки самих научных понятий, вообще
против слишком оптимистического взгляда на прогресс и, наконец,
против самого скепсиса. Скепсис в отношении точных научных
понятий не означает, что должны существовать абсолютные границы
применения рационального мышления. Напротив, можно сказать,
что в определенном смысле человеческая способность к познанию
безгранична. Однако существующие научные понятия подходят толь-
ко к одной очень ограниченной области реальности, в то время
как другая область, которая еще не познана, остается бесконечной.
В любом случае, где мы переходим от познанного к непознанному,
мы надеемся нечто понять, но одновременно, пожалуй, необходимо
при этом подчеркнуть новое значение слова «понимать». Мы знаем,
что всякое понимание в конце концов покоится на обычном языке,
так как только в этом случае мы уверены в том, что не оторвались от
реальности, и поэтому мы должны быть настроены скептически про-
тив любого вида скепсиса в отношении этого обычного языка и его
основных понятий и должны этими понятиями пользоваться так, как
ими пользовались во все времена. Быть может, таким образом
современная физика открыла дверь новому и более широкому взгляду
на отношения между человеческим духом и реальностью.
Современное естествознание проникает в наше время в другие
части света, где культурные традиции сильно отличаются от европей-
ской цивилизации. Наступление новой естественнонаучной и техни-
ческой деятельности должно вызвать там гораздо более сильные
потрясения, чем в Европе, так как изменения в условиях жизни,
происходившие в Европе постепенно в течение
столетий,
_там должны произойти в течение нескольких десятков лет. Нужно
кидать, что эта новая деятельность во многих случаях проявляется
разрушение старой культуры, как бесцеремонное и варварское
нарушающее зыбкое равновесие, на котором зиж-
гся все человеческое счастье. Этих последствий, к сожалению,
избежать, с ними надо примириться как с характерной
Ертой нашего времени. И все же даже в этом отношении револю-
дух современной физики до некоторой степени может
привести в соответствие древние традиции с новыми тенден-
в мышлении. Так, например, большой научный вклад в теорию
сделанный в Японии после войны, может рассматриваться
признак определенной взаимосвязи традиционных представлений
127
Дальнего Востока с философской сущностью квантовой теории
Вероятно, легче привыкнуть к понятию реальности в квантовой
теории в том случае, если нет привычки к наивному материалисти-
ческому образу мыслей, господствовавшему в Европе еще в первые
десятилетия нашего века.
Естественно, эти замечания не должны пониматься как
ка вредного влияния, которое, вероятно, привносится или еще буде
привнесено старыми культурными традициями в процессе
прогресса. Но так как все это развитие давно вышло из-под контроля
человека, то мы должны признать его как одну из существеннь
черт нашего времени и попытаться насколько возможно связать
развитие с теми человеческими ценностями, которые являлись
древних культурных и религиозных традиций.
При этом имеет смысл привести одну притчу из истории религия
хасидов. Жил старый раввин, священник, который был известен
своей мудростью и к которому люди шли за советом. Пришел
нему один человек в отчаянии от всех происходивших вокруг
изменений и стал жаловаться на все то зло, которое происходит
причине так называемого технического прогресса. «Разве имеет цену"
весь технический хлам,— сказал он,— когда думают о действитель-
ной ценности жизни?» Раввин ответил: «Все в мире может способ-
ствовать нашему знанию: не только то, что создал бог, но и все то,
что сделал человек».— «Чему мы можем научиться у железной доро-
ги?»— спросил в сомнении пришедший. «Тому, что из-за одного мгно-
вения можно упустить все».— «А у телеграфа?»— «Тому, что за
каждое слово надо отвечать».— «У телефона?» — «Тому, что там
слышат то, что мы здесь говорим». Пришедший понял, что думал
раввин, и пошел своей дорогой.
Наконец, современное естествознание врывается в те страны,
в которых в течение нескольких десятилетий создавались новые по-
ложения веры как основа для новых могучих общественных сил.
В этих странах современная наука обнаруживает себя как в отноше-
нии содержания этих положений веры, ведущих свое начало от евро-
пейских философских идей XIX в. (Гегель и Маркс), так и в отноше-
нии феномена веры, который не признает никакого компромисса
с другими взглядами. Так как современная физика из-за своей прак-
тической пользы и в этих странах играет большую роль, то едва ли
можно избежать того, что и там будет ощущаться ограниченность но-
вых положений веры теми, кто действительно понимает современную
физику и ее философское значение. Поэтому, для будущего будет, по-
видимому, плодотворным духовный обмен между естествознанием и
новым политическим учением. Естественно, что не надо переоцени-
вать влияние науки. Но открытость современного естествознания,
вероятно, в состоянии помочь большим группам людей понять, что
новые положения веры для общества не так важны, как предполага-
лось до сих пор. Таким образом, влияние современной науки может
оказаться очень благотворным для развития терпимости к иным иде-
ям и потому стать весьма полезным.
128
С другой стороны, необходимо гораздо более серьезно относиться
феномену слепой безусловной веры, чем к специальным философ-
;
ИМ идеям XIX века. Мы не можем закрыть глаза перед фактом, что
едва ли когда-нибудь большое число людей сможет иметь обосно-
ванное мнение о правильности определенных общих идей или поло-
веры. Поэтому слово «вера» для этого большинства людей ни-
когда не означает «знание истины», а понимается только как «то, что
является основой жизни». Легко можно понять, что вера в этом вто-
ром смысле много крепче и прочнее. Она остается непоколебимой
даже при столкновении с непосредственно противоречащим опытом,
и потому ее не может поколебать новое знание. История прошедших
десятилетий на многих примерах учит тому, что этот второй вид
веры часто поддерживается и тогда, когда он полностью противоре-
чит сам себе, и что его конец приходит только со смертью верующих.
Наука и история учат нас тому, что второй вид веры может представ-
лять большую опасность для тех, кто подпадает под его влияние. Но
понимание ничего не дает, поскольку не известны способы, какими
ожно преодолеть эту веру; этим объясняется, что этот род веры всег-
а принадлежал к значительным силам человеческой истории. Исхо-
,я из научных традиций XIX в., можно было бы надеяться, что всякая
должна основываться на рациональном анализе всех аргумен-
на последовательных умозаключениях и что иной род веры, при
;отором настоящая или кажущаяся истина принимается просто как
нова жизни, вообще не должен иметь места.
Безусловно, глубокое размышление, основанное на чисто рацио-
альных аргументах, может предохранить нас от многих ошибок и
так как оно предполагает учет новых условий и потому
ожет стать необходимой предпосылкой жизни. Однако, если раз-
ышлять об опыте современной физики, то легко прийти к выводу,
о всегда должна быть принципиальная дополнительность между
азмышлением и решением. В практической жизни едва ли вероятно,
обы возможное решение охватывало все аргументы «за» и «против»
потому приходится всегда действовать на базе недостаточного зна-
ия. Решение в конце концов принимается посредством того, что от-
расываются все аргументы — и те, которые продуманы, и те, к ко-
рым можно прийти путем дальнейших рассуждений. Решение, быть
ожет, является результатом размышления, но одновременно оно
кончает с размышлением, исключает его. Даже важнейшие решения
жизни всегда, пожалуй, содержат неизбежный элемент иррацио-
альности. Само решение необходимо, так как должно быть что-то,
а что мы можем полагаться, а именно основное положение, которое
направляет наши действия. Не имея такого прочного отправного
пункта, наши действия потеряли бы всякую силу. Жизненную осно-
ву образует иррациональное выявление действительной или ка-
истины или смешения этих истин. Этот факт, с одной
стороны, дает нам право оценить жизненные основы общества
прежде всего по особенностям морали, в которых они проявляют-
ся, и, с другой стороны, подготавливает нас уважать также и жиз-
5 В
129
ненные принципы других обществ, которые сильно отличаются от
наших.
Если мы хотим сделать общий вывод из этих мыслей о
вении современной науки в различные области жизни, то возможно
установить, что современная физика представляет собой только одну,
хотя и весьма характерную сторону общего исторического
имеющего тенденцию к объединению и расширению нашего
менного мира. Этот процесс сам по себе привел бы к уменьшению
литической напряженности, которая в наше время представляет
шую опасность. Но этот процесс сопровождается другим
который действует в прямо противоположном направлении.
тот факт, что многие народы осознают этот процесс объединения,
ведет в существующих цивилизованных странах к подъему всех сил,
которые стремятся обеспечить своим традиционным ценностям воз-
можно более полное влияние в окончательном состоянии
Из-за этого возникает напряженность, и оба конкурирующих процес-
са так тесно связаны между собой, что каждое усиление процесса
объединения, например путем нового технического прогресса, тотчас
усиливает борьбу за конечное влияние и потому способствует
ренности на промежуточном этапе. Современная физика в этом опас-
ном процессе объединения играет, пожалуй, только подчиненную
роль. Однако в двух решающих пунктах она, по-видимому, помогает
направить развитие по мирным рельсам. Во-первых, она показывает,
что применение оружия в этом процессе имело бы чудовищные пос-
ледствия; во-вторых, своей доступностью для многих исторически
сложившихся способов мышления она пробуждает надежду, что в
окончательном состоянии различные культурные традиции, новые
и старые, будут сосуществовать, что весьма разнородные
кие устремления могут быть соединены для того, чтобы образовать
новое равновесие между мыслями и действием, между созерцатель-
ностью и активностью.
П Р И М Е Ч А Н И Я И
Нижеследующие примечания носят преимущественно библио-
графический характер и ставят целью восполнить опущенный в тексте
работ Гейзенберга (ввиду их популяризаторского характера) научно-
библиографический аппарат ссылок и документации. Теорети-
ческие соображения по соответствующим пунктам и вопросам приве-
дены в разделе «Вернер Гейзенберг и философия». Соответственно
в примечаниях не дано и сведений об авторах цитируемых библио-
графических источников. Эти сведения в ряде случаев приведены
в приложенном в конце книги именном указателе. При цитировании
источников, использованных Гейзенбергом, в примечаниях по воз-
можности даются также публикации соответствующих текстов в рус-
ских переводах.
1. См.: Г.
А.
Электронная теория металлов. М.: Гостех-
издат, 1938; А.
Строение атома и спектры. М.: Гостехиздат, 1956.
2. См.: Л. Б р о й л ь. Введение в волновую механику.
Госнаучтех-
издат Украины, 1934; Л. де
Революция в физике. М.: Атомиздат, 1965.
3. Бор,
и Слэтер в 1924
сформулировали гипотезу о том, что при процессах,
происходящих на атомном и субатомном уровнях структуры материи, принципы сохра-
нения энергии и импульса выполняются лишь статистически.
об этой гипотезе:
Г. А. К р а м е р с, X. Г о л ь с т. Строение атома и теория Бора. М — Л.: Госиздат, 1926;
ж.
Электронная структура молекул. М.: Мир, 1965.
4. Упомянутые здесь работы
имеются в русских переводах в сборниках:
Э.
Избранные труды по квантовой механике. М.: Наука, 1979;
Э.
Новые пути в физике. Статьи и
М.: Наука,
также:
Э.
Четыре лекции по волновой механике.
Госнауч-
техиздат Украины, 1936;
Статистическая термодинамика. М.:
Издательство иностранной литературы, 1948; Э.
Что такое жизнь с
точки зрения физики? М.: Атомиздат, 1972, изд. 2-е.
5. Имеется в виду упоминание об Анаксимандре в написанном приблизительно на
рубеже
вв. до н. э. труде Теофраста «Мнения физиков», дошедшем до нас
лишь в фрагментах.
6. О естественнонаучных аспектах воззрений перечисляемых В. Гейзенбергом до-
сократиков см. подробнее: И. Д. Р о ж а н с к и й. Развитие естествознания в эпоху
античности. Ранняя греческая наука «о природе». М.: Наука, 1979.
7. См.: там же, с.
8. См.: там же, с.
раздел «Атомистическая концепция Платона».
9. См.: Г. А. Л о р е н ц. Теория электронов и ее применение к явлениям света и теп-
лового излучения. Изд. 2-е. М.: Гостехиздат, 1953;
Старые и новые
проблемы физики. М.: Наука,
* Составлены
Старостиным.
5' 131
10. См.: Д. Б о м. Причинность и случайность в современной физике. М.: ИЛ, 1959,
Д. Б о м. Общая теория коллективных переменных. М.: Мир, 1964; Д. Б о м. Квантовая
теория. Изд. 2-е. М.: Наука, 1965.
Подробное изложение вопросов, связанных с симметрией волн и частиц и мате-
матическим представлением проблем квантования трехмерных материальных волн,
см. (в плоскости анализа, затронутой в данном контексте В. Гейзенбергом) в рабо-
тах: Е. В и г н е р. Теория групп и ее приложения к квантово-механической теории
атомных спектров. М.: ИЛ, 1961; Е. В и г н е р. Этюды о симметрии. М.: Мир,
12. В. И. Л е н и н. Поли. собр. соч., т. 18, с. 276.
13. «Естественно возникновение того, что возникает от природы; то, из чего нечто
возникает, — это, как мы говорим, материал; то, вследствие чего оно возникает, — это
нечто сущее от природы, а чем оно становится — это человек, растение или еще что-то
подобное им, что мы, скорее всего, обозначаем как сущности. А все, что
—
естественным ли путем или через искусство, — имеет материю, ибо каждое возника-
ющее может и быть, и не быть, а эта возможность и есть у каждой вещи
Вообще же природа — это и то, из чего нечто возникает, и то, сообразно с чем оно
возникает (ибо все возникающее, например растение или животное, имеет ту или иную
природу), и то, вследствие чего нечто
так называемое дающее
естество, по виду тождественное возникающему, хотя оно в другом: ведь человек рож-
ден человеком»
Сочинения в четырех томах. М.: Мысль, 1975, т. I,
с. 198).
14. И. В.
Собрание сочинений. М.: ГИХЛ, 1947, т. 5, с. 118—119 («Фауст»
в переводе Н. Холодковского).
15. CERN — Conseil
pour la Recherche
Европейская организа-
ция ядерных исследований — международный центр, расположенный близ Женевы;
основан в 1954 г. для координации фундаментальных исследований ряда западноевро-
пейских стран в области физики элементарных частиц и ядра.
Посвящается моей жене
ЧАСТЬ И ЦЕЛОЕ
(Беседы вокруг атомной физики)
Перевод с немецкого
В. В. БИБИХИНА*
* При сверке данного перевода, осуществленной В. И. Аршиновым, учитывался руко-
писный перевод этой книги, выполненный в свое время с английского издания со-
трудником Института философии АН СССР кандидатом философских наук Ни-
колаем Ивановичем Степановым, ныне покойным.
Предисловие 135
I. Первая встреча с учением об атоме (1919—1920) 137
И. Решение изучать физику (1920) 149
III. «Понимание» в современной физике (1920—1922) 160
IV. Уроки политики и истории (1922—1924) 174
Квантовая механика и беседа с Эйнштейном (1925—1926) 187
VI. Прорыв в новую землю
198
VII. Первые беседы об отношении естествознания к религии (1927) 208
Атомная физика и прагматический образ мысли (1929) 218
IX. Беседы о связи между биологией, физикой и химией
227
X. Квантовая механика и философия Канта
239
XI. Дискуссия о языке (1933) 247
XII. Революция и университетская жизнь (1933) 261
XIII. Дискуссии о возможностях атомной техники и об элементарных
частицах (1935—1937) 273
Поведение отдельного человека во время политической катастро-
фы (1937—1941) 282
XV. Путь к новому началу (1941 — 1945) 295
XVI. Об ответственности исследователя
306
XVII. Позитивизм, метафизика и религия (1952) 318
XVIII. Политическая и научная полемика (1956—1957) 330
XIX. Единая теория поля (1957—1958)
XX. Элементарные частицы и философия Платона
347
Примечания и комментарии 356
«Что касается произнесенных речей... то
мне как воспринимавшему их на слух...
невозможно было удержать в памяти
точное словесное звучание сказанного.
Поэтому каждый оратор говорит у меня
так, как по моему мнению ему, скорее
всего, подобало говорить в тех или иных
обстоятельствах, причем я так близко,
как это только возможно, придержи-
вался хода мысли того, что действи-
тельно было
"Науку делают люди. Об этом естественном обстоятельстве легко
еще одно напоминание о нем может способствовать
/меньшению прискорбной пропасти между двумя культурами —
гуманитарно-художественной и научно-технической. В данной книге
речь идет о событиях в атомной физике за последние пятьдесят лет,
как они были пережиты автором. Естественные науки опираются на
эксперименты, они приходят к своим результатам в беседах людей,
занимающихся ими и совещающихся между собой об истолковании
Такие вот беседы составляют главное содержание
книги. На их примере должно сделаться ясным, что наука возникает в
диалоге. Понятно, что по прошествии нескольких десятилетий эти
беседы уже нельзя передать дословно. Буквально приводятся лишь
цитируемые отрывки из писем. Не идет здесь речи и о мемуарах в пол-
ном смысле слова. Автор поэтому позволяет себе время от времени
сокращать, выравнивать повествование и отказываться от историче-
ской точности; он стремится лишь к точности существенных черт кар-
тины. В приводимых беседах атомная физика далеко не всегда иг-
рает центральную роль. Не менее часто разговор касается челове-
ческих, философских или политических проблем, и автор надеется,
что отсюда как раз и станет ясно, насколько невозможно отгородить
естествознание от более общих вопросов.
Многие участники бесед названы в книге только по именам, от-
части потому, что в дальнейшем их фамилии не стали достоянием об-
щественности, отчасти потому, что отношение автора к ним становит-
ся благодаря этому яснее. Кроме того, так легче избежать впечатле-
ния, будто речь везде идет об исторически верном воспроизведении
всех деталей событий. На том же основании автор отказался и от
более точной обрисовки образа встречающихся лиц; в каком-то смыс-
ле их можно узнать лишь по тому, как они говорят. Зато большое вни-
мание уделено точному и живому описанию той духовной атмосферы,
в которой происходили разговоры. В самом деле, здесь-то и проясня-
ется процесс возникновения науки, здесь-то и можно всего лучше
понять, как сотрудничество очень разных людей способно в конечном
счете привести к научным достижениям огромного значения. Целью
135
автора было передать даже далеко стоящему от современной атомной
физики человеку какое-то впечатление от тех духовных процессов,
которые сопровождали историю возникновения этой науки. Приш-
лось при этом считаться с тем, что на фоне бесед зачастую угадывает-
ся весьма абстрактный и сложный математический контекст, который
невозможно понять без глубокого изучения.
Наконец, при записывании этих бесед у автора была и еще одна
цель. Современная атомная физика заново поставила на обсуждение
принципиальные философские, этические и политические проблемы,
и желательно, чтобы в их обсуждении участвовал как можно боль-
ший круг людей. Возможно, настоящая книга отчасти послужит соз-
данию
I. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С УЧЕНИЕМ ОБ АТОМЕ
(1919—1920)
Это было, надо думать, весной 1920 года. Исход первой мировой
войны привел молодежь нашей страны в беспокойное движение. Браз-
ды правления выскользнули из рук глубоко разочарованного старше-
го поколения, и молодые люди сбивались в группы, в малые и большие
сообщества, чтобы искать новый, свой путь или хотя бы какой-то
новый компас, по которому можно было бы ориентироваться, потому
что старый, похоже, сломался. Так вот и я ясным весенним днем ша-
гал с группой из десяти или, может быть, двадцати приятелей, кото-
рые по большей части были моложе меня самого. Мы шли походом
через холмистую местность вдоль западного берега озера Штарнбер-
гер, лежавшего, как можно было видеть сквозь просветы в сияющей
зелени бука, слева под нами и, казалось, простиравшегося до самых
гор на горизонте. В этом походе, странным образом, произош-
ла та первая беседа о мире атомов, которая много значила
для меня в моем последующем научном развитии. Чтобы понять, по-
чему в компании веселых, беззаботных молодых людей, простодушно
радовавшихся красоте цветущей природы, могли возникнуть подоб-
ные разговоры, достаточно вспомнить, пожалуй, о том, что защитная
среда родительского дома и школы, окружающая юность в мирные
годы, была разрушена в то смутное время, и как бы в замену ей у мо-
лодежи возникла независимость суждений, требовавшая полагаться
на собственный приговор даже там, где необходимая для этого под-
готовка явно отсутствовала.
В нескольких шагах впереди меня шел белокурый, прекрасно сло-
женный подросток, родители которого просили меня как-то в прош-
лом помогать ему по некоторым школьным предметам. Еще год
назад он, пятнадцатилетний, подтаскивал в уличных боях боепри-
пасы, в то время как его отец лежал с пулеметом за Виттельс-
баховским фонтаном; это были дни Советской республики в Мюнхе-
не. Другие, включая меня самого, два года назад еще работали
батраками в крестьянских усадьбах на Баварском плоскогорье.
Так что крутые ситуации были нам уже не в новинку, и мы не боялись
иметь собственные мысли даже по самым трудным вопросам.
Внешним поводом для беседы явилось, скорее всего, то обстоя-
тельство, что мне надо было готовиться к предстоящим летним
137
вступительным экзаменам в университет, и я охотно поддерживал
разговоры на научные темы с моим другом Куртом, который разделял
мои интересы, а позже одно время думал даже стать инженером. Курт
происходил из протестантской семьи кадровых офицеров, он был хо-
роший спортсмен и надежный товарищ. Годом ранее, когда Мюнхен
был окружен правительственными войсками и в наших семьях давно I
уже был съеден последний кусок хлеба, он, мой брат и я предприня-
ли однажды совместную поездку в Гаршинг, прямо через боевые ли-
нии, и возвратились с рюкзаком, полным съестных припасов, хлеба,
масла и сала. Подобные совместные переживания создают хорошую
основу для безусловного доверия и веселого взаимопонимания. Сей-
час, однако, дело шло об общих занятиях естественнонаучными
вопросами. Я сообщил Курту, что натолкнулся в своем учебнике фи- I
зики на рисунок, показавшийся мне совершенно нелепым. Там изла-
гался типичный химический процесс, при котором два простых веще-
ства сливаются в новое вещество, химическое соединение обоих. На-
пример, из углерода и кислорода может образоваться углекислый газ.
Наблюдаемые при подобных процессах закономерности, говорилось
в учебнике, легче всего понять, если предположить, что мельчайшие
частицы — атомы одного элемента смыкаются с частицами другого
элемента в малые группы атомов, так называемые молекулы. Скажем,
молекула углекислого газа состоит из одного атома углерода и двух
атомов кислорода. Для наглядности в книге были нарисованы такие
группы атомов. Чтобы объяснить далее, почему молекула углекисло-
го газа образуется именно из одного атома углерода и двух атомов
кислорода, автор рисунка снабдил атомы крючками и петлями, вхо-
дившими в зацепление внутри молекулы. Мне это показалось совер-
шенно нелепым. Крючки и петли, рассуждал я, это совершенно про-
извольные фигуры, которым, смотря по технической надобности,
можно придать разнообразнейшие формы. Атомы же, как-никак, яв-
ляются следствием природных законов, и те же природные законы
заставляют их соединяться в молекулы. Тут, на мой взгляд, не было
никакого места для произвола, а стало быть, и для столь про-
извольных форм, как крючки и петли.
Курт возразил: «Если не желаешь верить в крючки и петли, да и
мне они кажутся весьма подозрительными, ты все-таки обязан
прежде всего знать, какие опытные данные побудили автора рисунка
изобразить их. Ведь сегодняшнее естествознание исходит из опыта,
а не из каких-нибудь философских спекуляций, а с опытными дан-
ными надо считаться, если они надежны, т. е. добыты достаточно про-
веренным путем. Насколько я знаю, химики обнаружили, что элемен-
тарные составные части входят в химическое соединение всегда в
строго определенных весовых пропорциях. Это уже достаточно стран-
но.
даже если верить в существование атомов, т. е. мельчайших
частиц, особых для каждого химического элемента, то и тогда сил
того рода, какие наблюдаются в природе, окажется недостаточно
для объяснения, почему один атом углерода неизменно притягивает и
привязывает к себе всегда только два атома кислорода. Если между
138
двумя видами атомов действует сила притяжения, то почему
[при случае не могут оказаться связанными три атома кислорода?»
— Возможно, атомы углерода или кислорода имеют такую форму,
[что связь одного с тремя невозможна уже по причине их простран-
расположения.
— Если так считать, а это звучит правдоподобно, то вот ты почти
и вернулся к крючкам и петлям своего учебника. Вероятно, ав-
р рисунка хотел ими выразить то самое, что ты сейчас сказал, ведь
знать точную форму атомов он не может. Он нарисовал крючки и пет-
ли, чтобы наиболее доходчивым образом довести до твоего сведения,
внутренняя форма вещества допускает присоединение только
но не трех атомов кислорода к атому углерода.
— Прекрасно, тогда крючки и петли — нелепость. Но ты гово-
что на основе природных законов, определяющих их существо-
атомы должны иметь форму, в силу которой возникает их
[закономерная связь. Только форма эта нам с тобой пока неизвестна,
да и автору рисунка тоже. Единственное, что мы, похоже, знаем об
этой форме, — это именно вот то самое, что она как-то обеспечивает
соединение двух, но не трех атомов кислорода с атомом углерода.
Химики, как сказано в книге, изобрели для такого случая понятие
«химическая валентность». Но следовало бы прежде всего выяснить,
что оно такое — пустое слово или понятие, пригодное для употребле-
ния.— Это, видимо, все же нечто большее, чем просто слово, ибо в
атоме углерода четыре валентности, которые ему приписываются
и каждая пара которых насыщает пару валентностей одного атома
кислорода, имеют какое-то отношение к форме тетраэдра, возможно,
присущей этому атому. Выходит, за «валентностью» явно кроется
какое-то более определенное эмпирическое знание о формах атома,
чем то, которым мы сейчас располагаем.
Тут в разговор вмешался Роберт, который до тех пор шел рядом
с нами молча, но явно прислушиваясь к нашим словам. У Роберта
было худое, но волевое лицо, обрамленное совершенно темными
длинными волосами, и на первый взгляд он казался несколько зам-
кнутым. Он лишь изредка вступал в легкую болтовню, обычно сопро-
вождавшую подобные походы, но когда вечером в палатке шло чтение
вслух или перед обедом надо было прочесть стихотворение, мы обра-
щались к нему, потому что он лучше всех нас был знаком с немецкой
поэзией и даже с философской литературой. Он читал стихи без вся-
кого пафоса, без каких-либо риторических приемов, но так, что со-
держание стихотворения доходило до самых прозаических натур
среди нас. Его манера говорить, сосредоточенное спокойствие его
формулировок заставляли прислушиваться к нему, и его слова имели,
казалось, больше веса, чем у других. Мы знали также, что помимо
школьных занятий он изучает философские книги. Роберт был недо-
волен нашей беседой.
— Вы, идолопоклонники науки,— сказал он,— всегда легкомы-
сленно апеллируете к опыту, воображая, будто надежно держи-
тесь тут за достоверную истину. Но если вдуматься, что же на деле
происходит в опыте, то эта ваша уверенность покажется крайне
сомнительной. Все, что вы говорите, идет от ваших мыслей, только
они непосредственно известны вам, но ведь вещи устроены не по ва-
шим мыслям. Мы не можем воспринять вещи непосредственно, мы
должны сперва превратить их в представления, а потом по-
строить из них понятия. При чувственном воприятии на нас устрем-
ляется извне довольно-таки хаотическая смесь совершенно разнород-
ных впечатлений, которым не присущи непосредственно формы или
качества, воспринимаемые нами, по сути дела, задним числом. Когда
мы разглядываем, например, квадрат на листе бумаги, то ни на сет-
чатке нашего глаза, ни в нервных клетках мозга не появляется ни-
чего похожего на квадрат. Мы бессознательно упорядочиваем чув-
ственные впечатления работой ума, неизбежно превращая их сово-
купность в то или иное представление, в связный, «осмысленный» об-
раз. Только благодаря этому превращению, этому соупорядочению
единичных впечатлений в нечто «понятное» наши ощущения превра-
щаются в «восприятия». Так что надо сперва разобраться, откуда
являются образы нашего представления, как они оформляются в по-
нятия и в каком отношении стоят к вещам, а потом уже так уверенно
судить о данных опыта. Ибо представления явно предшествуют вся-
кому опыту, они являются предпосылкой опыта.
— А разве представления, которые ты хочешь так резко отделить
от объекта восприятия, сами не идут в конечном счете опять же из
опыта? Ну, скажем, не так прямо, как может подумать наивный чело-
век, а хотя бы опосредованно, скажем, за счет частого повторения
аналогичных групп чувственных впечатлений или за счет связи между
показаниями различных органов чувств?
— Это вовсе не кажется мне ни достоверным, ни хотя бы просто
сколько-нибудь убедительным. В последнее время я изучаю сочине-
ния философа Мальбранша, и мне встретилось у него одно место,
относящееся прямо к нашей проблеме. Мальбранш различает в це-
лом три возможности возникновения представлений. Первая — та,
которую ты только что упомянул: предметы через впечатления ор-
ганов чувств непосредственно порождают представления в человече-
ской душе. Эту теорию Мальбранш отвергает, поскольку чувственные
впечатления качественно отличаются как от вещей, так и от соответ-
ствующих им представлений. Вторая возможность: человеческая
душа изначально обладает представлениями или, по крайней мере,
способностью к самостоятельному образованию представлений.
В этом случае чувственные впечатления либо просто напоминают
ей об уже имеющихся у нее представлениях, либо побуждают ее
своими силами сформировать их. Третья
и Маль-
бранш решает в ее пользу: человеческая душа причастна божествен-
ному разуму. Она связана с Богом, и от Бога же ей дана способность
представления, даны образы или идеи, в свете которых она упорядо-
чивает и понятийно расчленяет многообразие чувственных впечатле-
ний
140
Этим оказался в свою очередь совершенно недоволен Курт:
«У вас, философов, всегда наготове теология, и при малейшем затруд-
нении вы выпускаете на сцену великого Неизвестного, который, так
сказать, с порога разрешает все вопросы. Но здесь я выходить из по-
ложения таким путем не хочу. Раз уж ты поставил этот вопрос, то
я хочу знать, как человеческая душа приходит к своим представлени-
ям, причем в нашем мире, а не в потустороннем. Ведь душа и ее пред-
ставления существуют все-таки в нашем мире. Если ты не хочешь
признать, что представления сами собой возникают из опыта, то
должен объяснить, каким же образом они изначально приданы чело-
веческой душе. Может быть, они или хотя бы способность к их обра-
зованию — а ведь ребенок приобретает опыт в мире уже с их по-
мощью — каким-то образом даны нам от рождения? Если ты соби-
раешься это утверждать, то мы окажемся недалеки от мысли, что
представления опираются на опыт прежних поколений, а для меня
не так уж существенно, идет ли речь о нашем теперешнем опыте или
об опыте прошедших поколений».
— Нет, — отвечал Роберт, — я так, разумеется, не считаю. Во-
первых, крайне сомнительно, чтобы приобретенное знание, т. е. ре-
зультат опыта, вообще передавалось по наследству. Во-вторых, то,
что имеет в виду Мальбранш, можно вполне выразить и без теологии,
чтобы было понятнее вашей нынешней науке. Попытаюсь это сде-
лать. Мальбранш мог бы сказать примерно так: те же самые упорядо-
чивающие тенденции, которые дают о себе знать в зримом порядке ми-
ра, в законах природы, в возникновении химических элементов с их
свойствами, в образовании кристаллов, порождении жизни и во всем
прочем, действовали также и при возникновении человеческой души
и продолжают действовать в ней. Ими вызвано соответствие наших
представлений вещам и обеспечена возможность понятийного члене-
ния. Они ответственны за все те реально существующие структуры,
которые оказываются разделенными на объект — вещь и на субъ-
ект — представление лишь тогда, когда мы рассматриваем их с на-
шей человеческой точки зрения, фиксируем их в нашей мысли. Со
столь удобным для вашего естествознания взглядом, будто всякое
представление опирается на опыт, этот тезис Мальбранша имеет то
общее, что способность к образованию представлений в ходе эволю-
ции сформировалась, возможно, благодаря взаимодействию организ-
мов с внешним миром. Но Мальбранш подчеркивает в то же время, что
соответствия подобного рода не могут быть объяснены просто цепью
конкретных причинно-следственных процессов и что поэтому здесь —
как при возникновении кристаллов или живых существ — действуют
универсальные структуры скорее морфологического характера, кото-
рые не удается достаточным образом объяснить при помощи поня-
тий пары «причина и следствие». Так что вопрос, предшествовал ли
представлению опыт, не намного разумнее, чем древний вопрос
о том, курица ли была раньше яйца или наоборот.
Впрочем, я не собирался мешать вашей беседе об атомах. Я хотел
только предостеречь вас от того, чтобы так запросто говорить об опы-
141
применительно к атомам; ибо все-таки может оказаться, что атомы,
которые ведь нельзя наблюдать непосредственно, тоже не просто
вещи, а моменты более фундаментальных структур, в отношении
которых нет уже никакого смысла говорить отдельно о вещи и ее пред-
ставлении. Разумеется, нельзя принимать всерьез крючки и петли
в твоем учебнике, да, наверное, и любые изображения атомов, какие
время от времени встречаешь в популярных брошюрах. Эти картинки,
призванные облегчить понимание, лишь еще больше запутывают
проблему. По-моему, с понятием «форма атомов», упомянутым тобой
выше, надо быть крайне осторожным. Только если взять слово «фор-
ма» очень широко, а не просто пространственно, когда оно означает
немногим более, чем, скажем, употребленное мною сейчас слово
«структура», — только тогда я бы мог отчасти примириться с этим по-
нятием.
Этот поворот нашей беседы внезапно напомнил мне об одной кни-
ге, которая меня захватила и приковала к себе год назад, оставшись
для меня тогда в важных местах совершенно непонятной. Это был
платоновский диалог «Тимей», в котором философ говорит, между
прочим, о мельчайших частицах материи. Из слов Роберта мне впер-
вые, пусть пока и в очень туманном виде, стало понятно, как вообще
можно прийти к таким странным мысленным конструкциям относи-
тельно мельчайших частиц, какие я нашел в платоновском «Тимее»2.
Не то чтобы эти конструкции, которые я сперва счел совершенно аб-
сурдными, теперь вдруг показались мне вполне приемлемыми; но
я впервые увидел перед собой тот путь, который хотя бы в принципе
мог привести к подобным конструкциям.
Чтобы объяснить, почему память о чтении «Тимея» очень много
значила для меня в тот момент, надо вкратце сказать о примечатель-
ных обстоятельствах, при которых происходило это чтение. Весной
1919 г. ситуация в Мюнхене была довольно-таки хаотической. На ули-
цах стреляли, хотя не было в точности известно, кто с кем борется.
Власть попеременно захватывали лица и организации, едва извест-
ные по именам. Из-за мародерства и грабежей, которые однажды
коснулись и меня, выражение «Советская республика» начинало кое-
кому казаться синонимом отсутствия правопорядка. Когда в конце
концов вне Мюнхена сформировалось новое баварское правитель-
ство, направившее свои войска для захвата Мюнхена, мы все стали
надеяться на восстановление упорядоченного положения дел. Отец
товарища, которому я ранее помогал с домашними заданиями, взял
на себя командование ротой добровольцев, желавших принять уча-
стие в захвате города. Он потребовал, чтобы мы, т. е. полувзрослые
друзья его сына, помогали вступающим войскам как знающие город
вестовые. Так получилось, что мы оказались приписаны к штабу, ко-
торый носил название Второго командования кавалерийских стрел-
ков и расквартировался на Людвигштрассе в здании семинарии, на-
против университета. Здесь-то я проходил службу, или, точнее, здесь
все мы вели очень вольную жизнь, полную приключений; от школы
нас освободили, как уже часто бывало и раньше, и мы спешили вос-
142
пользоваться свободой, чтобы узнать мир с новых сторон. Именно
здесь в основном сложился круг тех друзей, с которыми год спустя
я отправился в поход по холмам вдоль Штарнбергер-Зее. Правда, эта
авантюрная жизнь продолжалась лишь несколько недель. Когда
бои стихли и служба стала монотонной, часто случалось так, что пос-
ле ночи дежурства на телефонном узле я с восходом солнца не имел
уже никаких обязанностей.
Чтобы снова понемногу подготовиться к школе, я уединялся на
крыше семинарии с нашим греческим школьным изданием плато-
новских диалогов в руках. Там, улегшись в кровельном лотке, при-
греваемый лучами утреннего солнца, я мог в полном покое продол-
жать свои занятия, следя между тем за пробуждающейся жизнью на
Людвигштрассе. В одно такое утро, когда свет восходящего солнца
уже озарил университетское здание и фонтан перед ним, я набрел на
диалог «Тимей», причем как раз на то место,
говорится о мельчай-
ших частицах материи. Возможно, вначале это место захватило меня
только потому, что оно было трудно для перевода или потому, что там
говорилось о математических вещах, которые меня всегда интересо-
вали. Я теперь уже не могу сказать, почему я с особым упорством со-
средоточил свои усилия именно на тех страницах. Но то, что я там
читал, представлялось мне совершенно абсурдным. Там утвержда-
лось, что мельчайшие частицы материи образованы из прямоуголь-
ных треугольников, которые, попарно соединяясь в равносторонние
треугольники или квадраты, составляют правильные стереометри-
ческие тела — куб, тетраэдр, октаэдр и икосаэдр. Эти четыре тела
якобы являются исходными элементами четырех стихий — земли, ог-
ня, воды и воздуха. Причем мне оставалось неясно, то ли эти правиль-
ные объемные тела сопоставлены с элементами на правах символов,
так что, скажем, куб, соответствующий земле, изображает прочность,
неподвижность этого элемента, то ли действительно мельчайшие ча-
стицы земли должны иметь реально форму куба Подобные пред-
ставления я воспринял как безудержные спекуляции, извинимые раз-
ве что недостатком необходимых эмпирических знаний в Древней
Греции. Но меня крайне обеспокоило, что такой способный к крити-
ческой остроте мысли философ, как Платон, опускается до спекуля-
ций подобного рода. Я попытался отыскать какие-то мыслительные
подходы, с которых платоновские рассуждения могли бы стать по-
нятнее. Однако не мог найти ничего, что хотя бы отдаленно указывало
на такую возможность. При всем том идея, что в мельчайших части-
цах материи мы рано или поздно наталкиваемся на математические
формы, имела для меня известную притягательность. В самом деле,
понимание почти безнадежно запутанной и необозримо обширной
ткани природных явлений, думал я, вообще возможно лишь в слу-
чае, если мы открываем в ней математические формы. Хотя на каком
основании Платон пришел тут именно к правильным телам стереомет-
рии, оставалось мне совершенно непонятным. Я не видел в них ника-
кой объяснительной ценности. Так что впредь я продолжал чтение
платоновского диалога лишь с целью освежить свои познания в древ-
143
негреческом языке. Но беспокойство осталось. Важнейшим результа-
том того чтения явилась, пожалуй, убежденность, что если мы хотим
понять материальный мир, то должны знать что-то о его мельчайших
частях. Из школьных учебников и популярных книжек мне было из-
вестно, что современная наука тоже ведет исследование атома.
Может, и мне удастся со временем проникнуть в этот стран-
ный мир.
Беспокойство осталось и стало для меня частью того общего вол-
нения, которое охватило немецкую молодежь. Если философ ранга
Платона думал, что видит в природных явлениях упорядоченность,
которая теперь для нас утрачена или недоступна, то каково тогда вообще
значение слова «порядок»? Неужели порядок и его понимание при-
вязаны к определенной эпохе? Мы выросли в мире, который казался
хорошо упорядоченным. Наши родители обучали нас гражданским
добродетелям, которые были предпосылкой сохранения существо-
вавшего порядка. Что порой необходимо жертвовать даже собствен-
ной жизнью ради упорядоченного государственного бытия — это
знали уже греки и римляне, здесь не было ничего особенного. Смерть
многих друзей и родных показала нам, что так устроен мир; однако
теперь многие говорили, что война была преступлением, причем
ступлением именно тех правящих слоев, которые ощущали себя от-
ветственными прежде всего за поддержание старого европейского по-
рядка и верили в свой долг отстаивать его, даже когда он вступал
в конфликт с другими устремлениями. Теперь старая структура Евро-
пы распалась в результате нашего поражения.
тоже не было
ничего особенного. Где есть войны, там должны быть и поражения. Но
поставлены ли старые структуры тем самым принципиально под воп-
рос? Не в том ли задача, чтобы просто построить из обломков новый,
более прочный порядок? Или правы те, кто на улицах Мюнхена жерт-
вовал своей жизнью ради того, чтобы помешать возврату порядка
в старом стиле и вместо этого провозгласить такой будущий порядок,
который охватил бы уже не одну только нацию, но целое человечест-
во, — хотя вне Германии это человечество в своем большинстве,
возможно, и не помышляло о построении такого порядка? В головах
молодых людей эти вопросы производили сумятицу, а взрослые уже
не могли предложить нам никаких ответов.
На период между чтением «Тимея» и походом по холмам вдоль
Штарнбергер-Зее пришлось еще одно переживание, которое оказало
значительное воздействие на весь мой последующий образ мыслей
и о котором необходимо рассказать, прежде чем снова вернуться к бе-
седе о мире атомов. Через несколько месяцев после захвата Мюнхена
войска снова вышли из города. Мы ходили в школу, как и прежде, не
слишком задумываясь о смысле наших поступков. Однажды после
полудня на Леопольдштрассе ко мне обратился неизвестный мне
молодой человек: «Ты уже знаешь о том, что на следующей неделе
молодежь собирается в Пруннском замке? Мы все намереваемся пое-
хать, и ты тоже должен. Всем надо поехать. Нам надо теперь самим
обдумать, как все должно идти дальше». В его голосе звучало нечто
144
тех пор мне совершенно незнакомое. И я решил поехать в замок
Курт пожелал меня сопровождать.
По железной дороге, которая действовала тогда еще очень нере-
мы лишь за несколько часов добрались до низовьев долины
В ранние геологические эпохи она какое-то время была
долиной Дуная. Альтмюль прорыл себе там извилистый путь через
|франконскую Юру, и его живописная долина, почти как долина Рей-
да, окружена венцом старых замков. Последние километры до Прун-
замка нам пришлось преодолеть пешком, и еще издали мы ви-
молодых людей, со всех сторон устремлявшихся к высокому зам-
смело воздвигнутому над отвесным склоном скалы у края долины.
|Во дворе замка, посреди которого находился старый фонтан, соб-
залась уже довольно большая толпа. В основном это были школьни-
но были также и более взрослые молодые люди, успевшие побы-
зать на фронте, пережившие все ужасы войны и вернувшиеся в мир,
[который полностью изменился. Говорилось много речей, пафос ко-
показался бы нам сегодня чуждым. Что нам важнее, судьба
[нашего народа или всего человечества; обессмыслена ли поражением
[жертвенная смерть павших; вправе ли молодежь сама строить свою
(жизнь в соответствии со своими собственными представлениями
|о ценностях; что весомее, верность себе или старые формы, веками
упорядочивавшие жизнь людей, — обо всем этом говорили и спорили
со страстью. Я слишком колебался по всем вопросам, чтобы принять
(участие в этих дебатах, но вслушивался в них снова и снова, заду-
мываясь о значении понятия «порядок». Разноголосица в содержании
речей говорила, как мне казалось, о том, что даже верные идеи поряд-
I ка могут столкнуться между собой и что тогда сама их борьба соз-
даст нечто противоположное порядку. Правда, думал я, к такому ре-
! зультату приводит лишь столкновение частичных порядков, фрагмен-
I тов, оторвавшихся от связи с центральным порядком и хотя еще не
' утративших свою созидательную силу, но уже упустивших ориента-
цию на единое средоточие. Отсутствие этого действенного средо-
точия ощущалось мною тем острее и мучительнее, чем дольше я
I слушал ораторов; я почти физически страдал от этого, понимая, од-
нако, что сам не в силах выбраться из дебрей противоборствующих
стремлений к спасительному средоточию. Проходили часы, а речи
продолжались, порождая все новые и новые споры. Тени во дворе
замка становились длиннее, и, наконец, жаркий день сменился серо-
голубыми сумерками и светлой лунной ночью. Еще какое-то время
говорили, но потом вверху на балконе, выходившем во двор, появился
молодой человек со скрипкой, и, когда все стихли, над нами зазвучали
величественные ре-минорные аккорды «Чаконы» Баха. И сразу же та
связь с единым средоточием была самым ощутимым образом вос-
становлена. Залитая лунным светом долина Альтмюля под нами сама
могла служить достаточной причиной для романтической заворожен-
ности; но дело было все же не в ней. Светлые фигуры «Чаконы» были
как свежий ветер, развеявший туман и позволивший увидеть за ним
четкие структуры. Стало быть, говорить о едином средоточии все-таки
145
можно, было можно во все времена, при Платоне и при Бахе, на языке
музыки, философии или религии, а значит непременно возможно так-
же и теперь, и в будущем. Таким было то переживание.
Остаток ночи мы провели у костров и в палатках на лесном лугу
над замком, где нашлось место и для эйхендорфовской романтики.
Молодой скрипач, оказавшийся уже студентом, подсев к нашей груп-
пе, играл менуэты Моцарта и Бетховена, чередуя их со старыми
народными песнями, а я пытался аккомпанировать ему на своей
гитаре. Он оказался, ко всему прочему, веселым парнем, явно не на-
строенным выслушивать комплименты о торжественности своего ис-
полнения баховской «Чаконы». Когда ему все-таки пришлось их вы-
слушать, он спросил в ответ: «А ты знаешь, в какой тональности игра-
ли иерихонские трубы?» — «Нет». — «Естественно, в ре-миноре!»
«Почему это?» — «Потому что они
стены
От нашего возмущения таким каламбуром ему удалось скрыться
только быстрым бегством.
Но и та ночь погрузилась в полумрак воспоминаний, и теперь мы
шли горной тропой над Штарнбергер-Зее и рассуждали об
Замечание Роберта о Мальбранше сделало для меня ясным, что наше
опытное познание атома может быть лишь косвенным и что атомы,
возможно, вовсе не вещи. Платон в «Тимее» тоже имел в виду явно
это, и только так можно было хотя бы отчасти примириться с его по-
следующими рассуждениями о геометрически правильных телах.
Хотя современное естествознание и говорит о формах атомов, слово
«форма» здесь мыслится только в его наиболее общем значении: как
пространственно-временная структура,
симметрии сил,
как способность образовывать связи с другими атомами. Для нагляд-
ного описания подобные структуры, пожалуй, никогда не станут до-
ступны уже потому, что их принадлежность к объективному миру
вещей не так уже несомненна. Но для математического рассмотрения
они, пожалуй, должны быть доступны.
Мне захотелось поэтому лучше понять философскую сторону
проблемы атома, и я рассказал Роберту о задевшем меня месте из
платоновского «Тимея». Затем я спросил его, согласен ли он вообще
с мнением, что все материальные вещи состоят из атомов и что суще-
ствуют мельчайшие частицы, эти самые атомы, на которые в конечном
счете можно разложить всю материю. У меня сложилось впечатление,
что он очень скептически относится ко всей системе понятий об ато-
марной структуре материи.
Он подтвердил мою догадку. «Мне чужда вся эта проблематика,
так далеко уводящая нас от непосредственного мира наших пережи-
ваний. Мир человека или мир морей и лесов мне ближе, чем атом.
Но, конечно, всякий имеет право спросить, что произойдет, если по-
пытаться без конца делить материю, точно так же как он имеет право
спросить, населены ли сверхдалекие звезды и их планеты живыми
существами. Для меня подобные вопросы не представляют интереса;
пожалуй, мне даже не хотелось бы знать ответы на них. По-моему,
в нашем мире есть задачи важнее, чем постановка таких вопросов».
146
Я отвечал:
хочу заводить с тобой тяжбу о важности различ-
задач. Меня всегда интересовало естествознание. Я знаю, что
серьезные люди трудятся над тем, чтобы больше узнать о при-
и ее законах. Может быть, успех их работы окажется важным
[для человеческого сообщества, но речь сейчас не о том. Меня беспо-
вот что: создается впечатление, и Курт уже об этом говорил, как
бы современное развитие естествознания и техники подвело
к ступени, когда можно будет непосредственно видеть еди-
атомы или, по крайней мере, их действия, т. е. когда с атома-
уже можно будет экспериментировать. Нам еще мало что тут из-
гно, потому что мы этого не изучали, но если дело обстоит таким
5разом, как это соотносится с твоими воззрениями? Что бы ты мог
с точки зрения твоего философа Мальбранша?»
Я, во всяком случае, ожидал бы, что атомы ведут себя со-
иначе, чем предметы повседневного опыта. Я мог бы пред-
гавить себе, что при попытке все более дробного деления мы
гретимся с нерегулярностями, позволяющими сделать вывод о
структуре материи. Но я склонен думать, что образо-
с которыми мы тогда будем иметь дело, будут ускользать от
5ъективной фиксации в представимых образах, что они окажутся
способом абстрактного выражения природных законов, но
не вещами.
— А если их можно непосредственно увидеть?
— Мы никогда не сможем увидеть сами атомы, только их
— Это плохая увертка. Ведь и со всеми другими вещами все
точно так же. Видя кошку, например, ты всегда видишь
отраженные от ее тела световые лучи, т. е. действие ее тела,
никогда не саму кошку; и когда ты гладишь ее, принципиального
различия все равно нет.
— Как сказать! Тут я не могу с тобой согласиться. Кошку я
видеть непосредственно: ведь здесь я могу, даже должен
чувственные впечатления в представление. У всякой
кошки есть и то, и другое: объективная и субъективная стороны —
кошка как предмет и как представление. Но с атомом иное дело.
Здесь представление и предмет уже не могут быть разделены
потому, что в атоме, собственно, уже нет этих двух
сторон.
Здесь в разговор снова вмешался Курт: «Для меня ваши речи
[слишком заумны. Вы тонете в философских спекуляциях, когда
1едовало бы просто обратиться к опыту. Возможно, занявшись
мы когда-нибудь сами встанем перед задачей эксперимен-
тирования с атомами или над атомами; тогда-то мы увидим, что они
такое. Скорее всего, мы узнаем, что они ровно настолько же дейст-
и реальны, как все другие вещи, с которыми можно
экспериментировать. Если все материальные вещи действительно
состоят из атомов, то и сами атомы точно так же действительны и
как материальные вещи».
147
— Нет,— возразил Роберт,— этот довод мне кажется крайне
сомнительным. Ты мог бы с равным успехом сказать: раз все жи-
вые существа состоят из атомов, значит — атомы такие же живые,
как и эти существа. Но это явная нелепость. Видимо, только соеди-
нение многих атомов в более крупные образования придает этим
образованиям те качества, те свойства, которые и отличают их как
подобные образования, или вещи.
— Ты, стало быть, думаешь, что атомы — не действительность,
не реальность?
— Опять ты преувеличиваешь! Возможно, вся речь-то тут идет
не о том, что мы знаем об атомах, а совсем о другом: что же в
конце концов означают такие слова, как «действительность» или
«реальность». Ты вот вспоминал о платоновском
и сказал,
что Платон отождествляет мельчайшие частицы с математическими
формами, правильными телами. Пусть это неверно, поскольку у
Платона не было никакого опыта относительно атомов, но все-таки
почему бы не допустить на минуту такую возможность. Назовешь ли
ты подобные математические формы «действительными» или «реаль-
ными»? Если они — выражение природных законов, т. е. выражение
центрального порядка, присущего материальным процессам, то и
следовало бы назвать их действительными, раз они воздействуют
на происходящее, но нельзя назвать их «реальными», потому что
они не могут быть описаны как res, наподобие вещей. Суть в том,
что здесь мы уже по-настоящему не знаем, как именно надо при-
менять слова, и ничего удивительного в том нет, ведь мы очень далеко
ушли от области нашего непосредственного опыта, в которой в до-
исторические времена образовался наш язык.
Курт был все еще не вполне удовлетворен направленностью раз-
говора и заметил: «Я со спокойной душой предоставил бы и эти
вопросы решать опыту. У меня не укладывается в голове, как челове-
ческого воображения может хватить на то, чтобы угадывать природу
мельчайших частиц материи, не проникнув сперва экспериментально
в мир этих мельчайших частиц. Лишь после добросовестного и
непредвзятого изучения может возникнуть подлинное понимание.
Поэтому я скептически отношусь к слишком детальным философ-
ским дискуссиям о таком трудном предмете. На таком пути очень
легко закрепляются мыслительные предрассудки, мешающие после-
дующему пониманию, вместо того чтобы облегчать его. И надеюсь,
что в будущем атомами станут заниматься прежде всего ученые,
а уже потом — философы».
К тому моменту терпение остальных спутников, похоже, лопнуло.
«Когда, вы, наконец, прекратите со своей несусветной белибердой,
которую ни один человек не понимает? Если вы хотите подгото-
виться к экзаменам, то занимайтесь этим дома. А как насчет пес-
ни?» Тут же все запели, и светлый звон молодых голосов, цветы
весенних лугов оказались реальнее, чем мысли об атомах, и раз-
веяли сон, которому мы предались.
И. РЕШЕНИЕ ИЗУЧАТЬ ФИЗИКУ (1920)
Переход от школьных лет к учебе в университете был связан для
меня с глубоким переломом. После похода по Франконии, куда,
сдав экзамен на аттестат зрелости, мы отправились с группой тех
же друзей, которые весной на Штарнбергер-Зее беседовали со мной
о теории атома, я тяжело заболел, был вынужден много недель с
высокой температурой пролежать в постели, да и в последующий
период выздоровления долго еще оставался наедине со своими кни-
гами. В эти критические месяцы мне под руки попалась работа,
содержание которой заворожило меня, хотя я понимал ее лишь
наполовину. В этой книге, озаглавленной «Пространство, время,
материя», математик Герман Вейль предлагал математическое опи-
сание принципов эйнштейновской теории относительности Разбор
развернутых там сложных математических методов и стоящих за
ними абстрактных мыслительных построек теории относительности
увлек и растревожил меня. Упрочилось мое давно уже принятое
решение и желание изучать в Мюнхенском университете мате-
матику.
В первые дни моего студенчества, однако, произошло еще одно
странное и сбившее меня с толку событие, о котором надо вкратце
рассказать. Мой отец, преподававший в Мюнхенском университете
средне- и новогреческий языки, устроил мне встречу с профессором
Фердинандом фон Линдеманом, который прославился
математическим решением древней проблемы квад-
атуры
Я собирался просить у
разрешения по-
его семинар, поскольку воображал, что мои дополнительные
занятия математикой в школьные годы достаточно меня подготовили
для такого семинара. Линдеман, занимавший также должность в
управлении высшими учебными заведениями, принял меня на первом
гаже университетского здания в темном, до странности старомод-
обставленном кабинете, который чопорностью своей меблировки
во мне несколько гнетущие ощущения. Прежде чем загово-
ить с профессором, не сразу поднявшимся мне навстречу, я заме-
на его письменном столе приютившуюся рядом с его рукой
собачку черной масти, которая мне в таком окружении
невольно напомнила пуделя в рабочем кабинете Фауста.
Темное четвероногое злобно смотрело на меня, явно считая прохо-
димцем, намеревающимся нарушить покой своего хозяина. Порядком
смутившись, я едва сумел, запинаясь, изложить свое дело и только
тут, слушая себя, осознал, до чего нескромна моя просьба. Линде-
ман, пожилой господин с седой окладистой бородой, выглядевший
несколько утомленным, тоже явно ощущал эту мою нескромность,
и, наверное, охватившее его легкое раздражение явилось причиной
того, что собачка на письменном столе вдруг начала ужасно лаять.
Хозяин тщетно пытался ее успокоить. Крошечное животное распа-
лилось в своем гневе до яростного воя, приступы которого овладе-
вали им все с новой силой, так что взаимопонимание делалось все
более затруднительным. Вдобавок Линдеман спросил, какие именно
книги я проштудировал за последнее время. Я назвал работу Вейля
«Пространство, время, материя». Среди непрекращающегося воя
маленького черного сторожевого Линдеман завершил нашу беседу
словами: «Ну, значит, вы так или иначе уже погибли для матема-
тики». На том он со мной и расстался.
Из занятий математикой, таким образом, ничего не вышло.
После печального совещания с моим отцом было принято решение
рискнуть в области математической физики. Была устроена встреча
с Зоммерфельдом, который представлял тогда в Мюнхенском универ-
ситете теоретическую физику и считался одним из самых блестящих
преподавателей высшей школы и другом молодежи. Зоммерфельд
принял меня в светлом помещении, через окна которого были видны
студенты, сидевшие на скамьях под большой акацией во дворе уни-
верситета. Невысокий, приземистый человек несколько воинствен-
ного вида с темными усами производил сперва строгое впечатление.
Но уже в первых его фразах мне послышалась природная доброта,
благожелательность к молодому человеку, пришедшему искать ру-
ководства и совета. Снова речь зашла о моих внешкольных матема-
тических занятиях и о книге Вейля «Пространство, время, материя».
Зоммерфельд реагировал совсем иначе, чем Линдеман: «У Вас
слишком большие запросы,— заметил он.— Все-таки нельзя начи-
нать с самого трудного в надежде, что более легкое само упадет вам
в руки. Понимаю Вашу увлеченность проблематикой теории отно-
сительности; современная физика и в других областях тоже прони-
кает в сферы, где под вопрос ставятся основные философские уста-
новки и где, стало быть, речь идет об открытиях самого волнующего
рода. Но путь к ним длиннее, чем Вы сейчас себе представляете.
Вы должны начать со скромной, тщательной работы в области тра-
диционной физики. И, между прочим, если уж Вы хотите занимать-
ся физикой, то надо прежде всего сделать выбор, склоняетесь ли Вы
к экспериментальной или к теоретической работе. Судя по Вашему
рассказу, теория Вам, пожалуй, ближе. Однако не приходилось ли
Вам в школе иметь дело с аппаратами и экспериментами?»
Я сказал, что да, и сообщил, что школьником с удовольствием
мастерил небольшие приборы, моторы и индукционные искровые
катушки. Но в целом мир приборов мне скорее чужд, и аккурат-
необходимая при выполнении даже относительно маловажных
измерений, дается мне явно с большим трудом.
— Однако Вам придется, даже занимаясь теорией, с крайней
тщательностью работать над решением малых и на первый взгляд
второстепенных задач. Если ведется дискуссия по таким крупным и
философски значимым проблемам, как теория относительности Эйн-
штейна или квантовая теория Планка, то и для человека, пошедшего
дальше первых начал, найдется много малых проблем, которые
ждут решения и которые только в своей совокупности составят
общую картину новооткрытой области.
— Но стоящие за всем этим философские вопросы интересуют
меня, может быть, еще больше, чем отдельные малые задачи,—
робко возразил я. Зоммерфельда это, однако, нисколько не обра-
довало.
— Вы, наверное, знаете, что сказал Шиллер о Канте и его ком-
ментаторах: «Когда короли строят, у
дела». Мы все первым делом ломовые извозчики! Но Вы скоро уви-
дите, что Вам доставит радость тщательное и добросовестное испол-
нение такой работы, особенно если Вы еще и сделаете что-то толковое.
Зоммерфельд посоветовал мне, с чего начать занятия, и пообе-
щал, что, возможно,
очень скоро предложит мне небольшую за-
дачку, касающуюся вопросов новейшей атомной теории, чтобы я
испробовал на ней свои силы. Тем самым моя принадлежность к
зоммерфельдовской школе на ближайшее время стала делом ре-
шенным.
Я еще долгое время жил под воздействием той первой беседы
с ученым, по-настоящему разбиравшимся в современной физике,
лично сделавшим важные открытия в смежной области между тео-
рией относительности и квантовой теорией. Требование тщатель-
ности в мелочах было близко мне, потому что я в иной форме не раз
слышал о нем и от своего отца. Но меня угнетало сознание, что я
все еще так далек от области, которой принадлежали мои подлин-
ные интересы. И тот первый разговор получил свое продолжение
в нескольких моих последующих беседах с друзьями; мне особенно
запала в память одна, касавшаяся места современной физики в
движении современной культуры.
Со скрипачом, игравшем ночью в Пруннском замке «Чакону»
Баха, я часто встречался той осенью в доме нашего общего друга
Вальтера, который был хорошим виолончелистом. Мы пытались
сообща вникнуть в особенности классического трио и как раз в то
время решили разучить к одному приближавшемуся празднику зна-
менитое трио си-бемоль-мажор Шуберта. Отец Вальтера рано умер,
и его мать жила с двумя сыновьями в просторной и очень изысканно
обставленной квартире на Элизабетштрассе, всего лишь в нескольких
минутах ходьбы от моего родительского дома на Гогенцоллерн-
штрассе, а прекрасный бехштейновский рояль в гостиной Вальтера
еще больше усиливал для меня соблазн музицировать там. После
совместной игры мы часто засиживались до поздней ночи, увлечен-
151
ные беседой. В один из таких вечеров зашла речь и о моих учебных
планах. Мать Вальтера спросила меня, почему я не выбрал для себя
карьеру музыканта: «От Вашей игры и от характера Ваших рассуж-
дений о музыке у меня сложилось впечатление, что искусство ближе
Вашему сердцу, чем естествознание и техника, что Вы, по сущест-
ву, находите содержание этой музыки более прекрасным, чем ту
мысль, которая выражает себя в аппаратах и формулах или в тонких
технических устройствах. Если я права, то почему Вы хотите избрать
естественные науки? Путь, по которому пойдет мир, в конечном сче-
те определяется тем, что изберут молодые люди. Если молодежь
сделает свой выбор в пользу прекрасного, в мире будет больше
красоты; если она выберет полезное, будет больше полезного. Поэ-
тому решение каждого человека значимо не только для него самого,
но и для всего сообщества людей».
Я попытался защищаться: «Мне, правду сказать, не кажется,
что мы стоим перед столь простым выбором. Ведь не говоря уже о
том, что я скорее всего не смог бы стать особенно хорошим
кантом, остается спросить, в какой области сегодня можно больше
всего сделать, и вопрос этот затрагивает ситуацию в соответству-
ющей области. Относительно музыки у меня складывается впечатле-
ние, что композиции последних лет не столь убедительны, как в прош-
лые эпохи. В XVII веке музыка еще в значительной мере определя-
лась религиозной основой тогдашней жизни, в XVIII веке совер-
шился переход в индивидуальный мир чувств, а романтическая му-
зыка XIX века проникла в сокровенные глубины человеческой души.
Но в последние годы музыка вошла в удивительно беспокойный и,
возможно, несколько болезненный период экспериментирования, ког-
да теоретические соображения приобрели большую роль, чем уверен-
ное сознание движения вперед по предначертанному пути. В есте-
ствознании, и особенно в физике, все иначе. Тут движение по наме-
ченному пути, ближайшей целью которого двадцать лет назад было
понимание определенных явлений электромагнетизма, само собой
привело к проблемам, затрагивающим философские принципы, струк-
туру пространства и времени и сферу действия закона причинности.
Здесь, мне кажется, открывается необозримый новый материк, и,
может быть, поиски окончательных ответов потребуют тогда многих
поколений физиков. И меня манит надежда тоже как-то участвовать
в этом движении».
Наш друг Рольф, скрипач, не согласился со мной: «Разве то, что
ты говоришь о современной физике, не относится в равной мере и к
нашей сегодняшней музыке? Здесь тоже пути открыты. Старые рамки
тональности преодолены, мы вступаем в новую землю, где нас ждет
почти полная свобода в том, что касается звучаний и ритмов.
Разве нельзя от этого ожидать такого же богатства, как и в твоем
естествознании?»
У Вальтера, однако, были некоторые сомнения относительно
такой аналогии. «Не думаю,— вставил он,— чтобы свобода в выборе
выразительных средств и открытие плодотворной целины были не-
пременно равнозначными вещами. Действительно, поначалу кажется,
будто большая свобода должна означать обогащение, расширение
возможностей. Но в отношении искусства, которое мне ближе,
чем наука, я этого никак признать не могу. Прогресс в искусстве
совершается таким образом, что сначала долгий исторический про-
цесс, изменяющий и преобразующий жизнь людей, причем отдельный
человек не в состоянии тут что-либо заметно изменить, порождает
новые содержания. Затем отдельные одаренные художники пытаются
придать этим содержаниям зримый или слышимый облик, добиваясь
новых выразительных возможностей от материала, с которым они
работают, от красок или от инструментов. Эта взаимная игра или —
если угодно — эта борьба между выражаемым содержанием и огра-
ниченностью выразительных средств есть, как мне кажется, необхо-
димая предпосылка для возникновения настоящего искусства. Когда
упраздняются все ограничения выразительных средств, когда, напри-
мер, в музыке композитор получает право на создание любого
звучания, то такой борьбы уже нет, напряжение художника уходит
некоторым образом в пустоту. Поэтому я скептически отношусь ко
всякой слишком большой свободе.
В естествознании,— продолжал Вальтер,— новая техника позво-
ляет
все новые эксперименты и собирать новые данные,
благодаря чему создаются новые содержания. Средствами выраже-
ния здесь служат понятия, с помощью которых новые содержания
схватываются и осмысливаются. В популярных изложениях я прочел,
например, что столь интересующая тебя теория относительности
опирается на известные опытные данные, полученные на рубеже
веков, когда ученые пытались доказать движение Земли в про-
странстве с помощью интерференции световых лучей. Когда это дока-
зательство не удалось, было замечено, что новые данные, или,
иначе говоря, новые содержания, делают необходимым расширение
выразительных возможностей, т. е. понятийной системы физики.
Вначале, наверное, никто не предвидел, что когда-то потребуются
радикальные изменения столь фундаментальных понятий, как про-
странство и время. Но Эйнштейн сделал великое открытие, первым
поняв, что в наших представлениях о пространстве и времени можно
и должно что-то изменить.
Все, что ты говоришь о своей физике, я сравнил бы поэтому с раз-
витием музыки в середине XVIII века. Тогда вследствие медленного
исторического процесса в сознание эпохи вошел тот эмоциональный
мир отдельного человека, который нам известен из Руссо или, позд-
нее, из гётевского «Вертера», и великим классикам музыки — Гайд-
ну, Моцарту, Бетховену, Шуберту — удалось благодаря расширению
выразительных средств создать соответствующее воплощение для
этого мира чувств. В нынешней музыке, наоборот, нового содер-
жания, как мне кажется, что-то не слишком заметно или оно слиш-
ком неубедительно, тогда как избыток выразительных средств вну-
шает прямо-таки тревогу. Путь сегодняшней музыки намечен в
некотором смысле лишь негативно: надо отрешиться от старой то-
153
нальности потому, что, как принято считать, ее диапазон исчерпан,
а не потому, что появилось более могучее новое содержание, уже не
поддающееся выражению в старой системе. Но куда следует двигать-
ся после отказа от тональности, относительно этого у музыкантов
еще нет никакой ясности, тут существуют только пробы и попытки.
В современном естествознании вопросы поставлены; задача в том,
чтобы найти ответы. В современном искусстве сама постановка во-
просов не ясна. Но не расскажешь ли ты подробнее о той новой зем-
ле, которую ты думаешь, что видишь перед собой в физике и в кото-
рую ты позднее хочешь отправиться путешественником-первооткры-
вателем?»
Я попробовал изложить собеседникам то немногое, что успел
усвоить из популярных книг по атомной физике и из того, что я про-
чел во время болезни.
— В теории относительности,— ответил я Вальтеру,— как наз-
ванные тобою эксперименты, так и другие, явным образом с ними
согласующиеся, побудили Эйнштейна отказаться от прежнего поня-
тия одновременности. Уже одно это захватывающе интересно. В са-
мом деле, каждый человек естественным образом думает, что пре-
красно знает значение слова «одновременно», даже если оно отно-
сится к событиям, разыгрывающимся на больших космических рас-
стояниях. Однако это его знание заведомо неточно. Если мы зада-
димся вопросом, каким способом можно установить одновременность
подобных событий, и затем проанализируем все эти разнообразные
способы с точки зрения их результатов, то получим от природы
информацию, что ответ здесь неоднозначен, что он зависит от на-
правления и скорости движения наблюдателя. Пространство и время,
выходит, не столь независимы друг от друга, как считалось до сих
пор. Эйнштейну удалось описать эту новую структуру пространства
и времени в достаточно простой и замкнутой математической форме.
За месяцы своей болезни я попытался, как мог, углубиться в этот
математический мир. Но вся эта область, как я потом узнал от
Зоммерфельда, уже в довольно значительной степени была разве-
дана и тем самым перестала быть новой неизвестной землей.
Самые интригующие проблемы лежат теперь в другом направле-
нии, а именно в теории атома. Здесь поднят принципиальный во-
прос, почему в материальном мире мы снова и снова встречаем
повторяющиеся формы и качества. Почему, например, такая жид-
кость, как вода, воссоздает себя каждый раз со всеми своими харак-
терными свойствами, будь то при таянии льда, или при конденсации
водяных паров, или при сгорании водорода. Прежняя физика всегда
опиралась на этот факт, не понимая его. Если считать, что матери-
альные тела, скажем вода, составлены из
и химия с
успехом использует это представление,— то нет никакой возмож-
ности объяснить движение мельчайших частиц со столь высокой
степенью устойчивости теми законами движения, которые мы изуча-
ли в школе под названием ньютоновской механики. Здесь должны
поэтому действовать природные законы совершенно иного рода,
154
заставляющие атомы каждый раз структурироваться и двигаться
совершенно одинаковым образом, так что при любом способе своего
возникновения вещество имеет одни и те же стабильные свойства.
Первые контуры этих новых природных законов, по-видимому, уста-
двадцать лет назад Планком в его квантовой
[а датский физик Бор
идеи Планка в связь с теми пред-
о структуре атома, которые разработал в Англии Ре-
зерфорд8. Бор сумел, таким образом, впервые пролить свет на ту
удивительную стабильность в мире атома, о которой я только что
говорил. Однако во всей этой области, как считает Зоммерфельд,
мы еще очень далеки от ясного понимания ситуации. Здесь откры-
вается громадный неисследованный материал, где, может быть, хва-
открытий на десятилетия. Скажем, при условии верной форму-
лировки новых природных законов окажется возможным свести всю
химию в конечном счете к атомной физике. Все дело в том, чтобы
отыскать правильные новые понятия, позволяющие ориентироваться
в новой области. Поэтому я считаю, что сегодня мы в атомной физике
идем по следу более важных закономерностей, более важных струк-
тур, чем в музыке. Но охотно признаю, что
лет назад дело обсто-
яло совсем наоборот.
— Ты, стало быть, полагаешь,— отвечал Вальтер,— что человек,
желающий участвовать в решении духовных задач своей эпохи,
ограничен возможностями, уготованными историческим развитием
для данной конкретной эпохи? Выходит, если бы Моцарт родился в
наше время, он тоже мог бы писать только атональную экспери-
ментальную музыку, как наши сегодняшние композиторы?
— Да, думаю, что так. Если бы Эйнштейн жил в XII веке, он,
наверное, не смог бы сделать никаких важных естественнонаучных
открытий.
— Между прочим, едва ли позволительно,— вставила мать Валь-
тера,— сразу думать только о великих фигурах, как Моцарт или
Эйнштейн. Лишь немногие личности имеют возможность играть столь
решающую роль. Большинству из нас, однако, приходится мириться
с необходимостью скромной работы в узком кругу и здесь-то как
раз и следовало бы подумать, не прекраснее ли играть си-бемоль-
мажорное трио Шуберта, чем строить какие-то аппараты или писать
математические формулы.
Я подтвердил, что и мне приходили в
сомнения того же
рода, и рассказал о своем разговоре с Зоммерфельдом и о том, как
мой будущий учитель цитировал изречение Шиллера: «Когда строят
короли, у ломовых извозчиков много забот».
Рольф заметил: «Здесь мы, разумеется, все равны. Музыкант
тоже должен сначала вложить бесконечно большую работу в одно
только техническое овладение инструментом, и даже после этого ему
не остается ничего другого, как снова и снова играть пьесы, которые
уже исполнялись сотней других музыкантов еще лучше. И тебе,
изучая физику, прежде всего придется подолгу и не жалея сил
работать над созданием приборов, уже созданных другими, разби-
155
раться в математических выкладках, уже продуманных со всей
отчетливостью другими. При всем этом у нас, музыкантов, коль
скоро мы относимся к разряду ломовых извозчиков, остается все же
постоянное общение с великолепной музыкой и временами радость
оттого, что какое-то исполнение удалось нам особенно хорошо.
А вам время от времени будет удаваться понять какую-то струк-
туру несколько лучше, чем ранее, или добиться большей точности из-
мерений, чем вашим предшественникам. Не приходится со слишком
большой надеждой рассчитывать на участие в чем-то принципиально
более важном, на первенство в каком-то решающем направлении,—
даже если работаешь в новой области, где есть еще много неразве-
данных земель».
Мать Вальтера, задумчиво прислушивавшаяся к нам, заговорила
теперь больше сама с собой, чем с нами, словно ее мысли склады-
вались по мере того, как она высказывала их: «Притча о королях и
ломовых извозчиках, пожалуй, всегда ложно истолковывается. Нам,
естественно, должно казаться так, будто весь блеск действия исхо-
дит от королей, а работа ломовых извозчиков — лишь маловажное
приложение. Но, может быть, все как раз наоборот. Может быть,
блеск королей, по существу, держится на работе ломовых извоз-
чиков; он вообще только в том и состоит, что ломовые извозчики
получают на долгие годы свою трудную работу, но вместе с нею
также и радость от нее и успех в ней. Может быть, титаны, как Бах и
Моцарт, только потому кажутся нам королями музыки, что они вот
уже двести лет дают возможность множеству менее выдающихся
музыкантов любовно и добросовестно воссоздавать их мысли, заново
интерпретировать их и доводить до понимания слушателей. Да и
слушатели принимают участие в работе заботливого воссоздания
и интерпретации, осмысливая те содержания, которые были вложены
в свои творения великими музыкантами. Если смотреть с точки зре-
ния исторического развития — и, по-моему, тут между искусством и
наукой не может быть больших различий,— то в каждой дисциплине
обязательно бывают долгие
покоя или очень медленного
роста. В эти периоды главной задачей оказывается добросовестная,
проникнутая вниманием к деталям работа. Да, впрочем, ведь и во-
обще все, сделанное не в полную силу, так или иначе оказывается
забытым и не заслуживает упоминания. Но потом этот медленный
процесс, в ходе которого со сменой эпох меняется и содержание со-
ответствующих дисциплин, вдруг, причем часто вполне неожиданно,
создает новые возможности, новые содержания. Великие дарования
вызываются к жизни этим сдвигом, этой наметившейся энергией
роста, и получается так, что за немногие десятилетия в пределах узкого
пространства создаются наиболее значительные произведения искус-
ства или делаются научные открытия огромной важности. Так, во
второй половине XVIII века возникла классическая музыка в Вене,
а в XV и XVI веках — живопись в Нидерландах. Великие таланты,
конечно, наделяют новое духовное содержание внешним воплоще-
нием, создают совершенные формы, в которых происходит дальней-
156
шее развитие; но не они сами, строго говоря, производят новое
содержание.
Не исключено, разумеется, что мы стоим сейчас на пороге новой,
весьма плодотворной научной эпохи и что в таком случае станет
трудно удерживать молодых людей от желания принять в ней
участие. Да и, кроме того, невозможно требовать, чтобы в одно и то
же время значительные события происходили сразу во многих искус-
ствах и науках; надо быть благодарным, если это происходит хотя
бы в одной области, лишь бы нам было дано непосредственно участ-
вовать в событиях, будь то в роли наблюдателей или активных дея-
телей. Большего не приходится ожидать. Поэтому я нахожу неспра-
ведливым часто раздающиеся упреки в адрес современного искус-
ства, современной живописи или современной музыки. После вели-
ких задач, которые встали перед музыкой или перед изобразитель-
ными искусствами в XVIII и XIX веках и которые теперь уже раз-
решены, должна была наступить более спокойная эпоха, когда ста-
рое сберегается, а новое способно делать пока только робкие проб-
ные шаги. Было бы несправедливо сравнивать то, что удается
сконструировать теперешней музыке, с созданиями великой эпохи
классической музыки. Но, быть может, мы закончим вечер тем, что вы
еще раз попробуете сыграть нам медленную часть шубертовского
трио; сыграть так хорошо, как вы это умеете».
Так мы и сделали; и по тому, каким образом Рольф во второй
части этой пьесы извлекал из своей скрипки довольно-таки меланхо-
лические до-мажорные созвучия, можно было почувствовать, какой
печалью отозвались в нем наши мысли об окончательном закате
великой эпохи европейской музыки.
Несколько дней спустя, войдя в университетскую аудиторию,
где Зоммерфельд обычно читал свои лекции, я обнаружил в третьем
ряду темноволосого студента с неуловимым, несколько замкнутым
выражением лица, который обратил на себя мое внимание еще в
кабинете для семинарских занятий сразу после моего первого раз-
говора с Зоммерфельдом. Зоммерфельд познакомил меня с ним,
а затем на прощание добавил, что считает этого студента одним
из своих наиболее одаренных учеников, у которого я могу многому
научиться. Если я чего не понимаю в физике, то должен просто
обратиться к нему. Его имя было Вольфганг Паули, и во все после-
дующее время, до самой своей смерти, он исполнял для меня и для
дела, которое я пытался делать в науке, роль всегда желанного,
хотя зачастую и очень резкого критика и друга. Итак, я занял место
рядом с ним и попросил его дать мне после лекции еще несколько
рекомендаций относительно моих будущих занятий. Тут Зоммер-
фельд вошел в аудиторию, и пока он произносил первые фразы своей
лекции, Вольфганг успел прошептать мне на ухо: «Правда, он похож
на старого гусарского полковника?» Когда после лекции мы вер-
iнулись в кабинет семинарских занятий института теоретической
физики, я задал Вольфгангу по существу два вопроса. Я хотел
нать, в какой мере обязан обладать искусством экспериментиро-
157
вания человек, собирающийся в основном заниматься все-таки тео-
рией, и насколько важной Вольфганг считает в сегодняшней физике
теорию относительности по сравнению с атомной теорией. На
вый вопрос Вольфганг отвечал так: «Я знаю: Зоммерфельд во что
бы то ни стало хочет немного обучить нас экспериментированию,
но сам я к нему явно не способен; возня с аппаратурой мне вообще
не по душе. Я отчетливо понимаю, что вся физика основывается на
экспериментальных результатах, но когда эти результаты получены,
то для большинства физиков-экспериментаторов физика, по крайней
мере сегодняшняя физика, оказывается слишком трудным предме-
том. Так получается потому, что с техническими средствами
решней экспериментальной физики мы вторгаемся в области приро-
ды, которые уже не могут быть надлежащим образом описаны в
понятиях повседневной жизни. Мы вынуждены поэтому прибегать к
абстрактному математическому языку, а тут без основательной
подготовки в области современной математики не обойтись. Так что
поневоле приходится ограничить себя и специализироваться в чем-то
одном. Мне легко дается абстрактный математический язык, и я на-
деюсь с его помощью что-то сделать в физике. Какое-то знание
экспериментальной стороны здесь, разумеется, обязательно. Чистый
математик, даже хороший математик, вообще ничего не понимает
в физике».
Я рассказал тогда о своей беседе со стариком Линдеманом,
о его черной болонке и о чтении книги Вейля «Пространство, время,
материя». Мой рассказ крайне развеселил Вольфганга.
— Это в точности соответствует моим
сказал
он.— Линдеман фанатик математической строгости. Все естество-
знание, включая математическую физику, для него туманная бол-
товня. Вейль действительно что-то понимает в теории относитель-
ности, а потому автоматически выбывает для Линдемана из рядов
серьезных математиков.
На мой вопрос о значении теории относительности и атомной
теории Вольфганг отвечал подробнее: «Так называемая специаль-
ная теория относительности,— сказал он,— полностью завершена,
ее остается просто изучить и применять, как любую старую физи-
ческую дисциплину. И тем самым она уже не особенно интересна
для тех, кто хочет открывать новое. Общая теория относительности,
или, что приблизительно то же самое, эйнштейновская теория
витации, в названном смысле еще не завершена. Но, с другой сто-
роны, она явно неудовлетворительна в том отношении, что в ней на
сотню страниц теории, начиненной труднейшими математическими
выводами, приходится только один эксперимент. Поэтому здесь еще
нет уверенности, правильна ли она вообще. Однако эта теория от-
крывает новые возможности для мысли, так что ее, безусловно,
следует принимать всерьез. Недавно я написал довольно большую
статью об общей теории относительности, но, может быть, именно
поэтому атомная теория сейчас кажется мне, в принципе, намного
более интересной. В атомной физике существует множество еще не
158
экспериментальных результатов: свидетельства природы в
области как будто бы противоречат ее свидетельствам в дру-
й области, и до сих пор пока еще не удалось нарисовать хоть
сколько-нибудь непротиворечивую картину соответствующих связей.
Правда, датчанину Нильсу Бору удалось связать удивительную ста-
бильность атомов с квантовой гипотезой Планка
тоже, между
прочим, пока еще никем не понятой, а в последнее время Бор, похо-
же, готов предложить качественное понимание периодической систе-
мы элементов и химических свойств отдельных веществ. Но как он
справится с задачей, я как следует не вижу, потому что и ему
явно не удалось устранить вышеупомянутые противоречия. Так что
во всей этой области мы до сих пор пока блуждаем в густом тумане,
и, пожалуй, пройдет целый ряд лет, прежде чем все встанет на свои
места. Зоммерфельд надеется, что на базе экспериментов удастся
выявить новые закономерности. Он верит в числовые соотношения,
чуть ли не в числовую мистику своего рода, как некогда пифаго-
рейцы с их гармониями колеблющихся струн. Мы называем эту
сторону его науки «атомистикой», но пока никто не может пред-
ложить ничего лучшего. Возможно, здесь быстрее сориентируется
тот, кто еще не очень хорошо знает предшествующую физику в ее
величественной завершенности. Так что у тебя есть преимущество,—
Вольфганг при этом ехидно усмехнулся,— но, разумеется, незнание
еще не гарантия успеха».
Несмотря на эту маленькую шпильку, Вольфганг, собственно,
подтвердил все мои соображения, которыми я обосновывал свой
выбор. Я порадовался тому, что не пустился в чистую математику,
и черная собачка в кабинете
стала жить в моей памяти
как «часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла»
III. «ПОНИМАНИЕ»
В СОВРЕМЕННОЙ ФИЗИКЕ
Оба первых года моей учебы в Мюнхене протекали в двух совер-
шенно разных мирах: в дружеском кругу молодежного движения и
в абстрактно-рациональной области теоретической физики. Обе сфе-
ры были наполнены столь интенсивной жизнью, что я постоянно
находился в состоянии крайнего напряжения, и переходить из одной
сферы в другую мне было нелегко. На зоммерфельдовском семинаре
беседы с Вольфгангом Паули составляли важнейшую часть моих
занятий. Однако образ жизни Вольфганга был почти диаметрально
противоположен моему. В то время как я любил ясный день и все
свободное время по возможности проводил за городом, путешест-
вуя по горам или купаясь и загорая на берегу какого-нибудь бавар-
ского озера, Вольфганг был типичным полуночником: он предпочи-
тал город, вечерами охотно посещал развлекательные представления
в разных кафе и потом большую часть ночи работал над своими
физическими проблемами с чрезвычайной интенсивностью и большим
успехом. Естественно, однако, что на семинар он после этого при-
ходил, к досаде Зоммерфельда, только к полудню и лишь изредка —
по утрам. Такое различие наших жизненных стилей служило пово-
дом для всяческого подтрунивания, но не могло омрачить нашу
дружбу. Наш общий интерес к физике был столь велик, что легко
перевешивал различие интересов во всех других областях.
Когда я вспоминаю лето 1921 года и пытаюсь охватить разные
его события в единой картине, то перед моими глазами возникает
образ нашего палаточного городка на опушке леса; внизу прости-
рается еще тонущее в синей рассветной дымке озеро, в котором мы
накануне купались, а за ним широкий горный хребет Бенедиктен-
ванд. Товарищи еще спят, и только я один до рассвета покидаю па-
латку и вьющейся тропой примерно за час добираюсь до ближай-
шей железнодорожной станции с таким расчетом, чтобы ранним
поездом попасть в Мюнхен и не опоздать на зоммерфельдовский
семинар к 9 часам. Тропинка ведет сначала вниз к озеру через боло-
тистую местность, затем на моренный холм, откуда в утреннем
свете можно вплоть до самой Цугшпитце обозревать альпийскую
цепь Бенедиктенванда. На цветущие луга выезжают первые косилки,
и я немного жалею о том, что уже не пытаюсь, как три года назад в
роли работника на ферме Гросталерхоф в Мизбахе, так управиться
с упряжкой волов, чтобы косилка шла через луг по прямой линии
160
и позади не оставалось ни одной полоски нескошенной травы,— наш
хозяин назвал это «свиньей». Так у меня в голове пестро переме-
жались будни сельской жизни, великолепие пейзажа и предстоящий
зоммерфельдовский семинар, и я был убежден, что я счастли-
вейший человек на свете.
Когда потом, спустя два или три часа после окончания лекции
Зоммерфельда, в аудитории для семинарских занятий появлялся
Вольфганг, то сцена нашего обоюдного приветствия разыгрывалась
примерно следующим образом. Вольфганг: «А, вот и наш апостол
природы. Доброе утро! Ты выглядишь так, словно опять несколько
дней подряд жил согласно принципам своего святого патрона Руссо.
Ведь это ему принадлежит знаменитое изречение: «Назад к природе;
на деревья, обезьяны» ".—«Вторая часть не из
отвечал я
ему,— и по деревьям никто не лазал. А вот тебе следовало бы
говорить не «доброе утро», а «добрый день». Сейчас 12 часов.
Подчеркиваю, 12 часов. Но в следующий раз ты должен взять меня
с собой в какое-нибудь ночное кафе, чтобы
меня тоже, наконец,
появились хорошие научные идеи».— «Кафе тебе определенно не
поможет; однако ты бы лучше рассказал мне, что у тебя получается
с работой Крамерса, о которой ты должен докладывать на следую-
щем семинаре». Тут наш разговор быстро принимал
харак-
тер. Когда мы говорили о физике, к нам часто присоединялся наш
друг, Отто Лапорт, который со своим рассудительным и трезвым
прагматизмом был хорошим посредником между Вольфгангом и
мной. Впоследствии он совместно с Зоммерфельдом опубликовал
важные исследования по так называемой мультиплетной структуре
спектров
Похоже, благодаря его посредничеству случилось так, что однаж-
ды мы втроем, т. е. Вольфганг, Отто и я, предприняли путешествие
в горы на велосипедах по дороге от Бенедиктбейерна через Кессель-
берг к озеру Вальхензее и от него далее в Лойзахталь. Правда, это
был единственный случай, когда Вольфганг рискнул сделать вылазку
в мой мир. Но это наше предприятие благодаря долгим разговорам,
которые мы вдвоем или втроем вели в продолжение нашего путе-
шествия и после него в Мюнхене, еще долго приносило свои плоды.
Итак, уже несколько дней подряд мы были вместе в пути. После
того, как с немалым трудом толкая вперед свои велосипеды, мы
взобрались на перевал Кессельберга, нам было уже нетрудно катить-
ся по отважно прорубленной в склоне горы дороге вдоль крутого
западного берега озера Вальхензее — я тогда не догадывался, какое
значение приобретет для меня в дальнейшем этот клочок земли —
и проехали мимо того места, где когда-то старый арфист и его дочь
на почтовой карете Гете отправились в Италию: прообразы Миньон
и старика арфиста из «Вильгельма Мейстера». Поверх темных вод
этого озера Гете, как повествуется в его дневнике, впервые увидел
покрытые снегом вершины. Но хотя мы радостно любовались тем же
ландшафтом, впитывали в себя те же образы, разговор неизменно
возвращался к вопросам, занимавшим нас в связи с учебой и наукой.
6 В
161
Вольфганг спросил меня — кажется, это было вечером на постоя-
лом дворе в Грайнау,— понял ли я эйнштейновскую теорию относи-
тельности, игравшую такую большую роль на семинаре Зоммер-
фельда. Я смог ответить лишь, что не знаю, поскольку мне не ясно,
что, собственно, означает слово «понимание» в естествознании.
Лежащая в основе теории относительности математическая схема
не представляет для меня трудности; но при всем том я, пожалуй,
все же еще не понял, почему движущийся наблюдатель под словом
«время» имеет в виду нечто иное, чем покоящийся. Эта путаница
с понятием времени меня по-прежнему беспокоит, оставаясь до сих
пор чем-то непостижимым.
— Но если ты овладел математической схемой теории,— возра-
зил Вольфганг,— то это означает, что ты в состоянии для каждого
данного эксперимента рассчитать, что будет воспринимать или из-
мерять покоящийся наблюдатель и что — движущийся. Ты знаешь
также, что у всех нас есть основания ожидать от реального экспе-
римента точно тех результатов, какие предсказывает расчет. Что
тебе еще нужно?
— Для меня трудность как раз в том,— отвечал я,— что я сам
не знаю, чего тут еще можно требовать. Но у меня такое ощущение,
будто я в известном смысле обманут логикой, в соответствии с ко-
торой действует математическая схема этой теории. Или, если хо-
чешь, я понял теорию головой, но не сердцем. Что такое «время»,
я, кажется, знал, даже еще не учившись физике; и наша мысль, и на-
ше поведение всегда предполагают это наивное понятие времени.
Можно, пожалуй, сформулировать и так: наше мышление покоится
на том, что наше понятие времени функционирует, что, пользуясь
им, мы достигаем успеха. А утверждая, что это понятие времени не-
обходимо изменить, мы уже не знаем, являются ли наш язык и наше
мышление пригодными инструментами для успешной
в действительности. Я не хочу здесь апеллировать к Канту, который
именует пространство и время априорными формами созерцания,
придавая тем самым этим исходным формам, каковыми они пред-
ставлялись и прежней физике, статус абсолютности. Я хочу только
подчеркнуть, что язык и мышление становятся ненадежными, если
мы меняем такие основополагающие понятия, а ненадежность несов-
местима с пониманием.
Мои сомнения показались Отто необоснованными. «Конечно,
в школьной философии все выглядит так,— сказал он,— словно по-
нятия вроде «пространства» и «времени» уже получили твердый, не
подлежащий изменениям смысл. Но это доказывает только, что
школьная философия неверна. С красиво сформулированными об-
щими фразами о «сущности» пространства и времени мне решитель-
но нечего делать. Ты, по-видимому, слишком уж много занимался
философией. Но тебе следовало бы знать и такое достойное внимания
определение: «Философия есть систематическое злоупотребление
изобретенной специально для этой цели номенклатурой». Всякие
притязания на абсолютность надо с самого начала отклонять.
По правде, следовало бы употреблять лишь слова и понятия, не-
посредственно соотносящиеся с чувственным восприятием, причем,
естественно, непосредственное чувственное восприятие можно заме-
нить более сложным физическим наблюдением. Такие понятия были
бы легко понятны и без долгих объяснений. Именно это возвра-
щение к наблюдаемому было великой заслугой Эйнштейна. Эйнштейн
недаром в своей теории относительности исходил из банального
положения: время есть то, что показывают часы. Если ты будешь
придерживаться таких вот банальных значений слов, в теории отно-
сительности не окажется никаких трудностей. Раз теория позволяет
правильно предсказать данные наблюдений, она дает тем самым все
необходимое для понимания».
Здесь Вольфганг сделал несколько оговорок: «Сказанное тобой
справедливо лишь при некоторых очень важных условиях, о которых
нельзя не упомянуть. Во-первых, нужно убедиться, что предсказа-
ния теории однозначны и самосогласованны. В случае теории отно-
сительности это условие обеспечено ее легко обозримым математи-
ческим каркасом. Во-вторых, из понятийной структуры теории долж-
но явствовать, к каким феноменам она может быть применена, а к
каким нет. Если бы такого ограничения не существовало, можно
было бы сразу опровергнуть любую теорию на том основании, что она
не может предсказать всех явлений мира. Но даже если удовлет-
ворены все эти предварительные условия, у меня все еще нет пол-
ной уверенности, что человек автоматически обладает полным пони-
манием, когда может предсказать все относящиеся к рассматривае-
мой области явления. Я мог бы считать и наоборот: что мы вполне
поняли конкретную сферу опыта, но данные будущих наблюдений
заранее рассчитать с точностью не
Тогда свое сомнение в правомерности отождествления предска-
зуемости с пониманием я попытался обосновать примерами из исто-
рии: «Ты знаешь, что в Древней Греции уже астроном Аристарх
допускал возможность того, что Солнце находится в центре нашей
планетной системы. Однако эта мысль была отвергнута Гиппархом
и забыта, и Птолемей исходил из центрального положения Зем-
ли, рассматривая орбиты планет как суперпозицию круговых орбит,
циклов и эпициклов. Руководствуясь такими представлениями, он
умел очень точно предсказать солнечные и лунные затмения, и его
учение поэтому в течение полутора тысяч лет расценивалось как
надежная основа астрономии. Но действительно ли Птолемей пони-
мал планетную систему? Не Ньютон ли, знавший закон инерции и
применивший концепцию силы как причины изменения момента
количества движения, впервые по-настоящему объяснил движение
планет через тяготение? Не он ли первый понял это движение?
Вот что кажется мне решающим вопросом. Или возьмем пример из
недавней истории физики. Когда в конце XVIII века электрические
явления были уже достаточно хорошо изучены, имелись весьма точ-
ные расчеты электростатических сил между заряженными телами,
Зоммерфельд в своем курсе говорил об этом, причем носителями
163
этих сил выступали тела, как и в ньютоновской механике.
после того, как англичанин Фарадей видоизменил вопрос и поста-
вил проблему силового поля, т. е. распределения сил в пространстве
и времени, он нашел основу для понимания электромагнитных яв-
лений, которые затем Максвелл смог сформулировать математи-
чески».
Отто не нашел эти примеры слишком убедительными. Он ска-
зал: «Я могу усмотреть здесь только различие в степени, а не прин-
ципиальную разницу. Астрономия Птолемея была очень хороша,
иначе она не продержалась бы полторы тысячи лет. Ньютоновская
астрономия была не лучше, и лишь с течением времени выявилось,
что с помощью ньютоновской механики движение небесных тел мож-
но рассчитать действительно точнее, чем пользуясь циклами и эпи-
циклами Птолемея. Собственно говоря, я не могу согласиться с тем,
что Ньютон сделал нечто лучшее, чем Птолемей. Ньютон просто
дал иное математическое описание движения планет, и затем оно в
течение столетий показало себя более успешным».
Однако Вольфганг счел такое воззрение в свою очередь слишком
односторонне позитивистским. «Я считаю,— возразил он,— что у
ньютоновской астрономии есть принципиальное отличие от птоле-
меевской. В самом деле, Ньютон изменил саму постановку вопроса.
Он задался вопросом в первую очередь не о движениях планет,
а об их причинах. Он нашел эти причины в силах тяготения и открыл,
что силы, действующие внутри планетной системы, проще, чем дви-
жения небесных тел. Он описал их при помощи своего закона тяго-
тения. Когда мы говорим теперь, что со времени Ньютона понимаем
движение планет, то имеем в виду, что, поточнее пронаблюдав
весьма сложное движение небесных тел, мы можем свести его к
чему-то очень простому, а именно к силам гравитации, и тем самым
объяснить их. По Птолемею, мы могли, конечно, описать те же слож-
ности движения с помощью наложения циклов и эпициклов, но тогда
нам пришлось бы просто принимать все это на веру, как эмпири-
ческий факт. Кроме того, Ньютон показал, что при движении планет,
в сущности, происходит то же самое, что при движении юлы.
Благодаря тому, что в ньютоновской механике все эти различ-
ные явления сводятся к одному и тому же корню, именно к из-
вестному положению, что
сила», такое объ-
яснение планетной системы значительно превосходит птолеме-
евское».
Отто, однако, еще не признавал своего поражения: «Слово
«причина», сила как причина движения — это звучит очень кра-
сиво, но, по сути дела, мы продвигаемся вперед лишь на очень малый
шаг. В самом деле, тогда придется снова спросить, а какова при-
чина силы, причина гравитации? По твоей философии выходит,
что мы лишь тогда по-настоящему «вполне» поймем движение
планет, когда узнаем причину тяготения, так до бесконечности».
Однако Вольфганг решительно воспротивился такой критике
понятия причины: «Естественно, можно вечно задавать вопросы,
164
на том стоит всякая наука. Но ты взял не особенно удачный аргу-
мент. Понять природу — значит заглянуть в ее внутренние взаимо-
связи, точно знать, что мы вникли в ее скрытые механизмы. Такое
знание не дается осмыслением одного отдельного явления или одной
отдельной группы явлений, даже когда мы открыли в них опреде-
ленный порядок; оно достигается лишь тогда, когда мы устанав-
ливаем широкие взаимосвязи, сводим к одному простому корню
огромное множество опытных фактов. Ведь достоверность покоится
как раз на их многочисленности. Опасность заблуждения стано-
вится тем меньше, чем богаче и сложнее рассматриваемые явления
и чем проще тот общий принцип, к которому они могут быть сведены.
Возможность со временем открыть какие-то еще более широкие свя-
зи не может служить возражением».
— Значит, по-твоему,— добавил я,— мы можем положиться на
теорию относительности именно потому, что она тоже единым обра-
зом охватывает огромное множество явлений и сводит их к общему
корню, например в электродинамике движущихся тел. Поскольку
единая связь здесь легко обозрима математически, у нас возникает
чувство, что мы «поняли» ее, хотя нам еще нужно привыкнуть к
новому или, скажем, к несколько измененному пониманию слов
«пространство» и «время».
— Да, я примерно это и имею в виду. Решающим шагом Нью-
тона и упомянутого тобой Фарадея была как раз новая постановка
вопроса и, как следствие, образование новых объясняющих понятий.
«Понимать» — это, по-видимому, означает овладеть представления-
ми, концепциями, с помощью которых мы можем рассматривать
огромное множество различных явлений в их целостной связи, иными
словами, «охватить» их. Наша мысль успокаивается, когда мы
узнаем, что какая-нибудь конкретная, кажущаяся запутанной ситуа-
ции есть лишь частное следствие чего-то более общего, поддающе-
гося тем самым более простой формулировке. Сведение пестрого
многообразия явлений к общему и простому первопринципу или,
как сказали бы греки, «многого» к «единому», и есть как раз то
самое, что мы называем «пониманием». Способность численно пред-
сказать событие часто является следствием понимания, обладания
правильными понятиями, но она непосредственно не тождественна
пониманию.
Отто ворчал: «Все
систематическое злоупотребление спе-
циально для такой цели придуманной номенклатурой. Я не могу
понять, почему о всех этих простых вещах надо говорить так слож-
но. Если пользоваться языком так, чтобы он соотносился с непосред-
ственно воспринимаемой действительностью, то никакого недопони-
мания не может возникнуть, ведь значение каждого слова известно.
И когда теория отвечает таким требованиям, ее всегда можно по-
стигнуть без излишнего философствования».
Однако Вольфганг не собирался с этим сразу согласиться: «Твой
столь правдоподобно звучащий постулат впервые, как тебе известно,
был выдвинут Махом, и иногда говорят, что Эйнштейн создал теорию
относительности потому, что придерживался философии Маха. Од-
нако такое рассуждение кажется мне чересчур упрощенным.
не
хотел верить в существование атомов, ссылаясь на то, что их нельзя
наблюдать непосредственно. Однако в физике и химии имеется ве-
ликое множество явлений, которые есть надежда понять лишь теперь,
когда мы знаем о существовании атомов. В данном случае
явно оказался введен в заблуждение своим собственным, защища-
емым и тобой, принципом, и мне не хотелось бы рассматривать это
как чистую случайность».
— Каждому приходилось
сказал Отто примири-
тельно.— Не стоит из-за этого изображать вещи сложнее, чем они
есть. Теория относительности так проста, что ее действительно можно
вполне понять. Но в атомной теории многое все еще темно.
Так мы перешли ко второй главной теме наших споров. Но тут
разговоры затянулись намного дольше нашего велосипедного турне
и имели много продолжений на мюнхенском семинаре, иногда при
участии нашего учителя Зоммерфельда.
Центральным предметом зоммерфельдовского семинара была
атомная теория Бора. В ней — на основании решающих экспери-
ментов Резерфорда в Англии — атом рассматривался как миниатюр-
ная планетная система, в центре которой находится атомное ядро,
несущее в себе почти всю массу атома, хотя оно гораздо меньше
атома по размерам, а вокруг ядра наподобие планет вращаются
значительно более легкие электроны. Но орбиты этих электронов,
считал Бор, не определяются какими-либо известными в настоящее
время силами и предыдущим состоянием системы и не могут быть
нарушены воздействием извне, как следовало бы ожидать по анало-
гии с планетной системой, а вычисляются путем введения дополни-
тельных постулатов особого рода, призванных объяснить удивитель-
ную стабильность материи по отношению к внешним воздействиям
и не имеющих ничего общего с механикой или астрономией в ста-
ром смысле. После знаменитой работы Планка 1900 года такие
постулаты называются квантовыми условиями. Квантовые условия
как раз и привнесли в атомную физику тот любопытный элемент
числовой мистики, о котором уже шла речь выше. Оказалось, что
определенные физические величины, относящиеся к расчету орбит
электронов, должны быть целочисленно кратными некоторой фунда-
ментальной единице, а именно введенному Планком кванту действия.
Такие правила напоминали наблюдения древних пифагорейцев,
согласно которым две колеблющиеся струны дают совместно гар-
моничное звучание, если при одинаковом натяжении их длины нахо-
дятся между собой в целочисленном отношении. Но что общего у
планетарных орбит электронов с колеблющимися струнами? Еще ху-
же обстояло дело с тем, как приходилось представлять себе излу-
чение света атомом. Излучающий электрон должен был при этом
скачком перейти с одной квантовой орбиты на другую, испустив
высвобождающуюся при этом энергию целым пакетом волн или
световым квантом. Никто, наверное, не принял бы подобных
166
представлений всерьез, если бы с их помощью не удавалось весь-
ма успешным и точным образом объяснить целый ряд экспери-
ментов.
Естественно, нас, молодых студентов, прямо-таки завораживало
это смешение непостижимой мистики чисел и несомненного эмпи-
рического успеха. Уже вскоре после начала моих занятий Зоммер-
фельд поставил передо мной задачу сделать из некоторых наблюде-
ний, сообщенных ему знакомым физиком-экспериментатором, вы-
воды об орбитах исследуемых электронов и их квантовых чисел.
Это оказалось несложным, однако полученные результаты были в
высшей степени неожиданными. Помимо целых квантовых чисел
мне пришлось допустить также и их половины, что полностью про-
тиворечило духу квантовой теории и зоммерфельдовской числовой
мистике. Вольфганг посмеивался, что я, наверное, вскоре введу
также и четверти, и восьмушки квантовых чисел, так что в конце
концов вся квантовая теория рассыплется в прах у меня под рука-
ми. Но тем не менее экспериментальные данные выглядели именно
таким образом, будто половинные квантовые числа имели полное
право на существование, так что ко всем предыдущим элементам
загадочности прибавился еще один.
Вольфганг задался очень трудной проблемой. Он решил про-
верить, ведут ли теория Бора и квантовые условия
фельда к экспериментально верным результатам в случае более
сложной системы, рассчитать которую было возможно, используя
математические методы, принятые в астрономии. Дело в том, что во
время наших мюнхенских дискуссий мы задумались над тем, не ог-
раничены ли предыдущие успехи теории крайне простыми системами
и не постигнет ли ее неудача при изучении более сложных систем,
которые и собрался рассмотреть Вольфганг.
В этой связи Вольфганг как-то спросил меня: «А, собственно,
веришь ли ты, что в атоме есть такая вещь, как орбиты электронов?»
Мой ответ, видимо, был довольно туманным: «Прежде всего, в камере
Вильсона все-таки можно непосредственно наблюдать траекторию
электрона. При освещении камеры конденсационный след, состоя-
щий из капелек тумана, показывает, где пролетел электрон. А если
существуют траектории электронов в камере Вильсона, то должны
существовать, наверное, и их орбиты в атоме. Однако должен при-
знаться, что меня здесь все-таки берет сомнение. В самом деле, мы
рассчитываем орбиту по законам классической ньютоновской меха-
ники, а потом, введя квантовые условия, приписываем этой орбите
стабильность, которую она по законам той же ньютоновской ме-
ханики никак не должна бы иметь; и когда электрон при излучении
переходит скачком с одной орбиты на другую — как принято выра-
жаться,— то мы предпочитаем вовсе ничего не говорить о том, совер-
шает ли он свой скачок в длину или в высоту, или выделывает ка-
кие-то иные кренделя. Стало быть, все представление об орбите
электрона в атоме оказывается в каком-то смысле нелепостью.
Но как же тогда быть?»
Вольфганг кивнул. «Все это в целом действительно выглядит
крайне загадочным. Если в атоме у электрона есть орбита, то этот
электрон, очевидно, вращается периодически вокруг ядра с опреде-
ленной частотой. Однако, согласно законам электродинамики, от пе-
риодически движущегося заряда должны исходить электрические
колебания, проще говоря, излучается свет определенной частоты.
Но опять же ничего подобного в атоме не наблюдается, а частота
колебаний испускаемого света находится где-то посреди между
частотами вращения электрона по орбите до таинственного скачка
и после него. Все это, в сущности, полное безумие».
— Пусть это и безумие, но в нем есть своя система,— процити-
ровал я.
— Да, возможно. Нильс Бор утверждает, что теперь ему для
всей периодической системы элементов известны орбиты электронов
каждого атома, а вот мы оба, честно говоря, вовсе не верим в
электронные орбиты. Зоммерфельд, пожалуй, еще верит в них.
И тем не менее все мы прекрасно можем видеть траекторию электро-
на в камере Вильсона. Возможно, Нильс Бор все же в каком-то
смысле прав, мы только не знаем, в каком именно.
В противоположность Вольфгангу я был настроен в подобных
вопросах оптимистически и отвечал примерно следующее: «Несмотря
на все трудности, я нахожу эту физику Бора крайне привлекатель-
ной. Самому Бору, несомненно, ясно, что он исходит из предпосылок,
содержащих в себе противоречия и, стало быть, в данном своем виде
неудовлетворительных. Однако у него безошибочное чутье относи-
тельно того, как, исходя из этих шатких предпосылок, прийти к
такой картине атомарных процессов, которая все же будет содер-
жать в себе решающую долю истины. Собственно говоря, Бор ис-
пользует классическую механику или квантовую теорию так же,
как художник использует кисть и краски. Кисть и краски еще не
создают картину, и краска никогда не есть действительность, но если
я, подобно художнику, вижу эту картину своим мысленным взором,
то могу с помощью кисти и красок — хотя бы и очень несовершен-
но — сделать ее видимой и для других. Бору отлично известно
поведение атомов при световых явлениях, при химических и многих
других процессах, и он составил себе интуитивное представление о
структуре различных атомов; эту-то картину он и хочет сделать по-
нятной для других физиков с помощью несовершенных вспомога-
тельных средств, которые ему представляет теория электронных
орбит и квантовых условий. Так что нельзя с уверенностью сказать,
что сам Бор верит в электронные орбиты атома. Однако он убежден
в правильности своих интуитивных образов. Что для этих образов
пока еще нет адекватных языковых или математических выраже-
ний — это не беда. Напротив, здесь кроется чрезвычайно интригу-
ющая проблема».
Вольфганг был настроен все еще скептически: «Я все же сперва
попытаюсь установить, ведут ли предпосылки
к разумным результатам в решаемой мною проблеме. Если нет —
168
а я сильно подозреваю, что так оно и окажется,— то по крайней
мере можно будет знать, что именно не соответствует действитель-
ности, а тем самым мы уже сделаем шаг вперед». И он задумчиво
добавил: «Образы Бора в каком-то смысле должны быть верными.
Но как их понимать и какие стоят за ними законы?»
Некоторое время спустя после одного долгого разговора об
атомной теории Бора Зоммерфельд довольно неожиданно спросил
меня: «Не желаете ли Вы лично познакомиться с Нильсом Бором?
Он скоро прочтет в Геттингене цикл лекций о своей теории. Я туда
приглашен и мог бы взять Вас с собой». Мне пришлось несколько
замедлить с ответом, потому что в те времена железнодорожное
путешествие до Геттингена и обратно представляло для меня не-
разрешимую финансовую проблему. По-видимому, Зоммерфельд за-
метил, как тень этой заботы пробежала по моему лицу. Во вся-
ком случае, он сказал, что берет на себя связанные с моей поездкой
расходы; естественно, мой ответ после этого мог быть только одно-
значным.
В начале лета 1922 года Геттинген, приятный городок вилл и
садов на склоне Хайнберга, был украшен бесчисленными цветущими
деревьями, розами и клумбами, так что сам внешний блеск его оп-
равдывал название, которое мы позднее дали этим дням: «боровский
фестиваль» в
Картина первой лекции неизгладимо за-
печатлелась в моей памяти. Зал был переполнен. Датский физик,
в котором уже по фигуре можно было узнать скандинава, стоял на
возвышении чуть склонив голову, дружески и несколько смущенно
улыбаясь, а в широко распахнутые окна лилось яркое солнце геттин-
генского лета. Бор говорил довольно тихим голосом, с мягким дат-
ским акцентом, и когда он разъяснял отдельные положения своей
теории, то выбирал слова осторожно, гораздо осмотрительнее, чем
мы привыкли слышать от Зоммерфельда, и почти за каждым тща-
тельно сформулированным предложением угадывались длительные
мыслительные ряды, лишь начала которых высказывались, а концы
терялись в полумраке чрезвычайно волновавшей меня философской
позиции. Содержание лекции казалось и новым, и вместе с тем не
новым. У Зоммерфельда мы изучили теорию Бора и потому знали,
о чем идет речь. Но все слова в устах Бора звучали иначе, чем у
Зоммерфельда. Непосредственно ощущалось, что свои результаты
Бор получил не путем вычислений и доказательств, а путем интуи-
ции и догадок, и что теперь ему было нелегко защищать их перед
геттингенцами с их высокой математической выучкой. После каждой
лекции начиналась дискуссия, и в конце третьей лекции я отважился
сделать одно критическое замечание.
Бор коснулся той работы Крамерса, о которой мне пришлось
докладывать на зоммерфельдовском семинаре
и сказал в заклю-
чение: хотя принципы теории еще неясные, однако можно вполне
положиться на то, что результаты Крамерса правильны и позднее
будут подтверждены экспериментами. Тут я встал и выдвинул
возражения, которые являлись результатом наших мюнхенских
дискуссий и заставляли меня сомневаться в выводах Крамерса.
Наверное, Бор почувствовал, что за моими замечаниями стоят
основательные занятия его теорией.
Отвечал он нерешительно, так, словно замечание несколько
обеспокоило его, а после дискуссии подошел ко мне и спросил,
не можем ли мы во второй половине дня прогуляться вместе по
Хайнбергу, чтобы обстоятельно обсудить поставленные мною во-
просы.
Эта прогулка оказала сильнейшее воздействие на мое последую-
щее научное развитие, или даже, вернее сказать, все мое научное
развитие, собственно, и началось с этой прогулки. Наш путь шел по
одной из хорошо ухоженных лесных тропинок мимо людного кафе
«У Ронов» к озаренной солнцем вершине, откуда можно было одним
взглядом окинуть прославленный университетский городок с воз-
вышающимися шпилями старинной церкви Иоанна и Иакова и хол-
мами по другую сторону Лейнеталя.
Бор начал разговор, возвратившись к утренней дискуссии: «Се-
годня утром Вы выразили некоторое сомнение относительно работы
Крамерса. Сразу должен сказать, что Ваше сомнение мне вполне
понятно; мне кажется, что я должен несколько подробнее объяснить
Вам, как я отношусь ко всем этим проблемам. Дело в том, что я,
в сущности, более солидарен с Вами, чем Вы думаете; и я очень
хорошо понимаю, сколь осторожно следует подходить ко всем утвер-
ждениям о строении атома. По-видимому, сначала мне нужно не-
много рассказать об истории моей гипотезы. Ее исходным пунктом
отнюдь не была мысль, будто атом есть планетная система в мини-
атюре и будто здесь можно применять законы астрономии. До такой
степени буквально я это никогда не понимал. Главным для меня
было другое, а именно устойчивость материи, с точки зрения преж-
ней физики предстающая подлинным чудом.
Под словом «устойчивость» я имею в виду то, что одни и те же
вещества всегда и везде встречаются с одними и теми же свойст-
вами, что образуются одинаковые кристаллы, возникают одинаковые
химические соединения и т. д. Это значит, что и после разнообраз-
ных изменений, могущих произойти под воздействием извне, атом
железа, например, в конце концов остается тем же атомом железа
с теми же самыми свойствами. С точки зрения классической меха-
ники это непостижимо, особенно если считать, что атом действи-
тельно подобен планетной системе. Итак, в природе имеется тенден-
ция к образованию определенных форм — я сейчас беру слово
«форма» в самом общем
и к воспроизведению этих форм
заново даже тогда, когда они нарушены или разрушены. В этой
связи можно даже вспомнить о биологии; ведь устойчивость живых
организмов, сохранение сложнейших форм, которые к тому же спо-
собны к существованию непременно лишь как целое,— явление того
же рода. Правда, в биологии речь идет о весьма сложных, изме-
няющихся во времени структурах, и их мы сейчас не будем ка-
саться. Я хотел бы здесь говорить лишь о простых формах, с кото-
170
рыми мы встречаемся уже в физике и химии. Существование одно-
родных веществ, наличие твердых тел — все это опирается на устой-
чивость атомов, включая и тот факт, что, например, от люминесцент-
ной лампы, наполненной определенным газом, мы всегда получаем
свет одного и того же цвета, световой спектр с одними и теми же
спектральными линиями. Все это вовсе не само собой разумеется,
напротив, кажется непонятным, если исходить из принципа ньюто-
новской физики, из строгой причинной детерминированности собы-
тий, когда всякое данное состояние должно быть однозначно опре-
делено предшествующим состоянием и только им. Это противоречие
беспокоит меня уже очень давно.
На чудо устойчивости материи еще долго не обращали бы вни-
мания, если бы за последние десятилетия на него не пролили
новый свет важные сведения иного рода. Как Вам известно, Планк
обнаружил, что энергия атомной системы изменяется прерывисто и
что, когда такая система излучает, то существуют, если можно так
выразиться, «остановки» с определенными уровнями энергии, кото-
рые я позднее назвал стационарными состояниями. Потом Резер-
форд провел свои исследования строения атома, которые оказались
столь решающими для последующего развития. Там, в Манчестере,
в лаборатории Резерфорда, я и познакомился со всей этой проблема-
тикой. Я тогда был почти так же молод, как Вы теперь, и вел по
этим вопросам бесконечные разговоры с Резерфордом. Наконец,
в самое последнее время были обстоятельнее исследованы явления
свечения, измерены спектральные линии, характерные для различ-
ных химических элементов, да и разнообразные химические от-
крытия тоже предоставляют, естественно, большое множество свиде-
тельств о поведении атомов. Эти события, в которых я иногда при-
нимал непосредственное участие, поставили нас перед вопросом,
в наше время уже неизбежным, а именно вопросом о том, как здесь
связать концы с концами. Теория, которую я попытался построить,
имела своей целью установить такую связь.
Но это ведь, в сущности, совершенно безнадежное дело, задача
совсем иного рода, чем обычные научные задачи. В самом деле,
раньше в физике, да и в любой другой естественной науке, когда
требовалось объяснить новое явление, можно было, используя имею-
щиеся понятия и методы, свести это новое явление к уже извест-
ным феноменам или законам. А в атомной физике, как нам хорошо
известно, прежних понятий заведомо недостаточно. Из-за устойчи-
вости материи ньютоновская механика неприменима внутри атома,
она в лучшем случае может разве что послужить здесь отправной
точкой. И, стало быть, невозможно также никакое наглядное описа-
ние строения атома, ведь подобное описание — именно в силу своей
наглядности
должно было бы пользоваться понятиями классичес-
кой физики, а они уже не охватывают происходящего. Так что, Вы
понимаете, подобная теория замахивается, собственно, на что-то
в принципе невозможное. В самом деле: надо говорить о строении
атома, а мы не располагаем языком, на котором могли бы объяснить-
171
ся. Мы в известном смысле оказываемся в положении мореплава-
теля, попавшего в далекую страну, где не только условия жизни
совершенно иные, чем известные ему с детства, но и язык живущих
там людей абсолютно чужд. Ему нужно добиться понимания, а у него
распоряжении нет никаких средств для этого. В подобном поло-
жении теория вообще не может ничего «объяснить» в смысле, при-
нятом до сих пор в науке. Речь идет о том, чтобы постепенно обна-
руживать существующие связи и на ощупь осторожно продвигаться
вперед. Так же я воспринимаю и расчеты Крамерса, а сегодня ут-
ром я, наверное, выразился недостаточно осмотрительно. Однако
сделать больше пока еще просто невозможно».
Из слов Бора я живо почувствовал, что и ему тоже близки все
сомнения и возражения, обсуждавшиеся нами в Мюнхене. Желая
удостовериться в том, что я его правильно понял, я спросил: «Од-
нако что же тогда означают те наглядные модели атомов, которые
Вы на днях демонстрировали и обсуждали на Ваших лекциях, при-
водя еще и доводы в их пользу? В каком смысле их нужно понимать?»
— Это модели,— отвечал Бор,— выведены или, если Вам угодно,
угаданы исходя из опыта, а не получены с помощью каких-либо тео-
ретических расчетов. Я надеюсь, что они описывают строение атома
настолько хорошо, но вместе с тем, и лишь настолько хорошо,
насколько это вообще возможно, если пользоваться наглядным язы-
ком классической физики. Надо отдавать себе отчет в том, что ее
языком здесь можно пользоваться лишь подобно тому, как им поль-
зуются в поэзии, где, как известно, его цели не в точном изображении
ситуации, а в создании у слушателя определенных образов и внутрен-
них ассоциаций.
— Но как же тогда, собственно, двигаться вперед? Ведь, в конце
концов, физика должна быть точной наукой.
— Остается ожидать,— сказал Бор,— что парадоксы квантовой
теории, непонятные черты, связанные с устойчивостью материи,
с каждым новым экспериментом будут выступать во все более яр-
ком свете. В таком случае можно будет надеяться, что с течением
времени возникнут новые понятия, с помощью которых мы сможем
как-то понять и неизобразимые наглядно процессы в атоме. Однако
до этого нам еще далеко.
Это замечание Бора заставило меня вспомнить мысль, выска-
занную Робертом во время нашего путешествия к озеру Штарн-
бергер: атомы не являются вещами. И хотя Бор понял, по-видимому,
многие подробности внутреннего строения атомов химических эле-
ментов, электроны, из которых состоят оболочки атомов, это уже
явно не вещи,— во всяком случае, не вещи в смысле классической
физики, без всяких оговорок поддающиеся описанию в терминах
места, скорости, энергии, протяженности. Поэтому я спросил Бора:
«Если внутреннее строение атомов столь мало поддается наглядному
описанию, как Вы говорите, и если у нас, собственно, нет языка,
на котором мы могли бы вести речь об этом их строении, то сможем
ли мы вообще когда бы то ни было понять атомы?» Бор секунду по-
медлил, а потом сказал: «Пожалуй, сможем. Но нам надо будет
все-таки сначала узнать, что означает слово «понимание».
Меж тем мы добрались в своем маленьком путешествии до вер-
шины Хайнберга, придя к ресторану, который называется «Поворот»,
наверное, потому, что уже с давних времен гуляющие имели обыкно-
вение поворачивать там назад. Повернули оттуда и мы снова к до-
лине, которая на этот раз открылась перед нами с северной стороны
с видом на холмы, леса и деревни в Лейнетале, теперь уже давно
вошедшие в черту города.
— Ну что же,— возобновил Бор нашу беседу,— мы говорили с
Вами о таком множестве сложных вещей, и я рассказал Вам, как сам
пришел в науку, но мне еще ничего не известно о Вас. Вы выгля-
дите еще очень юным. Создается даже такое впечатление, как будто
бы Вы начали с изучения атомной физики и лишь позднее освоили
прежнюю физику и все прочее. Похоже, Зоммерфельд очень рано
ввел Вас в этот приключенческий мир атомов. А как Вы пережили
войну?
Я признался, что, имея двадцать лет от роду, учусь пока еще на
четвертом семестре, так что об общей физике знаю ужасно мало,
и рассказал о зоммерфельдовских семинарах, на которые меня при-
влекла именно запутанность, непонятность квантовой теории. Для во-
енной службы я был слишком молод, из нашей семьи только отец
воевал во Франции как офицер запаса; и мы очень тревожились о
нем, однако в 1916 году он вернулся домой после ранения. В послед-
ний год войны, чтобы не слишком голодать, я работал батраком на
хуторе в предгорьях баварских Альп. Кроме того, я отчасти пережил
опыт революционных боев в Мюнхене. Но в остальном война меня
по-настоящему не коснулась.
— С удовольствием поговорил бы с Вами еще,— сказал Бор,—
и послушал от Вас о положении в вашей стране, которую я еще так
мало знаю. И о молодежном движении, о котором мне рассказывали
геттингенские физики. Вы должны как-нибудь посетить нас в Копен-
гагене, а то и приехать к нам на более долгое время, чтобы вместе
заниматься физикой. Тогда и я покажу Вам нашу маленькую страну
и расскажу Вам о ее истории.
Когда мы приблизились к первым городским домам, разговор
перешел на геттингенских физиков и математиков Макса Борна,
Джеймса Франка, Рихарда Куранта и Давида Гильберта, с кото-
рыми я познакомился как раз в эти дни, и мы вкратце обсудили
возможность того, чтобы я провел часть времени моей учебы в Гет-
тингене. Так передо мной блеснуло будущее, полное новых надежд
и возможностей, и уже проводив Бора домой, по пути к своей гости-
нице я еще долго расцвечивал его яркими красками.
1
IV.
И
(1922—1924)
Лето 1922 года окончилось для меня еще одним, на этот раз
очень горьким переживанием. Мой учитель Зоммерфельд предложил
мне посетить собрание немецких естествоиспытателей и врачей,
на котором Эйнштейн должен был выступить с докладом по общей
теории относительности. Мой отец купил мне обратный билет от
Мюнхена до Лейпцига, и я радовался возможности лично услышать
создателя теории относительности. По прибытии в Лейпциг я посе-
лился в одной из самых дешевых гостиниц в худшем квартале города,
поскольку не мог себе позволить ничего лучшего. В помещении для
заседаний я встретил нескольких молодых физиков, с которыми
познакомился в Геттингене на «Боровском фестивале», и осведо-
мился у них о докладе Эйнштейна, который должен был состояться
через несколько часов вечером
же дня. Меня удивила при этом
некоторая напряженность атмосферы; причину ее я вначале не мог
объяснить, но чувствовал, что все здесь не так, как в Геттингене.
Время до доклада я использовал для прогулки к памятнику Битвы
народов, под которым я, с пустым желудком и крайне утомленный
проведенной в вагоне ночью, улегся в траву и сразу заснул. Я про-
снулся оттого, что некая юная девица кидалась в меня сливами;
но потом она уселась возле меня и для смягчения моего гнева пред-
ложила мне взять из своей корзинки сколько угодно этих плодов,
что очень кстати утолило мой голод.
Доклад Эйнштейна состоялся в большой аудитории, куда, слов-
но в театральный зал, можно было входить со всех сторон через
маленькие двери. Когда я собирался войти, какой-то молодой чело-
век — как я позже услышал, ассистент или ученик известного про-
фессора физики из южнонемецкого университетского города — су-
нул мне в руку типографски отпечатанный красным шрифтом листок,
предостерегавший не доверять Эйнштейну и его теории относитель-
ности. Эта теория, говорилось в листке, вздорная спекуляция, раз-
рекламированная еврейской печатью и всецело чуждая немецкому
духу. Сначала я подумал, что листовка, наверное, дело рук какого-
то сумасшедшего из тех, что время от времени появляются на подоб-
ных конференциях. Но когда мне сказали, что на деле инициатором
листовки является весьма уважаемый за свои важные эксперимен-
тальные работы физик, о котором часто говорил в своих лекциях
Зоммерфельд, то сразу рухнула одна из моих заветнейших надежд.
174
До этого я был твердо убежден, что по крайней мере наука спо-
собна стоять совершенно в стороне от той политической борьбы,
которой я вдоволь насмотрелся в Мюнхене за время гражданской
войны. Теперь я видел, что косвенным путем, через слабохарактер-
ных или болезненных людей, даже научная жизнь может быть зара-
жена и искажена злыми политическими страстями. Что до содер-
жания листовки, то оно произвело во мне то естественное действие,
что я отбросил все сомнения относительно общей теории относитель-
ности, обрисованные мне в свое время Вольфгангом, и был теперь
непоколебимо убежден в правильности этой теории. Ибо я уже
давно по своему опыту мюнхенской гражданской войны усвоил,
что о том или ином политическом направлении никогда нельзя
судить по целям, которые оно громко провозглашает и к которым,
возможно, действительно стремится, а только по средствам, кото-
рые оно применяет для осуществления целей. Дурные средства пока-
зывают, что их инициаторы сами уже не верят в убеждающую
силу собственных идей. Средства, примененные здесь ученым-физи-
ком против теории относительности, были так дурны и демагогичны
явно оттого, что противник Эйнштейна заведомо не надеялся опро-
вергнуть его теорию с помощью научных доводов. Но после такого
разочарования я уже не мог как следует вслушаться в доклад, а по
окончании заседания не предпринял никакой попытки познакомиться
с Эйнштейном, что мог бы сделать, скажем, воспользовавшись
рекомендацией Зоммерфельда. Подавленный, вернулся я в свою
гостиницу; там мне пришлось констатировать, что все мое добро,
рюкзак, белье и второй костюм, украдено. К счастью, мой обрат-
ный билет оставался у меня в кармане. Я пошел на вокзал и сел в
первый же поезд до Мюнхена. Всю дорогу я пребывал в полном от-
чаянии, поскольку знал, что не могу взвалить на своего отца столь
большую финансовую потерю. Не застав по приезде своих родителей
в Мюнхене, я нашел себе работу лесоруба в парке Форстенридер,
лесном районе к югу от города. Там на сосновый лес напал жук-
короед, и многие деревья пришлось рубить, а их кору сжигать.
Лишь заработав таким способом достаточно денег, чтобы в какой-
то мере возместить потерю, я снова вернулся к физике.
Весь этот невеселый эпизод изложен не для того, чтобы снова
извлечь на свет малоприятные события, которые лучше было бы
забыть, а потому, что позднее он сыграл известную роль в моих
беседах с Нильсом Бором и в моем отношении к опасной погранич-
ной зоне между наукой и политикой. Прежде всего, мой лейпциг-
ский опыт оставил за собой, конечно, глубокую разочарованность
и сомнение в смысле науки как таковой. Если даже и здесь речь
идет не об истине, а о борьбе интересов, то стоит ли тогда ею за-
ниматься. Но воспоминание о прогулке по Хайнбергу пересилило в
конце концов эти пессимистичесие настроения; и я лелеял надежду,
что столь непосредственно высказанное приглашение Бора повлечет
собой когда-нибудь длительное посещение Копенгагена и много
бесед.
175
Однако до поездки к Бору прошло еще полтора года, заполнен-
ных учебным семестром в Геттингене, докторской диссертацией по
устойчивости ламинарного течения в жидкостях, последующим экза-
меном в Мюнхене и еще одним семестром в Геттингене в качестве
ассистента Макса Борна. Наконец, в пасхальные каникулы 1924 го-
да я поднялся в Варнемюнде на паром, который должен был пере-
править меня в Данию. По дороге я любовался видом множества па-
русных судов, в том числе гигантских ветеранов старого времени
с четырьмя мачтами и полным оснащением, какими было тогда
усеяно Балтийское море. Первая мировая война отправила на мор-
ское дно значительную часть всех имевшихся в мире паровых судов;
пришлось извлечь из доков старые грузовые парусники, так что гла-
зам морского путешественника открывалось красочное зрелище,
как сто лет назад. По прибытии в Данию с моим багажом возникли
маленькие трудности, которые мне без знания языка было нелегко
преодолеть. Но когда я сказал, что собираюсь работать в Инсти-
туте профессора Нильса Бора, это имя открыло все двери и мгно-
венно устранило затруднения. Так с первого же часа я ощутил над
собой надежное покровительство одной из сильнейших личностей
маленькой дружелюбной страны.
Первые дни в Боровском институте оказались тем не менее не-
легкими для меня. Я внезапно оказался среди большого числа бле-
стяще одаренных молодых людей из самых разных стран, далеко
превосходящих меня в лингвистических знаниях и навыках свет-
ского общения и намного основательнее меня подкованных в нашей
науке. К тому же Нильс Бор редко подходил ко мне, у него было
много забот по руководству институтом, и я понимал, что не имею
права отнимать у него больше времени, чем другие сотрудники
института. По прошествии нескольких дней, однако, он заглянул в
мою комнату и спросил, готов ли я сопровождать его в пешем похо-
де по острову Зеландия; в институте очень мало возможностей для
подробной беседы, а он хотел бы поближе со мной познакомиться.
Итак, мы отправились в путь вдвоем, нагруженные лишь рюкза-
ками. Сначала — трамваем до северной окраины города, потом —
пешком через так называемый «зоосад» — былые охотничьи угодья
с изящным маленьким замком-эрмитажем посреди и многочислен-
ными стадами оленей и косуль на полянах; дальше наш маршрут
пролегал на север. Путь проходил то вдоль берега моря, то через
леса и мимо озер, которые в это весеннее время года тихо пря-
тались в ограде только что зазеленевших зарослей и по берегам
которых дачи стояли еще с запертыми ставнями. Наша беседа
очень скоро перешла на положение в Германии, и Бор захотел
услышать о моих переживаниях в начале первой мировой войны,
событии тогда уже десятилетней давности.
— Мне часто рассказывали об этом времени начала войны,—
сказал Бор.— Нашим друзьям пришлось в первые августовские
дни 1914 года проезжать через Германию, и они сообщали о боль-
шой волне воодушевления, которая захлестнула не только весь
176
[немецкий народ, но даже посторонних наблюдателей, хотя вместе
тем и навела на них ужас. Разве не поразительно, что народ идет
[на войну в пылу настоящего энтузиазма, тогда как должны же
5ыли все знать, сколько ужасных жертв, своих и вражеских, потре-
5ует война, сколько неправды будет твориться с обеих сторон?
мне можете это объяснить?
— Я был тогда двенадцатилетним школьником,— отвечал я, и,
Естественно, составлял свои мнения на основании того, что мог по-
нять из разговоров между собой родителей, дедушек и бабушек.
думаю, чтобы слово «воодушевление» верно отражало настро-
ение, которым мы все были тогда охвачены. Никто из известных
людей не радовался предстоящему и никто не считал хоро-
1Им делом наступление войны. Если попытаться описать, что проис-
то я сказал бы так: все ощутили, что дело пошло вдруг
всерьез. Мы осознали, что были до того времени окружены види-
прекрасного благополучия, внезапно улетучившейся с убий-
ством австрийского наследника престола, и из-за кулис теперь вы-
на передний план жесткое ядро реальности, некий импе-
"ратив, от которого наша страна и все мы уже не могли уклониться и на
уровне которого теперь надо было оказаться. Все исполнились ре-
шимости, пусть и в глубочайшей тревоге, но всем сердцем. Конечно,
мы были убеждены в правоте немецкого дела; Германию и Австрию
мы всегда ощущали взаимосвязанным единством, и убийство эрц-
герцога Франца Фердинанда и его супруги членами сербского
тайного союза однозначно воспринималось нами как нанесенная нам
обида. Так что приходилось отстаивать себя, и это решение, как я
сказал, было искренно принято, думаю, почти всеми людьми в на-
шей стране.
В таком всеобщем порыве есть что-то кружащее голову, что-то
совершенно жуткое и иррациональное, это правда. Я сам ощутил это
в тот день, 1 августа 1914 года. Мы ехали тогда с родителями из
Мюнхена в Оснабрюк, куда мой отец должен был прибыть по
призыву как капитан запаса. Повсюду вокзалы были переполнены
кричащими, теснящимися, возбужденными людьми; громадные
варные составы, украшенные цветами и ветками, были нагружены
солдатами и оружием. До последнего момента у вагонов теснились
женщины и дети; люди плакали и пели, пока поезд не уходил с вок-
зала. С совершенно чужим человеком можно было говорить, словно
знаешь его много лет; каждый помогал соседу, чем только мог,
и все мысли были обращены к судьбе, выпавшей на нашу общую
долю. Я никак не смог бы вычеркнуть тот день из своей памяти.
Но как же так, какое отношение этот невероятный, невообрази-
мый день, который никогда нельзя забыть, если его пережил, имеет
к тому, что обыкновенно называют военным воодушевлением или
даже радостным чувством войны? Не знаю, мне кажется, что уже
потом, в конце, все было ложно переистолковано.
— Вы должны понять,— сказал Бор,— что мы в нашей малень-
кой стране, естественно, совершенно иначе думаем об этих нелегких
177
вопросах. Позвольте мне начать с одного факта истории. Возможно,
возрастание могущества Германии за последнее столетие далось
ей в некотором смысле слишком легко. Возьмем войну
года про-
тив нашей страны, оставившую у нас столько горького чувства,
потом победу над Австрией в 1866 и над Францией в 1870 году.
Немцам, должно быть, показалось, что мановением руки можно по-
строить великую центральноевропейскую державу. Но все обстоит
не так уж просто. Чтобы основать державу, необходимо даже в
случае, когда нельзя обойтись без насилия, прежде всего завоевать
сердца многих людей и склонить их к новой форме объединения.
Этого пруссакам, несмотря на всю их доблесть, явно не удалось;
возможно, дело в чрезмерной суровости их образа жизни или в том,
что их понимание дисциплины оказалось не по душе людям из других
стран. Немцы, пожалуй, слишком поздно заметили, что потеряли
способность убеждать других. Во всяком случае, нападение на такую
маленькую страну, как Бельгия, не могло быть расценено внешним
миром иначе, как неприкрытый акт насилия, и даже убийство ав-
стрийского наследника престола тут никак не могло служить оправ-
данием. В конце концов бельгийцы не имели никакого отношения к
этому покушению, не входили они и в состав антигерманского
союза.
— Несомненно, мы, немцы, сделали много несправедливого в
этой войне,— вынужден был я признать,— точно так же, вероятно,
как и наши противники. В войну всегда совершается много неспра-
ведливостей. И я соглашусь также, что единственный компетентный
здесь суд, всемирная история вынесла приговор не в нашу пользу.
Впрочем, я еще слишком молод, чтобы судить, какие политики и
где приняли правильные или ложные решения. Но тут есть два во-
проса, больше касающиеся человеческой стороны этой политики и
всегда беспокоившие меня. Мне бы хотелось знать, что Вы об этом
думаете. Мы вот говорили о начале войны и о том, что в первые ча-
сы и дни войны мир изменился. Мелкие повседневные заботы,
прежде теснившие нас, исчезли. Личные отношения, ранее стоявшие
в центре нашей жизни, отношения с родителями и друзьями стали
маловажными в сравнении с общим и самым непосредственным
отношением ко всем людям, которых постигла одна и та же судьба.
Дома, улицы, леса — все стало выглядеть не как раньше, и можно
было сказать вместе с Якобом Буркхардтом, что «даже небо приоб-
рело другой оттенок». Мой близкий друг, кузен из Оснабрюка,
который был старше меня на несколько лет, тоже стал солдатом.
Я уже теперь не знаю, был ли он призван или пошел добровольцем.
Этот вопрос даже не ставился. Великое решение было принято,
всякий, кто был физически годен, становился солдатом. Моему
другу никогда не пришло бы в голову желать войны или мечтать о
завоеваниях для Германии. Это я знаю из нашего последнего раз-
говора перед его отъездом. Он о таких вещах вообще не думал,
хотя был убежден в победе. Но он знал, что теперь надо не щадить
своей жизни, его это касалось так же, как и всех остальных. Может
178
5ыть, на какой-то момент он ужаснулся до глубины души, но потом
сказал «да», как и все. Будь я на несколько лет старше, со мной
было бы то же самое. Потом мой друг был убит во Франции.
Но, по Вашему мнению, он должен был думать, что все это чушь, го-
ловокружение, пьяный дурман, внушение и что к требованию не
щадить своей жизни нельзя относиться серьезно? Какая сила в нем
имела право так сказать? Рассудок молодого человека, совершенно
неспособного разобраться в политических интригах и слышащего
лишь об отдельных малопонятных фактах, как «убийство в Сараеве»
или «оккупация Бельгии»?
— То, что Вы говорите, меня очень печалит,— отвечал Бор,—
потому что я, кажется, слишком хорошо понимаю, что Вы имеете в
виду. Возможно, то, что ощущали эти молодые люди, шедшие на
войну с сознанием правоты своего дела, составляет величайшее
счастье, какое может пережить человек. И верно, что нет силы, спо-
собной в описываемый Вами момент сказать «нет». Но разве не ужас-
но, что это так? Разве всенародный порыв, свидетелем которого Вы
были, не имеет совершенно
с тем, что проис-
ходит, например, когда осенью птицы стаями тянутся на юг? Ни од-
на из птиц не знает, кто принял решение об этом перелете на юг и
почему этот перелет происходит. Но каждая захвачена общим воз-
буждением, чувством стаи и счастлива, что может лететь, хотя для
многих перелет кончится гибелью. У людей в подобном совместном
порыве поражает то, что он, с одной стороны, стихийно несвободен,
как, скажем, лесной пожар или любое другое естественное явле-
ние природы; а с другой стороны, в поддавшемуся ему индивиде он
порождает ощущение крайней свободы. Молодой человек, участ-
вующий во всенародном движении, сбрасывает с себя весь груз
повседневных забот и тревог. Там, где речь идет о жизни и смерти,
мелкие сомнения, стеснявшие прежде жизнь, уже не идут в расчет.
Где надо всеми силами стремиться к одной цели, победе, там жизнь
становится простой и ясной, как никогда. Нет, пожалуй, более
прекрасного описания этой исключительной ситуации в жизни моло-
дого человека, чем песня рейтара в шиллеровском «Валленштейне».
Вы, конечно, помните заключительные строки: «И если жизнью не
рисковать, то жизни вам никогда не видать» Вероятно, это дейст-
вительно так, и все же вопреки этому, нет, именно поэтому надо при-
лагать все усилия, чтобы не было войн; а тем самым надо ста-
раться, чтобы не возникали даже те ситуации напряженности, из ко-
торых возникают войны. С этой точки зрения хорошо, например, то,
что мы вот путешествуем вдвоем здесь в Дании.
— Я хотел бы задать еще один вопрос,— продолжил я беседу,—
Вы упомянули о прусской дисциплине, которая не по душе людям
в других странах. Я сам вырос в Южной Германии и, соответст-
венно, по традиции и воспитанию имею иной образ мысли, чем люди,
скажем, между Магдебургом и Кенигсбергом. Но эти нормы пусской
жизни — подчинение индивида общей задаче, непритязательность
в жизненных привычках, честность и неподкупность, рыцарство,
пунктуальное выполнение долга — надо сказать, всегда производили
на меня большое впечатление. Даже если эти принципы были
позднее использованы во зло политическими силами, я не могу их
недооценивать. Почему Ваши соотечественники здесь в Дании,
например, относятся ко всему этому иначе?
— Я полагаю,— сказал Бор,— мы очень даже в состоянии оце-
нить достоинства этого прусского воспитания. Но мы предпочи-
таем, чтобы каждый отдельный человек имел больше простора в
своих чаяниях и жизненных планах, чем это допускает прусская нор-
ма. Мы способны по-настоящему присоединиться к какому-то сооб-
ществу только тогда, когда его составляют очень свободные люди,
среди которых каждый полностью признает права другого. Свобода
и независимость отдельного человека для нас важнее, чем могу-
щество, добытое через всеобщую дисциплину. Очень интересно то,
что подобные жизненные формы часто определяются историческими
прообразами, живущими, собственно говоря, лишь в виде мифа или
саги, но еще обнаруживающими свою силу. Прусская норма, как мне
представляется, следует прообразу рыцаря-монаха, принесшего обе-
ты бедности, целомудрия и послушания, распространяющего христи-
анское учение в борьбе против неверных и потому ощущающего
над собой божественное покровительство. Мы в Дании вместо этого
предпочитаем героев исландских
поэта и воина Эгиля, сына
Скаллагрима, который уже трех лет от роду против воли отца вывел
лошадь из стойла и много миль скакал за ним вслед. Или муд-
рого Ньяля, который был более сведущ в законах, чем кто бы то
ни было в Исландии, и потому приглашался на совет во всех
спорных случаях. Эти люди или их предки переселились в Ислан-
дию потому, что не хотели жить под игом могущественных нор-
вежских конунгов. Для них было невыносимо, что конунг мог потре-
бовать от них участия в военном походе, возглавляемом этим
конунгом, а не ими самими. Они были храбрыми, воинственными
людьми и, боюсь, жили в основном морским грабежом. Если Вы
будете читать саги, то, наверное, ужаснетесь тому, как много там го-
ворится о битвах и убийствах. Но эти воины хотели прежде всего
быть свободными и именно потому уважали право других быть
такими же свободными. Борьба шла за имущество или честь, а не
за власть над другими. Разумеется, теперь нельзя уже сказать,
в какой мере наши саги соответствуют историческим событиям.
Но в этих сжатых, по-летописному простых рассказах о том, что про-
исходило в Исландии, кроется большая поэтическая сила, и потому
не так уж удивительно, что образы
еще сегодня определяют наши
представления о свободе. Кстати, и в Англии, где норманны перво-
начально играли большую роль, образ жизни несет на себе печать
этого духа независимости. Английская форма демократии, честность
и уважение к чужим взглядам и интересам, высокая оценка права
происходят, возможно, из того же источника. Если англичанам
удалось построить великую мировую державу, то здесь, несомненно,
определенную роль играли именно эти национальные черты. Но, ко-
180
нечно же, англичане в отдельных случаях применяли не меньше
насилия, чем древние викинги.
Между тем день клонился к вечеру. Мы шли вдоль самого бере-
га моря, минуя небольшие рыбацкие поселки, и могли теперь в лу-
чах низкого солнца легко различить по ту сторону Зунда шведский
берег, отдаленный здесь от датского лишь на несколько километ-
ров. Когда мы достигли Эльсинора, уже начало темнеть. Но мы еще
сделали короткий обход внешних сооружений замка Кронборг, кото-
рый господствует над мореходным путем в самом узком месте Зун-
да и на крепостных стенах которого еще стоят старые орудия,
символы былого могущества. Бор стал рассказывать мне об истории
замка. Датский король Фридрих II построил его в конце XVI века
как укрепление в стиле нидерландского Ренессанса. Высоко поднятые
крепостные валы и далеко выдвинувшийся в воды Зунда бастион,
напоминали о том, что крепость была оплотом военной силы. Ее ка-
зематы еще использовались в Шведской войне XVII века как поме-
щения для пленных. Но, стоя в сумерках на бастионе возле старых
пушек и скользя взглядом то по парусным судам в Зунде, то по
высокому ренессансному строению, мы явственно ощущали, какая
гармония может исходить от места, где до конца отгремели былые
бои. Словно еще чувствуешь веяния сил, когда-то гнавших людей
друг против друга, разрушавших
победное лико-
вание и крики отчаяния, но вместе с тем знаешь, что они уже не
опасны, что они уже не могут придать жизни свои черты или исказить
ее. Совершенно непосредственно, почти телесно ощущаешь покой,
простертый над всем этим пейзажем.
С замком Кронборг или, вернее, с местом, где он стоит, связано
также сказание о Гамлете, датском принце, который сошел или
делал вид, что сошел с ума, чтобы избежать опасности со стороны
своего дяди-убийцы. Рассказав об этом, Бор прибавил: «Неудиви-
тельно ли, что замок становится иным, как только представишь, что
здесь жил Гамлет? Согласно нашей науке, следовало бы считать
замок состоящим из камней; мы наслаждаемся формами, в которые
их сложил архитектор. Камни, зеленая крыша с ее патиной, дере-
вянная резьба в церкви действительно составляют замок. Во всем
этом ровно ничего не меняется, когда мы узнаем, что здесь жил
Гамлет, и тем не менее он вдруг становится другим замком. Стены
и крепостные валы сразу начинают говорить другим языком. Двор
замка становится целым миром, темный закоулок напоминает о
мраке человеческой души, мы слышим вопрос: «Быть или не быть?»
По сути дела, мы почти ничего не знаем о Гамлете. Только одна
краткая запись в хронике XIII века содержит как будто упоминание
имени «Гамлет». Никто не может доказать, что он действительно
существовал, не говоря уж о том, жил ли он в этом замке. Но каждый
из нас знает, какие вопросы связал Шекспир с этим образом,
какие бездны он при этом осветил, так что созданный им образ не-
пременно должен был получить место на земле, и он нашел себе
место здесь, в Кронборге. Но как только мы об этом узнаем,
Кронборг становится вдруг другим замком».
181
Пока мы вели такие беседы, сумерки уже почти перешли в
холодный ветер подул над Зундом и побудил нас к бегству.
На следующее утро ветер еще усилился. Небо было выметено
дочиста, и поверх светло-синих волн Балтийского моря можно было
легко различить на севере шведский берег вплоть до мыса Куллен.
Наш путь пролегал вдоль северного края острова на запад. Берег
здесь поднимается на
метров выше уровня моря, местами
круто обрываясь к кромке воды. Вид мыса Куллен навел Бора на
новые мысли: «Вы в Мюнхене выросли в непосредственной близости
гор, и Вы мне рассказывали о своих неоднократных горных походах.
Я понимаю, что для жителя гористых местностей наша земля слиш-
ком равнинна. Так что Вам, возможно, трудно свыкнуться с моей
родиной. Но для нас море исключительно важно. Когда мы глядим
на море, нам кажется, что мы впитываем частицу бесконечности».
— Это очень заметно,— отвечал я,— и мне уже бросилось в
глаза, например, по лицу рыбака, которого мы видели вчера на пля-
же, что взор человека направлен здесь в даль и совершенно споко-
ен. У нас в горах все иначе. Там взор переходит от случайных дета-
лей ближайшего окружения к замысловатым очертаниям скал или
обледенелых пиков и скользит мимо них прямо к небу. Может быть,
поэтому у нас люди так жизнерадостны.
— У нас в Дании только одна гора,— продолжал Бор,— высотой
160 метров, и за такую величину мы называем ее «Небесной горой».
Рассказывают историю об одном нашем соотечественнике, кото-
рый пожелал показать нашу гору своему норвежскому другу, чтобы
произвести на него впечатление нашим пейзажем. Но гость будто бы
лишь презрительно отвернулся и сказал: «Мы в Норвегии называем
такое лощиной». Надеюсь, что Вы не будете столь же строги с нашим
ландшафтом. Но расскажите мне еще что-нибудь о путешествиях,
которые Вы совершаете со своими друзьями. Я хотел бы знать
поподробнее, как у Вас все организовано.
— Мы часто по нескольку недель идем пешком. Например, прош-
лым летом мы двигались через Рён до южных предгорий Гарца и
оттуда через Иену и Веймар назад по Тюрингскому лесу до
берга. Когда достаточно тепло, мы спим просто в лесу под открытым
небом, но чаще в палатке, а когда погода становится слишком пло-
хой, то у крестьян на сене. Иногда, чтобы заслужить себе такую
квартиру, мы помогаем крестьянам с уборкой урожая, а если работа
ладится, то, бывает, нас великолепно кормят. А вообще мы варим
сами, большей частью у костра в лесу, и вечерами при свете костра
читаем вслух какие-нибудь истории или поем и музицируем. Участ-
никами нашего молодежного движения собрано много старых народ-
ных песен, которые мы потом расписали в многоголосном исполне-
нии со скрипичным или флейтовым аккомпанементом. Такая музыку
доставляет нам много радости, и, даже не будучи слишком хорошими
музыкантами, мы находим, что нередко наше пение звучит очень
красиво. Иной раз мы чувствуем себя в роли бездомных странников
конца средневековья, сравнивая катастрофу последней войны и по-
182
следовавшие за ней внутренние битвы с безысходной смутой Тридца-
тилетней войны, от печальных времен которой дошли до нас, возмож-
но, многие из этих великолепных народных песен. Чувство сродства
этих двух эпох, похоже, совершенно непроизвольно овладело моло-
дежью во многих частях Германии. Так, однажды совершенно
незнакомый мне молодой человек остановил меня на улице и сказал,
что мне следует поехать в долину Альтмюля, где в старом рыцарском
замке должна собраться молодежь. И действительно, толпы молодых
людей со всех сторон стеклись к Пруннскому замку, который в очень
живописном месте Франконской Юры смотрит на долину Альтмюля
с вершины почти отвесной скалы. Я тогда снова был захвачен ча-
рами, способными исходить от спонтанно образовавшейся общности,
как в день 1 августа 1914 года, о котором мы говорили вчера.
Впрочем, наше молодежное движение очень мало занимается по-
литическими вопросами.
— Описываемая Вами жизнь действительно выглядит очень ро-
мантичной, и я бы, наверное, испытывал сильное искушение принять
в ней участие. Мне кажется, что тут опять как будто бы действует
идеальный образ рыцарского ордена, упоминавшийся нами вчера.
Но у Вас ведь не требуют для вступления в группу давать какие-то
обеты, как, говорят, это принято у франкмасонов?
— Нет, не существует никаких писаных или хотя бы устных пра-
вил, которых каждый был бы обязан придерживаться. К подобным
ритуалам многие из нас отнеслись бы насмешливо. Впрочем, в ка-
ком-то смысле можно, пожалуй, сказать, что существуют реально
соблюдаемые правила, хотя никто этого не требует. Так, например,
не принято курить, алкоголь употребляется лишь очень редко, оде-
ваемся мы, на взгляд наших родителей, слишком просто и небрежно,
и я не
себе представить, чтобы кто-то из наших интересо-
вался ночной жизнью и ночными заведениями, хотя никаких прин-
ципиальных норм тут не установлено.
— А что будет, если кто-то все же нарушит эти невидимые
правила?
— Не знаю, может быть, его просто высмеют. Но их как раз ни-
когда не нарушают.
— Не поразительно ли, не величественно ли даже,— сказал
Бор,— что древние образы обладают такой силой, что даже столетия
спустя формируют жизнь людей, без всяких писаных правил и без
внешнего принуждения? Два первых правила монашеского обета,
о которых мы говорили вчера, все еще дают о себе знать. Просто в
наше время они сводятся к умеренности в быту и готовности вести
более суровый образ жизни. Но надеюсь, что третье правило, послу-
шание, не слишком рано вступит в действие; ибо тогда могут возник-
нуть большие политические опасности. Как я уже говорил, исланд-
цев Эгиля и Ньяля я ценю намного выше, чем прусских магистров
рыцарского ордена.
Однако Вы говорили мне, что пережили гражданскую войну в
Мюнхене. В таком случае, у Вас должны были возникнуть свои
183
мысли по общим вопросам государственной жизни. Как Ваша пози
ция в отношении вставших в то время политических проблем
с Вашей деятельностью в молодежном движении?
— В гражданской войне,— отвечал я,— мои симпатии были на
стороне правительственных войск, потому что борьба представлялась
мне
и я надеялся, что так она скорее придет к
Но как раз по отношению к нашим тогдашним противникам у меня
была очень нечистая совесть. Ведь простые люди, в том
рабочие, так же беззаветно сражались в войне за победу, как и
другие, они приносили жертвы наравне с другими; их критика в
адрес тогдашнего правящего слоя была совершенно
ибо правители поставили перед немецким народом явно
мую задачу. Поэтому мне казалось крайне важным после окончания
гражданской войны как можно скорее войти в дружеский контакт
с рабочими и простыми людьми. Такой взгляд разделяли и широкие
круги молодежного движения. Мы, например, помогали тогда,
четыре года назад, организации в Мюнхене народных университе-
тов, и я был настолько самонадеян, что устроил ночные занятия по
астрономии, на которых под открытым небом демонстрировал доброй
сотне рабочих вместе с их женами созвездия, рассказывал о дви-
жении планет, их отдаленности от нас и пытался заинтересовать
их строением нашей Галактики. Кроме того, я какое-то время перед
аналогичной аудиторией вел вместе с одной молодой дамой курс по
немецкой опере. Она пела арии, а я аккомпанировал ей на
пиано, после
она что-то рассказывала об истории и
ней композиции оперы. Разумеется, это был откровенный дилетан-
тизм; но думаю, что аудитория, по достоинству оценивая наши
добрые намерения, получала от наших лекций не меньше удоволь-
ствия, чем мы сами. В то время вообще многие молодые люди из
нашего движения обратились к профессии учителей народных школ,
и не исключено, что сейчас в наших народных школах учителя
лучше, чем в так называемых средних школах.
Я легко могу понять, что немецкое молодежное движение
тают за границей слишком романтичным и идеалистическим, опаса-
ясь, как бы столь большая активность не направилась в ложном
политическом направлении. Но я пока не боюсь этого. От нашего
движения все-таки исходит много хороших начинаний. Я имею в
виду, скажем, вновь пробудившийся интерес к старинной музыке,
к Баху и к церковной и народной музыке до его эпохи; усилия по
созданию нового, более народного художественного ремесла, изделия
которого попадали бы не только в руки богатых; попытки пробу-
дить в широких слоях любовь к настоящему искусству путем соз-
дания любительских драматических или музыкальных
— Это хорошо, что Вы так оптимистически настроены,— заме-
тил Бор.— Однако в газетах время от времени приходится читать и
о темных антисемитских течениях в Германии, явно разжигаемых
демагогами. Не сталкивались ли Вы с чем-либо подобным?
— Да, в Мюнхене такие группы играют определенную роль.
184
Они связаны со старыми офицерами, которые никак не могут сми-
риться с поражением в последней войне. Но мы, надо сказать,
не принимаем эти группы слишком всерьез. Нельзя же строить ра-
зумную политику на голом чувстве обиды. Всего хуже, по-моему,
то, что есть хорошие ученые, болтающие вслед за другими подоб-
ную чушь.
Я рассказал о своем огорчении на конференции естествоиспы-
тателей в Лейпциге, где борьба против теории относительности
велась политическими средствами. Никто из нас тогда не догады-
вался, какие страшные последствия возникнут позднее из этих, ка-
залось, не таких уж важных политических аберраций. Но об этом
пока еще рано говорить. В то время ответ Бора непосредственно
касался в равной мере неразумных старых офицеров и того физика,
который не мог примириться с теорией относительности. «Видите ли,
здесь я опять ясно ощущаю, что английская норма в некоторых
аспектах превосходит прусскую. В Англии к высшим добродетелям
принадлежит умение великодушно проигрывать. У пруссаков терпеть
поражение позорно, хотя среди них делом чести победителя счита-
ется благородное обращение с побежденным; это вполне заслужи-
вает похвалы. В Англии, наоборот, уважают того побежденного,
который способен быть великодушным к победителю, способен при-
знать свое поражение и переносить его без всякой горечи. Это, по-
жалуй, дается тяжелее, чем великодушие победителя. Но побеж-
денный, способный вести себя подобным образом, тем самым уже
как бы снова поднимается до ранга победителя. Он остается сво-
бодным среди других свободных. Вы понимаете, что я опять заго-
ворил о действии древних прообразов. Возможно, это делает меня
в Ваших глазах романтиком, но для меня все это серьезнее, чем Вы,
пожалуй, думаете».
— Нет, я прекрасно понимаю, что это серьезно,— только и мог
я согласиться.
За такими беседами мы дошли до Гиллелее, места летнего отды-
ха, лежащего на северной оконечности острова Зеландия, и брели
по песчаному пляжу, летом усыпанному толпами радостных купаль-
щиков. Но в тот холодный день мы были единственными посети-
телями. И поскольку на берегу у воды было много гладких, плоских
камешков, мы упражнялись в бросании их так, чтобы они скользили
по воде или попадали в старые берестяные корзины и бревна,
качавшиеся на воде в некотором отдалении от берега как добыча
прибоя. Бор рассказал по этому случаю, как однажды вскоре после
войны побывал на здешнем пляже с Крамерсом. Они увидели у бе-
рега полузатонувшую немецкую мину; ее взрыватель был ясно виден
над поверхностью воды. Они попытались попасть во взрыватель,
но лишь задели несколько раз мину, пока не сообразили, что никогда
ничего не смогут узнать об успехе своего броска, потому что
взрыв еще раньше лишит их жизни. Тогда они переключились на
другие цели. Попытки попасть камнями в отдаленные предметы
возобновлялись и в продолжении нашего дальнейшего похода, и тут
снова представился случай заговорить о силе мысленных обра-
зов. Я как-то увидел у дороги впереди нас телеграфный столб,
еще настолько далекий от нас, что, лишь бросая изо всей силы,
я мог надеяться вообще достать до него камнем. Против всякой
вероятности я попал в него с первого броска. Бор задумался и
сказал: «Если, стараясь взять прицел, рассчитывать, как следует
бросать, как размахиваться, то никакой надежды попасть,
не будет. Но если вопреки всем разумным соображениям предста-
вить, что попасть все-таки можно, то тут уже дело другое, тут явно
что-то может получиться». Мы потом еще долго говорили о значении
образов и представлений в атомной физике, но здесь не место
описывать эту часть разговора.
Ночь мы провели в уединенной гостинице на опушке леса у се-
веро-западной оконечности острова, а на следующее утро Бор по-
казал мне еще и свой загородный дом в Тисвальде, где позднее
велось так много бесед об атомной физике. Но в это время года
он еще не был оборудован для посещений. На обратном пути в
Копенгаген мы ненадолго задержались в Хиллереде, чтобы взглянуть
на знаменитый замок Фредериксборг, праздничное ренессансное
строение в нидерландском стиле, окруженное озером и парком и
явно служившее когда-то для охотничьих забав королевского двора.
Можно было легко видеть, что интерес Бора к старому Кронборгу,
замку Гамлета, был больше, чем к этому несколько игривому
строению эпохи, культивировавшей придворную утонченность. Так
что разговор вскоре снова перешел на атомную физику, которой
впоследствии суждено было завладеть всеми нашими помыслами и
заполнить собой, пожалуй, важнейшую часть нашей жизни.
V. КВАНТОВАЯ МЕХАНИКА
И БЕСЕДА С ЭЙНШТЕЙНОМ
Развитие атомной физики в те критические для нее годы про-
исходило так, как предсказывал Нильс Бор во время нашей прогулки
по Хайнбергу. Трудности и внутренние противоречия, стоявшие на
пути понимания атомов в их стабильности, не удавалось ни преодо-
леть, ни хотя бы сгладить. Напротив, они выступали со все большей
остротой. Всякая попытка справиться с ними, полагаясь на понятий-
ный аппарат прежней физики, казалась заранее обреченной на
провал.
Так было, к примеру, с открытием американца Комптона, уста-
новившего, что свет (точнее, рентгеновское излучение) изменяет
свою частоту при рассеянии на электронах
Этот результат
можно было объяснить, приняв, что свет, как это предложил Эйн-
штейн, состоит из малых частиц, или порций энергии, которые с
большой скоростью движутся в пространстве и иногда, как при
явлении рассеяния, сталкиваются с электроном. С другой стороны,
имелось много экспериментов, из которых явствовало, что свет отли-
чается от радиоволн не принципиально, а лишь более короткой
длиной волны, и что луч света — это волна, а не поток частиц.
Очень странными были и данные измерений, проведенных голланд-
цем Орнстейном. Здесь речь шла об определении соотношений
интенсивности спектральных линий, объединяемых в так называемый
мультиплет. Эти соотношения оказалось возможным рассчитать с
помощью теории Бора. Выяснилось, что, хотя выведенные из теории
Бора формулы при первом приближении не дают точного резуль-
тата, однако после их незначительного видоизменения можно прийти
к новым формулам, по-видимому, в точности соответствующим дан-
ным экспериментов. Мы мало-помалу учились приспособляться к
трудностям, привыкали к тому, что понятия и образы, перенесенные
из прежней физики в сферу атома, верны там лишь наполовину,
а наполовину ложны, и что поэтому нельзя требовать при их при-
менении слишком большой точности. С другой стороны, при умелом
использовании этой свободы иногда удавалось просто угадать вер-
ную математическую формулировку отдельных частностей.
На семинарах, проходивших под руководством Макса Борна в
летний семестр 1924 года в
уже говорилось поэтому о
новой дисциплине — квантовой механике, призванной позднее за-
нять место старой ньютоновской механики, хотя ее контуры выри-
совывались лишь пунктирно. В последовавший затем зимний се-
187
местр, когда я снова приехал на время поработать в Копенгаген,
пытаясь развить намеченную Крамерсом теорию так называемых
дисперсионных явлений, наши усилия были сосредоточены не столько
на том, чтобы вывести верные математические соотношения, сколь-
ко на том, чтобы угадать их, исходя из предполагаемой аналогии
с формулами классической теории.
Думая о состоянии, в каком находилась в те месяцы атомная
теория, я всегда вспоминаю об одном походе по горам между Крой-
том и Ахензее, который я вместе с несколькими своими друзь-
ями по молодежному движению предпринял поздней осенью 1924 го-
да. В долине тогда стояла пасмурная погода, на горах низко висели
облака; при восхождении туман все плотнее смыкался вокруг нашей
все более узкой тропинки, и через некоторое время мы попали в
совершенно хаотическое нагромождение скал и горных сосен, при
всем желании уже не видя никакой дороги. Мы пытались все же
подняться выше, хотя нас тревожила мысль о том, сумеем ли мы в
случае необходимости найти путь назад. Но при дальнейшем восхож-
дении произошла странная перемена. Туман делался местами так
густ, что мы теряли друг друга из виду и могли подавать сигналы
только окликами. Вместе с тем над нами становилось светлее.
Освещенность начала меняться. Мы, наверное, попали в область
движущихся клочьев тумана, и вдруг в промежутке между двумя
облаками увидели яркий, освещенный солнцем край высокой скалы,
о существовании которой мы уже догадывались по своей карте.
Нескольких проблесков такого рода оказалось достаточно, чтобы мы
составили себе ясную картину горного ландшафта, лежавшего
впереди и выше нас, а еще через десять минут крутого подъема мы
уже стояли под ярким солнцем на седловине над морем облаков.
На юге совершенно явственно различались пики Зоннвендского
массива, а позади них — снежные вершины Центральных Альп,
и относительно пути нашего дальнейшего восхождения не было ни-
каких сомнений.
В атомной физике зимой 1924/25 года мы уже явно вошли в ту
область, где туман часто бывал еще непроглядно густ, но над
нами, так сказать, становилось уже светлее. Переменчивая степень
ясности предвещала возможность решающих прозрений.
Возобновляя в летний семестр 1925 года свою работу в
гене — с июля 1924 года я был приват-доцентом в тамошнем
ситете,— я начал свои научные исследования с попытки угадать
правильные формулы интенсивности линий спектра водорода, исполь-
зуя метод, сходный с тем, который был апробирован в нашей
совместной с Крамерсом работе в Копенгагене. Эта попытка не
удалась. Я увяз в непролазных дебрях сложных математических
формул, из которых не находил никакого выхода. Однако в итоге
этой попытки у меня упрочилось мнение, что не следует задаваться
вопросом об орбитах электронов в атоме и что совокупность частот
колебаний и величин (так называемых амплитуд), определяющих
интенсивность линий спектра, может служить полноценной заменой
188
Во всяком случае, эти величины можно было как-никак
наблюдать. Рассмотрение лишь этих величин в ка-
определяющих параметров атома было вполне в духе той
которую представлял в качестве позиции Эйнштейна
друг Отто Лапорт во время нашей велосипедной поездки вдоль
Вальхензее. Моя попытка осуществить подобный план, исследуя
атом водорода, провалилась из-за сложности проблемы. Я стал тогда
искать математически более простую механическую систему, где мож-
но было бы справиться с расчетами. Такой системой явился маят-
ник или, шире, так называемый ангармонический осциллятор, при-
меняемый в атомной физике, например в качестве модели внутри-
молекулярных колебаний. Моим планам скорее помогло, чем поме-
одно внешнее препятствие.
В конце мая 1925 года я так неприятно заболел сенной лихо-
радкой, что вынужден был просить Борна об освобождении меня на
14 дней от моих обязанностей. Мне захотелось поехать на остров
Гельголанд, чтобы на морском воздухе вдали от цветущих деревьев
и лугов справиться со своей болезнью. По прибытии на Гельголанд
я, наверное, производил очень плачевное впечатление со своим
распухшим лицом, ибо хозяйка, у которой я снял комнату, сказала,
что я, видно, накануне крепко с кем-то сцепился, но уж она-то
обязательно приведет меня снова в порядок. Моя комната находи-
лась на втором этаже ее дома, расположенного высоко на южном
берегу этого скалистого острова так, что из окон открывался вели-
колепный вид на нижнюю часть города, лежащие за ним дюны и
море. Сидя на балконе, я не раз имел повод задуматься над замеча-
нием Бора о том, что при взгляде на море человек словно впиты-
вает крупицу бесконечности.
На Гельголанде, кроме ежедневных прогулок в горы и через
дюны к купальням на берегу, у меня не было никакого другого
повода отвлекаться от своей проблемы, поэтому я продвигался вперед
быстрее, чем это было бы возможно в Геттингене. Несколько дней
оказалось достаточно, чтобы отбросить математический балласт,
всегда неизбежно накапливающийся в подобных случаях, и найти
простую математическую формулировку моего вопроса. Еще через
несколько дней стало ясно, чем именно следует заменить квантовые
условия
в такой физике, в которой должны
фигурировать только наблюдаемые величины. Складывалось также
отчетливое ощущение, что вместе с этим добавочным условием
центральный пункт теории уже сформулирован, и после этого уже
не остается места для произвола. Потом я заметил, однако, что пока
еще ведь нет гарантии того, что возникающая у меня математи-
ческая схема может быть реализована непротиворечивым образом.
В частности, было совершенно неясно, соблюдается ли в ней закон
сохранения энергии, а я прекрасно сознавал, что без закона сохране-
ния энергии вся схема утрачивает какую-либо ценность. С другой
стороны, в моих расчетах было много признаков того, что вырисо-
вывающаяся передо мной схема и в самом деле может быть раз-
189
вернута непротиворечивым образом, лишь бы удалось показать
соблюдение ею закона сохранения энергии. Итак, я все больше со-
средоточивал свои усилия на вопросе о соблюдении закона сохра-
нения энергии, и как-то вечером продвинулся настолько далеко,
что сумел с помощью довольно-таки громоздких, по теперешним
масштабам, вычислений определить отдельные члены энергетической
таблицы, или, как сегодня говорят, матрицы энергии. Когда отно-
сительно первых членов закон сохранения энергии действительно
подтвердился, мною овладело такое возбуждение, что в последующих
вычислениях я постоянно делал ошибки. Было поэтому уже три
часа ночи, когда передо мной лежал окончательнй результат
четов. Закон сохранения энергии сохранял силу для всех
а поскольку все это получилось как бы само собой, так сказать,
без всякого принуждения,— я уже не мог более сомневаться в
математической непротиворечивости и согласованности наметившей-
ся тут квантовой механики. В первый момент я до глубины души
испугался. У меня было ощущение, что я гляжу сквозь
ность атомных явлений на лежащее глубоко под нею
поразительной внутренней красоты, и у меня почти кружилась
лова от мысли, что я могу теперь проследить всю полноту матема-
тических структур, которые там, в глубине, развернула передо мной
природа. Я был так взволнован, что не мог и думать о сне. Поэ-
тому я вышел в уже начинавшихся рассветных сумерках из дома
и направился к южной оконечности острова, где одиноко высту-
павшая в море скала-башня всегда дразнила во мне охоту взобрать-
ся на нее. Мне удалось это сделать без особых трудностей, и я
дождался на ее вершине восхода солнца.
То, что открылось моему взору гельголандской ночью, было,
конечно, немногим более, чем освещенный солнцем край скалы
в горах над Ахензее. Однако обычно такой критичный Вольф-
ганг Паули, которому я сообщил о своих результатах, поощрил
меня двигаться далее во взятом направлении. В Геттингене
и
Иордан взялись за реализацию этой новой возможности. Молодой
англичанин Дирак в Кембридже разработал собственные матема-
тические методы решения возникших здесь проблем, и уже через
несколько месяцев интенсивной работы этих физиков была возве-
дена весьма совершенная, внутренне связанная математическая
постройка, в отношении которой можно было надеяться, что она
действительно удовлетворяет разнообразным экспериментальным
данным атомной физики. О той крайне напряженной работе, кото-
рая в последующее время по нескольку месяцев кряду не давала
нам вздохнуть, рассказывать здесь не место. Но стоит сообщить о
беседе с Эйнштейном, происшедшей после моего доклада о новой
квантовой механике в Берлине.
Берлинский университет считался тогда оплотом физической
науки в Германии. Здесь работали Планк, Эйнштейн, фон Лауэ и
Нернст. Здесь Планк открыл квантовую теорию, а Рубенс
дил ее своими измерениями теплового излучения, и здесь же Эйн-
штейн в 1916 году сформулировал общую теорию относительности
и теорию гравитации. Центром научной жизни являлся физический
коллоквиум, который восходил еще к традиции времен Гельмгольца
и на который большей частью в полном составе приходили профес-
сора физики. Весной 1926 года я был приглашен сообщить в рам-
ках этого коллоквиума о недавно возникшей квантовой механике.
Поскольку тут мне впервые представлялась возможность лично по-
знакомиться с носителями прославленных имен, я не пожалел усилий,
чтобы как можно яснее изложить понятия и математические осно-
вания новой теории, столь непривычные для тогдашней физики,
и мне удалось пробудить интерес некоторых присутствовавших,
особенно Эйнштейна. Эйнштейн попросил меня после коллоквиума
зайти к нему домой с тем, чтобы мы смогли подробно обсудить
новые идеи.
По пути он осведомился о ходе моей учебы и о моих прежних
интересах в физике. Однако стоило нам войти в его квартиру,
он тут же начал разговор с вопроса, касающегося философских
предпосылок моей работы: «То, что Вы нам рассказали, звучит очень
непривычно. Вы предполагаете, что в атоме имеются электроны,
и здесь Вы, наверное, совершенно правы. Но что касается орбит
электронов в атоме, то Вы хотите их совсем упразднить, несмотря на
то, что траектории электронов в камере Вильсона можно наблюдать
непосредственно. Не могли бы Вы несколько подробнее разъяснить
причины столь странного подхода?»
— Орбиты электронов в атоме наблюдать нельзя,— так примерно
отвечал я,— но по излучению, исходящему от атома при разрядке,
можно непосредственно заключить о частотах колебаний и о соот-
ветствующих амплитудах электронов в атоме. Знание всех колебаний
и амплитуд в математическом выражении — это ведь и по понятиям
прежней физики может служить чем-то вроде эрзаца знания элек-
тронных орбит. Поскольку же разумно включать в теорию только
величины, поддающиеся наблюдению, мне казалось естественным
допустить лишь эти данные, так сказать, в качестве представителей
орбит электронов.
— Но неужели Вы всерьез думаете,— возразил Эйнштейн,—
что в физическую теорию можно включать лишь наблюдаемые
величины?
— А разве не Вы сами,— спросил я в изумлении,— положили
именно эту идею в основу своей теории относительности? Вы ведь
подчеркивали, что нельзя говорить об абсолютном времени потому,
что это абсолютное время невозможно наблюдать: для определения
времени значимы лишь показания часов, будь то в подвижной или
в покоящейся системе отсчета.
— Возможно, я и пользовался философией этого рода,— отвечал
Эйнштейн,— но она тем не менее чушь. Или, сказал бы я осторож-
нее, помнить о том, что мы действительно наблюдаем, а что нет,
имеет, возможно, некоторую эвристическую ценность. Но с принци-
пиальной точки зрения желание строить теорию только на наблюда-
191
емых величинах совершенно нелепо. Потому что в действительности
все ведь обстоит как раз наоборот. Только теория решает, что именно
можно наблюдать. Видите ли, наблюдение, вообще говоря, есть
очень сложная система. Подлежащий наблюдению процесс вызы-
вает определенные изменения в нашей измерительной аппаратуре.
следствие, в этой аппаратуре развертываются дальнейшие
процессы, которые в конце концов косвенным путем воздействуют
на чувственное восприятие и на фиксацию результата в нашем соз-
нании. На всем этом долгом пути от процесса к его фиксации в
нашем сознании мы обязаны знать, как функционирует природа,
должны быть хотя бы практически знакомы с ее законами, без чего
вообще нельзя говорить, что мы что-то наблюдаем. Таким образом,
только теория, т. е. знание законов природы, позволяет нам логи-
чески заключать по чувственному восприятию о лежащем в его
основе процессе. Поэтому вместо утверждения, что мы можем
наблюдать нечто новое, следовало бы по существу выражаться точ-
нее: хотя мы намереваемся сформулировать новые законы природы,
не согласующиеся с ранее известными, мы все же предполагаем,
что прежние законы природы на всем пути от наблюдаемого явления
до нашего сознания функционируют достаточно безотказным обра-
зом, чтобы мы могли на них полагаться, а следовательно, говорить
о «наблюдениях». Например, в теории относительности предполага-
ется, что даже в движущейся системе отсчета световые лучи, идущие
от часов к глазу наблюдателя, функционируют в общем и целом
точно так же, как от них можно было ожидать и прежде. И Вы в
своей теории совершенно очевидно исходите из того, что весь меха-
низм светового излучения, от колеблющегося атома до спектраль-
ного прибора или до глаза, функционирует в точности так, как всегда
от него ожидалось, т. е., по существу, по законам Максвелла.
Не будь это так, Вы вовсе не могли бы наблюдать величины, кото-
рые называете наблюдаемыми. Ваше утверждение, что Вы вводите
только наблюдаемые величины, есть по сути дела некое предполо-
жение о свойстве теории, которую Вы пытаетесь сформулировать.
Вы предполагаете, что Ваша теория не затрагивает прежнего опи-
сания процессов излучения в интересующих Вас пунктах. Вы тут,
возможно, правы, но это никоим образом не достоверно.
Я был крайне поражен такой позицией Эйнштейна, хотя его
аргументы были мне вполне понятны, и поэтому я переспросил:
«Идея, что теория есть, собственно, лишь подытоживание наблюде-
ний по принципу экономии мышления принадлежит, вообще говоря,
физику и философу Маху; причем не раз утверждалось, что Вы в
теории относительности опирались решающим образом именно на эту
идею Маха. Но сказанное Вами сейчас идет, по-видимому, в прямо
противоположном направлении. Что же я теперь должен думать,
или, точнее, что Вы сами думаете по этому вопросу?»
— Это очень долгая история, но если Вы желаете, мы можем
поговорить об этом подробнее. Понятие экономии мышления у Маха
содержит, надо думать, какую-то долю истины, но для меня оно
192
как-то слишком банально. Приведу для начала пару аргументов в
защиту Маха. Наше общение с миром совершается явным образом
через наши чувства. Уже когда мы маленькими детьми учимся го-
ворить и думать, мы делаем это за счет возможности обозначить
одним словом — скажем, словом «мяч» — очень сложный, но внут-
ренне как-то взаимосвязанный ряд чувственных впечатлений. Мы уз-
наем слово от взрослых и испытываем удовлетворение оттого,
что способны объясниться с ними. Мы вправе сказать поэтому,
что образование слова и тем самым понятия «мяч» есть акт экономии
мысли, поскольку оно дало нам простой способ объединить свои
довольно-таки сложные чувственные впечатления.
совсем не
касается здесь вопроса о том, какими психическими и телесными
предпосылками должен обладать человек — в данном случае малень-
кий ребенок,— чтобы начался процесс взаимопонимания. У жи-
вотных он, как известно, функционирует намного хуже. Но это уже
другая тема.
полагает, далее, что формирование естественно-
научных теорий — порой очень сложных — происходит принципи-
ально аналогичным образом. Мы пытаемся единообразно упорядо-
чить феномены, свести их к чему-то простому до тех пор, пока не
удастся с помощью небольшого числа понятий осмыслить какую-
нибудь достаточно большую группу явлений, и «понимание» озна-
чает здесь, собственно, не более чем способность охватить это много-
образие явлений с помощью немногих простых понятий. Так вот,
все это звучит весьма правдоподобно, но следует все-таки спросить,
как понять сам принцип экономии мысли. Идет ли здесь речь о
психологической или о логической экономии, иначе говоря, идет ли
речь о субъективной или объективной стороне явления. Когда ребенок
формирует понятие «мяч», достигается ли тут лишь психологическое
упрощение, т. е. сложные чувственные впечатления подытоживаются
в одном понятии, или мяч действительно существует?
вероят-
но, ответил бы: «Утверждение, что мяч действительно существует,
не содержит ничего, кроме констатации наличия легко обобщаемого
комплекса чувственных впечатлений». Но тут
неправ. Ибо, во-
первых, утверждение «мяч действительно существует» содержит
массу высказываний о потенциальных чувственных
которые вероятным образом поступят к нам в будущем. Потенциаль-
ное, ожидаемое есть важная составная часть нашей действитель-
ности, о которой нельзя просто забыть, замечая один факт. И, во-
вторых, надо учесть, что умозаключение от чувственных впечат-
лений к представлениям к вещам относится к основным предпосыл-
кам нашего мышления, и если бы мы захотели говорить только о
чувственных впечатлениях, то сами лишили бы себя языка и мышле-
ния. Иначе говоря, тот факт, что мир действительно существует,
что в основе наших чувственных восприятий лежит нечто объектив-
ное,
обходит стороной. Я не собираюсь защищать наивный
реализм, я-то уж знаю, какие трудные вопросы тут возникают,
однако и понятие наблюдения у Маха мне кажется как-то уж слиш-
ком наивным.
поступает так, как если бы было уже известно,
7
. 193
что означает слово «наблюдать», и поскольку он надеется, что
можно ускользнуть от решения о субъективности или объективности
наблюдаемого, то в его понятие простоты и входит столь подозри-
тельно коммерческая черта: экономия мысли. У этого понятия че-
ресчур уж субъективная окраска. В действительности простота
законов природы — тоже объективный факт, и тут следовало бы
для корректности образования
привести субъективную и
объективную стороны простоты в должное равновесие. Но это, ви-
дать, слишком сложно. Однако вернемся лучше к предмету Вашего
доклада. Боюсь, что именно в том пункте, о котором мы сейчас
говорили, Вы в своей теории еще встретитесь позднее с труд-
ностями. Объяснюсь точнее. Вы ведете себя так, будто в сфере наблю-
дения можете все оставить в прежнем виде, т. е. будто Вы имеете
право говорить на старом языке о том, что наблюдают физики.
Но тогда Вам придется также сказать: в камере Вильсона мы наблю-
даем траекторию проходящего через камеру электрона. А в атоме,
на Ваш взгляд, никаких электронных орбит уже не оказывается!
Это. же, согласитесь, очевидная чушь. Нельзя ведь из-за простого
уменьшения пространства, в котором движется электрон, отменять
само понятие его траектории.
Мне пришлось в меру сил защищать новую квантовую меха-
нику: «Пока мы вообще еще не знаем, на каком языке можно го-
ворить о том, что происходит внутри атома. У нас, правда, есть
математический язык, т. е. математическая схема, с помощью кото-
рой мы можем вычислить стационарные состояния атома или веро-
ятности перехода от одного состояния к другому. Но мы еще не
знаем — по крайней мере полностью не знаем,— как этот язык
связан с обычным языком. Разумеется, установить эту связь нам
необходимо, чтобы иметь хотя бы возможность приложить теорию
к экспериментам. Ведь об экспериментах мы всегда говорим на
привычном языке, т. е. на языке классической физики. Я поэтому
не могу утверждать, что мы уже поняли квантовую механику.
Надеюсь, что математическая схема уже в полном порядке, однако
ее связь с обычным языком еще не установлена. Лишь когда это
удастся, появится надежда описать и траекторию электрона в ка-
мере Вильсона, не впадая во внутренние противоречия. Для разре-
шения описанных Вами трудностей просто пока еще время не по-
дошло».
— Хорошо, пусть будет так,— сказал Эйнштейн;— как-нибудь
через несколько лет снова поговорим об этом. Но, кажется, в связи
с Вашим докладом я вынужден поставить еще один вопрос. В кван-
товой теории есть два очень разных аспекта. Она старается учиты-
вать то, что справедливо подчеркивал прежде всего Бор, а именно
устойчивость атомов, и предусматривает постоянное воспроизведе-
ние одних и тех же форм. С другой стороны, она описывает стран-
ную черту прерывности, дискретности в природе, что можно очень
наглядно наблюдать, например, когда мы в темноте видим на люми-
несцентном экране световые вспышки, вызванные радиоактивным
194
препаратом. Разумеется, оба эти аспекта взаимосвязаны. В Вашей
квантовой механике Вам приходится учитывать и тот, и другой
аспекты. Вы умеете рассчитывать дискретные энергетические уров-
ни стационарных состояний. Таким образом, Ваша теория способна,
по-видимому, учитывать стабильность определенных форм, которые
не могут беспрестанно переливаться друг в друга, но различаются
между собой на конечные величины и явно способны формиро-
ваться каждый раз заново. Но что происходит при испускании
света? Вам известно, что я попытался выработать представление,
согласно которому переход атома с одного стационарного энерге-
тического уровня на другой совершается в некотором смысле вне-
запно, причем разность энергий испускается в виде пакета энергии,
так называемого светового кванта. Если это так, то вот Вам осо-
бенно яркий пример вашей прерывности. Считаете ли Вы верным
такое представление? Могли бы Вы как-то точнее описать этот
переход из одного стационарного состояния в другое?
В своем ответе мне пришлось сослаться на Бора: «Думаю, Бор
хорошо показал, что о таком переходе вообще нельзя говорить в
старых понятиях, во всяком случае, его нельзя описывать как процесс
в пространстве и времени. Этим, конечно, еще очень мало что
сказано. Собственно, только то и сказано, что мы тут ничего не
знаем. Следует ли мне верить в световые кванты или нет, я решить
не могу. Излучение явно заключает в себе момент дискретности,
который Вы изображаете с помощью Ваших световых квантов. Но,
с другой стороны, есть и явный элемент непрерывности, который дает
о себе знать в явлениях интерференции и который проще всего опи-
сать с помощью волновой теории света. Конечно, Вы имеете полное
право спросить, можно ли от квантовой механики, которая и сама-то
пока еще по-настоящему не понятна, узнать что-либо новое в отно-
шении этих устрашающе трудных вопросов. Я лично думаю, что на
это, по крайней мере, можно надеяться. Не исключено, что мы полу-
чим интересную информацию при изучении атома, состоящего в
энергообмене с другими атомами своего окружения или с полем
излучения. Тогда можно будет поставить вопрос о колебаниях энер-
гии в атоме. Если энергия меняется скачками, как то предполагается
Вашей идеей световых квантов, то колебание, или, выражаясь мате-
матически более точно, средний квадрат колебаний будет больше,
чем при плавном изменении энергии. Я склонен думать, что, исходя
из квантовой механики, мы получим как раз это, большее значение
и, следовательно, непосредственно увидим элемент дискретности.
С другой стороны, следует ожидать, что мы обнаружим и момент
непрерывности, дающий о себе знать в опытах с интерференцией.
Возможно, переход из одного стационарного состояния в другое
следует представлять себе аналогично тому, как в некоторых филь-
мах один кадр переходит в следующий. Этот переход происходит
не вдруг, а так, что один кадр мало-помалу блекнет, другой медленно
всплывает и становится ярче, так что некоторое время кадры на-
кладываются друг на друга и неизвестно, что мы, собственно, видим.
195
Возможно,
так же существует некое промежуточное состояние,
когда неизвестно, находится ли атом на более высоком или более
низком энергетическом уровне».
— Теперь, однако, Ваши мысли приняли очень опасное направле-
ние,— предостерег Эйнштейн.— Вы вдруг заговорили о том, что мы
знаем о природе, а не о том, как природа ведет себя на самом деле.
А ведь в естествознании речь может идти только о выяснении того,
что реально делает природа. Очень может быть, что Вы и я знаем
о природе что-то свое. Но кого это может интересовать? Поэтому,
если Ваша теория верна, Вы должны рано или поздно суметь рас-
сказать мне, как ведет себя атом, когда он, излучая, переходит из
одного стационарного состояния в другое.
— Может быть,— ответил я нерешительно.— Однако мне ка-
жется, что Вы слишком жестко пользуетесь языком. Впрочем, при-
знаю, что все мои сегодняшние ответы имели пока характер пустой
отговорки. Давайте тогда подождем и посмотрим, как атомная
теория будет развиваться дальше.
Тут Эйнштейн оглядел меня несколько критическим взглядом.
«Почему Вы, собственно, так упрямо верите в Вашу теорию, когда
многие основополагающие вопросы еще совершенно неясны?»
Кажется, я долго собирался с мыслями, прежде чем ответить
на этот вопрос Эйнштейна. Однако затем сказал примерно сле-
дующее: «Я считаю, как и Вы, что простота природных законов
носит объективный характер, что дело не только в экономии мышле-
ния. Когда сама природа подсказывает математические формы
большой красоты и простоты,— под формами я подразумеваю здесь
замкнутые системы основополагающих постулатов, аксиом и тому
подобное,— формы, о существовании которых никто еще не по-
дозревал, то поневоле начинаешь верить, что они «истинны», т. е. что
они выражают реальные черты природы. Возможно, что в этих
формах отразилось и наше отношение к природе, что в них есть
и элемент экономии мысли. Но, поскольку человек не своими силами
вырабатывает эти формы, а их нам открывает сама природа, они тоже
относятся к самой действительности, а не только к нашим мыслям
о действительности. Вы можете упрекнуть меня в том, что, говоря
о простоте и красоте, я использую эстетический критерий истины.
Однако должен признаться, что простота и красота математической
схемы, подсказанной нам здесь природой, обладают для меня боль-
шой убеждающей силой. Ведь Вы тоже должны были пережить
состояние, когда почти пугаешься от простоты и завершенной цель-
ности закономерностей, которые природа вдруг развертывает перед
нами и которые для нас полная неожиданность. Чувство, охваты-
вающее при таком озарении, принципиально отличается от удовлет-
ворения, которое бывает, например, от сознания отлично выполнен-
ной профессиональной работы, будь то в физике или в другой сфере.
Вот почему я и надеюсь, что упоминавшиеся выше трудности
как-то удастся преодолеть. Простота математической схемы имеет
здесь следствием еще и то, что она дает возможность спроекти-
196
ровать много экспериментов, результат которых можно по теории
предсказать с большой точностью. Если такие эксперименты будут
проведены и дадут предсказанный результат, то уж едва ли надо
будет сомневаться в том, что теория в этой области правильно опи-
сывает природу».
— Конечно,— заметил Эйнштейн,— экспериментальное под-
тверждение является тривиальной предпосылкой правильности тео-
рии. Но ведь никогда нельзя проверить все. Тем интереснее для
меня то, что Вы сказали относительно простоты. Впрочем, я ни-
когда не стал бы утверждать, будто я действительно понял, что
такое на самом деле эта простота природных законов.
Разговор о критериях истины в физике продолжался еще не-
которое время, а потом я простился с Эйнштейном и встретился
с ним лишь спустя полтора года на Сольвеевском конгрессе в Брюс-
селе, где теоретико-познавательные и философские основы нашей
теории еще раз стали предметом чрезвычайно острых дискуссий.
VI.
В
(1926—1927)
Когда спрашивают, в чем, собственно, заключалось великое
достижение Христофора Колумба, открывшего Америку, приходится
отвечать, что дело было не в идее использовать шарообразную форму
Земли для проникновения западным путем в Индию; эта идея уже
рассматривалась другими. Дело было и не в тщательной подготовке
экспедиции, в мастерском оснащении кораблей, что могли осуще-
ствить опять же и другие. Самым трудным в этом путешествии-
открытии было, несомненно, решение оставить всю известную до тех
пор землю и плыть так далеко на запад, чтобы возвращение назад
с имеющимися припасами было уже невозможно.
Подобным же образом подлинно новую землю в науке можно от-
крыть лишь тогда, когда вы в решающий момент готовы по-
кинуть ту почву, на которой покоилась прежняя наука, и в из-
вестном смысле совершить прыжок в пустоту. Эйнштейн в своей
теории относительности отказался от понятия одновременности, при-
надлежавшего к непоколебимым основам прежней физики, и именно
на такой отказ от прежнего понятия одновременности не могли пойти
многие, даже выдающиеся физики и философы, сделавшись ожесто-
ченными противниками новой теории. Можно, пожалуй, сказать, что
научный прогресс требует от того, кто ему призван содействовать,
в общем
восприятия и развития новых идей, люди
науки к этому почти всегда готовы. Но когда приходится вступать на
действительно новую землю, может случиться так, что мало воспри-
нять содержание новых идей, надо еще и изменить саму структуру
мышления, чтобы понять новое. К этому многие явно не расположены
или не готовы. Насколько трудно бывает сделать этот решающий шаг,
я впервые ясно ощутил на заседании естествоиспытателей в Лейпци-
ге. Так что можно было ожидать, что и в квантовой механике на-
стоящие трудности нам еще только предстоят.
В первые месяцы 1926 года, примерно в то же время, когда
я делал свой доклад в Берлине, нам, геттингенцам, стала известна
работа венского физика Шредингера, который подошел к проблемам
атомной теории с совершенно новой стороны. Уже годом раньше во
Франции Луи де Бройль обратил внимание на то, что странный
дуализм волновых и корпускулярных представлений, делавший не-
возможным рациональное объяснение световых явлений, может
играть роль также и в материи, например в электронах. Шредингер
развил дальше эти идеи, сформулировав в виде волнового уравнения
198
согласно которому волны материи распространяются
электромагнитного силового поля. В соответствии с этим
стационарные состояния атомной оболочки можно
уподобить стоячим волнам какой-либо системы, например ко-
струны, причем величины, ранее рассматривавшиеся как
стационарных состояний, здесь оказывались частотами стоя-
волн. Результаты, полученные на этом пути Шредингером, очень
хорошо соответствовали выводам новой квантовой техники, и
дингеру очень скоро удалось доказать, что его волновая механика ма-
тематически эквивалентна квантовой механике и что, следовательно,
речь идет о двух различных математических формулировках того же
самого положения вещей. В этом смысле нас очень радовал новый
поворот дела, поскольку тем самым значительно укрепилась наша
уверенность в правильности нового математического формализма;
кроме того, методика Шредингера позволяла осуществить целый ряд
вычислений, которые в квантовой механике были бы чрезвычайно
Однако при физической интерпретации новой математической
схемы начались трудности. Шредингер верил, что переход от частиц
к волнам материи позволит избавиться от парадоксов, которые
долгое время столь безнадежно затрудняли понимание квантовой
теории. Волны материи, согласно Шредингеру, следовало трактовать
здесь как реальные процессы в пространстве и времени примерно
в том же смысле, что и обычные электромагнитные и звуковые
волны. Столь непонятная дискретность, «квантовые скачки»
и подобное подлежали полному изгнанию из теории. Я не мог
поверить этому толкованию, поскольку оно полностью противоречило
нашим копенгагенским представлениям, и мне было тревожно видеть,
что многие физики именно это самое толкование Шредингера воспри-
няли как избавление. В ходе многочисленных бесед, которые я вел
в течение этого года с Нильсом Бором, Вольфгангом Паули и мно-
гими другими физиками, мы, казалось, достигли полной ясности
относительно того, что наглядное пространственно-временное описа-
ние процессов, происходящих в атоме, невозможно. Элемент дискрет-
ности, который Эйнштейн в Берлине охарактеризовал как особую
характерную черту атомных явлений, не допускал такого описания.
Разумеется, это было пока еще только негативное утверждение,
и от полной физической интерпретации квантовой механики мы были
пока еще очень далеки. Но мы все же были уверены, что от представ-
ления о протекающих в пространстве и времени объективных процес-
сах определенно надо так или иначе избавиться. Шредингеровское
толкование, напротив, сводилось к тому,— и здесь заключалась
его сенсационность, что существование этих дискретностей просто
отрицалось. Нельзя уже было считать, что при переходе из одного
стационарного состояния в другое энергия атома неожиданно из-
меняется, а переданная энергия излучается в форме эйнштейнов-
ского светового кванта. Причиной излучения предлагалось считать,
скорее, то, что при подобном процессе одновременно возбуждаются
199
два постоянных материальных колебания, причем интерференция
обоих колебаний является причиной излучения электромагнитных,
например световых волн. Такая гипотеза казалась мне слишком
смелой, чтобы быть истинной, и я собрал все аргументы в пользу
того, что дискретность является все-таки подлинной чертой самой
действительности. Ближайшим аргументом была планковская фор-
мула излучения, в эмпирической правильности которой уже нельзя
было более сомневаться и которая составляла исходный пункт план-
ковского тезиса о дискретных стационарных значениях энергии.
В конце летнего семестра 1926 года Зоммерфельд пригласил
Шредингера на Мюнхенский семинар сделать сообщение о своей
теории, и там мне представился первый повод для дискуссии. В тот
семестр я снова работал в Копенгагене и при исследовании атома
гелия освоил методы Шредингера. Закончив эту работу во время
последовавшего затем отпуска, проведенного отчасти на озере Мьеса
в Норвегии, я потом в полном одиночестве прошел нехожеными
тропами от Гудбрандсдаля через ряд горных цепей к Согне-фьорду.
После краткой остановки в Копенгагене, я, наконец, приехал в Мюн-
хен, чтобы провести часть отпуска со своими родителями. Благодаря
этому я смог услышать доклад Шредингера. На семинар пришел
и руководитель Института экспериментальной физики Мюнхенского
университета Вильгельм Вин, крайне скептически настроенный
в отношении зоммерфельдовской «атомистики».
Прежде всего Шредингер развернул математические принципы
волновой механики на примере атома водорода, и все мы были
восхищены тем, что с проблемой, которую Вольфгангу Паули метода-
ми квантовой механики удавалось разрешить лишь весьма сложными
путями, теперь оказалось возможным изящно и просто расправиться
обычными математическими методами. Но в заключение Шредингер
заговорил о своем истолковании волновой механики, в которое
я поверить не мог. В ходе последовавшей дискуссии я высказал свои
замечания, особенно указав на то, что шредингеровская трактовка
лишает возможности понять даже закон излучения Планка. Мне,
однако, не повезло со своей критикой. Вильгельм Вин очень резко от-
ветил, что, хотя ему понятны мои сожаления по поводу того, что те-
перь с квантовой механикой покончено и о всякой чепухе типа кванто-
вых скачков и тому подобном говорить больше не приходится, но
упомянутые мною трудности, без сомнения, будут разрешены Шре-
дингером в самое ближайшее время. В своем ответе Шредингер не
был столь категоричен, однако и он остался при убеждении, что те-
перь разрешение всех перечисленных мною проблем в духе его подхо-
да — только вопрос времени. Своими аргументами я уже ни на кого
не смог произвести впечатления. Даже благоволивший ко мне Зом-
мерфельд не смог устоять перед убедительной силой шредингеровской
математики.
Домой я шел поэтому несколько омраченным и, кажется, в тот
же вечер написал Нильсу Бору письмо, сообщая ему о неудачном
исходе дискуссии. Видимо, следствием моего письма было то, что
200
Бор послал Шредингеру приглашение приехать в сентябре на одну-
две недели в Копенгаген, чтобы обсудить во всех деталях вопросы
истолкования квантовой и волновой механики. Шредингер согласил-
ся, и, естественно, я тоже поехал в Копенгаген, чтобы присутствовать
при столь важном споре.
Дискуссия между Бором и Шредингером началась уже на вокзале
в Копенгагене и продолжалась ежедневно с раннего утра до поздней
ночи. Шредингер остановился в доме Бора, так что уже по чисто
внешним обстоятельствам в споре не могло быть никакого перерыва.
И хотя Бор в обхождении с людьми обычно был крайне предупредите-
лен и любезен, здесь он предстал передо мной каким-то неумолимым
фанатиком, не собирающимся делать ни шагу навстречу своему собе-
седнику или позволить ему хотя бы маленькую неясность. Едва ли
можно передать, как страстно велась дискуссия с обеих сторон, сколь
глубоко коренились убеждения, угадывавшиеся за произносимыми
фразами как у Бора, так и у Шредингера. Поэтому я могу здесь пред-
ложить лишь очень бледное отражение тех бесед, в которых с на-
пряженнейшей силой шла борьба вокруг интерпретации недавно до-
стигнутого математического описания природы.
Шредингер: «Вы должны все-таки понять, Бор, что вся ваша
идея квантовых скачков неизбежно ведет к бессмыслице. Вы вот
утверждаете, что в стационарном состоянии атома электрон сначала
периодически вращается по какой-то орбите, не излучая. Не дается
никакого объяснения, почему он не должен ничего излучать, при том
что, согласно теории Максвелла, излучение быть должно. Потом элек-
трон отчего-то перескакивает с одной орбиты на другую, и происходит
излучение. Что это за переход, постепенный или внезапный? Если он
постепенный, то электрон должен постепенно же изменять частоту
своего вращения и свою энергию. Непонятно, откуда тогда берутся
четкие частоты спектральных линий. А если переход происходит вне-
запно, так сказать, скачком, то хотя и можно, применяя эйнштейнов-
ские представления о световых квантах, прийти к правильному числу
световых колебаний, однако надо же еще и спросить, как движется
электрон во время скачка? Почему при этом не испускается непрерыв-
ный спектр, как того требовала бы теория электромагнитных явле-
ний? И какими законами определяется его движение при скачке? Сло-
вом, все это представление о квантовых скачках по необходимости
оказывается просто чепухой».
Бор: «Да, во всем, что Вы говорите, Вы совершенно правы.
Но это еще не доказательство, что квантовых скачков не существует.
Это доказывает только, что мы не можем их себе представить, т. е. что
наглядные понятия, с помощью которых мы описываем события
повседневной жизни и эксперименты прежней физики, недостаточны
для изображения процессов квантового перехода. И тут нет ровным
счетом ничего удивительного, если учесть, что процессы, о которых
у нас идет речь, не могут быть предметом непосредственного опыта,
что мы не переживаем их непосредственно, а потому и не можем со-
образовать наши понятия».
201
Шредингер: «Я не хотел бы с Вами вдаваться в философский
спор относительно образования понятий, это уж мы лучше оста-
вим для философов, но мне просто хотелось бы знать, что про-
исходит в атоме. Причем для меня совершенно безразлично, на
каком языке говорить. Если в атоме есть электроны, т. е. частицы,
как мы их до сих пор себе представляли, то они должны и как-то
двигаться. Меня в данный момент пока не интересует точное описание
их движения, но в конце концов надо же будет когда-нибудь выяс-
нить, как они ведут себя в стационарном состоянии или при переходе
из одного состояния в другое. А математический формализм волновой
или квантовой механики выглядит так, будто на эти вопросы не
существует никакого разумного ответа. Но стоит нам сменить образ,
т. е. сказать, что нет никаких электронов-частиц, а есть электронные
волны материи, все начинает выглядеть совершенно иначе. Нас тогда
больше не удивят четкие частоты колебаний. Излучение света стано-
вится таким же понятным, как испускание радиоволн антенной пере-
датчика, и противоречия, казавшиеся неразрешимыми, исчезают».
Бор: «Нет, к сожалению, это не так. Противоречия не исчезают,
они только отодвигаются в другую область. Вы говорите, например,
об испускании излучения атомом или, в общем случае, о взаимодей-
ствии атома с окружающим полем излучения и полагаете, будто все
трудности устраняются при предположении, что существуют волны
материи, а не квантовые скачки. Но вспомните хотя бы о термодина-
мическом равновесии между атомом и полем излучения, например об
эйнштейновском выводе закона излучения Планка. Решающим для
вывода этого закона является то, что энергия атома принимает
дискретные значения и время от времени прерывисто изменяется;
здесь дискретные значения частот собственных колебаний ничем не
могут помочь. Ведь не хотите же Вы всерьез поставить под вопрос все
основные положения квантовой теории».
Шредингер: «Я не утверждаю, разумеется, будто все эти моменты
уже полностью понятны. Но ведь и Вы тоже не обладаете никаким
удовлетворительным физическим истолкованием квантовой механи-
ки. Я не понимаю, почему нельзя надеяться, что использование
учения о теплоте в теории волн материи приведет в конце концов
к хорошему объяснению формулы Планка — конечно, тогда оно будет
выглядеть совершенно иначе, чем прежние объяснения».
Бор: «Нет, на это надеяться нельзя. Ведь уже 25 лет известно,
что означает формула Планка. А кроме того, мы же совершенно
непосредственно наблюдаем дискретность, скачкообразность атом-
ных явлений, например на сцинтилляционном экране или в камере
Вильсона. Мы видим, что вспышка света на экране появляется
внезапно, и электрон пролетает через камеру Вильсона внезапно.
Ведь не можете же Вы просто отстраниться от этих скачкообраз-
ных процессов и делать вид, будто их вовсе не существует».
Шредингер: «Если нельзя избавиться от этих проклятых кван-
товых скачков, то я жалею, что вообще связался с квантовой
теорией».
202
Бор: «А вот мы, со своей стороны, очень благодарны Вам за то,
Вы сделали, поскольку Ваша волновая механика с ее математи-
ясностью и простотой представляет огромный прогресс по
к прежним формам квантовой механики».
Спор продолжался так часами днем и ночью, однако согласия
не было. Через несколько дней Шредингер заболел,
из-за крайнего перенапряжения; жар и простуда заставили
слечь в постель. Фрау Бор ухаживала за ним, приносила чай
сладости, но Нильс Бор сидел на краешке кровати и внушал
«Вы все-таки должны понять, что...». К подлин-
взаимопониманию и нельзя было тогда прийти, поскольку ни
из сторон не могла предложить полной и цельной интерпретации
механики. Но мы, копенгагенцы, к концу этого визита
"все же почувствовали большую уверенность в том, что мы на верном
пути. Одновременно мы, конечно, понимали, как трудно будет даже
лучших физиков убедить в необходимости отказаться от простран-
ственно-временного описания атомных процессов.
В последующие месяцы физическое истолкование квантовой ме-
составляло главную тему бесед между Бором и мной. Я жил
на верхнем этаже институтского здания, в маленьком уютном
чердачном помещении с косыми стенами, откуда открывался вид на
деревья у входа в Феллед-парк. Часто Бор даже и поздним вечером
еще раз заходил в мою комнату, и мы обсуждали всевозможные так
называемые мысленные эксперименты, чтобы проверить, действи-
тельно ли мы полностью поняли свою теорию. Довольно скоро
выяснилось, что Бор и я ищем разрешения трудностей в несколько
различных направлениях.
за обоими
и волновым,
причем он
пытался показать, что хотя эти представления взаимно
друг
они лишь вместе делают возможным полное
описание процессов в атоме. Мне такой подход не нравился. Я пред-
почитал исходить из того, что квантовая механика в тогдашней ее
форме уже предписывала однозначную физическую интерпретацию
для некоторых используемых в ней величин,— например для средних
временных значений энергии, электрического момента, импульса,
средних значений колебаний и т. д.,— так что, по-видимому, уже не
оставалось никакой свободы физических интерпретаций. Мне скорее
казалось, что на основе уже достигнутой частной интерпретации
есть возможность посредством четких логических умозаключений
прийти и к верной общей интерпретации. По той же причине —
кстати сказать, совершенно напрасно — я довольно неодобритель-
но отнесся к одной геттингенской работе_Борна, самой по себе пре-
восходной, где он трактовал процессы столкновения по методу
выдвигая гипотезу, что квадрат шредингеровскои
функции
вероятности нахождения электро-
на в данном месте. Я считал
тезис Ьорна,
однако мне не нравилось, что он выглядел так, будто здесь еще
203
сохранялась некоторая свобода истолкования. Я был убежден, что
тезис Борна необходимым образом вытекает из уже установленной
интерпретации специальных величин квантовой механики. Это убеж-
дение еще более усилилось благодаря двум весьма плодотворным
математическим исследованиям Дирака и Иордана.
К счастью, в своих вечерних беседах мы с Бором приходили
обычно к одинаковым заключениям относительно того или иного фи-
зического эксперимента, и потому можно было надеяться, что наши
столь различные устремления в конечном итоге приведут к одному
результату. Правда, оба мы не знали, как согласовать с квантовой
или волновой механикой такой простой феномен, как, например,
траекторию электрона в камере Вильсона. В квантовой механике
вовсе не было понятия траектории, а в волновой механике хотя
и допускалось узконаправленное излучение материи, однако такой
луч должен был постепенно распространяться в областях простран-
ства, намного превышающих диаметр электрона. Экспериментальная
ситуация выглядела явно иначе. Поскольку наши беседы часто затя-
гивались до поздней ночи и, несмотря на месяцы непрерывного
напряжения, не приводили к удовлетворительному результату, мы
дошли до состояния истощения, которое, ввиду разной направлен-
ности мысли, вызывало иной раз натянутость отношений. Поэтому
Бор в феврале 1927 г. решил взять отпуск, чтобы походить на лыжах
по Норвегии, и я был тоже очень рад тому, что могу теперь в Копенга-
гене еще раз наедине с собой поразмыслить над этими безнадежно
сложными проблемами. Теперь я сосредоточил все свои усилия на
вопросе о том, каким образом в квантовой механике математически
представить траекторию электрона в камере Вильсона. Когда уже
в один из первых вечеров я столкнулся с совершенно непреодолимыми
трудностями, мне пришло в голову, что, возможно, сам вопрос по-
ставлен нами ошибочно. Но что могло быть здесь ошибкой? Траекто-
рия электрона в камере Вильсона существует, ее можно наблюдать.
Существует и математическая схема квантовой механики, и она
слишком убедительна, чтобы допускать еще какие-то изменения.
Стало быть, обязательно должна быть — вопреки всей внешней
видимости — и возможность установить связь между ними. Кажется,
ближе к полуночи в один из вечеров я неожиданно подумал о своем
разговоре с Эйнштейном, и мне вспомнились его слова: «Только
теория решает, что можно наблюдать». Мне сразу стало ясно, что
ключ к так долго не отпиравшейся двери следует искать именно в этом
месте. Поэтому я предпринял ночную прогулку по Феллед-парку,
чтобы обдумать выводы, следующие из высказывания Эйнштейна.
В самом деле, мы всегда бездумно повторяли: траекторию электрона
в камере Вильсона можно наблюдать. Однако реально наблюдалась,
наверное, все-таки еще не она сама. Возможно, наблюдались некие
дискретные следы неточно определенных положений электрона. Ведь
фактически в камере Вильсона видны лишь отдельные капельки воды,
которые заведомо намного протяженнее, чем электрон. Поэтому
правильно поставленный вопрос должен гласить: можно ли в кванто-
204
эй механике описать ситуацию, при которой электрон приблизитель-
— т. е. с известной неточностью — находится в данном месте и при
приблизительно — т. е. опять-таки с известной неточностью —
заданной скоростью, и можно ли эти неточности сделать
эль незначительными, чтобы не впадать в противоречие с экспери-
Краткий расчет по возвращении в институт подтвердил, что
представить такую ситуацию можно и что неточно-
гям соответствуют те соотношения, которые позднее были названы
неопределенностей квантовой механики. Произведе-
неопределенностей местоположения и количества движения (под
количеством движения понимается произведение массы на скорость)
ре может быть меньше планковского кванта действия. Тем самым, как
(не казалось, была наконец установлена связь между наблюдениями
камере Вильсона и математикой квантовой механики. Правда,
еще доказать, что в любом эксперименте могут возникать
те ситуации, которые удовлетворяют соотношениям неопреде-
Но это заранее казалось мне вполне осуществимым,
процессы, сопровождающие эксперимент или наблюдение,
должны удовлетворять законам квантовой механики. Поскольку
эти последние берутся здесь за основу, то из эксперимента едва ли
возникнуть ситуации, не соответствующие квантовой механике.
только теория решает, что можно наблюдать». Я решил на сле-
день просчитать это в деталях на простых экспериментах.
Здесь мне также пришло на память воспоминание о беседе, кото-
я имел однажды в Геттингене с товарищем по учебе, Буркхардом
При обсуждении трудностей, связанных с представлением об
орбитах в атоме, Буркхард Друде заговорил о принци-
возможности сконструировать микроскоп исключительно
Высокой разрешающей способности, позволяющий непосредственно
траекторию электрона. Такой микроскоп сможет, конечно, ра-
не в видимом свете, а, скажем, в жестких гамма-лучах. Тогда
принципе можно было бы сфотографировать орбиту электрона
в атоме. Моей задачей было поэтому доказать, что даже такой микро-
скоп не позволит перешагнуть границы, устанавливаемые соотноше-
нием неопределенностей. Это доказательство удалось и укрепило мою
уверенность в замкнутой цельности новой интерпретации. После не-
скольких других расчетов подобного рода я подытожил свои резуль-
в длинном письме к Вольфгангу Паули и получил от него из
одобрительный ответ, который меня очень ободрил.
Потом был еще ряд сложных дискуссий, когда Нильс Бор вер-
нулся из своего проведенного на лыжах отпуска в Норвегии. Дело
в том, что Бор тоже продвинулся в развитии своих идей, пытаясь, как
и в беседах со мной, сделать принципиальной основой истолкования
дуализм волновой и корпускулярной картин. Центральное место в его
размышлениях занимало вновь созданное им понятие дополнительно-
сти, призванное описывать ту ситуацию, когда одно и то же событие
мы можем охватить с помощью двух различных способов рассмотре-
ния. Оба эти способа рассмотрения взаимно исключают друг друга,
205
но они также и дополняют друг друга, и лишь сопряжение двух проти-
воречащих друг другу способов рассмотрения полностью исчерпывает
наглядную суть явления. Вначале Бор отнесся к моему соотношению
неопределенностей несколько настороженно, увидев в нем лишь еще
один слишком специальный случай общей ситуации дополнительно-
сти. Но довольно скоро, с любезной помощью шведского физика
Оскара Клейна, тоже работавшего тогда в Копенгагене, мы убеди-
лись, что никакого серьезного различия между обоими толкованиями
больше нет и остается поэтому только представить уже вполне
понятое нами положение вещей так, чтобы, несмотря на свою
новизну, оно стало бы понятным также и научной
Столкновение с научной общественностью произошло осенью
1927 г. на двух мероприятиях — на общей конференции физиков
в Комо, где Бор выступил с итоговым докладом о новой ситуации,
и на так называемом Сольвеевском конгрессе в Брюсселе, куда по
традиции фонда Сольве была приглашена лишь небольшая группа
специалистов, которым предстояло обстоятельно обсудить проблемы
квантовой теории. Все мы жили в одном отеле, и самые острые
дискуссии проходили не в конференц-зале, а в ресторане отеля. Бор
и Эйнштейн несли главную тяжесть этой борьбы за новое истолкова-
ние квантовой теории. Эйнштейн не был готов к признанию принци-
пиально статистического характера новой квантовой теории. Разу-
меется, он не имел ничего против вероятностных высказываний там,
где изучаемая система неизвестна с точностью во всех своих опреде-
ляющих моментах. Ведь на подобных высказываниях покоилась
прежняя статистическая механика и учение о теплоте. Но Эйнштейн
не хотел допустить принципиальную невозможность познания всех
определяющих моментов, необходимых для полной детерминации
рассматриваемых процессов. «Господь Бог не играет в кости» — это
выражение часто можно было услышать от него во время дискуссий.
Эйнштейн не мог поэтому примириться с соотношениями неопреде-
ленностей и старался придумать эксперименты, в которых эти соот-
ношения уже не имели бы места. Спор обычно начинался уже ранним
утром тем, что Эйнштейн объявлял нам за завтраком новый мыслен-
ный эксперимент, с его точки зрения опровергавший соотношения
неопределенностей. Мы, естественно, тут же начинали его анализи-
ровать, и по пути в конференц-зал, куда я обычно сопровождал
Бора и Эйнштейна, достигали предварительной ясности насчет
постановки вопроса и выдвинутой позиции. Потом в течение дня на
эту тему велось много бесед, и, как правило, все заканчивалось тем,
что Нильс Бор вечером за ужином был уже в состоянии доказать
Эйнштейну, что очередной предложенный им эксперимент тоже не
ведет к отмене соотношения неопределенностей. Эйнштейн казался
несколько обеспокоенным, но уже на следующее утро у него за
завтраком был готов новый мысленный эксперимент, еще более
сложный и призванный теперь уж наверняка обнаружить недействи-
тельность соотношения неопределенностей. Конечно, к вечеру и эта
попытка кончалась не лучше, чем прежние; и когда в такой игре про-
206
несколько дней подряд, друг Эйнштейна Пауль Эренфест, физик
Лейдена в Голландии, сказал: «Эйнштейн, мне стыдно за тебя;
ты споришь против новой квантовой теории теперь точно так же,
<ак твои противники против теории относительности». Но и это дру-
<еское увещание не смогло убедить Эйнштейна.
И снова мне стало ясно, как бесконечно трудно отказаться
представлений, которые до сих пор составляли основы нашего
шшления и научной работы. Эйнштейн посвятил труд всей своей
(изни исследованию объективного мира физических процессов, кото-
)ые где-то там, вовне, в пространстве и времени, протекают незави-
от нас по незыблемым законам. Математические символы
теоретической физики были призваны, по его убеждению, отображать
гот объективный мир и тем самым сделать возможными предсказа-
относительно его будущего поведения. А тут вдруг стали
утверждать, что если углубиться в атомы, то такого объективного
в пространстве и времени вовсе и нет и что математические
теоретической физики отображают лишь возможное, а не
Эйнштейн не был готов к тому, чтобы позволить — как
это ощущал — почве уйти у себя из-под ног. И в своей последую-
|щей жизни, когда квантовая теория давно уже и прочно стала состав-
частью физики, Эйнштейн тоже не
изменить свою точку
фения. Он допускал квантовую теорию в качестве временного, но не
в качестве окончательного объяснения атомарных явлений.
не играет в кости» — этот принцип был для Эйнштейна непоко-
и он ничего не желал в
менять. Бор на это мог лишь
|ответить: «Но все-таки наша задача не может состоять в том, чтобы
Богу, как Он должен править миром».
VII. ПЕРВЫЕ БЕСЕДЫ
ОБ ОТНОШЕНИИ ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ
К РЕЛИГИИ (1927)
В один из вечеров, которые мы во время Сольвеевского конгресса
проводили все вместе в брюссельском отеле, несколько более молодых
участников конгресса сидели в фойе, среди них — Вольфганг Паули
и я. Несколько позже к нам подсел Поль Дирак. Кто-то задал вопрос:
«Эйнштейн так много говорит о Господе Боге, что бы это могло
значить? Ведь, собственно говоря, нельзя же представить, что такой
ученый, как Эйнштейн, был так привязан к религиозной традиции».—
«Эйнштейн, пожалуй, нет, но вот Макс Планк, наверное, да,—
ответили ему.— Имеются высказывания Планка о соотношении рели-
гии и
он стоит на той
что
ними нет никакого противоречия, что религия и естествознание
прекрасно
с другом». Меня спросили, что я знаю
о взглядах Планка в этой ооласти и что о них думаю. Несколько
раз я беседовал с самим Планком, правда, больше о физике, чем
о более общих вопросах, но я знал нескольких хороших друзей
Планка, которые много рассказывали мне о нем; поэтому я считал
себя способным обрисовать его точку зрения.
— Мне кажется,— примерно так отвечал я,— что для Планка ре-
лигия соединима с естествознанием потому, что они, по его мнению,
относятся к совершенно разным областям действительности.
ствознание
дело с объективным материальным миром.
нами задачу
я
связи. Религия же имеет дело с миром
говорит о том,
что должно быть, что мы должны делать, а не о том,
В
ствознании речь идет об истинном и неистинном,
о
зле, о ценном и не имеющем
есть основа
технически целесообразного действия, религия есть основа
С
зрения конфликт
обеими сферами,
в" XVIII в., покоится на недоразумении, которое возникает,
и символы религии мы истолковываем как естественнонауч-
утверждения, что, конечно, бессмысленно. Согласно такому воз-
я хорошо усвоил еще в родительском
две эти
сферы порознь соотнесены с объективной и субъективной сторонами
мира. Естествознание в известном смысле есть тот способ, каким мы
подходим к объективной стороне действительности, каким мы
208
ее. Напротив, религиозная вера есть выражение личностного
для
ценности, в соответствии
с которыми упорядочиваем свое жизненное поведение. Как правило,
мы делаем этот выбор, сообразуясь с той общностью, к которой мы
принадлежим, будь то семья, народ или наш культурный круг. Силь-
нейшим образом влияет на наш выбор воспитание и среда. Однако
в конечном счете он субъективен и потому не подлежит критерию
«истина или ложь». Если я правильно понимаю Макса Планка, он
использовал свою свободу выбора, недвусмысленно приняв решение
в пользу христианской традиции. Его образ мысли и поступки,
включая особенно отношения с людьми, идут, безусловно, в русле
; этой традиции, и тут никто не может отказать ему в уважении.
Таким образом, обе сферы, объективная и субъективная стороны
мира, у него четко разъединены — но я должен признаться, что мне
такое разделение немного не по душе. Я сомневаюсь, что челове-
ческие общества могут долгое время жить с таким резким отгра-
ничением знания от веры.
Вольфганг разделял со мной эту озабоченность. «Да,— сказал
он,— это действительно едва ли возможно. Во времена возникно-
вения религий все знание, имевшееся в распоряжении верующей
общины, естественным образом поддавалось выражению и в духов-
ной форме, важнейшим содержанием которой были тогда ценности
]и идеи соответствующих религий. Эта духовная форма, как от
: нее требовалось, должна была быть так или иначе понятна са-
мому простому человеку в общине, хотя бы даже священные симво-
лы и образы внушали ему лишь неопределенное ощущение всего
смысла ценностей и идей его религии. Простой человек должен быть
уверен, что данная духовная форма охватывает все знание общины,
коль скоро он обязан руководствоваться ценностями общины в своем
жизненном выборе. Ведь верить —• значит для него не.
верным», а«довериться этим ценностям как руководству». Отсюда
оольшие опасности, когда новое знание, достигаемое
в ходе истории, угрожает взломать старую духовную форму. Полное
разделение между знанием и верой — это, конечно, лишь паллиатив
на краткое время. Например, в западной культурной сфере в не столь
далеком будущем может наступить момент, когда символы и образы
прежней религии перестанут обладать убедительностью даже для
простого народа; боюсь, что тогда в самый короткий срок распадется
и прежняя этика и будут происходить столь ужасные вещи, что нам
сейчас их невозможно себе и представить. Так что я не вижу боль-
шого смысла в философии Планка, даже если она логически
держана и даже если я уважаю вытекающую из нее жизненную
установку. Эйнштейновское мировоззрение мне ближе. Господь Бог,'
о котором он
вспоминает, имеет у него отношение
к неизменным
законам. У Эйнштейна есть чувство цент-
рального порядка вещей. Он ощущает, что он сильно и непосред-
ственно пережил эту простоту при открытии теории относительности.
• Конечно, отсюда еще далеко до догматов религии. Эйнштейн едва ли
209
привязан к какой-либо религиозной традиции, и я считал бы, что
представление о личностном Боге ему совершенно чуждо. Однако для
него не существует разрыва между наукой и религией. Центральный
порядок принадлежит для него как к субъективной, так и к объектив-
ной области, и это представляется мне наилучшим исходным
пунктом».
— Исходным для чего? — спросил я.— Если в отношении к миро-
порядку видеть, так сказать, чисто личное дело, то позицию Эйнштей-
на вполне можно понять, однако из такой позиции еще ничего не
следует.
Вольфганг: «Может быть, кое-что все-таки следует. Развитие
естествознания в последние два столетия, несомненно, изменило
человеческое мышление в целом и вывело его из круга представлений
христианской культуры. Поэтому не так уж маловажно то, что
думают физики. Ведь именно узость этого идеала,— идеала объектив-
ного мира, существующего в пространстве и времени по закону
причинности,— вызвала конфликт с духовными формами различных
религий. И если само естествознание ломает эти узкие рамки — как
оно это сделало в теории относительности и в еще большей мере
способно сделать в квантовой теории, о которой мы теперь с таким
жаром спорим,— то соотношение между естествознанием и тем со-
держанием, которое хотят охватить своими духовными формами
религии, начинает выглядеть опять-таки иначе. Возможно, благодаря
тем закономерностям, с которыми мы познакомились за последние
тридцать лет истории естествознания, мы достигли большей широты
мышления. Скажем, понятие дополнительности, которое Нильс Бор
теперь столь энергично выдвигает при интерпретации
теории, вовсе не ново в гуманитарных науках и в философии, хотя оно
так явно. Но тот факт, что оно выступает те-
перь в точных науках, означает какой-то решительный сдвиг. Ведь
с его помощью мы
начинаем понимать то обстоятельство,
объекте, якобы совершенно
мом от
этого объекта, является лишь абстракт-
ной
которая никакой действительности не соответ-
ствует. В философии Востока и в тамошних религиях существует
дополнительное к этому нашему, западному, представление о чистом
субъекте познания, которому уже не противостоит никакой объект.
И это представление тоже является абстрактной экстраполяцией,
которой не соответствует никакая психологическая или духовная
действительность. В будущем, думая о порядке мироздания, нам
следовало бы придерживаться середины, как она очерчена, например,
в принципе дополнительности Бора. Наука, построенная на таком об-
разе мысли, будет не только терпимее к различным формам религии,
но сможет, пожалуй, полнее рассматривая целое, обогатить и мир
ценностей».
Между тем в разговор включился Поль Дирак, который — ему
тогда исполнилось 25 лет — к терпимости был не слишком располо-
жен. «Я не понимаю, почему мы здесь говорим о религии,— вмешался
210
он.— Если не кривить душой, а это долг ученого, то нужно признать,
что религии высказывают явно ложные утверждения, для которых нет
никакого оправдания в реальности. Ведь уже само понятие «Бога»
есть продукт человеческой фантазии. Можно понять, почему перво-
бытные народы, более беззащитные перед всемогуществом природ-
ных сил, чем мы, от страха обожествляли эти силы и таким путем
пришли к понятию божества. Но в нашем мире, когда мы осмысли-
ваем закономерности природы, подобные представления уже не
нужны. Я не вижу, чтобы признание существования всемогущего бога
как-то помогало нам. Но для меня вполне очевидно, что такое допу-
щение ведет к постановке бессмысленных споров, например к вопросу,
зачем бог допустил несчастье и несправедливость в нашем мире, угне-
тение бедных богатыми и весь тот ужас, который он был в силах
предотвратить. Если в наше время кто-то еще проповедует рели-
гию, то вовсе не потому, что религиозные представления продолжают
нас убеждать; нет, в основе всего скрывается желание утихомирить
народ, простых людей. Спокойными людьми легче управлять, чем
неспокойными и недовольными. Их и легче использовать или эксплуа-
тировать. Религия — это род опиума, который дают народу, чтобы
убаюкать его сладкими фантазиями, утешив таким образом насчет
гнетущих его несправедливостей. Недаром всегда так быстро возни-
кает альянс двух важнейших политических сил, государства и церкви.
Обе эти силы заинтересованы в сохранении иллюзии, будто добрый
боженька если не на земле, то на небе вознаградит тех, кто не
возмущался против несправедливостей, а спокойно и терпеливо вы-
полнял свой долг. Вот почему честная констатация того, что этот бог
есть просто создание человеческой фантазии, считается худшим
смертным грехом».
— Ты осуждаешь сейчас религию с точки зрения политического
злоупотребления ею,— заметил я . — Но поскольку в этом мире
злоупотребить можно почти всем, в том числе и коммунистической
идеологией, о которой ты недавно говорил, то подобное осуждение не
касается существа дела. В конце концов, всегда будут существовать
человеческие общества, а такие общества должны обрести и общий
язык, на котором можно говорить о смерти и жизни и о великой миро-
вой взаимосвязи, в контексте которой развертывается история обще-
ства. Духовные формы, исторически сложившиеся в поисках этого
всеобщего языка, обладают все-таки огромной силой убеждения, раз
такие множества людей веками устраивают по этим формам свою
жизнь. Так просто, как ты сейчас говоришь, с религией не раздела-
ешься. Впрочем, для тебя, наверное, какая-нибудь другая, например
древняя китайская, религия обладает большей убедительностью, чем
та, в которой есть представление о личностном Боге.
— Я в принципе отвергаю религиозные мифы,— отвечал Поль
Дирак,— хотя бы уже потому, что мифы различных религий проти-
воречат друг другу. Это ведь чистая случайность, что я родился
здесь в Европе, а не в Азии, и от таких вещей не может зависеть,
что истинно и что нет и во что я должен верить. В конце концов,
211
я могу верить лишь в то, что истинно. Как мне следует поступать,
я могу решить исключительно с помощью разума, исходя из той
ситуации, что я живу в сообществе с другими людьми, за кото-
рыми я принципиально должен признать те же права на жизнь,
каких требую для себя. Поэтому я обязан заботиться о справед-
ливом распределении благ, ничего другого не нужно; а все раз-
говоры о божественной воле, о грехе и раскаянии, о потустороннем
мире, на который мы должны ориентироваться в своем поведении,
служат просто для маскировки суровой и трезвой действитель-
ности. Вера в бытие Божие, кроме того, способствует представ-
лению, будто покорность чьей-то высшей силе «угодна богу», и тем
самым увековечивает структуры, которые в прошлом, возможно, были
естественны, но для нашего сегодняшнего мира уже не подходят. Уже
самый разговор о великой мировой взаимосвязи и тому подобном мне
в корне претит. Ведь в жизни все, как в нашей науке: перед нами
встают трудности, и мы должны попытаться разрешить их. Причем
мы всегда в состоянии разрешить только одну трудность, а не не-
сколько сразу; так что разговор о мировой взаимосвязи — это излиш-
няя мысленная надстройка.
Дискуссия продолжалась в том же духе еще некоторое время,
и мы удивлялись, почему Вольфганг уже не принимает в ней
участия. Он слушал иногда с немного недовольным видом, иногда
коварно улыбаясь, но ничего не говорил. В конце концов, у него
спросили, каково его мнение. Он чуть ли не растерянно взглянул
на нас и произнес: «Нет, нет, у нашего друга Дирака есть религия;
главный догмат этой религии гласит: «Нет никакого бога, и Ди-
рак — пророк его». Все мы, в том числе и Дирак, рассмеялись,
и на том наш разговор в фойе отеля закончился.
Некоторое время спустя, возможно, уже в Копенгагене я рас-
сказал о нашей беседе Нильсу. Нильс сразу взял самого юного
члена нашего кружка под защиту: «Мне представляется замечатель-
ным,— сказал он,— как бескомпромиссно Поль Дирак относится
к вещам, допускающим ясное выражение на логическом языке; то, что
вообще может быть сказано, считает он, может быть также и ясно
сказано, а о чем нельзя говорить, о том, по выражению Витгенштейна,
нужно молчать. Когда Дирак показывает мне свою новую работу,
то рукопись так четко и без помарок написана от руки, что уже
смотреть на нее — эстетическое наслаждение; а если я ему потом
все-таки предлагаю изменить ту или иную формулировку, он очень
расстраивается и в большинстве случаев ничего не меняет. Впрочем,
работа все равно так или иначе отличная. Недавно я был с Дираком
на небольшой художественной выставке, где висит один итальянский
пейзаж Мане — вид на море в великолепных серо-голубых тонах. На.
переднем плане можно видеть лодку, а рядом с ней в воде — темно-се-
рое пятно, смысл которого трудно понять. Дирак сказал тогда: «Это
пятно недопустимо». Это, конечно, своеобразный способ рассматри-
вать произведения искусства. Но он, пожалуй, прав. В хорошем про-
изведении искусства, как в хорошей научной работе, каждая мелочь
212
быть однозначно определенной, не должно быть ничего
1учайного.
И все же: так говорить о религии, конечно, нельзя. Правда,
«не, как и Дираку, чужда идея личностного бога. Но прежде всего
уяснить себе, что в религии язык используется совершенно
чем в науке. Язык религии родственнее
поэзии,
чем языку науки. Люди слишком склонны думать, что если дело
— информация об объективном положении вещей, а поэзии —
субъективных чувств, то религия, раз она говорит
объективной истине, должна подлежать научным критериям истин-
Однако мне все это разделение на объективную и субъек-
тивную стороны мира кажется здесь слишком насильственным. Если
всех эпох говорят образами, символами и парадоксами,
го это, видимо, потому, что просто не существует никаких других
охватить ту действительность, которая здесь имеется
виду. Но отсюда еще вовсе не следует, что она не подлинная
И расщепляя эту действительность на объективную
[и субъективную стороны, мы вряд ли здесь далеко продвинемся.
Поэтому я как раскрепощение нашего мышления ощущаю то, что
[развитие физики за последние десятилетия показало нам, насколько
[проблематичны понятия
IT
[обнаружила уже теория относительности. Прежде высказывание, что
одновременны, считалось
утверждением,
может быть однозначно передано языком и тем самым
проверку каким угодно наблюдателем. Сегодня мы знаем,
что в понятии «одновременно»заключен субъективный элемент,
сооытия, которые
наблюдателя
казаться одновременными, для движущегося наблюдателя —"не
таковы.
всем этом релятивистское описание все
объективно постольку, поскольку каждый наблюдатель может
1утем вычисления определить, что воспримет или воспринял другой
Тем не менее от идеала объективного описания в духе
классической физики здесь мы
уже
В
механике отход от этого идеала произошел намного
радикально. С помощью объективирующего
прежней фи-
зики мы уже можем высказывать лишь нечто фактическое. Скажем:
здесь почернела фотографическая пластинка или: здесь образова-
капельки тумана. Об атомах здесь не говорится ничего.
)пять же, все заключения о будущем на основе таких
зависят от постановки вопроса при эксперименте, подлежащей сво-
5одному решению наблюдателя. Конечно, здесь тоже все равно,
ли наблюдатель человеком, животным или прибором. Но
будущих событий не может преподноситься безотноси-
тельно к наблюдателю или к средствам наблюдения. Тем самым
современном естествознании каждая констатация о положении дел
физическом мире приобретает объективные и субъективные черты.
мир естественных наук прошлого века был, как мы
знаем,
а не
213
Разумеется, нам и впредь при всяком анализе действительности
придется отличать объективную сторону от субъективной, проводить
между ними границу. Однако положение этой границы может зави-
сеть от способа наблюдения, оно до
подлежит
извольному
Поэтому мне
что о содержании религии нельзя говорить на
Тот факт, что разные религии пытаются выразить это
жание в совершенно различных духовных формах, не может поэтому
служить возражением против действительного ядра религии. Видимо,
эти различные формы надо считать дополнительными способами опи-
сания, которые взаимно исключают друг друга, однако лишь в своей
совокупности передают впечатление о том богатстве, которое про-
истекает из отношения человека к великой мировой взаимосвязи».
— Если ты так резко отличаешь язык религии от языка науки
и от языка искусства,— продолжал я беседу,— то что тогда по-
твоему означают безапелляционно высказываемые суждения, вроде
«существует живой Бог» или «существует бессмертная душа»? Что на
этом языке означает выражение «существует»? А мы знаем, что
научная критика, в том числе критика Дирака, направлена именно
против таких формулировок. Чтобы рассмотреть пока только гно-
сеологическую сторону проблемы, позволь привести следующее
сравнение.
В математике, как известно, мы пользуемся мнимой единицей,
квадратным корнем из — 1, что записывается как
1 и обознача-
ется буквой Мы знаем, что этого числа i среди натуральных чисел
не существует. Тем не менее важные области математики, например
вся теория аналитических функций, покоятся на введении этой
мнимой единицы, т. е. на том, что
1 как-то задним числом
все же существует. Ты, конечно, согласишься со мной, если я скажу,
что фраза
существует» означает не что иное, как «существуют
важные математические соотношения, которые проще всего выразить
посредством введения понятия
Эти соотношения суще-
ствуют, однако, и без его введения. Поэтому такую математику
можно с большим успехом практически применять в естествознании
и технике. Например, в теории аналитических функций решающим
является существование важных математических закономерностей,
касающихся пары постоянно изменяющихся переменных. Эти
номерности легче понять, если образовать абстрактное понятие
1,
хотя оно не принципиально необходимо для понимания и хотя среди
натуральных чисел ему ничто не соответствует. Таково же абстракт-
ное понятие бесконечности, а оно тоже играет в современной мате-
матике важную роль, хотя ничто ему не соответствует и хотя его введе-
ние нагромождает массу проблем. Таким образом, в математике мы
поднимаемся ко все более высоким ступеням абстракции, получая
целостное понимание более обширных областей. Нельзя ли, возвра-
щаясь к нашему исходному вопросу, понять слово «существует»
в религии тоже как восхождение к более высокой ступени абстрак-
ции? Это восхождение должно облегчить нам понимание мировых
|аимосвязей, не более того. Но сами взаимосвязи всегда действи-
существуют, с помощью каких бы духовных форм мы ни
пытались их охватить.
— Пока дело идет о гносеологической стороне проблемы, твое
сравнение могло бы, пожалуй, сойти,— отвечал Бор.— Но в другом
аспекте оно все же неудовлетворительно. В математике мы можем
внутренно отвлечься от содержания утверждений. В конечном итоге
математика является мысленной игрой, в которую мы можем играть
или не играть по нашему выбору. В религии же дело идет о нас
самих, о нашей жизни и о нашей смерти, там догматы веры принадле-
жат к основам нашего поведения и тем самым, пусть косвенно,
к основам нашего существования. Тут безучастно смотреть со сторо-
ны мы не можем. Более того, нашу позицию в вопросах религии
отделить от нашего положения в человеческом обществе.
религия и возникла как вполне определенная духовная струк-
тура в жизни того или иного конкретного человеческого общества,
остается еще далеко не ясным, следует ли ее рассматривать в ка-
честве важнейшей формирующей социальной силы на всех этапах
истории или же существующее общество просто развивает и совер-
шенствует свою духовную структуру, приспосабливая ее каждый раз
к своему уровню знания. В наше время, похоже, индивид волен сво-
бодно выбирать, в какую духовную структуру ему войти со своим
образом мысли и поведением; и в этой свободе выбора выражается
тот факт, что границы между различными культурными сферами и
человеческими обществами утратили свою жесткость и начинают рас-
плываться. Но даже если этот индивид стремится к высшей незави-
симости, он все равно — сознательно или бессознательно — вынуж-
ден многое заимствовать от уже имеющихся духовных структур.
он должен уметь говорить о жизни и смерти и о действительно-
сти вообще с другими членами общества, в котором он решил жить;
он должен воспитывать своих детей в соответствии с идеалами этого
общества, он обязан полностью войти в жизнь общества. Так что
гносеологические тонкости ему не помогут. Нам надо и здесь тоже
осознать, что существует отношение дополнительности между крити-
ческим анализом вероучительного содержания той или иной религии
и поведением, предпосылкой которого является решительное приня-
тие духовной структуры данной религии. Такое сознательно принятое
решение придает индивиду силу, которая руководит его поступками,
преодолеть моменты неуверенности, а когда ему приходится
дарит ему утешение, порождаемое чувством укрытости
внутри великого миропорядка. Таким путем религия помогает гармо-
низации жизни в обществе, и в число ее важнейших задач входит
напоминание о великом миропорядке на языке образов и сим-
волов.
— Ты тут часто говоришь о свободном решении индивида,—
родолжал я свои вопросы,— и представляешь эту свободу, если
сравнением из атомной физики, по аналогии со сво-
бодой наблюдателя ставить свой эксперимент тем или иным об-
215
разом. В прежней физике для подобного сравнения не было бы
места. Но готов ли ты еще непосредственней связать с проблемой
свободы воли определенные черты сегодняшней физики? Как ты зна-
ешь, неполная детерминированность процессов в атомной физике ис-
пользуется иногда в качестве аргумента в пользу того, что теперь
вновь создан простор для свободной воли индивида и вместе с тем
простор для божественного вмешательства.
Бор: «Я убежден, что речь здесь идет о чистом недоразумении.
Нельзя смешивать в одну кучу разные вопросы, которые, по-моему,
относятся к различным способам рассмотрения, находящимися меж-
ду собой в отношении дополнительности. Когда мы говорим о свободе
воли, то имеем в виду ситуацию, в которой обязаны принимать ре-
шения. Эта ситуация находится во взаимоисключающем отношении
к другой ситуации, в которой мы анализируем побудительные при-
чины наших поступков, или точно так же к ситуации, в которой
мы изучаем физиологические процессы, например электрохимиче-
ские реакции в мозге. Таким образом, речь здесь идет о типично
дополнительных ситуациях, и потому вопрос, детерминированы ли со-
бытия природными законами вполне или лишь статистически, не
имеет непосредственного отношения к проблеме свободной воли.
Естественно, разные способы рассмотрения обязаны в конечном счете
совпасть, т. е. должна обнаружиться их непротиворечивая принад-
лежность к одной и той же действительности; но как это конкретно
произойдет, мы пока еще не знаем. Наконец, когда заходит речь о
божественном вмешательстве, то, очевидно, имеется в виду не есте-
ственнонаучная обусловленность события, а смысловая связь, соеди-
няющая это событие с другими или же с человеческим мышлением.
Эта смысловая связь тоже принадлежит действительности, ничуть
не менее, чем естественнонаучная обусловленность, и относить ее
исключительно к субъективной стороне действительности было бы,
конечно, слишком грубым упрощенчеством. Впрочем, и здесь кое-
чему могут научить аналогичные ситуации в естествознании. Как
известно, существуют биологические явления, которые мы сообразно
их природе описываем не в каузальном, а в финалистском аспекте,
т. е. в отношении к их цели. В пример можно привести процессы
заживления организма после повреждений. Финалистская интерпре-
тация находится здесь в типичном отношении дополнительности к
описанию процесса по известным физико-химическим или атомарно-
физическим законам; т. е. в одном случае мы спрашиваем, ведет ли
процесс к желаемой цели, к восстановлению нормальных соотноше-
ний внутри организма, а в другом случае исследуем каузальный поря-
док молекулярных процессов. Оба способа описания взаимно исклю-
чают друг друга, но не обязательно противоречат друг другу.
У нас есть все основания предполагать, что законы квантовой ме-
ханики окажутся столь же справедливыми в живом организме,
как и в мертвой материи. Тем не менее финалистское описание
тоже вполне корректно. По-моему, развитие атомной физики просто
научило нас необходимости мыслить тоньше, чем прежде».
216
р — Мы опять, как всегда, слишком легко сбиваемся на гносеоло-
гический аспект религии,— заметил я,— а филиппики Дирака против
религии касались именно ее этической стороны. Дирак прежде всего
хотел обличить лицемерие или самообман, которые слишком часто
соседствуют со всяким религиозным мышлением и которые он с пол-
ным правом находит невыносимыми. Правда, при этом он превратил-
ся в какого-то фанатика рационализма, а у меня такое чувство,
что рационализма здесь недостаточно.
— Мне кажется, очень хорошо то,— заметил Нильс,— что Дирак
столь энергично указал на опасность самообмана и внутренних
противоречий; но, конечно, после этого было также крайне необхо-
димо, чтобы Вольфганг своим остроумным последним замечанием об-
ратил его внимание на то, до чего трудно избежать подобной опасно-
сти. Нильс завершил беседу одной из тех историй, которые он любил
рассказывать в таких случаях: «Неподалеку от нашего загородного
дома в Тисвильде живет человек, повесивший над входной дверью
своего дома подкову, которая по старому народному поверью дол-
жна приносить счастье. Когда один знакомый спросил его: «Как, ты
настолько суеверен? Неужели ты действительно думаешь, что под-
кова принесет тебе счастье?», он отвечал: «Конечно, нет; но говорят,
что она помогает даже тогда, когда в это не веришь».
VIII. АТОМНАЯ ФИЗИКА
И ПРАГМАТИЧЕСКИЙ ОБРАЗ МЫСЛИ (1929)
Пятилетие, последовавшее за Сольвеевской конференцией в
Брюсселе, в столь радужном блеске рисовалось позднее молодым
людям, работавшим над развитием атомной теории, что мы часто
говорили о нем как о «золотом веке атомной физики». Огромные
трудности, поглощавшие в предшествовавшие годы все наши силы,
были преодолены. Ворота в новооткрытую область квантовой механи-
ки оболочки атома были широко распахнуты; и человеку, который
желал здесь исследовать и сотрудничать, срывать плоды этого сада,
предлагалось бесчисленное множество проблем, которые прежде бы-
ли неразрешимы, тогда как новые методы позволяли работать над
ними и решать их. Во многих областях, где место действительного
понимания поневоле занимали эмпирические правила, неопределен-
ные представления или туманные догадки, как, например, в физике
твердого тела, ферромагнетизма, химической связи, новые методы
позволяли достичь полной ясности. Это дополнялось ощущением, что
новая физика и с философской стороны в решающих аспек-
тах превосходит прежнюю, что она — в каком-то еще ожидаю-
щем своего прояснения смысле — шире и богаче.
Когда поздней осенью 1927 года я получил приглашение от Лейп-
цигского и Цюрихского университетов занять в них должность про-
фессора, я выбрал Лейпциг, где меня особенно манило сотрудниче-
ство с отличным физиком-экспериментатором Петером Дебаем. Прав-
да, на моем первом семинаре по атомной теории у меня был только
один-единственный слушатель, однако я был уверен, что мне, в конце
концов, обязательно удастся привлечь многих молодых людей на сто-
рону новой атомной физики.
Я выговорил себе условие, что до вступления в должность в
Лейпциге буду иметь возможность отправиться на год в Соединенные
Штаты для чтения там лекций о новой квантовой механике. Итак,
в феврале 1929 года в жестокий холод я поднялся в Бремерхафене на
корабль, который должен был доставить меня в Нью-Йорк. Уже наш
выход из гавани оказался трудной задачей. Он продолжался два
дня, потому что фарватер был заблокирован плотным ледяным барье-
ром, да и в дальнейшем мы попадали в самые суровые штормы,
какие я когда-либо переживал на море, так что лишь на пятнад-
цатый день довольно-таки трудного морского путешествия передо
218
м
мной всплыл берег Лонг-Айленда и за ним знаменитый силуэт,
skyline Нью-Йорка на фоне закатного неба.
Новый Свет почти с первого же дня очаровал меня. Свободная
раскованная активность молодых людей, их не отягощенная всякого
рода условностями гостеприимность и
ший от них радостный оптимизм — все это вызвало во мне такое
чувство, словно какой-то груз упал с плеч. Интерес к новой теории
атома был велик. Я смог посетить с лекциями многие университеты
и хорошо познакомился со страной в ее самых разных аспектах.
Там, где я оставался дольше, у меня завязывались новые дружеские
контакты, начинавшиеся с совместных игр в теннис, лодочных и
парусных прогулок и очень часто оканчивавшиеся обстоятельными
беседами о новейшем развитии нашей науки. Особенно мне запомни-
лась беседа с моим партнером по теннису Бартоном, молодым чи-
кагским физиком-экспериментатором, который как-то пригласил меня
на несколько дней ловить рыбу в отдаленной озерной местности на
севере страны.
Разговор зашел об одной удивлявшей меня черте, которую
я постоянно наблюдал на своих лекциях в разных частях Америки.
Если в Европе отсутствие наглядности в новой атомной теории,
дуализм корпускулярного и волнового представлений, чисто стати-
стический характер природных законов, как правило, вели к ожесто-
ченным спорам, а иной раз и к категорическому отрицанию новых
идей, то американские физики в своем большинстве были, похоже,
готовы без всяких затруднений принять новый взгляд на вещи.
Для них он как бы не представлял никакой проблемы. Я спросил Бар-
тона, как он объяснит это различие, и получил примерно следую-
щий ответ.
— Вы, европейцы, и особенно немцы, склонны относиться к по-
добного рода идеям страшно принципиально. Мы смотрим на все
гораздо проще. Раньше ньютоновская физика была достаточно точ-
ным описанием наблюдаемых фактов. Потом стали известны электро-
магнитные явления, и оказалось,
ньютоновской механики здесь
уже мало, но что в то же время для описания таких явлений вполне
хватает уравнений Максвелла. Наконец, изучение атомных процес-
сов показало, что применение законов классической механики
и электродинамики не приводит к наблюдаемым результатам. Стало
быть, требовалось усовершенствовать прежние законы или уравне-
ния, и так возникла квантовая механика. По существу физик, даже
теоретик, поступает здесь просто как инженер, конструирующий,
скажем, мост. Допустим, он замечает, что применявшиеся ранее
для расчета его новой конструкции уже
н должен внести еще какие-то поправки на ветровой напор, на
тарение материала, на температурные колебания и тому подобное,
может сделать это, внося добавления в прежние формулы. Так
[он получает улучшенные формулы, более надежные конструктивные
араметры, и все довольны. Но ведь основные принципы инженерной
еятельности остаются без изменений. В современной физике, по-
219
моему, все обстоит так же. Возможно, вы делаете ошибку, трактуя
законы природы как абсолютные, а после этого удивляетесь, что
их приходится изменять. Мне кажется, уже само выражение «закон
природы» ведет к довольно сомнительному возвеличиванию или обо-
жествлению формулировки, которая по существу не может быть ни-
чем иным, кроме как просто практическим предписанием о том, как
следует обращаться с природой в соответствующей области. Словом,
по-моему, надо полностью отказаться от всяческих абсолютизаций;
тогда не будет никаких трудностей.
— Так значит, тебя ничуть не удивляет,— заметил я,— что элек-
трон в одном случае выступает как частица, в другом — как волна.
Ты видишь здесь пускай неожиданное по форме, но все же просто
продолжение прежней физики.
— Еще как удивляет; но раз я вижу, что такое происходит
в природе, мне надо с этим мириться. Если существуют образования,
которые сейчас похожи на волну, а потом — на частицу, значит явно
пора формулировать новые понятия. Возможно, следовало бы наз-
вать такие образования «волницами», а квантовую механику — мате-
матическим описанием поведения этих «волниц».
— Нет, по-моему, такой ответ все слишком упрощает. Речь ведь
идет не о частном свойстве электронов, а о свойстве всякой материи
и всякого излучения. Возьмешь ли ты электроны или кванты света,
или молекулы бензола, или камни, всегда налицо обе черты —
частицеобразность или волнообразность и, соответственно, статисти-
ческий характер законов природы можно наблюдать в принципе
везде. Разве что на атомарном уровне квантовомеханические черты
намного резче бросаются в глаза, чем в вещах повседневного
— Так что же? Тогда вы просто немного видоизменили законы
Ньютона и Максвелла, и в области атомных явлений эти изменения
кажутся наблюдателям очень заметными, тогда как в сфере повсе-
дневного опыта они едва видны. Как ни посмотри, речь идет лишь
о более или менее эффективных усовершенствованиях, и квантовая
механика тоже явно будет еще совершенствоваться, когда потребует-
ся корректное описание других, еще не так хорошо известных явле-
ний. Но пока квантовая механика служит удобным для всех экспери-
ментов в области атома операциональным предписанием, отлично
зарекомендовавшим себя.
Весь этот бартоновский способ рассмотрения был мне совершенно
не по душе. Но я понимал, что должен для прояснения своей мысли
сформулировать некоторые вещи немного точнее. Поэтому я возра-
зил с подчеркнутой категоричностью: «По-моему, ньютоновскую
механику вообще нельзя усовершенствовать или улучшить. Я имею
в виду следующее: поскольку те или иные явления поддаются описа-
нию в понятиях ньютоновской физики, как-то место, скорость, ускоре-
ние, масса, сила и т. д., постольку и ньютоновские законы остаются
в полной силе, и тут даже через сто тысяч лет ничего не изменится.
Пожалуй, следовало бы сказать точнее: ньютоновские законы
действуют с той же степенью точности, с какой явления поддаются
описанию в ньютоновских понятиях. Что эта степень точности огра-
ниченна, прекрасно знала и прежняя физика; и она не претендовала
на изменения с любой желаемой степенью точности. Но наличие прин-
ципиального предела точности измерений, сформулированного соот-
ношением неопределенностей, является, конечно, новым знанием,
впервые достигнутым наукой об атоме. Впрочем, об этом можно пока
не говорить. Достаточно констатировать, что внутри сферы точных
измерений механика Ньютона сохраняет силу и остается верной
в будущем».
— Не понимаю,— возразил Бартон,— разве механика теории отно-
сительности не является усовершенствованием ньютоновской ме-
ханики? А ведь там вообще нет речи о принципе неопределенности.
— О принципе неопределенности речи нет,— попытался я продол-
жить свое объяснение,— но об иной пространственно-временной
структуре, особенно о связи между пространством и временем,— да.
Пока сохраняется видимость абсолютного времени, независимого от
места и от движения наблюдателя, пока мы оперируем жесткими или
практически жесткими телами определенной протяженности, до тех
пор остаются справедливыми и ньютоновские законы. Но если мы бу-
дем иметь дело с очень высокими скоростями и проведем при этом
очень точные измерения, то обнаружим, что понятия ньютоновской
механики уже не в точности соответствуют опытным данным,— что,
к примеру, часы движущегося наблюдателя кажутся идущими мед-
леннее, чем часы
и тогда нам придется переклю-
читься на релятивистскую механику.
— Почему же ты тогда не согласен назвать релятивистскую ме-
ханику усовершенствованием ньютоновской?
— Своим возражением против слова «усовершенствование» при-
менительно к теории относительности я хотел просто избежать одного
недоразумения, и если не будет этой опасности, то, пожалуйста,
можно говорить и об усовершенствовании. Недоразумение, которое я
имею в виду, касается как раз твоей аналогии с усовершенствования-
ми, вводимыми инженером при практическом применении физики.
Было бы совершенно ложным ставить принципиальные изменения,
возникающие при переходе от ньютоновской механики к релятивист-
ской или квантовой механике, на одну доску с инженерными усовер-
шенствованиями. Ибо инженеру, вводящему усовершенствования,
нет надобности что-либо изменять в своих прежних понятиях. Все
термины сохраняют свое прежнее значение, просто в формулы вно-
сятся поправки с учетом факторов, которыми прежде пренебрегали.
Но поправки подобного рода не имели бы в ньютоновской меха-
нике ни малейшего смысла. В принципе, не существует эксперимен-
тов, которые принудили бы к таким изменениям. В том и
-
непоколебимая абсолютность ньютоновской физики, что внутри об-
своего применения она не может быть улучшена посредством
изменений или поправок, что она давно обрела тут свою
форму. Но есть области, где с понятийной системой
механики мы садимся на мель. В таких областях нам
221
нужны совершенно новые понятийные структуры, и нам их предостав-
ляет, к примеру, теория относительности или квантовая механика.
Ньютоновская физика, хочу я сказать, обладает такой степенью за-
вершенности, какой физический инструментарий инженера не обла-
дает никогда. Из-за этой завершенности, этой замкнутости никакие
постепенные усовершенствования тут невозможны. Что, пожалуй,
возможно — так это перейти к совершенно новой системе понятий,
причем старая система окажется включенной в новую на правах пре-
дельного случая.
— Но откуда же мы знаем,— спросил Бартон,— что какой-то
раздел физики завершен в том смысле, как ты это только что утвер-
ждал в отношении ньютоновской механики? Какие критерии отли-
чают завершенный раздел от еще открытого и какие завершенные
в данном смысле разделы имеются, по-твоему, в прежней физике?
— Важнейшим критерием завершенности какой-то области
является наличие в ней четко сформулированной, внутренне непроти-
воречивой аксиоматики, фиксирующей как понятия, так и закономер-
ные соотношения внутри данной системы. В какой мере такая аксио-
матическая система соответствует действительности, решает, есте-
ственно, только опыт, и мы называем систему «теорией» только тогда,
когда она позволяет описать обширные области опытных данных.
Если придерживаться этого критерия, то я различил бы во всей
известной до сих пор физике четыре замкнутых области: это нью-
тоновская механика, статистическая теория теплоты, специальная
теория относительности вместе с максвелловской электродинамикой
и, наконец, нововозникшая квантовая механика. Для каждой из
этих областей существует четко сформулированная система понятий
и аксиом, положения которых в строгом смысле слова верны, пока
мы остаемся в тех областях опыта, которые могут быть описаны
с помощью этих понятий. Общая теория относительности, пожалуй,
еще не может быть причислена к завершенным областям, поскольку
ее аксиоматика до сих пор не прояснена, а ее применение к вопросам
космологии, похоже, допускает еще многообразие решений.
ее следует отнести пока к открытым теориям, в которых остается ряд
неопределенностей.
Бартон, похоже, был отчасти удовлетворен таким ответом, но хо-
тел лучше понять мотивы этого учения о завершенных системах.
«Почему ты, собственно, придаешь такую важность утверждению, что
переход от одной области к другой, скажем от ньютоновской физики
к квантовой теории, происходит не плавным, а в некотором смысле
прерывным образом? Ты, конечно, прав, тут вводятся новые понятия,
и постановка вопросов в новой области выглядит иначе. Но неужели
это так уж существенно? В конце концов, продолжается все тот же
прогресс науки, расширяется наше понимание природы, и это глав-
ное. А происходит ли этот прогресс плавно или прерывно, отдельными
скачками, мне кажется довольно-таки безразличным».
— Нет, это вовсе не безразлично. Твое представление о плавном
прогрессе в таком же смысле, в каком ты говорил о росте инженер-
222
ного умения, лишает нашу науку всякой силы или, скажем, всякой
жесткости настолько, что я даже не знаю, можно ли будет тогда про-
должать называть ее точной наукой. Если бы мы захотели зани-
маться физикой твоим чисто прагматическим способом, то выхваты-
вали бы каждый раз ту или иную частную область, на данный момент
хорошо доступную экспериментально, и пытались отображать наблю-
даемые там процессы посредством приближенных формул. В случае
слишком большой неточности описания можно было бы вводить по-
правочные коэффициенты, добиваясь таким образом повышения точ-
ности. Но у нас не было бы уже никакого права задаваться вопросами
о законах природы в целом и не было бы никакой перспективы
пробиться даже к тем простейшим закономерностям, которые —
возьмем только один пример — отличают ньютоновскую механику от
птолемеевской астрономии. Таким образом, был бы утерян важней-
ший критерий истинности нашей науки — простота законов природы,
которая всегда светит нам в конце пути. Ты, конечно, можешь
снова сказать, что в этом требовании простоты кроется претензия
на абсолютное познание, логически совершенно неоправданная. По-
чему законы природы должны быть обязательно простыми, почему
крупные области нашего опыта допускают простое описание? Но тут
я должен обратиться к предшествующей истории физики. Ты обязан
согласиться, что четыре названные мною завершенные области обла-
дают каждая своей очень простой аксиоматикой и что они описывают
очень широкий круг явлений. Лишь при наличии такой аксиоматики
понятие «закон природы» действительно оправданно, и если бы ее не
было, физика никак не могли бы считаться точной наукой.
У этой простоты есть еще и другая сторона, касающаяся на-
шего отношения к законам природы. Не знаю только, удастся ли мне
здесь выразиться корректно и понятно. Когда мы, как это всегда на
первых порах приходится делать в теоретической физике, подытожи-
ваем в формулах данные экспериментов, достигая таким путем
феноменологического описания природных процессов, то мы ощуща-
ем, что изобрели эти формулы, более или менее удачно, но
изобрели. Но когда сталкиваешься с очень общими закономер-
ностями, какие в конечном счете фиксируются в аксиоматике, то
все выглядит совершенно иначе. Тогда перед нашим умственным взо-
ром вырисовывается структура, которая и без нас всегда уже сущест-
вовала и которая совершенно явно не человеческих рук дело. А ведь
такие структуры составляют подлинное содержание нашей науки.
Ее можно по-настоящему понять только тогда, когда мы внутренне
существование подобных структур.
Бартон задумчиво молчал. Он не возражал мне, но у меня все же
5ыло такое впечатление, что мой образ мысли остался ему несколько
К счастью, наш воскресный отдых был заполнен не только такими
южными разговорами. Первую ночь мы провели в маленькой хи-
на берегу безлюдного озера среди, казалось, бескрайнего про-
озер и лесов. Наутро мы доверились водительству одного ин-
223
с которым вышли под парусом рыбачить в озеро, чтобы осве-
жить свой провиант озерной добычей. Действительно, в том месте,
куда нас вывел индеец, мы сумели за один час поймать восемь нео-
бычно больших щук, что составило роскошный ужин не только для
нас, но и для семьи нашего индейца. После такого успеха мы поже-
лали на следующее утро продолжить рыбную ловлю, на этот раз
обойдясь уже без руководства индейца. Погода и ветер были при-
мерно такими, как накануне, и мы приплыли на то же место.
Но несмотря на все наши усилия, за целый день ни одна рыба
не захотела даже клюнуть. В этой связи Бартон вспомнил о нашей
вчерашней беседе и заметил: «Наверное, в мире атомов дело обстоит
так же, как с ловлей рыбы на этом пустынном озере. Если ты
не сживешься с этим миром — сознательно или бессознательно — так
же хорошо, как наши индейцы с ветром, погодой и привычками рыбы,
то мало надежды в нем что-то понять».
К концу моего пребывания в Америке я условился с Полем Дира-
ком о совместном возвращении домой, куда мы планировали добрать-
ся очень кружным путем. Мы собирались встретиться в Йеллоустон-
ском парке, побродить там немного, потом вместе проплыть через
Тихий океан в Японию и затем через Азию вернуться в Европу.
Местом встречи был избран отель перед известным гейзером «Олд
Фейсфул». Прибыв в Йеллоустонский парк за день до условленной
встречи, я предпринял в одиночку восхождение на ближнюю гору.
Лишь уже в пути я узнал, что горы там, в противоположность Альпам,
представляют собой совершенно пустынные, почти не посещаемые
людьми природные образования. Не было ни дорог, ни пешеходных
троп, ни указателей или разметки, и в случае осложнений не приходи-
лось рассчитывать на чью-либо помощь. При восхождении из-за
сложных обходов я потерял много времени, а при спуске так устал,
что в первом же удобном месте улегся на траву и тотчас заснул.
Я проснулся оттого, что меня в лицо лизнул медведь. Я порядком ис-
пугался и в наступавших уже сумерках лишь с великим трудом
нашел дорогу обратно в отель.
В письме к Полю, договариваясь о встрече, я упомянул, что мы,
пожалуй, сможем посетить некоторые из ближайших гейзеров, при-
чем, разумеется, было желательно видеть гейзеры в момент их
деятельности. Характерным для своей тщательной и систематической
манеры образом Поль уже имел к моменту нашей встречи точный
план обхода всех доступных гейзеров, на котором не только были
обозначены периоды деятельности этих естественных фонтанов, но и
наш маршрут был хитроумно рассчитан так, что мы успевали пешком
дойти от одного гейзера до другого точно к началу деятельности
последнего и могли за послеполуденное время полюбоваться макси-
мальным числом этих созданий природы.
Удобным временем для бесед о нашей науке стало долгое океан-
ское путешествие от Сан-Франциско через Гавайи до Иокагамы.
Правда, я охотно участвовал в таких обычных на борту японского
парохода играх, как настольный теннис или шафлборд, но оставалось
224
еще немало часов, когда мы, лежа в креслах, следили за дельфинами,
резвившимися вокруг корабля, или любовались стаями летающих
рыб, вспугнутых нашим судном. Обычно Поль занимал кресло ря-
дом со мной, и мы пользовались возможностью подробно обсудить
свои впечатления от Америки и свои планы на будущее в атомной
физике. Готовность американских физиков принять отсутствие на-
глядности в новой атомной физике удивляла Поля гораздо меньше,
чем меня. Он тоже вопринимал развитие нашей науки как более
или менее плавный процесс, в котором гораздо важнее вопрос не
столько о понятийной структуре, укореняющейся на той или иной
стадии развития, сколько о методе, который обеспечивал бы мак-
симально уверенный и быстрый прогресс науки. Ибо с прагматиче-
ской точки зрения развитие науки есть непрерывный процесс при-
способления нашего мышления к постоянно расширяющемуся полю
опыта, и здесь немыслимо никакое завершение. Принципиально важ-
ным нужно поэтому считать не тот или иной временный итог, а сам ме-
тод приспособления к экспериментальным данным.
Что такой процесс ведет в конечном счете к установлению или,
как я предпочел бы говорить, к выявлению простых законов при-
роды, в этом Поль был твердо убежден. Но методололгически исход-
ным пунктом для него была конкретная проблема, а не глобальная
закономерность. Когда он описывал мне свой метод, у меня часто по-
являлось ощущение, что для него физическое исследование выглядит
так же, как для иных альпинистов сложное скалолазание. Единствен-
ной реальной задачей для них является преодоление очередных трех
метров. Если это будет шаг за шагом удаваться, мы в конце концов
достигнем вершины. Но заранее представлять себе весь путь вос-
хождения со всеми его трудностями — значит только расстраивать
себя. Кроме того, реальные проблемы начинаешь понимать, только
дойдя до трудных участков пути. Мне такая аналогия казалась
никуда не годной. Если оставаться в рамках того же образного
сравнения, то лично я мог бы двинуться в путь, только приняв
сперва решение обо всем маршруте в целом. Мне всегда казалось,
что отдельные трудности и препятствия можно преодолеть тогда и
только тогда, когда найден верный общий маршрут. Негодность срав-
нения науки с альпинизмом состояла для меня в том, что отно-
сительно скалы никогда не может быть уверенности в реальной воз-
можности подняться на нее. Но в отношении природы я твердо верил
в то, что ее связи в конечном счете просты; природа, было мое убеж-
дение, устроена так, что ее можно понять. Или, пожалуй, правильнее
было бы сказать в обратном порядке: наша мыслительная способ-
ность так устроена, что он может понять природу. Основанием для та-
кой уверенности могло служить то, о чем говорил Роберт в нашей
беседе у озера Штарнбергер-Зее. Те же самые упорядочивающие си-
лы, которые создали природу во всех ее формах, ответственны и за
строение нашей души, а значит, и наших мыслительных способностей.
Мы с Полем много говорили об этих вопросах метода и о видах
на будущее развитие науки. Несколько утрируя наши позиции, кото-
I8 В 225
рые здесь не совпадали, можно было бы приписать Полю
«Никогда не решай более одной единственной проблемы зараз», тог-
да как я утверждал нечто прямо противоположное: «Никогда нельзя
решать только одну проблему, всегда приходится иметь дело сразу
с несколькими». Поль своей формулировкой хотел прежде всего дать
понять, что он считает намерение браться за решение сразу не-
скольких проблем самонадеянностью. Он очень хорошо знал, с каким
упорством приходится бороться за каждый шаг вперед в столь далеко
отстоящей от повседневного опыта области, как атомная физика.
Я, со своей стороны, хотел лишь напомнить о том, что подлинное
решение проблемы достигается только если мы благодаря ей натал-
киваемся на простые универсальные связи. Тогда сами собой
совершенно неожиданным образом отпадают и многие другие
трудности. Так что обе наши формулировки заключали в себе
большую долю истины, и мы могли утешать себя по поводу их кажу-
щегося противоречия, вспоминая одно изречение Нильса Бора,
которое не раз от него слышали. Нильс любил говорить: «Противо-
положность верного утверждения — ложное утверждение. Но
противоположностью глубокой истины может оказаться другая глу-
бокая истина».
вращались вокруг старых дискуссий с Эйнштейном и того факта, что
нам не удалось примирить Эйнштейна со статистическим характером
новой квантовой механики.
— Не странно ли,— начал Оскар Клейн,— что Эйнштейну так
трудно признать роль случайности в атомной физике? Ведь статисти-
ческую теорию теплоты он знает лучше многих других физиков, и ему
лично принадлежит убедительный статистический вывод закона
теплового излучения Планка. Значит, подобные идеи ему явно не
чужды. Почему же тогда он считает своим долгом отвергать кван-
товую механику только на том основании, что в ней случайность при-
обретает принципиальное значение?
— Именно возведение ее в принцип ему и мешает,— попытался
я ответить.— Что никто не знает, как движется каждая молекула
воды в полной кастрюле воды, это само собой понятно. Никто поэ-
тому не станет удивляться, что нам, физикам, приходится приме-
нять здесь статистику, так же, как, например, страховой компании
приходится производить статистические расчеты ожидаемой про-
должительности жизни застрахованных ею людей. Но в принципе
классическая физика допускала по крайней мере теоретическую
возможность проследить за движением каждой отдельной молекулы
и описать его, пользуясь законами ньютоновской механики. Иначе
говоря, предполагалось, что в каждый момент состояние природы яв-
ляется объективной данностью, и из него можно вывести заключение
о ее состоянии в следующий момент. В квантовой механике все об-
стоит существенно иным образом. Мы не можем вести наблюдения,
не внося помеху в наблюдаемый феномен, и влияние квантовых эф-
фектов на инструменты наблюдения само по себе вызывает неопре-
деленность в наблюдаемом феномене. С этим как раз не может прими-
Эйнштейн, хотя все факты ему прекрасно известны. Он счи-
тает, что наша интерпретация еще не дает полного анализа феноме-
на, что в будущем обязательно удастся отыскать какие-то другие,
новые факторы, с помощью которых феномен будет установлен
объективно и полностью. Но это заведомо ложная надежда.
— Я не совсем согласен с тем, что ты говоришь,— возразил
Принципиальное различие между положением в старой
статистической теории теплоты и в квантовой механике имеется, но
ты сильно преувеличил его масштабы. Кроме того, такие формули-
ровки, как «наблюдение вносит помеху в феномен», по-моему, не-
точны и вводят в заблуждение. По сути дела, природа атомных яв-
лений учит нас, что мы вообще не имеем права применять слово
«феномен», не уточнив при этом, какую экспериментальную методику
или какой инструмент наблюдения мы имеем в виду. Если постановка
эксперимента описана и конкретный результат наблюдения полу-
чен, то можно говорить уже о феномене, а не о нарушении феномена
нашим наблюдением. Да, действительно, мы уже не можем сопостав-
лять результаты различных наблюдений столь непосредственно,
как в прежней физике. Но не следует здесь видеть нарушение фено-
мена наблюдением; лучше говорить о невозможности
228
ровать результат наблюдения так, как это происходит в классической
физике или в повседневном опыте. Различные ситуации наблюде-
ния — я тут имею в виду совокупность постановки эксперимента,
снятия показаний приборов и т. д.— часто взаимодополнительны,
т. е. они исключают друг друга, не могут быть осуществлены од-
новременно, а результаты одной из них нельзя однозначно сопо-
ставлять с результатами другой. Словом, я не могу усмотреть такой
уж принципиальной разницы между положением дел в квантовой
механике и в учении о теплоте. Ситуация наблюдения, в которой про-
водится измерение температуры или снятие показаний термометра,
находится во взаимоисключающем отношении с другой ситуацией,
в которой могут быть определены координаты и скорости всех вхо-
дящих в рассмотрение частиц. Ибо в само понятие температуры
необходимо входит как раз та степень незнания о микроскопичес-
ких определяющих частицах системы, которой характеризуется так
называемое каноническое распределение Или, выражаясь менее ака-
демично: если система, состоящая из многих частиц, непрерывно об-
менивается энергией со своим окружением или с другими макроси-
стемами, то энергия отдельных частиц, равно как и всей системы,
постоянно колеблется, но средние значения для многих частиц за
большие отрезки времени очень точно соответствуют средним значе-
ниям этого нормального, или «канонического» распределения. Это
все есть уже у Гиббса. Причем температуру можно определить лишь
через обмен энергией. Поэтому точное знание температуры несоче-
таемо с точным знанием местоположения и скоростей молекул.
— Но не получается ли в таком случае,— спросил я,— что тем-
пература перестает быть объективным свойством? До сих пор мы
все-таки считали утверждение «чай в этом чайнике имеет темпе-
ратуру 70°» объективным высказыванием. Это значит, что каждый,
кто измерит температуру чая в чайнике, установит, что она именно
70° независимо от способа измерения. Если же понятие температуры
по существу равносильно высказыванию о степени нашего знания
или незнания того, как движутся молекулы в чайной жидкости, то для
разных наблюдателей температура может оказаться совершенно
разной, даже если истинное состояние системы одно и то же; ведь
разные наблюдатели могут обладать равной степенью знания.
— Нет, это неверно,— прервал меня
Уже само слово
«температура» относится к некоторой ситуации наблюдения, при
которой происходит обмен энергией между чаем и термометром, ка-
кими бы ни были свойства термометра. Термометр поэтому только
тогда является действительно термометром, когда движения молекул
в подлежащей измерению системе, в данном случае чае, и в термометре
с требуемой степенью точности соответствует «каноническому» рас-
пределению. А при таком условии все термометры дадут один и тот
же результат, и в этом смысле температура оказывается объектив-
ным свойством. Отсюда ты опять-таки можешь видеть, как проблема-
тичны понятия «объективный» и «субъективный», которые мы раньше
так бездумно применяли.
229
Крамерса что-то смущало в такой интерпретации температуры,
и он попросил от Нильса разъяснений, в каком смысле тот говорит
о температуре определенной системы. «Ты описываешь ситуацию
в чайнике примерно так,— сказал он,— словно хочешь констатиро-
вать своего рода соотношение неопределенности между температу-
рой и энергией чайника с чаем. Но ведь физика, по крайней мере
прежняя, вряд ли придерживается твоей точки зрения?»
— До известной степени придерживается,— возразил
Ты это лучше всего поймешь, поставив вопрос, скажем, о свойствах
отдельного атома водорода в чае. Температура этого атома водо-
рода, если о ней вообще можно говорить, явно такая же, как у чая,
скажем 70°, потому что он участвует в теплообмене с другими молеку-
лами чая. Однако его энергия колеблется именно вследствие этого
теплообмена. Поэтому для его энергии можно задать только вероят-
ностное распределение. Если бы мы измерили, наоборот, энергию ато-
ма водорода, а не температуру чая, то не смогли бы по этой энергии
с определенностью заключить о температуре чая и
бы
только вероятностное распределение для его температуры. Относи-
тельный диапазон этого вероятностного распределения, а значит, не-
точность в определении значения температуры или энергии в случае
такого малого объекта, как атом водорода, велики и поэтому должны
быть приняты во внимание. Если даже взять большой объект,
например определенный объем чая внутри всей жидкости, диапазон
вероятности окажется намного уже, и им можно будет пренебречь.
— В старом учении о теплоте,— не успокаивался
как
мы ее преподаем студентам, объекту все-таки одновременно припи-
сывается всегда и энергия, и температура. О неточности или о соот-
ношении неопределенности между этими величинами никакой речи
нет. Как это сочетается с твоими взглядами?
— Это старое учение о теплоте,— отвечал Нильс,— относится
к статистической теории теплоты примерно так же, как классическая
механика к квантовой механике. В случае больших объектов мы не
совершаем, по существу, никакой ошибки, если одновременно припи-
сываем определенные значения их температуре и энергии, подобно
тому, как для подобных объектов мы имеем право одновременно за-
давать определенные значения их координат и скоростей. Но в
отношении очень малых объектов и то, и другое становится невер-
ным. В учении о теплоте до сих пор часто говорили, правда, что
эти малые объекты обладают энергией, но не температурой. Однако
это кажется мне не очень удачным выражением уже потому, что мы
не знаем, где надо проводить границу между малыми и большими
объектами.
Теперь мы смогли хорошо понять, почему для Нильса принци-
пиальная разница между статистическими законами теории тепло-
ты и статистическими законами квантовой механики значила гораз-
до меньше, чем для Эйнштейна. Нильс воспринимал дополнитель-
ность как центральную черту описания природы, всегда присутство-
вавшую, только недостаточно учитывавшуюся в статистической
230
теории теплоты, особенно у Гиббса, тогда как Эйнштейн все еще
исходил из мира представлений ньютоновской механики или максвел-
ловской теории поля и совсем не замечал черт дополнительности
в статистической термодинамике.
Дискуссия переключилась на другие области применения прин-
ципа дополнительности, и Нильс заговорил о том, что этот принцип
мог бы оказаться важным и для отграничения биологических процес-
сов от физико-химических закономерностей. Однако эта тема еще
подробнее обсуждалась на одной из наших больших парусных про-
гулок, так что, пожалуй, здесь было бы уместно пересказать одну из
наших длинных вечерних бесед на яхте.
Капитаном яхты был физикохимик Копенгагенского университета
Нильс Бьеррум, в котором суховатый юмор бывалого моряка соче-
тался с основательной подготовкой в вопросах навигации. Уже
при моем первом посещении яхты его притягательная личность вну-
шила мне такое доверие, что я был готов в любой ситуации слепо
следовать его приказам. В команду, кроме Нильса, входил еще хи-
рург Чивиц, который любил иронически комментировать события на
борту яхты и часто донимал капитана своими дружескими насмеш-
ками. Бьеррум умел, однако, очень хорошо противостоять этим на-
падкам, и прислушиваться к их перебранке было настоящим удоволь-
ствием. Не считая меня, членами команды были еще два человека, чьи
имена мне теперь уже не припоминаются.
В конце каждого лета яхта «Чита» переправлялась из Копенга-
гена в Свендборг на острове Фюн, где она оставалась на зиму для
проведения необходимого ремонта. Даже при попутном ветре невоз-
можно было осилить путь до Свендборга в один день, поэтому мы
настроились на многодневное путешествие. Мы отправились из Ко-
пенгагена рано на рассвете при довольно-таки свежем северо-запад-
ном ветре и ясном небе.
очень скоро мы миновали южный
острова Амагер и вошли в открытую бухту Кеге, двигаясь на юго-
запад. Через несколько часов пути показался высокий утес
Клинг. Но как только мы миновали и его, ветер прекратился. Почти
недвижно стояли мы среди спокойного моря, и через один-два часа
начали проявлять нетерпение. Поскольку незадолго до того раз-
говор у нас был о неудачной экспедиции на Северный полюс, Чивиц
заметил Бьерруму: «Если и впредь ветер будет таким же, наш про-
виант скоро подойдет к концу, и нам придется бросать жребий, кого
съесть первым». Бьеррум протянул бутылку пива со словами: «Я не
знал, что тебе так скоро понадобится подкрепление для души, но бу-
тылки, надеюсь, хватит еще на один час штиля». Однако перемена
произошла быстрее, чем мы думали. Ветер совершенно сменился
и дул теперь с юго-запада, небо затянуло тучами, и вместе с креп-
чающим бризом упали первые капли дождя. Нам пришлось одеться
в свои непромокаемые костюмы. Входя в узкий пролив между остро-
вами Зеландия и Мён, мы уже должны были бороться с резким юж-
ным ветром и сильными ливнями. Узкий фарватер заставлял нас
столь часто менять курс, что часа через два мы были уже близки
231
: истощению. Руки у меня горели и распухли от непривычной работы
канатами, а Чивиц заметил: «Да, более узкого фарватера нашему
к сожалению, найти не удалось. Впрочем, мы ведь отпра-
в увеселительную прогулку, так что нельзя принимать все это
уж всерьез». Нильс мужественно держался, не отставая от
при всех маневрах, и я удивлялся, сколько у него еще в запа-
физических сил.
Наконец с наступлением сумерек мы достигли Сторстрёма, широ-
водного пути между островами Зеландия и Фальстер, и
<у наш путь теперь лежал на северо-запад, а дождь прекратился, на-
спокойное плавание почти по ветру. Мы сумели отдохнуть
стали разговорчивыми. Теперь в полной темноте приходилось
едги по компасу, лишь временами удавалось сориентироваться по да-
леким маякам. Кое-кто из команды улегся в кубрике, чтобы отдохнуть
эт тяжелой работы и поспать. Чивиц сидел за рулем, Нильс рас-
положился рядом с ним, а моя обязанность была смотреть на самом
носу вперед, следя за навигационными огнями кораблей, которые
могли представлять для нас опасность. Чивиц рассуждал: «Да, с на-
вигационными огнями у кораблей все обстоит благополучно, тут мы,
надо думать, не столкнемся. Но если в здешние края забредет,
к примеру, кит, у которого нет навигационных огней, ни красного
по левому борту, ни зеленого по правому, то, пожалуй, легко мо-
жет произойти столкновение. Гейзенберг, Вы видите китов?»
— Я вижу почти одних только китов,— отвечал я,— но предпо-
лагаю все же, что большинство из них — это большие волны.
— Надо надеяться. А что, собственно, произойдет, если мы столк-
немся с китом? Наверное, и наше судно, и кит получат по пробоине.
Но вот разница между живой и мертвой материей: пробоина у кита
залечится сама собой, а нашей яхте придет конец. Особенно если мы
ляжем с этой пробоиной на морское дно. И в лучшем случае нам
все равно придется отдавать ее в ремонт.
Нильс вмешался в разговор: «С различием между живой и мерт-
вой материей, пожалуй, не все так уж просто. У кита действительно
действует, если можно так выразиться, формообразующая сила,
заботящаяся о том, чтобы и после повреждения снова образовался
целый кит. Естественно, кит ничего не знает об этой формообразую-
щей силе. Она каким-то еще непознанным образом заложена в его
биологической наследственности. Но корабль на самом деле тоже
не совсем мертвый предмет. Он относится к человеку так же, как пау-
тина к пауку или гнездо к птице. Формообразующая сила здесь ис-
ходит от человека, и ремонт яхты поэтому тоже в известном смысле
аналогичен исцелению кита. Ведь не будь живое существо, в данном
случае человек, причиной образования яхты, ее, разумеется, никогда
нельзя было бы и отремонтировать. Есть, правда, важное отличие
в том, что у человека эта формообразующая сила проходит через
сознание».
— Говоря о формообразующей силе,— осведомился я,— имеешь
ли ты в виду нечто совершенно чуждое прежней физике и химии,
232
чуждое сегодняшней атомной физике, или думаешь, что эта формо-
образующая сила может как-то выражаться и в расположении
атомов, в их взаимодействии, в каких-нибудь резонансных эффектах
и тому подобном?
— Прежде всего придется констатировать,— отвечал Нильс,—
что организм обляпает чертой
какой никогда не может
обладать система из множества атомных кирпичиков, если о ней су-
дить с точки зрения классической физики.
Но мы сейчас говорим уже не о старой физике, а о квантовой
механике. Конечно, соблазнительно сравнить целостные структуры,
математически описываемые в квантовой теории, например стацио-
нарные состояния атомов и молекул, со структурами, возникающими
вследствие биологических процессов. Но тут есть и очень характерные
различия. Целостные структуры атомной физики — атомы, молекулы,
кристаллы
это статические образования. Они состоят из опреде-
ленного числа элементарных ячеек, атомного ядра и электронов и не
обнаруживают никакого изменения во времени, разве что испыты-
вают нарушение извне. В случае такого внешнего нарушения они,
правда, как-то реагируют на него, но если нарушение было не слиш-
ком большим, они по прекращении его снова возвращаются в ис-
ходное положение. Но организмы — не статические образования.
Древнее сравнение живого существа с пламенем говорит о_том,
живые
пламени, представляют собой такую
форму, через которую материя в известном смысле проходит как по-
ток. Явно невозможно, скажем, какими-нибудь измерениями опре-"
делить, какие именно атомы принадлежат живому существу, а какие
нет. Поэтому вопрос надо поставить так: можно ли из квантовой ме-
ханики понять тенденцию к созданию таких образований, через
которые на протяжении ограниченного времени «протекает» материя
с весьма определенными и сложными химическими свойствами?
— Медику вообще не нужно заботиться о разрешении этой проб-
лемы,— вставил Чивиц.— Он исходит из того, что организм облада-
ет тенденцией к восстановлению нормальных условий, когда они на-
рушены и когда у организма есть для этого возможности, и медик
вместе с тем убежден, что все процессы имеют причинно-следствен-
ный характер, т. е., например, в ответ на механическое или хими-
ческое вторжение происходит в точности то, что должно произойти
по законам физики и химии. Что эти два способа рассмотрения
совершенно не вяжутся между собой, большинством медиков не осоз-
нается.
— Так обычно и бывает в случае двух дополнительных способов
рассмотрения,— заметил Нильс.— Мы либо описываем организм
в понятиях, образовавшихся в ходе человеческой истории из опыта
обращения с живыми существами, и тогда говорим о «живом теле»,
«органической функции», «обмене веществ», «дыхании», «процессе
выздоровления» и т. д., либо спрашиваем о причинно-следствен-
ных зависимостях и тогда пользуемся языком физики и химии, изу-
чаем химические или электрические процессы, например в нервных
233
олокнах, исходя при этом из предположения, что физико-химиче-
кие законы или, говоря вообще, законы квантовой механики без
действуют в живом организме. Эти два способа рас-
мотрения противоречат друг другу. Ведь в одном случае мы исходим
предпосылки, что органические процессы определяются назначе-
которому они служат, целью, на которую они направлены;
другом — считаем, что они обусловлены непосредственно пред-
им ситуацией. Крайне мало вероятно, что оба процес-
:а, так сказать, случайно дают один и тот же результат. Но оба спо-
рассмотрения дополняют друг друга; ибо мы по сути дела всегда
уже знаем, что оба они верны, по той простой причине, что
жизнь есть. Перед биологией стоит вопрос не о том, какой из двух спо-
:обов рассмотрения правильнее, а только о том, как природа су-
мела достичь их гармонии.
— Стало быть, ты не склонен верить,— вставил я,— что рядом
с силами и взаимодействиями, известными из сегодняшней атомной
физики, существует еще какая-то особая жизненная сила (вроде той,
которую раньше постулировал витализм), проявляющаяся в образе
действий живых организмов, например в залечивании раны у кита.
На твой взгляд, типично биологические закономерности, для которых
не существует аналога в неорганической материи, имеют место
благодаря ситуации, описываемой твоим принципом дополнитель-
ности.
— Да, я думаю так,— признал
И можно, конечно,
сказать, что два способа рассмотрения, о которых мы говорили,
относятся к дополнительным ситуациям наблюдения. В принципе
мы могли бы, наверное, измерить положение каждого атома в от-
дельно взятой клетке. Но не удастся провести такое измерение, не
убив живую клетку. В итоге мы узнаем расположение атомов
в умерщвленной клетке, но не в живой. Если мы затем по законам
квантовой механики рассчитаем, что произойдет далее с системой
атомов, изученной в ходе наблюдения над такой клеткой, то ответ
будет гласить, что клетка распадется, разложится или что-нибудь
еще в этом роде. Если же мы, наоборот, захотим сохранить жизнь
клетке и потому допустим лишь весьма ограниченное наблюдение ее
атомарной структуры, то выводы, полученные из наших ограниченных
данных, окажутся тоже верными, но не позволят судить о том, оста-
нется ли клетка живой или распадется.
— Я нахожу очень удобным это отграничение биологических за-
кономерностей от физико-химических через принцип дополнитель-
ности,— продолжил я беседу.— Но сказанное тобою оставляет еще
открытым выбор между двумя интерпретациями, которые на взгляд
многих естествоиспытателей радикально различны. Попробуем по-
мечтать о таком будущем состоянии естествознания, когда биология
так же полностью сольется с физикой и химией, как в сегодняшней
квантовой механике слились между собой физика и химия. Как по-
твоему, будут ли законы этой универсальной науки просто законами
квантовой механики с добавлением биологических понятий подобно
234
тому, как законы ньютоновской механики можно дополнить такими
статистическими понятиями, как температура и энтропия, или же
в этом едином естествознании будут действовать природные законы
какого-то более всеобъемлющего рода, в составе которых квантовая
механика выступит лишь особым предельным случаем, подобно тому,
как ньютоновскую механику можно считать предельным случаем
квантовой механики? В пользу первой возможности говорит то, что
квантовомеханические законы так или иначе должны быть воспол-
нены концепцией эволюции, т. е. отбора, действующего в масштабе
геологического времени, без чего той будущей универсальной науке
не удастся объяснить разнообразие организмов. Нет оснований ду-
мать, что добавление такого исторического элемента вызовет прин-
ципиальные трудности. Организмы тогда можно будет считать фор-
мами, до которых в рамках квантовомеханических законов доросла
природа на Земле за несколько миллиардов лет. Но есть аргументы
и в пользу второй концепции. Например, можно сказать, что в кван-
товой теории до сих пор не зафиксировано никакой тенденции обра-
зования таких целостных форм, которые сохраняются со своими
очень специфическими химическими свойствами в течение опреде-
ленного времени при постоянной смене входящей в их состав материи.
Мне не известно, сколь весомы аргументы в пользу той и другой кон-
цепции. Но что об этом думаешь ты, Нильс?
— Прежде всего, мне не кажется,— отвечал Нильс,— чтобы вы-
бор одной из двух возможностей был так уж важен на теперешней
стадии развития науки. Речь все-таки идет прежде всего о том, чтобы
рядом с определяющей ролью физических и химических закономер-
ностей в природных явлениях найти подобающее место для биоло-
гии. А для этого явно достаточно соображений о дополнительности
двух установленных нами ситуаций наблюдения. Поэтому дополне-
ние квантовой механики биологическими понятиями так или иначе
произойдет. Но потребуется ли помимо такого дополнения также еще
и расширение квантовой механики, этого пока еще невозможно пред-
видеть. Возможно, богатство математических форм, заключенное
в квантовой теории, давно уже достаточно велико, чтобы охватить
и биологические образования. До тех пор, пока само биологическое
исследование не видит никаких оснований для расширения кван-
товотеоретической физики, нам самим, очевидно, не следует настаи-
вать на его необходимости. В науке всегда лучше быть предельно
консервативным и идти на расширение теоретической базы только
под давлением не поддающихся объяснению экспериментальных
данных.
— Есть, однако, биологи, считающие, что такое давление на-
лицо,— продолжил я беседу,— думающие, что дарвиновская теория
в ее сегодняшней форме — «случайные мутации и естественный от-
бор» — недостаточна для объяснения разнообразия органических
форм на Земле. Конечно, человеку с улицы все кажется совершенно
понятным, когда он узнает от биологов, что возможны случайные му-
тации, что таким образом наследственность соответствующего вида
235
изменяется то в одном, то в другом направлении и что
:ловия окружающей среды способствуют размножению некоторых
утантных видов и препятствуют размножению других. Когда
,арвин объясняет, что здесь происходит процесс отбора, что «вы-
самый сильный», то этому охотно веришь, но можно, пожалуй,
просить, идет ли в этой фразе речь о теоретическом высказывании
ли просто об определении слова «сильный»? Ведь мы называем
сильными», или «приспособленными», или «жизнеспособными» как
аз те разновидности, которые особенно хорошо развиваются
данных обстоятельствах. Однако, даже если мы согласимся, что
процессе отбора возникают особенно приспособленные или жизне-
пособные виды, все равно еще очень трудно поверить, что столь
ложные органы, как, например, человеческий глаз, постепенно
озникли просто вследствие случайных изменений. Многие биологи
[вно полагают, что подобные вещи возможны, и способны даже ука-
ать, какие именно шаги в ходе истории Земли могли привести
тому конечному результату, образованию глаза. Но другие, похоже,
скептически.
Мне рассказывали о беседе математика и квантового теоретика
рон Неймана с одним биологом по этому вопросу. Биолог был убеж-
приверженцем современного дарвинизма, фон Нейман от-
к дарвинизму с недоверием. Математик подвел биолога
окну своего кабинета и сказал: «Вы видите вон там на холме прек-
белый дом? Он возник случайно. В течение миллионов лет гео-
логические процессы образовали этот холм, деревья вырастали, сох-
ни, разлагались и снова вырастали, потом ветер покрыл вершину
холма песком, камни туда забросило, наверное, каким-то вулкани-
ческим процессом, и они случайно вдруг легли друг на друга в оп-
ределенном порядке. Так все и шло. Естественно, в ходе истории
Земли благодаря этим случайным неупорядоченным процессам воз-
никало большей частью все время что-то другое, но однажды через
много, много времени возник этот дом, потом в него вселились люди
и живут в нем сейчас». Биологу было,
не по себе
от такой логики. Но ведь фон Нейман все-таки не биолог, и я не ос-
меливаюсь выносить суждение о том, кто тут прав. Думаю, что и сре-
ди биологов нет единого мнения о том, достаточен ли дарвиновский
процесс отбора для объяснения сложных организмов или нет.
— Вопрос, пожалуй, упирается просто во временную шкалу,—
предположил
Теория Дарвина в ее сегодняшней форме со-
держит, собственно, два независимых утверждения. Согласно одному
из них, в процессе воспроизведения испытываются все новые формы,
которые в своем большинстве при данных внешних обстоятельствах
снова исчезают как непригодные; сохраняются лишь немногие при-
способленные. Во-вторых, предполагается, что новые формы возни-
кают вследствие чисто случайных нарушений генной структуры.
Этот второй тезис, хоть и трудно придумать для него альтернативу,
намного проблематичнее. Неймановский аргумент призван обратить
внимание на то, что, хотя за достаточно долгое время случайно
236
может возникнуть почти все, однако путем подобного объяснения
легко дойти до оперирования абсурдно длинными промежутками
времени, каких в распоряжении у природы явно нет. Ведь из физи-
ческих и астрофизических наблюдений нам известно, что от возник-
новения простейших живых существ на Земле прошло максимум нес-
колько миллиардов лет. В этот период должно было уложиться все
развитие от простейших до высокоразвитых живых существ. Доста-
точно ли было случайных мутаций и процесса отбора, чтобы за такое
время возникли сложнейшие высокоразвитые организмы,— это за-
висит от того, какое биологическое время требуется для возникнове-
ния новых видов. По-моему, мы пока еще слишком мало знаем
о характере этого времени, чтобы рассчитывать на надежный ответ.
Так что пока приходится оставить всю проблему в покое.
— Другой довод, иногда приводимый в пользу расширения кван-
товой теории,— продолжал я,— основан на существовании челове-
ческого сознания. Совершенно очевидным образом понятие «соз-
нание» не встречается в физике и химии; нельзя, по сути дела, пред-
ставить, чтобы нечто подобное исходило и от квантовой механики.
А ведь в естествознании, охватывающем также и живые организмы,
понятие «сознание» должно занимать определенное место, коль ско-
ро оно принадлежит к действительности.
— Этот довод,— сказал Нильс,— выглядит в первый момент, ко-
нечно, очень убедительно. Среди понятий физики и химии нам не
найти ничего имеющего хотя бы отдаленное отношение к сознанию.
Мы знаем только, что сознание существует, поскольку сами им обла-
даем. Сознание является, таким образом, тоже частью природы или,
выражаясь шире, действительности, и помимо физики и химии,
чьи законы фиксированы в квантовой теории, мы должны уметь опи-
сывать и понимать закономерности еще и совсем другого рода. Но
даже и тут я не знаю, требуется ли нам еще большая свобода, чем та,
которая уже предоставлена нам принципом дополнительности. По-
моему, и в данном вопросе мало разницы, будем ли мы — как в ста-
тистической интерпретации учения о теплоте — присоединять к кван-
товой механике, не изменяя ее, новые понятия и формулировать
с их помощью новые закономерности или же, как пришлось сделать
при расширении классической физики до квантовой теории, рас-
ширим квантовую теорию до какой-то более всеобъемлющей схемы,
охватывающей также и факт сознания. Подлинная проблема в сле-
дующем: как возможно согласование той части действительности,
которая берет начало в сознании, с другой ее частью, описываемой
в физике и химии? Как получается, что закономерности обеих этих
частей не вступают в конфликт между собой? Здесь явно имеет место
подлинная ситуация дополнительности, которую удастся, конечно,
точнее проанализировать в деталях, когда мы будем знать больше
о биологии.
Такая беседа продолжалась еще часами. Иногда Нильс брался
за руль, а Чивиц следил за компасом; я все сидел впереди, ста-
раясь различить в черной ночи какие-нибудь светящиеся точки.
237
олночь миновала. Сквозь довольно еще плотные облака луна иног-
а давала знать о своем местоположении светлым пятном. С момента
в Сторстрём мы оставили позади уже добрых сорок километ-
эв и, значит, должны были приближаться к проливу Оме, который
еще пройти, прежде чем встать на якорь. Судя по морской
арте, вход в пролив Оме был обозначен торчащей из воды
[о как в непроглядной ночи после сорока километров движения по
омпасу под парусами в не очень спокойной воде можно найти мет-
оставалось для меня пока загадкой.
Чивиц спрашивал: «Гейзенберг, Вы уже нашли метлу?»
— Нет, Вы
с равным успехом спросить, нашел ли я ша-
ик от настольного тенниса, скатившийся за борт с последнего про-
одившего тут судна.
— Тогда Вы плохой яхтсмен.
— Не могли бы Вы перейти на мое место?
Чивиц заговорил тогда так громко, что его можно было услышать
низу, в кубрике: «Вечно та же старая история, как во всех плохих
капитан спит, корабль налетает на риф, команда идет ко
ту».
Снизу раздался сонный голос Бьеррума: «Знаете ли вы хоть при-
где мы находимся?»
Чивиц: «Знаем, даже с полной точностью: на яхте «Чита» под ко-
капитана Бьеррума, к сожалению, спящего».
Бьеррум поднялся тогда наверх и взял на себя управление.
на горизонте можно было различить сигнальные огни маяка,
точно по которому следовало теперь взять направление. Кроме того,
получил задание измерить лотом глубину воды, что при сравни-
тельно медленной скорости движения удалось сделать с достаточной
точностью. Потом мы снова справились с картой, и поскольку мы
располагали двумя координатами нашей позиции, прямой линией до
маяка и линией замера глубины, можно было высчитать наше место-
положение, которое, к нашему радостному изумлению, отстояло еще,
по-видимому, на добрый километр от искомой метлы. Мы шли еще
несколько минут в избранном направлении. Бьеррум перешел ко мне
на самый нос, и когда я еще ничего не мог видеть, он вдруг сказал:
«Вот она», и нам оставалось теперь лишь несколько сот метров до
выхода в пролив Оме. По другую сторону острова мы встали на
якорь и были все очень рады, что остаток ночи можно провести
в каюте в глубоком сне.
X. КВАНТОВАЯ МЕХАНИКА
И ФИЛОСОФИЯ КАНТА (1930—1932)
Мой новый лейпцигский кружок быстро разрастался в те годы.
Высокоодаренные молодые люди из самых разных стран съезжались
к нам, чтобы принять участие в развитии квантовой механики или
приложить ее к изучению структуры материи. Эти активные, откры-
тые для всего нового физики обогатили наши семинарские дискус-
сии и почти каждый месяц расширяли сферу применения новых идей.
Швейцарец Феликс Блох заложил основу понимания электрических
свойств металлов, Лев Ландау из России и Рудольф Пайерлс спорили
о математических проблемах квантовой электродинамики, Фридрих
Хунд разрабатывал теорию химической связи, Эдвард Теллер рас-
считывал оптические свойства молекул. В возрасте едва лишь 18 лет
к этой группе присоединился Карл Фридрих фон Вейцзеккер и внес
философскую ноту в ее беседы; хотя он изучал физику, отчетливо
ощущалось, что всегда, когда в связи с нашими физическими пробле-
мами на семинаре поднимались философские или гносеологические
вопросы, он слушал особенно внимательно и напряженно и вступал
в спор с глубокой внутренней заинтересованностью.
Специальный повод к философским беседам возник год или два
спустя, когда молодая женщина-философ Грета Герман приехала
в Лейпциг, чтобы поспорить с атомными физиками об их философских
позициях,— позициях, в неправильности которых она вначале была
твердо убеждена. Грета Герман училась и сотрудничала в кружке
геттингенского философа Леонардо Нельсона, и ее образ мыслей
сложился там в духе кантовской философии, как эта последняя была
интерпретирована философом и естествоиспытателем Фризом в на-
чале XIX в. К числу постулатов школы Фриза, а также кружка Нель-
сона относился тезис, что философские рассуждения должны обла-
дать той же степенью строгости, какой требует современная матема-
тика. И вот, ориентируясь на эту степень строгости, Грета Герман
надеялась доказать, что закон причинности — в том виде, какой
придал ему Кант — нельзя изменить ни на йоту. А новая квантовая
механика в известном смысле ставила эту форму причинности под
вопрос, и молодая женщина-философ была полна решимости довести
свою борьбу до конца.
Нашу первую беседу, в которой она дискутировала с Карлом
Фридрихом фон Вейцзеккером и мною, она начала, насколько я пом-
ню, следующим соображением:
239
«В философии Канта закон причинности не является эмпириче-
ким утверждением, который можно было бы обосновать или опро-
ергнуть на опыте, а напротив, он есть предпосылка всякого опыта
относится к тем категориям мысли, которые Кант называет «априор-
Чувственные впечатления, посредством которых мы восприни-
мир, были бы всего лишь субъективной игрой ощущений, кото-
не соответствует никакой объект, если бы не существовало пра-
по которому наши впечатления обусловлены предшествующими
обытиями. Это правило, а именно однозначность сопряжения при-
и следствия, должно поэтому заранее уже предполагаться, если
хотим объективировать восприятия, если мы хотим утверждать,
[то мы постигли нечто — какую-либо вещь или какой-либо процесс.
другой стороны, естествознание имеет дело с чувственным опытом,
именно с объективным чувственным опытом; лишь такой опыт,
может быть проконтролирован другими, который в этом
:трогом смысле слова является объективным, может составлять пред-
лет естествознания. Однако отсюда с необходимостью вытекает, что
естествознание должно заранее предполагать закон причинности,
по естествознание существует лишь постольку, поскольку суще-
и закон причинности. Так что закон причинности в известном
есть орудие нашей мысли, которым мы пытаемся переработать
в опыт сырой материал наших ощущений. И лишь в той мере, в какой
это удается, мы обладаем и предметом естествознания. Как же воз-
можно, чтобы квантовая механика собиралась расшатать этот закон
причинности и в то же время хотела оставаться естественной наукой?»
Я попытался в ответ обрисовать прежде всего те опытные данные,
которые привели нас к статистической интерпретации квантовой
теории.
— Допустим, мы имеем дело с одним отдельным атомом типа ра-
дий В. Конечно, намного легче
со многими таки-
ми атомами сразу, т. е. с некоторым небольшим количеством радия В,
чем с отдельным атомом, однако, в принципе, ничто не мешает иссле-
довать поведение и отдельного такого атома. Так вот, мы знаем, что
рано или поздно наш атом радия В излучит в том или ином направлении
один электрон и превратится тем самым в атом радия С. В среднем
это случится чуть меньше, чем через полчаса, однако превращение
атома может с таким же успехом произойти через несколько
секунд или лишь через несколько дней. «В среднем» здесь означает
следующее: если мы имеем дело со многими атомами радия В, то
через полчаса в атомы радия С превратится примерно их половина.
Но мы не можем, и здесь-то как раз выражается определенная несо-
стоятельность закона причинности, указать никакой причины, почему
отдельный атом радия В распадается именно сейчас, а не раньше
или позже, и почему он испускает электрон именно в этом, а не в ка-
ком-либо другом направлении. Причем, по многим основаниям мы
убеждены, что такой причины вообще не существует.
— Именно тут,— возражала Грета Герман,— видимо, и кроется
ошибка нынешней атомной физики. Из того факта, что еще не най-
240
дена причина определенного явления, никак невозможно заключить,
будто такой причины не существует. Я бы вывела отсюда только то,
что здесь перед нами еще нерешенная задача, иными словами, что
атомные физики должны продолжать свои поиски до тех пор, пока
они не найдут эту причину. Ваше знание о состоянии атома радия В
перед испусканием электрона пока еще, видимо, неполно, ведь иначе,
конечно, можно было бы определить, когда и в каком направлении
должен излучиться электрон. Поэтому нужно искать дальше, пока
не будет достигнуто полное знание.
— Нет, мы считаем наше знание уже полным,— пытался я объяс-
нить подробнее.— Ведь из других экспериментов, которые мы можем
поставить с тем же атомом радия В, явствует, что для этого атома
не может вообще быть никаких других определяющих моментов,
кроме тех, которые нам уже известны. Поясню детальнее: мы вот
констатировали, что не известно, в каком направлении будет выпущен
электрон, и Вы ответили, что, стало быть, нужно продолжать поиски
факторов, детерминирующих это направление. Од-
стоит нам предположить, что мы эти определяющие моменты
как мы попадем в следующее затруднительное положение.
Дело в том, что испускаемый электрон можно с равным успехом
трактовать и как волну материи, излучаемую ядром атома. Подобная
может привести к явлениям интерференции. Предположим
гперь, что части этой волны, которые сначала были испущены атом-
ядром в противоположных направлениях, приводят в специально
этого установленной аппаратуре к интерференции и что в резуль-
срабатывания этого аппарата в определенном направлении
гашение волны. А это позволяет с уверенностью предска-
что в конечном счете электрон в данном направлении излучен
будет. Если бы мы узнали новые определяющие свойства, из
которых вытекало бы, что электрон будет испущен атомным ядром
каком-то совершенно определенном направлении, то явление интер-
вообще не смогло бы иметь места. Гашения вследствие
не произошло бы, и выведенное ранее заключение
оправдалось бы. Однако фактически гашение будет наблюдаться
Тем самым природа сообщает нам, что те опреде-
ляющие свойства, о которых у нас идет спор, не существуют и что
наше знание является полным и без них.
— Но ведь это же ужасно,— говорила Грета Герман. — С одной
Вы говорите, что наше знание атома радия В неполно,
потому что мы не знаем, когда и в каком направлении будет послан
Электрон; а с другой стороны, Вы говорите, что знание полно, потому
если бы имелись новые определяющие моменты, то мы оказались
бы в противоречии с некоторыми другими экспериментами. Однако
не может же наше знание быть одновременно полным и неполным. Это
же просто бессмыслица.
Карл Фридрих попытался тогда несколько точнее проанализиро-
вать предпосылки кантовской философии. «Кажущееся противоре-
чие,— сказал он,— возникает здесь, несомненно, потому что во всем,
что мы говорим, мы ведем себя таким образом, как если бы можно
было вести речь об атоме радия В «в себе». Однако это не само собой
разумеется и, собственно, даже неверно. Уже у Канта «вещь в себе»
является проблематичным понятием. Кант знает, что о «вещи в себе»
нельзя ничего высказать; нам даны лишь объекты чувственного вос-
приятия. Однако Кант допускает, что мы можем сочетать или упоря-
дочивать эти объекты восприятия, так сказать, по модели «вещи
в себе». Он выставляет, таким образом, в качестве априорно данной,
собственно говоря, ту структуру опыта, к которой мы привыкли
в повседневной жизни и которая в более точной форме составляет
основу классической физики. Согласно обычному мировосприятию,
мир состоит из вещей в пространстве, изменяющихся во времени,
из процессов, которые следуют друг за другом по определенному
правилу. Однако атомная физика научила нас, что восприятия уже не
могут сочетаться или упорядочиваться по модели «вещи в себе».
Поэтому не существует также и атома радия В «в себе».
Грета Герман перебила его: «Способ, каким Вы употребляете
понятие «вещи в себе», представляется мне не вполне отвечающим
духу кантовской философии. Вы должны четко различать между
вещью в себе и физическим предметом. Вещь в себе у Канта не
выходит к явленности, даже опосредованным образом. Ее понятие в
естествознании и во всей теоретической философии функционирует
лишь как обозначение того, о чем совершенно ничего невозможно
знать. Ведь все наше знание покоится на опыте, а опыт как раз и
означает знание вещей, какими они являются нам. Априорное знание
тоже направлено не на «вещи», какими они могут быть «в себе»,
поскольку его единственная функция в том, чтобы делать опыт
возможным. Когда в смысле классической физики Вы говорите об
атоме радия В «в себе», то Вы имеете здесь в виду скорее то, что Кант
называет предметом или объектом. Объекты суть части мира
столы и стулья, звезды и атомы».
— Даже когда их не видно, как, например, атомы?
— Даже тогда, потому что мы заключаем о них из их явления.
Мир явлений есть взаимосвязанная структура, больше того, даже в
повседневных жизненных восприятиях невозможно четко отличить
то, что мы видим непосредственно, от того, о чем мы лишь заключаем.
Вы видите этот стул; его спинку Вы именно вот сейчас не видите,
однако предполагаете ее с той же достоверностью, как и переднюю
часть, которую Вы видите. Это как раз и означает, что естествозна-
ние объективно: оно объективно, потому что говорит не о восприя-
тиях, а об объектах.
— Но в атоме мы не видим ни передней, ни задней стороны.
Почему же он должен иметь те же свойства, что стулья и столы?
— Потому, что это объект. Без объектов нет объективной науки.
А то, что такое объект, определяется через категории субстанции,
причинности и т. д. Если Вы отказываетесь от строгого применения
этих категорий, значит Вы отказываетесь и от возможности опыта
вообще.
242
Однако Карл Фридрих не собирался сдаваться: «В квантовой
речь идет о новом способе объективации восприятий, до ко-
Кант еще не мог додуматься. Каждое восприятие соотносится
: ситуацией наблюдения, которая должна быть очерчена, если только
хотим от восприятия перейти к опыту. Результат восприятий уже
яе поддается объективации таким же образом, как это было возмож-
в классической физике. Когда ставится эксперимент, из которого
быть выведено заключение, что здесь и теперь имеется в нали-
атом радия В, то добытое тем самым знание является полным для
данной ситуации наблюдения; однако для другой ситуации наблю-
которая предполагает, например, высказывания об испущен-
электроне, это знание уже не является полным. Если две различ-
ситуации наблюдения находятся между собой в отношении, кото-
рое названо у Бора отношением дополнительности, то полное знание
одной ситуации наблюдения означает вместе с тем неполное
для другой».
— Так Вы хотите разрушить весь кантовский анализ опыта?
— Нет, по моему мнению, это было бы даже и невозможно. Кант
точно пронаблюдал, как в действительности приобретается
и я считаю, что его анализ в существенных чертах правилен.
когда Кант характеризует формы созерцания — пространство и
а также категорию причинности в качестве априорно пред-
аествующих опыту, то он подвергает себя здесь той опасности,
го одновременно и абсолютизирует их, и утверждает, будто они и со
воей содержательной стороны тоже должны выступать в любой
гественнонаучной теории в одном и том же виде. Но это неверно,
обнаружено теорией относительности и квантовой теорией. Тем не
в одном смысле Кант совершенно прав: эксперименты, которые
гавит физик, должны сначала описываться обязательно на языке
физики, потому что иначе не будет возможности сооб-
другому физику, что и как измерено. И лишь благодаря этому
оказывается в состоянии проконтролировать результаты.
образом, кантовское «априори» современной физикой нисколь-
не отвергается, оно только в известном смысле релятивизируется.
классической физики, т. е., между прочим, и понятия «прост-
«время», «причинность», являются в этом смысле апри-
для теории относительности и квантовой теории, коль
они должны использоваться при описании эксперимента —
скажем осмотрительнее, фактически используются. Однако
одержательно они в этих новых теориях все же модифици-
— И при всем том я еще не получила совершенно ясного ответа
исходный вопрос,— сказала Грета Герман.— Я хотела бы все же
почему там, где мы не нашли пока никаких причин, достаточ-
для предварительного расчета того или иного события, например
электрона, мы не должны искать дальше. Вы ведь не
гите просто запретить эти поиски; Вы только говорите, что они ни
[чему не приведут, так как новых определяющих моментов не может
243
быть, поскольку именно математически точно формулируемая неопре-
деленность только и позволяет делать определенные предсказания
о том, что произойдет при всякой новой постановке опыта. И это
подтверждается экспериментами. Когда говорят подобные вещи, не-
определенность в известном смысле выступает в качестве физической
реальности, она приобретает объективный характер, а ведь обычно
неопределенность истолковывается как простое незнание и в этом
смысле является чем-то чисто субъективным.
Тут я попытался снова вступить в беседу и сказал: «В своих сло-
вах Вы точно описали характерную черту сегодняшней квантовой
теории. Если мы хотим делать из атомных явлений выводы о каких-
то закономерностях, то обнаруживается, что нам приходится приво-
дить в закономерную взаимосвязь уже не объективные процессы
в пространстве и времени, а — употреблю выражение поосторож-
нее — ситуации наблюдения. Лишь для них мы получаем эмпириче-
ские закономерности. Математические символы, с помощью которых
мы описываем подобные ситуации наблюдения, отражают скорее
возможное, чем фактическое. По-видимому, можно было бы сказать,
что они представляют собой промежуточное звено между возможным
и фактическим, которое можно назвать объективным самое большее
в таком же смысле, как, например, температуру в статистической
термодинамике. Это вполне определенное познание возможного,
хотя и допускает надежное и строгое прогнозирование, но, как прави-
ло, оно позволяет делать заключения лишь о вероятности того или
иного будущего события. Кант не мог предвидеть, что в сферах
опыта, которые расположены далеко за пределами повседневности,
упорядочение чувственного восприятия по модели «вещи в себе» или,
если хотите, «предмета» уже неосуществимо и что, следовательно,
выражая в простой формуле, атомы уже не являются вещами или
предметами».
— Но что же они тогда такое?
— Для обозначения этого едва ли может существовать выраже-
ние в языке, поскольку наш язык построен на повседневном опыте,
а атомы как раз не являются предметами повседневного опыта.
Но если Вы удовлетворитесь косвенным описанием, то они суть
составные части ситуаций наблюдения — составные части, облада-
ющие высокой объяснительной ценностью при естественнонаучном
анализе явлений.
— Раз уж мы заговорили о трудностях языкового выражения.—
вставил здесь Карл Фридрих,— то, возможно, важнейший урок, кото-
рый мы можем вывести из современной физики, состоит в том, что все
понятия, служащие нам для описания опыта, имеют лишь ограни-
ченную область применения. Для всех таких понятий, как «вещь»,
«объект восприятия», «временная точка», «одновременность», «про-
тяжение» и т. д., мы можем указать экспериментальные ситуации,
в которых эти понятия ставят нас в затруднительное положение.
Это не означает, что данные понятия перестают быть предпосылкой
всякого опыта, но означает, что они — такая предпосылка, которая
244
сякий раз нуждается в критическом анализе и из которой нельзя
абсолютных требований.
Грета была очень расстроена таким поворотом нашей беседы.
надеялась, что сможет в опоре на идейный инструментарий
литовской философии со всей убедительностью опровергнуть пре-
атомных физиков или же, наоборот, убедиться в том, что Кант
j каком-то месте допустил существенную ошибку. Однако ее надежды
оправдались. Все кончилось какой-то бесцветной неопределен-
которая мало отвечала ее потребности в ясности. Поэтому
еще раз спросила: «Не равнозначна ли эта Ваша релятивизация
знтовского «априори», да и самого языка, принятию позиции полной
езнадежности в смысле «я вижу, что мы ничего не можем знать»?
быть, по-вашему, в конечном счете нет такой основы для позна-
на которую можно было бы
Карл Фридрих смело ответил с юношеским задором, что именно
, развитии естествознания он черпает оправдание для более оптими-
гического воззрения:
«Когда мы говорим, что с помощью своего понятия «априори»
верно проанализировал гносеологическую ситуацию тогдашней
стественной науки, но что в современной атомной физике мы стоим
иной гносеологической ситуацией, то подобное высказывание,
отчасти сродни другому высказыванию, согласно кото-
эму архимедовские законы рычага содержали верную формулировку
для тогдашней техники практических правил, но для
ков уже недостаточно. Архимедовские законы рычага содержат
подлинное знание, а не просто неопределенные мнения. Они будут
всегда, когда будет идти речь о рычагах, и если в
какой-нибудь очень отдаленной звездной системы существу-
эт рычаги, то положения Архимеда там тоже должны быть верны.
вторая часть моего тезиса — что с расширением познания
достигли областей техники, в которых понятие рычага уже не
достаточно,— не означает, собственно говоря, ни релятивизации,
историзации законов рычага; она означает лишь, что законы
в ходе исторического развития становятся частью более
5ширной системы техники и что впредь они уже не будут иметь
центрального значения, которое имели вначале. Подобным же
5разом я считаю, что кантовский анализ познания содержит подлин-
знание, а не неопределенное мнение, и что он остается верен
там, где живые существа, способные к рефлексии, вступают
окружающим миром в отношение, которое мы с нашей человеческой
зрения называем «опытом». Однако и
«априори»
позднее быть вытеснено со своего центрального места и
гать частью гораздо более обширной системы анализа познаватель-
процессов. Конечно, было бы явно неправильным делом расша-
тут естественнонаучное или философское знание, твердя,
«у каждого времени свои собственные истины». Но надо все же
в виду, что с историческим развитием меняется и структура
245
человеческого мышления. Наука идет вперед не только потому
что нам становятся известны и понятны новые факты, но и потому'
что мы все время заново учимся тому, что может означать
«понимание».
Этим ответом, отчасти восходящим к Бору, Грета Герман, как нам
показалось, была в известной степени удовлетворена, а у нас
появилось ощущение, что мы лучше поняли отношение кантовской
философии к современному естествознанию.
XI. ДИСКУССИЯ О ЯЗЫКЕ (1933)
«Золотой век атомной физики» быстро шел теперь к своему концу.
Германии нарастала политическая смута. Радикальные группы
рава и слева демонстрировали на улицах, вели вооруженную борь-
на задних дворах беднейших городских кварталов и агитировали
уг против друга на публичных собраниях. Почти незаметно распро-
анилось беспокойство, а с ним страх также и в университетской
зни и на факультетских заседаниях. Какое-то время я пытался не
мечать опасности, игнорировал инциденты на улицах. Но действи-
ьность в конечном итоге все-таки сильнее, чем наши желания,
на этот раз она вторглась в мое сознание в форме сна. В одно
|скресное утро я собирался с Карлом Фридрихом отправиться
раньше на велосипедную прогулку; я поставил будильник на пять
сов. Но перед пробуждением в полусне мне предстала странная
ртина. Я снова, как в феврале
года, шел с первыми лучами
реннего солнца по Людвигштрассе в Мюнхене. Улица была залита
асноватым, все более ярким и жутким светом, скорее от огня,
м от утреннего солнца. Людские толпы с красными и черно-бело-
асными знаменами текли от Триумфальной арки к фонтану перед
иверситетом, какой-то неистовый гул наполнял воздух. Вдруг
ямо передо мной застучал пулемет. Я попытался скрыться
безопасное место — и проснулся; стук пулемета был просто звоном
а красноватый свет был солнечным лучом на шторах
оей спальни. Но с этого момента я знал, что дело снова принимает
серьезный оборот.
За январской катастрофой 1933 года еще раз последовали счаст-
ливые каникулы со старыми друзьями, и эти светлые дни остались
в нашей памяти как прекрасное, но скорбное расставание с «золотым
В горах над деревней Байришцелль на альпийском лугу Штайлер
ьм, у южного склона
Трайт, я имел в своем распоряжении
рную хижину. Когда-то она была отстроена моими друзьями по
одежному движению после того, как ее наполовину разрушила
вина. Отец одного из товарищей, торговец
предоставил
м лес и инструменты; крестьянин, которому принадлежала хижина,
одвез летом этот стройматериал на альпийский луг, и в течение
нескольких прекрасных осенних недель трудами моих друзей возник-
а новая крыша, были отремонтированы ставни и внутри устроено место
я сна. Зимой мы могли поэтому регулярно использовать этот
ьпийский луг как место для лыжных катаний, и на пасхальные
247
каникулы 1933 года я пригласил в свою хижину провести отпуск на
лыжах Нильса с его сыном Христианом, Феликса Блоха и Карла
Фридриха. Нильс, Христиан и Феликс собирались из Зальцбурга,
где у Нильса были какие-то дела, приехать в Обераудорф и подняться
к нам оттуда. Карл Фридрих и я пришли в хижину двумя днями
ранее, чтобы подготовить ее для жилья и запастись
За несколько недель до того ящики со съестными припасами были
при хорошей погоде подвезены в Брюннштейнхаус, и теперь мы долж-
ны были перенести все в рюкзаках до хижины, находящейся почти в
часе ходьбы оттуда.
На этой начальной стадии нашего мероприятия было несколько
трудностей. В первую ночь, которую мы с Карлом Фридрихом провели
в нашей хижине одни, была метель и непрестанно шел снег. Наутро
нам лишь с трудом удалось откопать из-под снега вход в дом.
И когда мы к полудню с немалыми усилиями проложили путь в
Брюннштейнхаус по почти метровому свежему снегу, все еще не было
видно конца снегопаду, и мы начали всерьез опасаться
Из Брюннштейнхауса я позвонил по телефону, как было условлено,
Нильсу в Зальцбург, описал ему положение на нашей горе и пообе-
щал на следующий день встретить его вместе с Карлом Фридрихом
на железнодорожной станции в Обераудорфе. Нильс возразил было
сначала, что в этом нет никакой надобности — он, Христиан и Феликс
просто возьмут в Обераудорфе такси и доедут до хижины. Мне
пришлось объяснить ему, что его идея крайне нереалистична, так что
мы остановились на встрече в Обераудорфе. На вторую ночь снег
шел так же непрестанно, как и на первую, и к утру хижина была
почти похоронена под снегом. От проложенной нами накануне лыж-
ни не было видно и следа. Однако небо было ясно, местность
хорошо просматривалась, так что имелась возможность избежать ла-
виноопасных мест. Итак, мы с Карлом Фридрихом, попеременно идя
впереди, проложили новый путь до Брюннштейнхауса, а оттуда под
гору без труда проторили лыжню до самого Обераудорфа. Проделан-
ную таким образом тропу мы собирались использовать позднее для
совместного с нашими гостями восхождения. При ясном небе и спо-
койной погоде она должна была продержаться, по крайней мере,
до второй
Но когда в полдень мы встречали условленный поезд на перроне
в Обераудорфе, Нильса, Христиана и Феликса не было видно.
Впрочем, из одного купе было выгружено много поклажи — лыжи,
рюкзаки, одеяла,— похожей на оснащение наших гостей. От началь-
ника станции мы узнали, что причастные к этой поклаже путеше-
ственники по причине своего желания выпить на одной станции по
чашке кофе опоздали на поезд и теперь могли появиться лишь со
следующим поездом в 4 часа пополудни. Я с беспокойством подумал
о том, что большую часть восхождения нам придется теперь проде-
лать в темноте в очень трудных снежных условиях. Мы с Карлом
Фридрихом использовали время ожидания для отсортировки ненуж-
ных частей багажа из копенгагенской поклажи, физические силы
248
экономить. Ровно в четыре часа приехали наши гости,
я объявил Нильсу, что нам еще предстоят приключения по пути
хижину, поскольку выпало так много снега, что о восхождении
нельзя было бы и думать, не проложи мы с Карлом Фридри-
идя сверху, лыжню по метровым свежим сугробам.
— Странно,— отвечал Нильс, немного поразмыслив.— Я всегда
гору такой вещью, в которую начинаешь идти снизу.
Это замечание дало повод еще и для других наблюдений. Вспом-
о том, что в Америке можно испытать нечто вроде «альпинизма
при посещении Большого каньона. Там люди приезжают
спальных вагонах на высоту 2000 метров у края большой пустын-
ной равнины, оттуда могут спуститься вниз к реке Колорадо, но дол-
жны потом снова подняться на те же 2000 метров наверх, чтобы
вернуться в свой спальный вагон. Впрочем, это называется все-таки
«каньоном», а не «горой». С такими беседами мы хорошо продвига-
лись в течение первых двух часов. Но мне приходилось учитывать,
что на восхождение, требующее летом лишь два-три часа, при таком
снеге может понадобиться шесть или семь часов. Когда совершенно
стемнело, мы дошли до более трудного участка нашего пути. Я шел
впереди, за мной следовал Нильс, посреди двигался Карл Фридрих,
освещавший дорогу фонарем, замыкали Христиан и Феликс. Лыжня
большей частью оставалась еще глубокой и потому легко находимой.
Лишь в очень открытых местах ветер успел запорошить ее. Мне было
не по себе оттого, что глубокий снег оставался все еще совершенно
рыхлым. Поскольку Нильс уже немного устал, нам пришлось замед-
лить подъем. Было уже около десяти часов вечера, и, по моим
расчетам, оставалось еще около получаса или часа ходьбы до Брюн-
нштейнхауса.
Мы проходили теперь вдоль крутого склона, и тут произошло
что-то совершенно удивительное. У меня появилось ощущение, что я
плыву. Я уже не мог как следует владеть своим телом, и вдруг
меня так тесно сжало со всех сторон, что какой-то момент я не мог
дышать. К счастью, я оставался головой еще над теснящими снеж-
ными массами и через несколько секунд сумел снова выбраться на
свободу с помощью рук. Я огляделся. Было совершенно темно,
и ни одного из друзей не было видно. Я крикнул «Нильс!» и не
получил никакого ответа. Я до смерти испугался, решив, что все они
погребены под лавиной. Лишь когда я с крайними усилиями откопал
и высвободил свои лыжи, я заметил намного выше своего место-
нахождения свет, закричал на этот раз как можно громче и получил
ответ от Карла Фридриха. Только тут я догадался, что, очевидно,
лавина незаметно пронесла меня далеко вниз по склону горы.
К счастью, все остальные оставались выше лавины, что я быстро
сумел установить, перекликаясь с ними. После этого было нетрудно
снова подняться к нашему фонарю, и мы продолжили свой путь
с величайшей осторожностью. К одиннадцати часам мы пришли
в Бруююштейнхаус и решили не рисковать с дальнейшим пере-
ходом. Мы заночевали там и лишь на следующее утро прошли по
249
ослепительно белым снежным массам под темно-голубым небом к на-
шей хижине.
Поскольку тело ломило от трудного восхождения и наш ночной
испуг еще не прошел, на следующий день мы не предпринимали
далеких вылазок. Очистив от снега крышу хижины, мы разлеглись
там под солнцем и говорили о новейших событиях в нашей науке.
Нильс захватил с собой фотоснимок, следы частицы в камере Виль-
сона из Калифорнии, сразу сосредоточивший на себе всеобщий инте-
рес и вызвавший оживленную дискуссию. Речь шла о проблеме,
поставленной несколько лет назад Полем Дираком в его работе о
релятивистской теории электрона. В этой
которая успела
между тем получить отличное экспериментальное подтверждение,
на математических основаниях делался вывод, что помимо электро-
нов с отрицательным электрическим зарядом должен существовать
еще второй вид подобных электрону частиц, заряженных положи-
тельно. Сначала Дирак пытался отождествлять эту
частицу с протоном, т. е. с ядром атома водорода. Это не устраивало
нас, остальных физиков; ибо можно было почти бесспорно доказать,
что масса этой положительно заряженной частицы должна быть
равна массе электрона, тогда как протоны почти в две тысячи раз
тяжелее. Далее, гипотетические частицы Дирака вели себя совершен-
но иначе, чем обычная материя. Сталкиваясь с обычным электроном,
они превращались вместе с ним в излучение. Сегодня мы говорим со-
ответственно об «антиматерии».
И вот теперь Нильс показал нам полученный из Калифорнии
фотоснимок, говоривший, похоже, о существовании такой «анти-
частицы». На снимке был виден образованный капельками воды след,
явно вызванный движущейся сверху частицей. Частица проходила
затем через свинцовую пластинку и снова оставляла след по другую
сторону пластинки. Камера находилась в сильном магнитном поле,
поэтому следы были искривлены отклоняющей заряженную частицу
магнитной силой. Плотность частиц воды в следе в точности соот-
ветствовала плотности, ожидаемой для электронов. Однако искривле-
ние траектории заставляло считать, что частица, если она действи-
тельно двигалась сверху, имела положительный заряд. А такое на-
правление движения частицы опять же почти бесспорно явствовало
из того факта, что кривизна траектории над пластинкой была
меньше, чем под ней, т. е. что частица потеряла в свинцовой
пластинке часть скорости. Мы долго обсуждали вопрос об убедитель-
ности всей этой цепочки умозаключений. Всем нам было ясно, что пе-
ред нами данные большого потенциального значения. Наша беседа
какое-то время вращалась вокруг возможных источников экспери-
ментальной ошибки, после чего я спросил Нильса:
— Не странно ли, что во всей нашей дискуссии мы ни разу не
заговорили о квантовой теории? Мы ведем себя так, словно электри-
чески заряженная частица — ровно настолько же вещь, как электри-
чески заряженная капелька масла или круглая косточка
применявшиеся в старых измерительных приборах. Мы без всякой
250
применяем понятия классической физики так, словно вообще
яе слыхали об ограниченности ее понятий и-о принципе неопределен-
ности. Не может ли это привести к ошибкам?
Нет, решительно
отвечал
Существо экспери-
мента как раз в том и заключается, что мы можем описывать
в понятиях классической физики. Здесь, собственно,
кроется парадоксальность квантовой теории. С одной стороны,
формулируем законы, отличающиеся от
классической
а с другой — не задумываясь пользуемся классическими
при наблюдениях, проводя измерения или фотографируя.
поневоле поступаем так, потому что должны пользоваться язы-
ком, сообщая свои результаты другим людям. Измерительный прибор
тогда только является измерительным прибором, когда с его
на основании данных наблюдения делается однозначный
вывод о наблюдаемом феномене, когда здесь можно исходить из
наличия строгой каузальной зависимости. Но при теоретическом
описании атомного явления мы должны в какой-то момент провести
границу между явлением и наблюдателем и его прибором. Можно
по-разному выбирать местоположение этой границы, но по ту ее сто-
рону, где находится наблюдатель, мы вынуждены применять язык
классической физики, потому что не располагаем никаким другим
языком, на котором могли бы изложить свои результаты. Мы, конеч-
но, знаем, что понятия этого языка неточны, что область их примене-
ния ограниченна, но у нас нет выбора и, в конце концов, мы связаны
своим языком и только с его помощью можем по крайней мере
косвенно, понять явление.
— Нельзя ли считать,— вставил Феликс,— что, еще лучше поняв
квантовую теорию, мы сможем отказаться от классических понятий
и еще успешнее говорить об атомных явлениях на новом языке?
— Это совсем другая проблема,— отвечал Нильс.— Естествозна-
ние состоит в том, что люди наблюдают явления и сообщают свои
результаты другим, чтобы те могли их проверить. Лишь достигнув
единого мнения о том, что объективно произошло или регулярно
происходит, мы получаем основу для понимания. И весь этот процесс
наблюдения и сообщения фактически осуществляется посредством
понятий классической физики. Камера Вильсона — измерительный
прибор, а значит, мы вправе из
вот фотографии однозначно
заключить, что через камеру пролетела положительно заряженная
частица, имеющая при всем том свойства электрона. Причем, мы
должны быть уверены, что измерительный прибор правильно сконструи-
рован, что он был прочно привинчен к столу, что фотографическая
камера была так надежно смонтирована с ним, что во время
съемки не могло произойти смещений, что линза была наведена пра-
вильно и т. д.; иначе говоря, мы должны быть уверены, что выполнены
все условия, которым в классической физике должно удовлетворять
надежное измерение. В число главных предпосылок нашей науки
входит то, что мы говорим о своих измерениях на языке, имеющем
в сущности такую же структуру, как и язык, на котором мы говорим
251
о своем повседневном жизненном опыте. Мы установили, что язык
этот — очень несовершенный инструмент анализа и информации.
Но этот инструмент все же остается предпосылкой нашей науки.
Пока мы, загорая на крыше хижины, предавались своим есте-
ственнонаучным и философским размышлениям, Христиан предпри-
нял разведку ближайшего окружения нашего альпийского луга. Он
принес половину сломанной снегом ветряной вертушки, которую, на-
верное, сделали мои друзья в одно из своих прежних посещений —
то ли для измерения силы и направления ветра, то ли просто для
забавы. Естественно, мы решили сделать новую и более совершен-
ную вертушку. Нильс, Феликс и я попытались каждый выстругать
такую фигуру из куска полена. Пока мы с Феликсом старались
изготовить аэродинамически идеальную форму вроде пропеллера,
Нильс ограничился тем, что вырезал из своего четырехугольного по-
лена два крыла вертушки в виде плоскостей, смещенных относительно
друг друга на прямой угол. В конечном счете оказалось, однако,
что механическое исполнение наших идеально задуманных пропелле-
ров было настолько несовершенным, что они едва вращались на
ветру, тогда как Нильс так хорошо сбалансировал и так чисто срабо-
тал свою вертушку во всех деталях, например в отверстии для оси,
на которой должно вращаться колесо, что та сразу была
признана лучшей, водружена и в действительности безупречно и
быстро вращалась на ветру. Про наши модели Нильс сказал только:
«О, эти господа так амбициозны...» Но и он был явно амбициозен
в том, что касалось чистоты ремесленной отделки, и это хорошо
вязалось с его отношением к классической физике.
Вечером играли в покер. В хижине, правда, имелся плохой
граммофон и несколько еще худших пластинок со шлягерами,
но спрос на музыку этого рода был невелик. Стиль нашей игры
в покер несколько отличался от обычного. Каждый вслух описывал и
расхваливал комбинацию карт, который обосновывал свою ставку,
и старался превзойти других в искусстве убеждения, внушая веру
в наличие такой комбинации. Для Нильса это опять стало поводом
пофилософствовать о значении языка.
Совершенно
заметил
что мы применяем здесь
язык совсем иначе, чем в науке. Во всяком случае, наша задача
не изобразить действительность, а завуалировать ее. Блеф входит
в условия игры. Но как завуалировать действительность? Язык
порождает в слушателе образы, представления, которые начинают
руководить его поведением и становятся сильнее, чем те догадки,
к которым его привело бы трезвое размышление. Однако, от чего
зависит успех наших стараний внедрить эти образы в сознание
слушателя с достаточной прочностью? Мы действуем, разумеется,
не просто громкостью голоса. Это было бы слишком примитивно.
И не того рода сноровкой, какую приобретает, например, хороший
шулер. Никто из нас не обладает такой сноровкой, и трудно предста-
вить, чтобы мы до подобных вещей докатились. Возможно, наша
способность убеждать зависит просто от того, с какой интенсивностью
252
мы сами способны представить себе ту комбинацию карт, образ
которой хотим внушить другим.
Эта идея получила неожиданное подтверждение в продолжении
игры. В одной из партий Нильс утверждал с большой силой убежде-
ния, что у него на руках пять карт одной масти. Ставки сильно
возросли, и противоположная сторона в конце концов сдалась, после
чего Нильс выложил четыре карты и выиграл большую сумму услов-
ных денег. Когда Нильс после конца партии с гордостью собирался
показать нам и свою пятую карту той же масти, он обнаружил
к своему немалому испугу, что пяти карт одинаковой масти у него
не было. Он перепутал червовую десятку с бубновой. Его игра была,
таким образом, чистым блефом. После этого успеха я невольно
вспомнил о нашей беседе во время похода по острову Зеландия и о
силе образов, веками определяющей человеческое сознание.
Вечерами на снежных полях вокруг нашей хижины быстро холо-
дало. Даже крепкий грог, оживлявший нашу игру в покер, недолго
противился холоду в плохо протопленном помещении. Поэтому мы
вскоре забрались в свои спальные мешки и устроились на ночлег на
соломенных матрацах. В тишине мои мысли снова возвратились
к показанной нам Нильсом на крыше хижины фотографии следа
частицы в камере Вильсона. Действительно ли предсказанные Дира-
ком положительные электроны существуют, и если да, то что из этого
следует? Чем больше я об этом думал, тем сильнее меня охватывало
волнение, возникающее, когда приходится пересматривать свои идеи
в принципиально важных пунктах. В предыдущий год я работал
над структурой атомного ядра. Открытие Чедвиком нейтронов на-
водило на мысль, что атомные ядра состоят из протонов и нейтронов,
связанных между собой мощными, ранее не известными силами.
Это выглядело очень правдоподобным. Намного более проблематич-
ным было мое предположение, что в атомном ядре сверх протонов
и нейтронов уже не может быть никаких электронов. Некоторые мои
друзья критиковали меня за него самым резким образом. «Ведь
можно наблюдать, говорили они,— что при радиоактивном
электроны покидают атомное ядро». Однако я представлял себе
нейтрон состоящим из протона и электрона, причем это образование,
а именно нейтрон, по неясным пока причинам должно было иметь
размеры протона. Новооткрытые мощные силы, сдерживающие от
распада атомное ядро, экспериментально не обнаруживали призна-
ков изменения при замене протона на нейтрон. Эту симметрию можно
было отчасти объяснить, предположив, что источник силы — обмен
электроном между двумя этими тяжелыми частицами. Но такая
картина имела два неоправданных момента, лишавших всю гипотезу
красоты. Во-первых, было трудно понять, почему те же мощные силы не мо-
гут действовать между протоном и протоном или между нейтроном и
нейтроном. Непонятным было и то, почему силы у обеих этих частиц
[эмпирически оказывались
вплоть до сравнительно
небольших величин электрического заряда. Кроме того, нейтрон
экспериментах обнаруживал столь сходств с протоном, что пред-
253
ставлялось неразумным считать один из них простым, а другой
Но если предсказанный Дираком положительный электрон
или,
как теперь говорят, позитрон, действительно существует, то возни-
кает новая ситуация. Теперь можно считать протон состоящим из
нейтрона и позитрона; тем самым сразу получала полное объяснение
симметрия между протоном и
И имеет ли в таком
случае вообще смысл говорить, что в ядре атома имеется электрон
или позитрон? Не могут ли они возникать из энергии подобно
тому, как, по теории Дирака, электрон и позитрон превращаются
в энергию излучения? А если энергия может превращаться в пары
и наоборот, то не теряет ли смысл вопрос,
из скольких частиц состоит такое образование, как атомное ядро?
Вплоть до того времени мы продолжали верить в древнюю
теорию Демокрита, которую можно переформулировать в виде тези-
са: «В начале была частица». Предполагалось, что видимое вещество
состоит из более дробных единиц, и если продолжать деление безоста-
новочно, то можно прийти к мельчайшим единицам, которые Де-
мокрит называл «атомами» и которые теперь назвали бы «элементар-
ными частицами», например «протонами» или «электронами». Но, мо-
жет быть, вся эта философия неверна. Может быть, вообще не
существует таких мельчайших строительных кирпичиков, которые
уже не поддавались бы делению. Может быть, материю можно
делить безостановочно, только в конечном итоге деление перестает
быть делением и становится превращением энергии в материю, а ча-
стицы оказываются уже не более мелкими, чем делимое. Тогда что же
было в начале? Закон природы, математика, симметрия? «В начале
была симметрия...» Это звучало похоже на платоновскую философию
в «Тимее» И мне снова вспомнилось, как я читал этот диалог
на крыше семинарии в Мюнхене летом 1919 года. Если частица
на снимке в камере Вильсона действительно была позитроном Дира-
ка, то распахивались двери в необъятно просторные новые земли,
и можно было уже смутно различить путь, ведущий туда. В конце
концов я заснул среди этих размышлений.
На следующее утро небо было таким же синим, как накануне.
Мы сразу же после завтрака пристегнули лыжи и направились через
альпийский луг Химмельмоос к небольшому озеру у луга
оттуда через перевал в уединенную котловину за Большими Трайтами
и через нее назад к вершине горы, на которой стояла наша
На гребне, ведущем от вершины на восток, мы случайно стали
свидетелями удивительного метеорологического и оптического фено-
мена. Легкий ветерок, дувший с севера, гнал тонкое облачко снежной
пыли вверх по склону, и оно, достигнув гребня, на котором мы
стояли, попадало под яркие лучи солнца; на облачке можно было
явственно различить наши тени, причем тень от головы была
каждого окружена светлым сиянием, как бы светящимся кольцом.
Нильс, особенно радовавшийся этому необычному феномену, сооб-
щил, что он и раньше уже слышал о таком световом эффекте и
254
[что существует мнение, будто увиденное нами сияние явилось про-
|образом для старых мастеров, окружавших головы святых светлым
(венцом. «И, пожалуй, характерно то,— добавил он, слегка подмиг-
нув,— что такое сияние всегда видишь только вокруг тени собствен-
ной головы». Это замечание очень повеселило всех и дало повод для
разнообразных самокритичных размышлений. Но тут нам захотелось
скорее в нашу хижину, и мы устроили соревнование по спуску с
горы. Поскольку мы с Феликсом имели особенно честолюбивые
намерения, меня при резком обходе одного крутого склона снова
угораздило сдвинуть с места довольно большую лавину. К счастью,
нам всем удалось остаться выше нее, и мы благополучно вернулись
в хижину, хотя некоторые с большим отставанием. Теперь моей зада-
чей было сварить обед, и Нильс, немного утомившийся, уселся со
мной на кухне, тогда как другие — Феликс, Карл Фридрих и Христи-
ан — загорали на крыше. Я воспользовался случаем продолжить раз-
говор, начатый нами на гребне горы.
— Это объяснение венца вокруг головы святых,— сказал я,—
нечто очень красиво, и я охотно готов признать его по крайней
мере за частичную истину. Но все же оно меня устраивает лишь на
половину, и некогда в переписке с одним слишком ретивым позити-
вистом Венской школы я утверждал нечто иное. Меня раздражало то,
что позитивисты за каждым словом хотят видеть совершенно конкрет-
ное значение, словно применение слова в каком-то ином смысле
непозволительно. Я написал ему тогда в порядке примера, что любому
будет понятно, если кто-то скажет об уважаемом человеке, что комна-
та светлеет, когда в нее входит этот человек. Конечно, я понимаю,
что фотометр при этом не зарегистрирует никакой разницы в освещен-
ности. Но я противился тому, чтобы считать физическое значение сло-
ва «светлый» единственным собственным значением, а все остальные
объявлять переносными. Я был бы склонен поэтому думать, что это
ощущение нефизического света как-то способствовало изобретению
венца вокруг головы святых.
— Естественно, я тоже признаю это объяснение,— отвечал
Нильс,— и мы тут намного более единодушны, чем ты думаешь.
Разумеется, у языка есть эти черты своеобразного парения. Мы не
знаем в точности, что означает слово, и смысл говоримого нами
зависит от связи слов в предложении, от контекста, в котором
произносится фраза, и от сопутствующих обстоятельств, которые
невозможно даже перечислить полностью. Если ты почитаешь амери-
канского философа Уильяма Джемса, ты убедишься, что он с удиви-
тельной точностью описал всю эту ситуацию. Он говорит, что при
каждом слове, которое мы слышим, главный смысл слова предстает
в ярком свете сознания, но помимо него в полумраке проступают
другие скользящие значения слова, завязываются связи с другими
понятиями, и воздействие слова распространяется вплоть до бес-
сознательного. Так обстоит дело в обычном языке, тем более —
в языке поэта. И до известной степени то же относится к языку
естествознания. Именно в атомной физике природа снова учит нас,
255
сколь ограниченной может оказаться область применения понятий,
которые прежде казались нам совершенно определенными и бесспор-
ными. Достаточно просто вспомнить о таких понятиях, как «место»
и «скорость».
Но, разумеется, Аристотель и древние греки сделали великое
открытие, найдя возможность такого понятийного осмысления и уточ-
нения языка, которое позволяет строить цепи логических умозаклю-
чений. Такой точный язык намного уже, чем обычный язык, но он
обладает безмерной ценностью для естествознания.
Представители позитивизма, конечно, правы, когда они под-
черкивают ценность такого языка и предостерегают нас от опасности
размывания языка строгих формулировок. Но они мало учитывают
при этом, что мы в естествознании можем в лучшем случае только
приблизиться к этому идеалу, никогда не достичь его. Ведь уже
язык, на котором мы описываем свои эксперименты, включает поня-
тия, чью область применения мы не смогли бы указать в точности.
Можно, разумеется, сказать, что математические схемы, при помощи
которых мы как теоретические физики описываем природу, обладают
или должны обладать высшей степенью логической чистоты и стро-
гости. Однако вся проблематика снова всплывает, как только мы
начинаем сравнивать математические схемы с природой. Ведь долж-
ны же мы где-то перейти от математического языка к обычному,
если хотим сделать какие-то высказывания о природе. А делать
такие высказывания, как-никак, входит в задачи естествознания.
— Позитивистская критика,— продолжил я беседу,— направлена
прежде всего против так называемой школьной философии, а внутри
нее — в первую очередь против метафизики в ее переплетении с
вопросами религии. Здесь, как считают позитивисты, речь нередко
идет о мнимых проблемах, которые окажутся несуществующими, если
подвергнуть их тщательному лингвистическому анализу. В какой ме-
ре ты считаешь эту критику оправданной?
— Подобная критика явно содержит большую долю истины,—
отвечал Нильс,— и она многому учит нас. Мое недовольство позити-
визмом идет не от того, что я в данном аспекте настроен менее
скептически, а от того, что я, наоборот, боюсь, как бы положение в
естествознании не оказалось в принципе ничуть не лучшим. Можно
сказать в подчеркнуто заостренной формулировке: религия с само-
го начала отказывается от попытки придать словам однозначный
смысл, тогда как естествознание исходит из надежды — или из иллю-
зии,— что в далеком будущем как-нибудь удастся придать словам
однозначный смысл. Но, повторяю, от позитивистской критики можно
многому научиться. К лримеру, у меня в голове не укладывается,
что должны означать разговоры о «смысле жизни». Ведь слово
«смысл» должно всегда, по-видимому, устанавливать связь между
тем, о смысле чего идет речь, и чем-то другим, каким-то намере-
нием, идеей, планом. А жизнь — тут имеется в виду все в целом,
включая мир, в котором мы живем, так что не остается ничего дру-
гого, с чем можно было бы поставить ее в связь.
256
— И все же,— возразил я,— мы
имеем в виду, говоря о
смысле жизни. Смысл жизни зависит от нас самих. Мы обозначаем
этим словом, мне кажется, облик нашей собственной жизни, с каким
мы входим в великий вселенский порядок; может быть, просто какой-
то образ, план, надежду, но, во всяком случае, нечто такое, что можно
хорошо
Нильс задумчиво умолк и потом сказал: «Нет, смысл жизни
[заключается в том, что не имеет смысла говорить, что жизнь не
имеет смысла. Вот насколько лишено опоры все это стремление к
познанию смысла жизни».
— Но не слишком ли ты тут строг с языком? Ты ведь знаешь,
что у древних китайских мудрецов понятие «тао» стояло во главе
философии, а «тао» часто переводится как «смысл». Так что китай-
ские мудрецы не имели бы ничего против соединения слов «тао» и
.
— Если применять слово «смысл» так обобщенно, то на него
можно опять же посмотреть и иначе. И никто из нас не может в
точности сказать, что, собственно, означает слово «тао». Но если уж
говорить о китайской философии и о жизни, то для меня здесь еще
больше значит одна старая легенда. В ней рассказывается о трех
философах, пробовавших уксус; а надо знать, что уксус в Китае
называют «водой жизни». Первый философ сказал: «Он кислый»,
второй: «Он горький», а третий, и это был как раз
восклик-
нул: «Он свежий».
Карл Фридрих вошел на кухню осведомиться, готова ли еда.
К счастью, я мог уже сказать, чтобы он звал остальных и чтобы они
расставляли наши алюминиевые тарелки и столовые приборы, как раз
к тому времени все поспеет. Мы уселись за стол, и к моему успокое-
нию старая поговорка «голод лучший повар» оправдалась как нельзя
лучше. После обеда при распределении обязанностей получилось так,
что Нильс пожелал мыть посуду, тогда как я чистил плиту, а другие
кололи дрова или наводили повсюду порядок. Гигиенические нормы
на нашей высокогорной кухне, нечего и говорить, очень отличались от
городских. Комментируя это обстоятельство, Нильс сказал: «С нашим
мытьем посуды дело обстоит в точности так же, как с языком.
У нас грязная вода и грязные кухонные полотенца, и все же нам
удается в конце концов довести тарелки до чистоты. Так же и в
языке у нас непроясненные понятия и логика, границ области
применения которой мы не знаем, и тем не менее нам удается
достичь с его помощью ясности в понимании природы».
В последующие дни стояла переменная погода, и мы предпри-
нимали разные большие и малые походы, поднимались на Трайтский
перевал и упражнялись на учебном спуске у альпийского луга
Унтербергер. Еще раз наши беседы обратились к проблеме языка,
когда мы с Карлом Фридрихом как-то в послеполуденное время
попытались подстеречь со своими фотокамерами стадо серн, занятых
поисками корма на крутом склоне Трайт. Нам не удалось перехитрить
серн и подойти достаточно близко к их стаду. Мы восхищались
9 В.
257
инстинктом зверей, который позволял им истолковывать малейшие
признаки присутствия человека, след на снегу, надломленную ветку
или донесенный дуновением ветра запах как знаки опасности и
избирать верное направление бегства. Это дало Нильсу повод для
размышлений о разнице между интеллектом и инстинктом.
— Возможно, сернам столь успешно удается уйти от вас только
потому, что они не думают и не могут говорить об этом, в отличие от
человека. Весь их организм специализирован с таким расчетом,
чтобы находить укрытие от нападений в гористой местности. Всякий
вид животных вследствие естественного отбора, как правило, раз-
вивает почти до совершенства вполне определенные телесные способ-
ности. Зато и все существование вида целиком зависит от этого их
особого способа вести борьбу за жизнь. Если внешние условия сильно
изменятся, они уже не смогут перестроиться и вымрут. Есть рыбы,
способные обороняться от врагов с помощью электрических разрядов.
Есть такие, чья расцветка настолько сливается с морским песком, что
если они лягут на дно моря, их вообще нельзя отличить от песка,
и так они спасаются от хищников. Только у человека специализация
приняла другое направление. Его нервную систему, делавшую его
способным к мысли и речи, можно считать особым органом, при помо-
щи которого человек способен к гораздо большему диапазону дей-
ствий в пространстве и времени, чем животное. Он может вспоминать
о том, что было, и может предвидеть вероятное будущее. Он может
представлять себе, что происходит на далеком расстоянии от него,
и может пользоваться опытом других людей. Поэтому он в определен-
ном смысле обладает намного большей гибкостью и приспособляе-
мостью, чем животное, и имеет смысл говорить, что специализируется
в сторону развития гибкости. Но, естественно, из-за преимуществен-
ного развития у него мысли и речи или, говоря вообще, из-за перевеса
интеллекта способность к целенаправленному инстинктивному пове-
дению в каждом человеческом индивиде чахнет. Тут человек во
многих аспектах уступает зверю. У него нет такого нюха, он не может
с такой уверенностью скакать вверх и вниз по горам, как серны.
Но он умеет компенсировать эти недостатки вторжением в более
широкие пространственные и временные области. И развитие языка
здесь, пожалуй, решающий
Ибо язык, а тем самым косвенно
также и мышление, есть такая способность, которая — в противо-
положность всем другим физическим способностям — развивается
не в отдельном индивиде, а межиндивидуально. Мы выучиваем язык
только от других людей. Язык есть в каком-то смысле сеть, растяну-
тая между людьми, и мы со своим мышлением, со своей способностью
познания висим в этой сети.
— Если послушать, что говорят о языке позитивисты или логи-
ки,— добавил я,— то создается впечатление, что формы и вырази-
тельные возможности языка рассматриваются и анализируются ими
совершенно независимо от естественного отбора, от предшествующей
биологической истории. Но если сравнить интеллект с инстинктом
так, как ты это только что сделал, то можно себе представить,
258
что в различных областях Земли возникали совершенно разные
формы интеллекта и языка. Ведь и грамматики разных языков очень
отличаются друг от друга, а не исключено, что различия в грамматике
могут вести и к различиям в логике.
— Разумеется, возможны различные формы речи и мысли,— отве-
чал Нильс,— точно так же, как существуют разные расы или разные
виды организмов. Но подобно тому, как все эти
построены
в соответствии с одними и теми же природными законами, большей
частью даже из одних и тех же химических соединений, в основе
разных возможных логик лежат, по-видимому, определенные фунда-
ментальные формы, созданные не человеком и принадлежащие
совершенно не зависящей от нас действительности. Эти формы
играют решающую роль в процессе отбора, ведущем к развитию речи,
но создаются они не этим процессом.
— Вернемся к различию между сернами и нами,— вступил в дис-
куссию Карл Фридрих.— Тебя можно было понять в том смысле,
что интеллект и инстинкт взаимно исключают друг друга. В том ли
только твоя мысль, что в процессе отбора достигает высокого
совершенства либо та, либо другая способность, но нельзя ожидать
одновременного развития обеих? Или ты видишь тут подлинное
отношение дополнительности, так что одна возможность полностью
исключает другую?
— Я считаю, что эти два способа ориентироваться в мире ради-
кально различны. Однако многие наши поступки, естественно, опре-
деляются еще инстинктом. Я считал бы, например, что при оценке
другого человека, когда мы хотим, скажем, по его облику и чертам
лица угадать, интеллигентен ли он, можем ли мы с ним понять друг
друга, играет роль не только опыт, но также и инстинкт.
В продолжение этой беседы некоторые из нас были заняты уже
уборкой хижины, и поскольку приходилось готовиться к концу
каникул, наступавшему через несколько дней, Нильс вознамерился
побриться. До того он выглядел почти как старый норвежский лесо-
руб, много недель проведший в лесу вдали от всякой цивилизации;
теперь перед зеркалом Нильс удивлялся, как по ходу бритья он
снова превращается в профессора физики. Его раздумья об этом
вдруг вылились во фразе: «А может, кошка тоже будет выглядеть
интеллигентной, если ей побрить лицо?»
Вечером снова играли в покер, и коль скоро в нашей игре язык,
а именно восхваление своей комбинации карт, играл столь боль-
шую роль, Нильс предложил для опыта сыграть один раз вообще
без карт. В таком случае, предположил он, выиграют Феликс и Хри-
стиан, потому что против их искусства убеждения он явно беспомо-
щен. Попытка была предпринята, но настоящей игры не получилось,
и Нильс прокомментировал:
— Мое предложение исходило, пожалуй, от переоценки языка;
| r язык обязательно требует связи с действительностью. При
настоящем покере на столе лежит по крайней мере несколько карт.
Язык применяется для того, чтобы восполнить эту реальную часть
259
картины максимумом оптимизма и силы убеждения. Но когда вообще
нет никакой опоры на действительность, ничьим внушениям уже
не веришь.
Когда каникулы подошли к концу, мы со своей поклажей скати-
лись на лыжах по более короткому западному склону в долину между
Байришцеллем и Ландлем. Стоял теплый солнечный день, и внизу,
где снег растаял, между деревьями расцветал репейник, а луга были
усеяны желтым первоцветом. Со своей тяжелой поклажей мы наняли
у хуторянина старую открытую повозку с двумя лошадьми. И снова
мы забыли о том, что должны возвратиться в мир, полный полити-
ческих бедствий. Небо было так же ясно, как лица обоих молодых
людей, Карла Фридриха и Христиана, сидевших вместе с нами в по-
возке, и мы спускались вниз, в баварскую весну.
XII. РЕВОЛЮЦИЯ
И УНИВЕРСИТЕТСКАЯ ЖИЗНЬ (1933)
Когда в начале летнего семестра
года я вернулся в свой Лейп-
цигский институт, разрушение шло уже полным ходом. Многие из
лучших участников моего семинара покинули Германию, другие
готовились к бегству. Мой отличный ассистент, Феликс Блох, тоже
решил эмигрировать, и мне было естественно задаться вопросом,
имеет ли мое дальнейшее пребывание в Германии разумный смысл.
От этого времени мучительных размышлений о правильном курсе
действий в моей памяти особенно запечатлелись две беседы, сыграв-
шие роль в принятом мною решении: одна была с молодым студентом
национал-социалистом, слушавшим мои лекции, другая — с Максом
Планком.
Я жил тогда в маленькой мансарде с косыми стенами на верхнем
этаже моего института. При въезде в эту квартиру главной деталью
обстановки у меня стал купленный у лейпцигской фирмы
рояль, на котором я играл вечерами один или, при занятиях
камерной музыкой, вместе с друзьями. Поскольку я одновременно
брал уроки в высшей музыкальной школе у пианиста Ганса Бельца,
мне приходилось часто использовать для упражнений также и обеден-
ный перерыв, причем как раз в те недели я взялся за концерт
Шумана в ля-миноре.
Однажды, закончив свои послеобеденные упражнения, я вышел из
квартиры, чтобы спуститься в институт, и увидел перед собой сидя-
щего на подоконнике лестничной площадки молодого студента, кото-
рого замечал иногда на своих лекциях в коричневой униформе.
Он в некотором смущении встал, чтобы приветствовать меня, и я
спросил его, не пришел ли он для разговора со мной.
Нет, отвечал он, слегка запинаясь, он просто слушал музыку.
Но раз уж я задал ему такой вопрос, он, пожалуй, был бы благода-
рен за возможность поговорить со мной. Я пригласил его в свою го-
стиную, и здесь он излил мне свою душу.
— Я хожу на Ваши лекции и знаю, что могу на них чему-то
научиться. Но в остальном меня ничто с Вами не связывает. Я уже
раньше временами слушал, как Вы занимаетесь музыкой. У меня
так мало возможностей слушать музыку. Я знаю также, что Вы
участвовали в молодежном движении, к которому и я ведь тоже при-
надлежал. Однако сейчас Вы никогда не приходите на наши моло-
дежные собрания, будь то встречи учащихся национал-социалистов,
или гитлер-югенда, или какого-либо еще более широкого круга.
261
Я сам руководитель группы гитлер-югенда, и очень хотел бы как-
нибудь встретиться с Вами в нашей группе. Но Вы ведете себя так,
словно полностью принадлежите к тесной компании тех старых кон-
сервативных профессоров, которые не в силах расстаться со вчераш-
ним миром и для которых возникающая сейчас новая Германия со-
вершенно чужда, чтобы не сказать — ненавистна. Я совершенно не
могу себе представить, чтобы такой молодой и так увлеченно музици-
рующий человек, как Вы, замкнуто и непонимающе противостоял на-
шей молодежи, которая сегодня заново строит Германию или хочет
построить ее. Нам ведь нужны люди, имеющие больше опыта, чем мы,
и готовые помочь нам в этом строительстве. Вас, возможно, шокиру-
ет то, что сегодня происходят и безобразные вещи, что невинных лю-
дей преследуют или изгоняют из Германии. Но поверьте мне, подобная
несправедливость для меня столь же отвратительна, как и для Вас,
и я уверен, что ни один из моих друзей никогда не станет участвовать
в подобных вещах. По-видимому, при большой революции всегда
неизбежен перегиб от возбуждения на первых порах и примазыва-
ние низкопробных людей после первых успехов. Но надо надеяться,
что после краткого переходного периода они будут поставлены на
место. Как раз для этого нам теперь необходимо содействие всех тех,
кто хочет строить надлежащим образом и, например, может прив-
нести в наше движение те идеи, которые жили уже в послевоенном
молодежном движении. Так скажите же мне, почему Вы не хо-
тите иметь с нами никаких дел?
— Если бы речь шла только о молодых студентах, то я, пожалуй,
решился бы выступлениями и сотрудничеством способствовать по-
беде взглядов тех, кого я считаю хорошими людьми. Но сейчас в
движение пришли большие массы, и взгляды горстки студентов и про-
фессоров тут мало что значат. Кроме того, вожди переворота,
шельмуя так называемых интеллектуалов, уже позаботились о том,
чтобы народ не принимал всерьез призывов к разуму, какие могут
исходить от людей, сколько-нибудь незаурядных по своей духовной
позиции. Так что я мог бы со своей стороны задать Вам вопрос: от-
куда Вы, собственно, знаете, что строите новую Германию? Что
у Вас лично самые лучшие намерения, в этом я не могу Вам сразу
отказать. Но пока мы определенно знаем только то, что старая
Германия разрушается, что творится очень много беззакония, а все
остальное пока чистые мечтания. Если бы Вы пытались что-то из-
менять и улучшать только там, где укоренились недостатки, то я мог
бы это охотно одобрить. Но ведь в действительности происходит
нечто совсем иное. Вы должны понять, что я не помощник, когда
разрушают Германию, вот и все.
— Нет, здесь Вы явно несправедливы к нам. Не собираетесь же
Вы утверждать, будто малыми улучшениями можно еще чего-то до-
стичь. Со времени прошлой войны все становится год от года хуже.
Что мы проиграли войну, что другие оказались сильнее, все это
так, и значит мы должны отсюда чему-то научиться. Но что же сдела-
но с тех пор? Понаоткрывали ночных заведений и кабаре и высме-
262
всех тех, кто трудился, прилагал усилия, приносил жертвы.
К чему-де всякие благоглупости? Веселитесь, война проиграна, зато
есть алкоголь и красивые женщины. А в экономике коррупция пре-
высила все мыслимые размеры. Когда у правительства кончились
деньги, потому что надо было платить репарации или потому что
люди слишком обнищали, чтобы платить новые налоги, оно просто
напечатало деньги. А что? Почему не напечатать? Что многие старые
и слабые люди из-за этого обмана лишались последнего имущества и
были вынуждены голодать, это никого не беспокоило. Правительство
получило необходимые средства, богатые стали богаче, бедные бед-
нее. И Вы обязаны признать, что в самые худшие скандалы, связан-
ные с коррупцией последнего времени, были всегда вовлечены евреи.
— И поэтому Вы приписываете себе право смотреть на евреев
как на особую человеческую породу, гнусно обращаться с ними и
изгонять из Германии многих выдающихся людей? Почему Вы не
предоставите судам наказывать тех, кто преступил закон, причем
независимо от вероисповедания или расы?
— Потому что суды как раз ничего этого и не делают. Правосудие
давно уже стало политической юстицией, которая хочет только уве-
ковечения прогнивших порядков, защищает только интересы правя-
щего класса, не заботясь о благе своего народа. Посмотрите, каки-
ми мягкими были приговоры даже за самую скандальную коррупцию.
Дух распада дает о себе знать и во многом другом. На выставках
современного искусства абсурднейшие поделки, полнейшее душевное
извращение прославляется как высокое искусство; и когда простому
человеку это не нравится, ему говорят: «Ты тут ничего не понимаешь,
ты просто слишком глуп». А думало ли государство о бедных людях?
Вот говорят, что существуют хорошие социальные учреждения, про-
является забота о том, чтобы никто не умер с голоду. Но разве доста-
точно дать бедному ровно столько денег, чтобы он не умер с голоду,
и потом больше о нем не думать? Вы должны признать, что мы все
это делаем действительно лучше. Мы собираемся вместе с рабочими
на собраниях, мы тренируемся с ними в одних и тех же штурмовых
отрядах, мы собираем продукты и теплую одежду для бедных, бок
о бок с рабочими маршируем на митинги и чувствуем, что они счаст-
ливы, когда мы проявляем участие в их жизни. Это реальное улучше-
ние. Все 14 лет до этого каждый заботился только о своем кармане.
Все сводилось к тому, чтобы одеться моднее соседа, иметь более эле-
гантную, чем у него мебель в квартире, короче, чтобы казаться лучше
других. И депутаты в рейхстаге не имели ничего другого на уме, кро-
ме как выколотить всеми способами как можно больше материальных
преимуществ для собственной партии. Каждый упрекал другого в ко-
рыстолюбии, чтобы самому было легче обогащаться. О всеобщем бла-
ге уже никто не думал. А когда не могли прийти к соглашению, то
дрались или кидались чернильницами. С этим теперь покончено,
и никакой беды в этом нет.
— А не думали Вы о том, что немецкий народ, возможно, впер-
вые после 1919 г. должен был учиться самоуправлению; что не так
263
легко было сразу во всем разобраться; что если власти своим автори-
тетом уже не заботятся об уравнительной справедливости, то надо са-
мому добровольно уважать права других?
— Может быть, но у партий за 14 лет было достаточно времени
всему научиться, однако на деле с каждым годом положение ухудша-
лось, а не улучшалось. Раз мы, немцы, только воюем между собой
и обманываем друг друга, то нечего удивляться тому, что престиж
Германии за рубежом все больше падает, и заграница нас тоже
обманывает. В Лиге Наций говорят речи о праве народов на само-
определение, но южных тирольцев не спрашивали, к кому они хотят
присоединиться, — Южный Тироль принадлежит Италии. Болтают
о безопасности и разоружении, но имеется в виду всегда разоружение
Германии и безопасность других. Вы не можете упрекать нас, моло-
дых, за то, что мы просто не хотим участвовать в этой тотальной лжи
у нас в стране и за рубежом. В конце концов, Вы сами не можете ее
желать.
— И Вы верите, что ваш фюрер Адольф Гитлер честнее?
— Я могу понять, что Гитлер Вам несимпатичен, потому что ка-
жется Вам слишком примитивным. Но раз он говорит с простыми
людьми, он должен пользоваться их языком. Я не могу Вам доказать,
что он честнее; но Вы скоро увидите, что он достигнет большего успе-
ха, чем наши прежние политики. Вы убедитесь, что противники Гер-
мании по последней войне будут делать Гитлеру намного больше
уступок, чем его предшественникам, причем просто потому, что им
отныне также придется приносить жертвы, если они захотят сохра-
нять существовавшую ранее несправедливость. В предыдущие годы
им это удавалось намного легче, потому что немецкому правитель-
ству приходилось уступать всякому давлению извне.
— Будь Вы даже здесь правы, я не знаю, почему вынужденную
уступку других я должен называть подлинным успехом Вашего дви-
жения или Гитлера. Ведь всякое такое вырванное силой изменение
будет снова прибавлять Германии врагов, а куда ведет принцип
«больше врагов, больше чести», это нам следовало бы усвоить из пос-
ледней
— Значит, Вы находите, что Германия должна и впредь спокойно
оставаться всеми презираемой и осмеиваемой нацией, которая дол-
жна терпеливо все сносить, которая одна виновна в последней войне,
потому что эту вину ей приписали, а по существу лишь потому,
что она эту самую последнюю войну проиграла, — Вы находите такое
положение терпимым?
— Мы плохо друг друга понимаем, — пытался я его унять, — и я
должен точнее изложить Вам свою мысль. Я нахожу, во-первых, что
такие страны, как Дания, Швеция или Швейцария, тоже живут сов-
сем неплохо, хотя они не выиграли за последние сто лет ни одной вой-
ны и в военном отношении относительно слабы. Им удается также
сохранить в этом состоянии полузависимости от великих держав
и свое своеобразие. Почему нам не стремиться к тому же? Вы можете
возразить, что мы намного более многочисленный и экономически
264
сильный народ, чем шведы или швейцарцы, и нам пристало больше
влиять на события в мире. Но попробуем заглянуть в более далекое
будущее. Изменения в структуре мира, свидетелями которых мы
сейчас являемся, имеют определенное сходство со сдвигами, про-
исшедшими в Европе на переходе от Средневековья к Новому време-
ни. Тогда развитие техники, особенно военной техники, имело своим
последствием исчезновение малых, первоначально политически неза-
висимых единиц, как рыцарский замок и город, — они исчезали как
независимые политические образования — и замену их более круп-
ными организационными единицами, большими и малыми территори-
альными государствами. Когда совершился этот переход, окружение
себя дорогостоящими стенами и крепостными валами уже не давало
городу сколько-нибудь заметных преимуществ. Наоборот, маленький
город, отказавшийся от оборонительных городских стен, мог порой
расширяться легче и быстрее, чем более крупный, чей рост был этими
стенами ограничен. В наше время техника тоже делает огромные ус-
пехи, после изобретения самолета радикально изменилась военная
техника. И сегодня тенденция к образованию более крупных полити-
ческих объединений, перешагивающих через национальные грани-
цы, тоже совершенно очевидна. Поэтому для безопасности нашей
страны было бы полезнее, если бы мы отказались от вооружений
и вместо этого попытались, приложив экономические усилия, нала-
дить добрососедские отношения с окружающими нас нациями. Рост
наших вооружений скорее всего лишь упрочит противодействующие
силы в других странах и, в конечном счете, приведет к уменьшению
общей безопасности. Принадлежность к какому-то более крупному
политическому сообществу могла бы служить нам гораздо лучшей
защитой. Всем этим я хочу лишь сказать, что всегда очень трудно
судить о доброкачественности политических целей, от достижения
которых мы еще очень далеки. Я считаю поэтому, что о политическом
движении никогда не надо судить по тем целям, которые оно во все-
услышание провозглашает и к которым, возможно, даже и действи-
тельно стремится, но всегда — только по тем средствам, которые оно
для их достижния применяет. Эти средства у национал-социалистов
и у коммунистов, к сожалению, одинаково плохи; они показывают,
что сами инициаторы уже не верят в убедительную силу своих идей;
поэтому мне с обоими движениями не по пути, и я к своему огорчению
убежден, что от них для Германии можно ожидать только не-
счастья.
— Но Вы должны согласиться, что хорошими средствами не было
достигнуто вообще ничего. Молодежное движение не устраивало ни-
каких демонстраций, не выбивало оконных стекол и не избивало сво-
их противников. Оно только собственным примером пыталось утвер-
дить в жизни новые, более совершенные ценностные нормы. Но чего
— В чисто политическом смысле, возможно, ничего. Но в культур-
ном плане молодежное движение было действительно плодотворно.
Вспомните о народных школах и о художественных ремеслах, о Бау-
265
хаузе в Дессау, о культивировании старой музыки, о певческих круж-
ках и любительских театрах, разве это не достижения?
— Да, пожалуй. Я не хочу всего этого отрицать, меня это радует.
Но Германию надо и политически освободить от состояния внутрен-
ней коррупции и внешней опеки. И одними добрыми средствами
осуществить это оказалось явно невозможно. Отсюда нельзя заклю-
чить, что тогда все должно остаться по-старому. Вы критикуете нас
за то, что мы идем за человеком, который кажется Вам слишком при-
митивным и методы которого Вы не одобряете. Я тоже воспринимаю
его антисемитизм как наиболее неприятную сторону нашего движе-
ния и надеюсь, что он скоро прекратится. Но ведь разве какой-ни-
будь представитель прежнего мира, какой-нибудь из старых профес-
соров, жалующихся теперь на революцию, попытался указать нам,
молодым, лучший путь, который привел бы к цели лучшими средства-
ми? Не было никого, способного сказать нам, каким другим путем
выйти из беды. Не сказали этого и Вы. Что же нам было делать?
— Ну, и тогда Вы стали принимать участие в насильственных
действиях и включились в революцию — в нелепой иллюзии, будто
из разрушения может выйти что-то хорошее. Вы знаете, что писал
Якоб Буркхардт о внешнеполитических результатах революции:
«Если революция не сделает господином как раз заклятого врага, то
уже и это надо считать великим счастьем». Кто гарантирует нам, нем-
цам, такую редкую удачливость? Если мы, старшие — и я вынужден
теперь причислить к ним и себя — не помогли Вам никаким советом,
то лишь по той самой простой причине, что мы совершенно не знали,
какой дать совет, — кроме того крайне банального, что надо добросо-
вестно и аккуратно делать свое дело в надежде, что хороший пример
в конечном счете послужит во благо.
— Значит, Вы хотите навеки остаться при старом, былом, вче-
рашнем. Всякая попытка изменить его, на Ваш взгляд, дурна. Но мо-
лодежь в этом уже не убедишь. Так не создашь в мире ничего нового.
Тогда по какому же праву Вы в своей науке выступаете за новые
революционные идеи? Ведь теория относительности и квантовая
теория радикально порывают со старым.
— Если уж говорить о революциях в науке, то важно совершенно
точно понимать, что они такое. Вспомним, к примеру, о квантовой те-
ории Планка. Вы, возможно, знаете, что Планк с самого начала был
ярко выраженным консервативным умом, у которого никогда не появ-
лялось желания всерьез изменять старую физику. Но он взялся за
разрешение определенной, очень узкой проблемы, он хотел понять
спектр теплового излучения. Разумеется, он попытался решать ее
с сохранением всех прежних физических законов и потратил много
лет на то, чтобы убедиться в невозможности такого предприятия.
Только тогда он предложил гипотезу, выходившую за рамки прежней
физики, и даже потом еще хотел дополнительными допущениями
заделать брешь, пробитую им же в стенах старой физики. Это, однако,
оказалось невозможным, и последующая разработка гипотезы План-
ка заставила перестроить всю физику. Но даже и после такой пере-
266
стройки в тех областях физики, которые могут быть полностью
охвачены понятиями классической физики, все осталось без изме-
нений.
Иными словами: в науке хорошую и плодотворную революцию
можно совершить только тогда, когда мы пытаемся внести как можно
меньше изменений, когда ограничиваемся прежде всего разрешением
узкой, четко очерченной проблемы. Попытка отказаться от всех
них вещей или изменить их по своему произволу ведет к чистой бес-
смыслице. В науке только некритически мыслящие полубезумные фа-
натики рискуют опровергать все существующее — например люди,
утверждающие, что можно построить вечный двигатель, — и из
подобных попыток, естественно, ничего не выходит. Я, конечно, не
знаю, можно ли сравнивать научные революции с революциями в об-
щественной жизни людей. Но я склонен думать — пусть это только
мечта, —
в истории человечества самые успешные революции
те, в которых люди пытаются разрешать лишь ясно определенные
проблемы и изменять как можно меньше. Вспомните о той великой ре-
волюции две тысячи лет назад, инициатор которой, Христос, сказал:
«Я пришел не отменить закон, а исполнить его». Повторяю: все дело
в том, чтобы ограничиться одной важнейшей целью и изменять как
можно меньше. То немногое, что будет при этом изменено, может
проявить потом такую преобразующую силу, что само собой перест-
роит почти все жизненные формы.
— Но почему Вы так цепляетесь за старые формы? Часто бывает,
что старые формы уже не годятся для нового времени и поддержива-
ются только из своего рода косности. Почему их тогда сразу не сме-
сти? Мне, например, кажется абсурдным, что профессора до сих пор
приходят на университетские праздники в своих средневековых ман-
тиях. Это ветхий пережиток, который надо отбросить.
— Разумеется, мне дороги не старые формы, а то содержание, ко-
торое должно за ними стоять. Я мог бы пояснить это сравнение из фи-
зики. Формулы классической физики выражают старое опытное зна-
ние, которое не только всегда было верным, но также и в будущем и
во все времена останется таковым. Квантовая теория придает этой
сокровищнице опыта лишь формально иной облик. Но содержание
физики нельзя совершенно никак изменить в том, что касается коле-
баний маятника, законов рычага, движения планет, потому что эти
процессы неизменны, как мир неизменен. Вернемся теперь к мантиям:
эта старая форма дошла до нас со времен сословного расслоения
народа и содержательно ей соответствует еще более древнее опытное
знание того, что группа людей, которые много учились, чье мышление
на множестве сложных рассуждений других людей, ис-
ключительно важна для человеческой общности, потому что ее сове-
ты более обоснованны, чем советы других. Мантия призвана выразить
особое положение и защитить своего носителя, даже если лично он
не стоит на уровне своего сословия, от грубых нападок толпы. Это
знание в нашем мире точно так же истинно, как и сотни лет
назад, хотя, действительно, совершенно неважно, будет ли его внеш-
267
ним символом мантия или, может быть, лучше другие, современные
формы. Правда, у меня есть подозрение, что многие критики мантий
непрочь расстаться с многовековым опытом, который стоит за нами.
Но это была бы чистая глупость, потому что факты изменить нельзя.
— Ну, Вы опять выставляете свой опыт против активности моло-
дежи, как всегда делают и делали старые люди. На это мы Вам уже
больше ничего не можем возразить и снова остаемся в одиночестве.
Мой посетитель повернулся, чтобы уйти, но я спросил его, не сыг-
рать ли ему еще раз последнюю часть концерта Шумана настолько
правильно, насколько это возможно без оркестра. Он выразил согла-
сие, и при расставании у меня сложилось впечатление, что он дру-
жески настроен ко мне.
В недели, последовавшие за этой беседой, вмешательство в жизнь
университета становилось все более пугающим. Один из наших кол-
лег по факультету, математик Леви, которого по закону должны были
оставить в покое, потому что в первой мировой войне он получил мно-
го высоких знаков отличия, был внезапно лишен своего поста. Воз-
мущение среди молодых членов факультета — я имею в виду особен-
но Фридриха Хунда, Карла Фридриха Бонхеффера и математика
ван дер Вердена — было так велико, что мы задумали оставить свои
посты в университете и побудить к такому же шагу как можно боль-
шее число коллег. Сначала я, однако, хотел обсудить наш план с че-
ловеком старшего поколения, располагавшим нашим полным дове-
рием. Я попросил поэтому Макса Планка принять меня и посетил
его у него дома на Вангенхаймаштрассе в Груневальде под
Берлином.
Планк принял меня в своей несколько сумрачной, но со старо-
модным уютом устроенной гостиной, где казалось, будто над столом
посреди комнаты еще свисают старые керосиновые
Планк
выглядел на много лет постаревшим со времени нашей последней
встречи. На его точеном худощавом лице пролегли глубокие складки,
его приветственная улыбка была вымученной, он казался бесконечно
усталым.
— Вы приехали, чтобы получить от меня совет в политических
вопросах, — Начал он нашу беседу, — но я боюсь,
уже не смогу
дать Вам никакого совета. У меня нет уже надежды, что Германию,
а тем самым и немецкие университеты, можно еще как-то удержать от
катастрофы. Прежде чем Вы расскажете мне о разгромах в Лейпциге,
наверное, не меньших, чем у нас в Берлине, я лучше сразу сообщу
Вам о разговоре, который я имел несколько дней назад с Гитлером.
Я надеялся довести до его сознания, какой громадный вред наносит
немецким университетам и, в частности, физической науке в нашей
стране изгнание наших коллег еврейской национальности; как бес-
смыслен и глубоко безнравственен такой образ действий, коль скоро
речь большей частью идет о людях, сознающих себя целиком немцами
и в последней войне отдававших свою жизнь за Германию наравне
со всеми. Но я не нашел у Гитлера никакого понимания — или, еще
хуже, просто не существует языка, на котором вообще можно было
268
бы добиться взаимопонимания с таким человеком. Гитлер, как мне
кажется, утратил всякий реальный контакт с внешним миром. Он
воспринимает слова собеседника в лучшем случае как досадную по-
меху, которую тотчас заглушает, декламируя одни и те же фразы о
распаде духовной жизни за последние 14 лет, о необходимости в пос-
леднюю минуту остановить этот распад и т. д. Создается роковое впе-
чатление, что он сам верит в эту чушь и, так сказать, силой обеспечи-
вает себе возможность веры как раз за счет исключения любых вли-
яний извне; ибо он одержим своими так называемыми идеями, недо-
ступен никаким разумным внушениям и приведет Германию к чудо-
вищной катастрофе.
Тут я рассказал ему о событиях в Лейпциге и о разработанном
нами, молодыми сотрудниками факультета, плане демонстративно
отказаться от своей профессуры, громко и
заявив тем самым:
«Ни шагу далее». Но Планк был заранее убежден в безуспешности
такого поступка.
— Я рад, что Вы как молодой человек настроены еще оптими-
стически и верите в возможность подобными шагами поставить пре-
дел беде. Но Вы, к сожалению, сильно переоцениваете влияние уни-
верситетов и людей духовной закалки. Общественность практически
ничего не узнает о Вашем шаге. Газеты либо вообще ничего не сооб-
щат, либо расскажут о Вашей отставке таким хамским тоном, что
никому не придет в голову делать из нее серьезные выводы. Видите ли,
когда лавина пришла в движение, повлиять на ее ход уже невозмож-
но. Сколько разрушений она вызовет, сколько человеческих жизней
уничтожит, уже предопределено природными законами, даже если
мы пока еще этого не знаем. Гитлер тоже не может уже по-настояще-
му влиять на ход событий, ибо он не столько правит, сколько сам
управляем своей одержимостью. Он не может знать, вознесут ли его
в конечном счете раскованные им силы или жалким образом уничто-
жат.
Так что Ваш шаг будет иметь последствия для Вас самих вплоть
до самого конца катастрофы — и Вы должны быть готовы к тому,
что расплатиться придется, возможно, очень многим, — но для жизни
в нашей стране все, что Вы делаете, станет значимым только после
этого конца. На будущее мы и должны ориентироваться. Если Вы
уйдете в отставку, Вам в лучшем случае придется искать места за
границей. О том, что произойдет в менее благоприятном случае, мне
_не хотелось бы думать. За границей Вы будете причислены к огромному
вынужденных эмигрантов, тоже ищущих места, и, возможно,
косвенным образом отнимете место у кого-то другого, более нуждаю-
щегося, чем Вы. Вы сможете там, наверное, спокойно работать, буде-
те вне опасности, а после конца катастрофы сумеете при желании
возвратиться домой — со спокойной совестью оттого, что Вы не всту-
пили в компромисс с разрушителями Германии. Но к тому времени
пройдет уже, наверное, много лет, Вы станете другим, другими станут
и люди в Германии; и я не знаю, много ли Вы сможете сделать в том
изменившемся мире.
269
Если Вы не подадите в отставку и останетесь здесь, перед Вами
встанет задача совсем другого рода. Вы не в силах остановить ката-
строфу и будете даже вынуждены, чтобы выжить, не раз вступать в
или иные компромиссы. Но Вы сможете попытаться вместе с другими
образовать островки устойчивости. Вы сможете собирать вокруг
себя молодых людей, показывать им, как делают настоящую науку,
и тем самым сохранять в их сознании старые верные масштабы. Ра-
зумеется, никто не знает, сколько таких островков переживет ката-
строфу, но я убежден, что даже небольшие группы одаренных моло-
дых людей, в которых удастся сохранить такой дух, пока длится
страшное время, сыграют после его конца огромную роль в восста-
новлении. Подобные группы смогут стать центрами кристаллизации,
вокруг которых образуются новые жизненные формы. Прежде всего
это поможет восстановлению научной работы в Германии. Но, пос-
кольку не известно еще, какое место займут наука и техника в буду-
щем мире, их влияние может распространиться и на другие области.
По-моему, всем, кто может что-то сделать и кто не безусловно вы-
нужден эмигрировать, например по национальному признаку, сле-
довало бы попробовать остаться тут и готовить более отдаленное бу-
дущее. Это, конечно, будет очень трудно и небезопасно, а компромис-
сы, на которые тут придется пойти, будут с полным правом постав-
лены Вам же в вину, и за них, возможно, придется расплачиваться.
Но, может быть, несмотря на все это, надо поступить именно так. Ра-
зумеется, я и не подумал бы осудить никого, кто решит иначе и эмиг-
рирует, потому что сочтет жизнь в Германии невыносимой и потому
что просто не сможет смотреть на творящуюся здесь несправедли-
вость, не имея возможности помешать ей. Однако в такой чудовищ-
ной ситуации, какую мы наблюдаем сейчас в Германии, поступать
правильно уже просто невозможно. Какое решение ни прими, все рав-
но участвуешь в неправде того или иного рода. Поэтому каждый
в конце концов должен действовать в одиночку, взять всю ответствен-
ность на себя. Давать или выслушивать советы уже не имеет смысла.
Поэтому я могу сказать Вам только одно, не стройте себе иллюзий;
что бы Вы ни делали, Вы не сможете предотвратить те большие
беды, которые случатся с нами до конца катастрофы. Но принимая
решение, думайте о времени, которое наступит потом.
Дальше этого предостережения наш разговор тогда не пошел.
На обратной дороге и в поезде до Лейпцига в моей голове непре-
станно одна за другой кружились все эти мысли, и я терзался вопро-
сом, следует ли мне эмигрировать или остаться. Я почти завидовал
друзьям, у которых насильственно отняли возможность жить в Гер-
мании и которым была поэтому ясна необходимость покинуть нашу
страну. Их горько оскорбили несправедливостью, им приходилось
преодолевать большие материальные трудности, но им по крайней
мере не приходилось выбирать. Я пытался ставить проблему во все
новых формах, чтобы яснее увидеть, как правильно поступить. Когда
в твоем доме один из членов семьи смертельно заболел заразной
болезнью, правильнее ли покинуть дом, чтобы не стать новым пере-
270
носчиком инфекции, или лучше ухаживать за больным, даже если
надежды уже не остается? Но позволительно ли сравнивать револю-
цию с болезнью? Не слишком ли это простой способ отделаться от
нравственных аргументов? И еще, каковы компромиссы, о которых
говорил Планк? В начале лекции для соблюдения требуемой нацио-
нал-социалистической партией формальности надо было поднять
руку. Как часто я и ранее уже приветствовал знакомых поднятием
руки. Является ли это позорной уступкой? Служебные письма надо
было заканчивать словами «Хайль Гитлер». Это было уже намного
неприятнее, но, к счастью, писать такие письма приходилось нечасто,
да к тому же в этом приветствии звучал скрытый смысл: «Не хочу
иметь с тобой никакого дела». Требовалось участвовать в праздне-
ствах и демонстрациях. Но, пожалуй, эту обязанность часто удастся
обходить. Каждый отдельный шаг такого рода еще можно было
как-то оправдать. Но придется, наверное, сделать много таких ша-
гов, и можно ли все их оправдать? Правильно ли поступил Вильгельм
Телль, когда он отказал шляпе Гесслера в приветствии и этим под-
верг крайней опасности жизнь своего ребенка? Не должен ли
был он и тогда тоже пойти на компромисс? Но если ответом здесь
будет «нет», то почему надо идти на компромиссы в сегодняшней
Германии?
Если, наоборот, решиться на эмиграцию, то как увязать такое
решение с императивом Канта, согласно которому надо поступать
так, чтобы твой собственный поступок мог служить общезначимой
максимой? Ведь все эмигрировать не могут. Что же, так и ездить без
конца по нашему Земному шару из одной страны в другую, чтобы уйти
от всех надвигающихся там и здесь социальных катастроф? Такие
или подобные катастрофы едва ли пощадят со временем и другие
страны. В конце концов, мы по рождению, языку и воспитанию при-
надлежим к одной определенной стране. И не означает ли эмиграция,
что мы без борьбы оставляем нашу страну группе одержимых людей,
вышедших из психического равновесия и в своем помешательстве
ввергающих Германию в необозримые бедствия?
Планк говорил о том, что быва'ют ситуации, когда при любом ре-
шении человек совершает несправедливость. Возможны ли в прин-
ципе такие ситуации? Как физик-теоретик я попробовал перебрать
несколько мысленных экспериментов, т. е. представить крайние си-
туации, которые хоть и не случаются в действительности, все же
достаточно близки к реальным ситуациям и вместе с тем достаточно
экстремальны, чтобы можно было сразу заметить невозможность че-
ловечески оправданного выхода из них. В конце концов я пришел
к следующему ужасному примеру: диктаторское правительство бро-
сило десятерых своих противников в тюрьму и решило убить по край-
ней мере одного из них, наиболее важного, однако готово убить
и всех. Но правительству важно представить это убийство за грани-
цей как справедливое. Поэтому оно предлагает другому своему
противнику, который ввиду своего высокого международного прести-
жа еще оставлен на свободе, — им может быть, например, видный
271
юрист — следующий договор: если юрист готов засвидетельствовать
своей подписью под соответствующей экспертизой законность убий-
ства важнейшего из противников, то остальные девять будут отпуще-
ны, и им гарантируется возможность эмигрировать; если он откажет
в своей подписи, будут казнены все десятеро заключенных. У юриста
не может быть сомнений, что диктатор не шутит со своей угрозой.
Как поступить? Что ему дороже, свой «белый жилет», как тогда ци-
нично выражались, или жизнь девяти друзей? Даже самоубийство
юриста тут уже не было бы выходом из положения, потому что оно
лишь затруднило бы спасение невинных заключенных.
Тут мне на память пришел один разговор с Нильсом, говорившим
об отношении дополнительности между понятиями «справедливость»
и «любовь». То и другое, справедливость и любовь — важные состав-
ные части нашего поведения в совместной жизни с другими людьми;
но в конечном итоге они исключают друг друга. Справедливость велит
юристу отказать в своей подписи. Да и политические последствия
подписи, возможно, наведут беду на гораздо большее число людей,
чем на девять жертв. Но может ли любовь замкнуться для призыва
о помощи, с которым в отчаянии обращаются к юристу родствен-
ники девятерых друзей? Потом мне снова показалось ребячеством
разыгрывать такие абсурдные мысленные варианты. Надо было все-
таки здесь и теперь решить, должен ли я эмигрировать или оставать-
ся в Германии. Надо было думать о времени, которое наступит после
катастрофы. Это сказал Планк, и я видел тут смысл. Итак: создать
островки устойчивости, сплотить молодых людей и
провести их через катастрофу живыми и невредимыми, а потом,
после ее конца, начать строить заново; такой была задача, о которой
говорил Планк. Сюда неизбежно входило, конечно, согласие на ком-
промиссы и позднее справедливое наказание за них, если не что-ни-
будь худшее. Но это была по меньшей мере ясно поставленная за-
дача. За рубежом в нас надобности не было. Там существовали свои
задачи, с которыми могли лучше справиться многие другие. По
в Лейпциг я принял решение по крайней мере на
ближайшее время остаться в Германии, в Лейпцигском университете,
и посмотреть, куда меня приведет в дальнейшем этот путь.
XIII.
о
и ОБ ЭЛЕМЕНТАРНЫХ ЧАСТИЦАХ (1935—1937)
Несмотря на тревогу, вызванную в научной жизни не одной лишь
нашей страны немецкой революцией и последовавшей за нею эми-
грацией, атомная физика развивалась в те годы с ошеломляющей
быстротой. В лаборатории Резерфорда в Кембридже Коккрофт и Уол-
тон сконструировали высоковольтную установку, позволявшую при-
давать атомным ядрам водорода, протонам, столь большое ускорение,
что при бомбардировании ими атомных ядер легких элементов они
могли преодолеть силы электрического отталкивания, попасть в атом-
ное ядро и преобразовать его. С этим и подобными ему инструмента-
ми, особенно с созданным в Америке циклотроном, появилась воз-
можность поставить много новых экспериментов в области ядерной
физики, так что скоро сложилась довольно ясная картина свойств
атомного ядра и действующих в нем сил. Оказалось, что атомные яд-
ра в отличие от атомов в целом нельзя сравнивать с малой планетной
системой, где наиболее мощные силы исходят от центрального тя-
желого тела, определяющего орбиты легких тел, которые вращаются
вокруг него; скорее, атомные ядра различных элементов — это как
бы капли разной величины из одинаковой ядерной материи, состо-
ящей, в свою очередь, из примерно одинакового числа протонов
и нейтронов. Плотность этой образуемой протонами и нейтронами
ядерной материи у ядер всех атомов примерно одинаковая, разве
[что из-за сильного электростатического отталкивания протонов
тяжелых ядрах число нейтронов несколько больше, чем число про-
Мощные силы, удерживающие ядерную материю от распаде-
ния, не изменяются при перестановке протона и нейтрона; это пред-
положение подтвердилось. И обнаружившаяся таким образом сим-
между протоном и нейтроном, о которой я догадывался еще
[тогда, в хижине на альпийском лугу Штайлер Альм, проявляется
также и в том, что многие атомные ядра при р-распаде излучают элек-
троны, а другие — позитроны. Чтобы более подробно изучить струк-
туру атомного ядра, мы на нашем лейпцигском семинаре попытались
рассматривать атомное ядро, т. е. почти сферическую каплю ядерной
материи, как некий шарообразный сосуд, внутри которого свободно
[движутся нейтроны и протоны, не ставя значительных препятствий
друг другу; тогда как Нильс в Копенгагене, наоборот, придавал очень
273
большое значение взаимодействию отдельных элементов ядра и был
поэтому склонен видеть в ядре что-то вроде мешка с песком.
Чтобы прояснить это различие концепций в беседах, я за время
между осенью 1935 и осенью 1936 г. ездил на несколько недель в Ко-
пенгаген. Будучи гостем семьи, я имел право занять комнату в жили-
ще, которое было предоставлено Бору как почетному гражданину
и его родственникам датским государством из средств фонда Карл-
сберга. Этот дом в течение многих лет играл исключительную роль
как место встречи атомных физиков. Это было строение в помпей-
ском стиле, в отделке которого еще явственно ощущалось сильное
влияние знаменитого скульптора Торвальдсена на датскую культур-
ную жизнь. Из гостиной скульптурно украшенная наружная лестни-
ца вела в большой парк, середину которого оживлял фонтан среди
цветочных клумб и высокие старые деревья которого давали защиту
от солнца и дождя. Из прихожей жилища с одной стороны был выход
в зимний сад, где только журчание еще одного маленького фонтана
нарушало царившую в этой части дома тишину. Мы часто клали на
струю этого фонтана шарики от настольного тенниса, плясавшие в
ней, и теоретизировали о физических причинах этого феномена. За
зимним садом располагался большой зал с дорическими колоннами,
неоднократно использовавшийся для праздничных мероприятий во
время научных конференций. В этом гостеприимном доме я имел
возможность несколько недель пожить в семье Бора, и случилось так,
что английский физик лорд Резерфорд, отец современной атомной
физики, как его позже иногда называли, провел короткое каникуляр-
ное время тоже у Боров в Копенгагене. Так само собой получилось,
что мы не раз бродили втроем по парку, обмениваясь мнениями о но-
вейших экспериментах или о строении атомного ядра. Попытаюсь
зафиксировать одну из этих бесед.
Лорд Резерфорд: «Что, собственно, по Вашему мнению, произой-
дет, если мы построим еще более крупные высоковольтные установки
или другие ускорительные машины и обстреляем протонами еще бо-
лее высоких энергий и скоростей тяжелые атомные ядра? Пробьет
ли быстрая бомбардирующая частица атомное ядро просто насквозь,
почти не нанеся ему повреждений, или же она застрянет в атомном
ядре так, что вся ее кинетическая энергия в конечном счете передаст-
ся ядру? Если взаимодействие отдельных элементов ядра очень суще-
ственно, как считает Нильс, то бомбардирующая частица скорее все-
го застрянет в ядре. Но если протоны и нейтроны почти независимо
движутся в атомном ядре, не влияя друг на друга со значительной си-
лой, то частица, пожалуй, пролетит сквозь ядро, не вызвав больших
разрушений».
Нильс: «Я определенно считал бы, что бомбардирующая частица,
как правило, застревает в атомном ядре и что ее кинетическая энер-
гия каким-то образом равномерно распределяется среди всех нукло-
нов вследствие интенсивного взаимодействия между ними. Атомное
ядро просто разогревается вследствие столкновения, и степень ра-
зогрева можно рассчитать, исходя из собственного тепла ядерного
274
вещества и из энергии, содержащейся в бомбардирующей частице. То,
что затем происходит, лучше всего было бы назвать частичным ис-
парением атомного ядра. Это значит, что энергия некоторых частиц
на его поверхности возрастает настолько, что они покидают атомное
ядро. Но что думаешь об этом ты?
Вопрос был обращен ко мне.
— Мне тоже бы так казалось, — отвечал я, — хотя это не совсем
вяжется с нашими лейпцигскими представлениями о почти свободном
обращении нуклонов внутри ядра. Однако проникшая в ядро очень
быстрая частица явно должна при больших силах внутриядерного
взаимодействия испытать много столкновений и потерять тем самым
свою энергию. Медленная частица, движущаяся внутри атомного
ядра с небольшой энергией, может вести себя иначе, потому что
тогда начинает проявляться волновая природа частиц, и число пере-
носов энергии сокращается. Тогда пренебрежение взаимодействием
допустимо в порядке аппроксимации. Впрочем, надо, наверное, про-
сто рассчитать все это; ведь об атомном ядре известно уже доста-
точно. Мы займемся таким расчетом в Лейпциге.
Но я хотел бы поставить встречный вопрос: мыслимо ли вообще,
чтобы увеличение мощности ускорителей привело в конце концов к
техническому применению ядерной физики, — скажем, начнется
изготовление искусственных волокон химических элементов в боль-
ших количествах или использование внутриядерной связи примерно
таким же образом, как при сжигании используется энергия химиче-
ской связи? Есть, кажется, английский футурологический роман,
в котором ученый-физик в момент крайней политической напряжен-
ности изобретает атомную бомбу и с ее помощью как Deus ex machina
помогает своей стране справиться со всеми трудностями. В несколько
более серьезной форме физикохимик Нернст в Берлине как-то заявил,
что Земля есть, собственно, своего рода пороховая бочка, при кото-
рой пока не хватает только спички, чтобы она взлетела на воздух.
И действительно: если бы удалось, скажем, каждые четыре ядра
атома водорода в морской воде соединить с одним ядром атома ге-
лия, то высвободилась бы такая чудовищная энергия, что сравнение
с пороховой бочкой можно было бы считать смехотворным приукра-
реальности.
Нильс: «Нет, подобные идеи пока еще не додуманы до конца. Ре-
лающая разница между химией и ядерной физикой состоит в том,
что химические процессы, как правило, происходят все-таки с участи-
большинства молекул соответствующего вещества, например по-
тогда как в ядерной физике можно экспериментировать всегда
с малым числом атомных ядер. И с появлением больших уско-
рителей дело, в принципе, тоже не изменится. Число процессов, про-
во время химического эксперимента, относится к числу
которые до сих пор удается вызывать при экспериментах
ядерной физике, примерно так же, как, скажем, диаметр нашей
системы относится к диаметру булыжника; и тут уж не бу-
большой разницы, если мы заменим булыжник обломком скалы.
275
Было бы, конечно, совсем другое дело, если бы нам удалось довести
кусок вещества до столь высоких температур, чтобы энергии отдель-
ной частицы было достаточно для преодоления сил отталкивания
между атомными ядрами, и если бы одновременно удавалось поддер-
живать такую плотность вещества, чтобы столкновения не были
слишком редкими. Но для этого надо поднять температуру до, ска-
жем, одного миллиарда градусов, а при таких температурах, разу-
меется, уже не существует никаких стен и камер, в которые можно
было бы заключить это вещество; они уже давно к тому времени испа-
рятся».
Лорд Резерфорд: «Пока нет речи и об извлечении энергии из
внутриядерных процессов. Действительно, при введении протона или
нейтрона в атомное ядро происходит изолированный процесс высво-
бождения его энергии. Но, чтобы добиться осуществления такого
процесса, надо сначала затратить гораздо большую энергию, напри-
мер для ускорения очень большого числа протонов, большинство ко-
торых не попадает в ядро. Преобладающая часть этой энергии прак-
тически теряется в форме теплового движения. Так что с точки зрения
энергии экспериментирование с атомными ядрами до сих пор оста-
ется чисто проигрышным предприятием. Разговоры о техническом
применении энергии атомного ядра — полная чушь».
Мы легко сошлись на этом мнении, и никто из нас не подозревал
тогда, что уже через несколько лет открытие расщепления ядра урана
Отто Ганом в корне изменит ситуацию.
Тревожная эпоха мало чем давала о себе знать в тиши парка
Бора. Мы сидели на скамье в тени высоких деревьев и наблюдали, как
порывом ветра струю от фонтана относило иногда в сторону, и тогда
отдельные капельки воды повисали на лепестках роз, сверкая в сол-
нечных лучах.
По возвращении в Лейпциг я провел обещанные расчеты. В них
подтвердилась догадка Нильса, что быстрые протоны от большого ус-
корителя, как правило, застревают в атомном ядре, просто разогре-
вая его ударом. Примерно в то же время процессы подобного рода
удалось реально пронаблюдать на быстрых протонах космического
излучения. Вместе с тем те же наши расчеты, похоже, содержали и не-
которое обоснование того, почему при исследовании внутреннего
строения атомного ядра допустимо при первом приближении не учи-
тывать сильное взаимодействие отдельных частиц. Мы продолжили
наши
исследования в том же направлении. Карл Фрид-
рих, который был тогда ассистентом Лизе Мейтнер в институте Отто
Гана в Далеме, часто приезжал на наши семинары из Берлина в
Лейпциг и при встречах сообщал нам о своих исследованиях ядерных
процессов внутри солнца и звезд. Ему удалось теоретически доказать,
что в наиболее горячих внутренних частях звезд происходят вполне
определенные реакции между ядрами легких атомов и что громад-
ная энергия, постоянно излучаемая звездами, по-видимому, создает-
ся этими ядерными процессами. Бете в Америке опубликовал анало-
гичные исследования, и мы приучились рассматривать звезды как
276
гигантские атомные котлы, в которых перед нашими глазами постоян-
но происходит добыча энергии атомного ядра, конечно, не в виде
технически контролируемого процесса, а в виде явления природы. Од-
нако об атомной технике речи еще не было.
Наш лейпцигский семинар работал не только над теорией атомно-
го ядра. По ходу дела развертывались и мысли, наметившиеся у ме-
ня той ночью в хижине на Штайлер Альм, когда я пытался лучше по-
нять природу элементарных частиц. Гипотеза Поля Дирака
о существовании антиматерии стала теперь после многих эксперимен-
тальных подтверждений надежным достоянием науки. Мы знали, что
в природе имеет место по крайней мере один процесс, при котором
энергия превращается в материю. Из энергии излучения могут возни-
кать пары
Было естественно предположить, что
возможны и другие процессы этого рода, и мы пытались представить,
какую роль могут эти процессы играть при столкновении элементар-
ных частиц высоких скоростей.
Моим ближайшим собеседником на эти темы был Ганс Эйлер,
который несколькими годами ранее примкнул к нам, будучи моло-
дым студентом. Он сразу мне понравился не только своей одарен-
ностью, далеко выходившей за средний уровень, но также и своим
внешним обликом. Он выглядел более ранимым и чутким, чем боль-
шинство студентов, и на его лице — как раз когда он улыбался —
можно было иногда заметить страдальческую черточку. У него бы-
ло тонкое продолговатое лицо с впалыми щеками и высоким лбом,
с белокурыми вьющимися волосами, и в его речи ощущалась нап-
ряженная сосредоточенность, необычная для молодого человека.
Было нетрудно заметить, что материально он жил в крайне стес-
обстоятельствах, и я был рад, когда сумел выхлопотать
|для него место ассистента, хотя и со скромным окладом. Лишь
очень нескоро, когда я заслужил его полное доверие, он поведал
мне о действительных масштабах своей неустроенности. Его ро-
дители едва смогли наскрести средства на его обучение. Сам он
был убежденным коммунистом; похоже, что уже и его отец попал
в стесненное положение по политическим причинам. Эйлер был
обручен с молодой девушкой, которая из-за своего еврейского
происхождения была вынуждена бежать из Германии и теперь
жила в Швейцарии. О людях, захвативших после 1933 года власть
в Германии, он мог говорить лишь с
Но он очень
неохотно касался этой темы. В те годы я часто приглашал Эйлера
к себе в квартиру на обед, что уже было какой-то помощью
ему, и в наших беседах мы взвешивали, между прочим, воз-
можность его эмиграции. Однако он никогда не рассматривал
ее всерьез, и у меня сложилось впечатление, что он чувствовал
себя слишком привязанным к Германии, но и об этом он говорил
Словом, я часто бывал в компании Эйлера, и мы, естественно,
с ним возможные последствия открытия Дирака и пре-
вращения энергии в материю.
277
— Благодаря Дираку мы знаем,— так примерно спрашивал у
меня Эйлер,— что квант света, пролетающий мимо атомного ядра,
может превратиться в пару частиц, один электрон и один позитрон;
означает ли это, собственно говоря, что световой квант состоит
из одного электрона и одного позитрона? В таком случае световой
квант будет своего рода двойной звездой, т. е. системой, в которой
электрон и позитрон вращаются вокруг друг друга. Или это ложное
наглядное представление?
— Не думаю, чтобы в подобной картинке содержалось много
истины. В самом деле, исходя из нее пришлось бы заключить,
что масса подобной двойной звезды не может быть намного мень-
ше суммы масс двух частиц, из которых она состоит. Непонятно
также, почему такая система должна двигаться в пространстве
всегда со скоростью света. Почему бы ей где-то не прийти в со-
стояние
— Но тогда как же надо в данной связи говорить о кванте
света?
— Можно, наверное, сказать, что квант света состоит из элек-
трона и позитрона виртуально. Слово «виртуально» указывает на
то, что речь тут идет о возможности. Смысл только что сказан-
ной фразы в таком случае просто в том, что квант света может
в известных экспериментах распадаться на электрон и позитрон.
Не более того.
— При столкновении частиц очень высоких энергий квант света
может, по-видимому, превратиться также в два электрона и два
позитрона. Скажете ли Вы в таком случае, что квант света вир-
туально состоит из этих четырех частиц?
— Да, думаю, в этом была бы логическая последовательность.
Слово «виртуально», обозначая возможность, позволяет утверждать,
что квант света состоит виртуально из двух или четырех частиц.
Ведь две разные возможности не исключают одна другую.
— Но что же полезного дает нам такое утверждение? — крити-
чески заметил Эйлер.— Тогда с равным успехом можно ска-
зать, что всякая элементарная частица виртуально состоит из
любого произвольного числа других элементарных частиц. Ведь
при достаточно высокой энергии столкновения может возникнуть
сколь угодно большое число частиц. А сказать так — значит почти
уже ничего не сказать.
— Нет, число и вид частиц все-таки не настолько уж произ-
вольны. Для описания анализируемой частицы пригодны лишь
конфигурации частиц, имеющие ту же симметрию, что и исходная
частица. Вместо симметрии можно было бы еще точнее говорить
о специфическом характере превращений данной частицы при
операциях, оставляющих законы природы неизменными. Мы ведь
уже и из квантовой механики знаем, что стационарные состояния
атома характеризуются свойствами симметрии. Того же следует
ожидать и от элементарных частиц, которые представляют собой
тоже стационарные состояния, только не энергии, а материи.
278
Эйлер был все еще не вполне удовлетворен. «То, что Вы сейчас
довольно-таки абстрактно. Лучше было бы, пожалуй,
эксперименты, которые пройдут иначе, чем до сих пор
принято от них ожидать, причем именно потому иначе, что
света виртуально состоят из пар частиц. Все-таки следо-
ало бы предполагать, что мы получим по меньшей мере качествен-
разумные результаты, если примем на момент всерьез нагляд-
образ системы из спаренных звезд и спросим, что из этого дол-
следовать по законам прежней физики. Например, можно
бы заняться вопросом, действительно ли два световых луча,
в пустом пространстве, пройдут друг через друга
без помех, как всегда считалось ранее и как того тре-
старые Максвелловы уравнения. Если в одном световом луче
т. е. как возможность, присутствуют пары электронов
позитронов, то другой световой луч должен как-то рассеиваться
встрече с этими частицами; иначе говоря, должно существовать
ассеивание света светом, взаимное нарушение двух световых лу-
которое можно было бы подсчитать по теории Дирака и ко-
поддавалось бы также экспериментальному наблюдению».
— Можно ли такие вещи наблюдать, зависит, конечно, от ве-
взаимного нарушения. Однако Вы непременно должны рас-
предполагаемое Вами воздействие. Возможно, эксперимен-
физики найдут потом средства и способы обнаружить его.
— Собственно говоря, я нахожу эту философию по принципу
<ак если бы»20, которой мы здесь занимаемся, все-таки очень
гранной. Квант света ведет себя во многих экспериментах, «как
бы» он состоял из электрона и позитрона. Временами он вдоба-
ведет себя так, «как если бы» он состоял из двух и более таких
lap. Похоже, что мы впадаем тут в какую-то совершенно не-
размытую физику. А ведь по теории Дирака мож- •
bo с большой точностью подсчитать вероятность того, что опре-
событие произойдет, и эксперименты подтвердят этот
Я попробовал еще немного далее развернуть эту философию
ко принципу «как если бы»: «Вам известно, что физики-экспери-
недавно обнаружили еще один вид среднетяжелой
элементарной частицы, мезоны. Кроме того, существуют мощные
силы, которые не дают распадаться атомному ядру и которым,
в свою очередь, должны, в смысле дуализма волн и частиц, со-
ответствовать какие-то свои элементарные частицы. Возможно, су-
ществует вообще не очень много элементарных частиц, которые
нам пока еще не известны просто потому, что они обладают слиш-
ком короткой продолжительностью жизни. В таком случае, в духе
философии по принципу «как если бы», элементарную частицу
можно сравнивать с ядром атома или с молекулой, т. е. можно
представлять дело так, как если бы отдельная элементарная час-
тица была целым скоплением очень многих потенциально разно-
образных частиц. В таком случае опять можно будет поставить
279
вопрос, который мне недавно задал в Копенгагене лорд Резерфорд
по поводу атомного ядра: «Что произойдет, если элементарной
частицей с очень высокой энергией бомбардировать другую части-
цу? Застрянет ли она в пораженной ею элементарной частице,
которую мы теперь представляем как скопление частиц, нагрев
это скопление и вызвав
испарение, или же она пролетит
насквозь через скопление, не произведя слишком больших на-
рушений?» Это зависит, естественно, опять же от силы взаимо-
действия при единичном столкновении, а о ней мы ровным счетом
ничего не знаем. Но, пожалуй, стоит пока ограничиться уже из-
вестными взаимодействиями и посмотреть, что при этом выяс-
нится».
Мы были тогда еще далеки от настоящей физики элементар-
ных частиц. Только космическое излучение давало известные
экспериментальные точки отсчета; о систематическом эксперимен-
тировании в данной области еще не было речи. Эйлеру хотелось
узнать, насколько оптимистически или пессимистически я оцени-
ваю развитие в этой области атомной физики, и он сказал:
— После открытия Дирака, т. е. с учетом существования анти-
материи, вся картина стала намного более сложной. Какое-то
время казалось, что весь мир можно построить из трех элемен-
тарных кирпичиков — протона, электрона и кванта света. Это
было простое представление, и можно было надеяться, что глав-
ное удастся скоро понять. Но теперь картина все больше запу-
тывается. Элементарная частица, собственно, уже вовсе не эле-
ментарна, она оказывается, по крайней мере «виртуально», очень
сложным образованием. Не означает ли это, что мы намного
дальше от понимания, чем можно было ранее надеяться?
— Нет, я бы с этим, пожалуй, не согласился. Ведь прежняя
картина, в которую входили три элементарных кирпичика, была по
сути дела мало правдоподобной. Почему обязательно должно быть
именно три таких произвольно взятых единицы, из которых одна,
протон, ровно в 1836 раз тяжелее, чем другая, электрон? Откуда
взялось это число 1836? И почему эти единицы должны быть не-
разрушимыми? Взаимно бомбардировать ими друг друга можно
со сколь угодно высокими энергиями; вероятно ли, что внутренняя
прочность частиц переходит все границы? Теперь, после открытия
Дирака, все выглядит намного более разумным. Элементарная
частица, подобно стационарному состоянию атома, определяется
своим свойством симметрии. Устойчивостью форм, которую Бор
сделал в свое время исходной точкой своей теории и которую
можно по крайней мере в принципе понять в рамках квантовой
механики, объясняется и существование, и стабильность элемен-
тарных частиц. Эти формы, если их разрушают, постоянно обра-
зуются заново, подобно атомам химиков, и причина здесь, по-
видимому, в том, что симметрия укоренена в самом законе при-
роды. Конечно, нам еще очень далеко до формулировки законов
природы, обусловливающих структуру элементарных частиц. Но я
280
очень легко могу себе представить, что когда-нибудь позднее из
этих законов удастся вычислить и число 1836. Меня увлекает
мысль, что симметрия
нечто более фундаментальное, чем
частица. Это отвечает духу квантовой теории, как ее всегда по-
нимал Бор. Это отвечает также и философии Платона, что нас как
физиков, однако, не должно сейчас интересовать. Будем придер-
живаться того, что можно непосредственно исследовать. Вам
надо бы рассчитать рассеяние света при пересечении со светом,
а я буду ломать голову над более общим вопросом о том, что про-
исходит при столкновении элементарных частиц очень высоких
энергий.
Этой рабочей программы мы и держались в последующие ме-
сяцы, и мои расчеты выявили, что уже то взаимодействие, которое
играет решающую роль при радиоактивном бета-распаде атом-
ного ядра, при высоких энергиях способно стать очень сильным,
допуская при столкновении двух высокоэнергетических частиц
вероятность возникновения многих новых частиц. Это так назы-
ваемое множественное образование элементарных частиц в те
годы отчасти прослеживалось при изучении космических лучей,
однако хорошего экспериментального доказательства его еще не
существовало. Лишь 20 лет спустя появилась возможность не-
посредственно наблюдать подобные процессы в больших уско-
рителях. Эйлер вместе с другим участником моего семинара,
Кокелем, вычислил рассеяние света при столкновении со светом,
и хотя прямого экспериментального доказательства провести здесь
не удалось, однако сегодня уже едва ли остается сомнение в
том, что сформулированное Эйлером и Кокелем рассеяние дей-
ствительно существует.
•
ПОВЕДЕНИЕ ОТДЕЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА
ВО ВРЕМЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ КАТАСТРОФЫ
(1937—1941)
Годы перед второй мировой войной, которые я провел в Гер-
мании, всегда представляются мне временем бесконечного одино-
чества. Национал-социалистический режим настолько упрочился,
что об улучшении положения изнутри уже нельзя было и думать.
Одновременно наша страна все больше изолировалась от осталь-
ного мира, и ясно ощущалось, что теперь за границей уже нача-
лось образование противодействующих сил. Военные вооружения
нарастали с каждым годом, и казалось уже только вопросом
времени, когда эта организованная мощь вступит в безжалост-
ную борьбу, уже не смягченную никакими законами международ-
ного права, никакими военными конвенциями или нравственными
запретами. К этому прибавилось одиночество человека в самой
Германии. Взаимопонимание между людьми затруднилось. Только
в самом тесном кругу друзей можно было говорить совершенно
свободно. Со всеми другими людьми говорили на осторожном
языке, больше скрывавшем, чем сообщавшем. Жизнь в этом
мире недоверия была мне невыносима, и понимание, что концом
такого пути может быть только тотальная катастрофа для Гер-
мании, делало для меня ясной непомерную трудность задачи,
которую я поставил перед собой после своего визита к Планку.
Вспоминаю серое, холодное утро января 1937 г., когда я был
обязан продавать на улицах лейпцигского центра значки для бла-
готворительной помощи. Эта дейтельность тоже входила в ряд
тех унижений и компромиссов, которые приходилось терпеть в те
времена,— хотя опять можно было сказать, что в собирании де-
нег для бедных нет, собственно, ничего плохого. Двигаясь взад
и вперед с кружкой для пожертвований, я пребывал в состоянии
полного отчаяния — не из-за вынужденного жеста подчинения,
что казалось мне малосущественным, а из-за полной бессмыслен-
ности и безнадежности того, что делал я сам и что разыгрывалось
вокруг меня. И вдруг мною овладело странное и жуткое душевное
состояние. Дома вдоль узких улочек показались мне отдаленными
и почти нереальными, словно уже были разрушены и остались
только в виде картинок; люди выглядели прозрачными, их тела как
бы уже вышли из вещественного мира и можно было еще как-то
распознать только их душевную структуру. Позади этих схема-
282
тических фигур и серого неба я ощущал сильное свечение. Мне
бросилось в глаза, что некоторые люди были со мной особенно
[дружественны и протягивали свой взнос со взглядом, на момент
возвращавшим меня из моей дали и тесно связывавшим меня
[-с ними. Но потом я снова оказывался где-то далеко, начиная
[ощущать, что мое крайнее одиночество, пожалуй, может пре-
Вечером того дня я был приглашен в дом издателя Бюкинга
на камерную музыку. Вместе с юристом Якоби из Лейпцигского
отличным скрипачом и верным другом, а также хо-
дома в качестве виолончелиста я должен был играть
трио Бетховена, которое я хорошо знал еще с
лет. Медленную часть его я играл вместе с друзьями
в 1920 году на выпускном празднике в Мюнхене. Сейчас у меня был
перед музыкой и встречей с новыми друзьями. Я чувство-
]вал, что в своем плохом состоянии не готов вынести напряжение
(такого вечера, и поэтому был рад видеть, что круг приглашенных
(очень мал. Одна из молодых слушательниц, впервые присутство-
вавшая в доме Бюкинга, сумела уже при первом разговоре
со мной развеять наваждение, сделавшее для меня все таким
далеким в тот странный день. Я почувствовал, как действитель-
ность снова придвинулась ко мне, и медленная часть бетховен-
ского трио явилась с моей стороны уже продолжением беседы
с этой слушательницей. Несколько месяцев спустя мы поженились,
и Элизабет Шумахер в последующие
с большим мужеством
делила со мной все трудности и опасности. Так жизнь началась
снова, и мы могли уже вдвоем готовиться к тому, чтобы выстоять
в надвигавшейся грозе.
Летом 1937 г. я на короткое время попал в зону политической
опасности. Это было мое первое испытание, но здесь я не буду
о нем говорить, поскольку многим моим друзьям пришлось вы-
нести худшее.
Ганс Эйлер был регулярным гостем в нашем доме. Мы часто
совещались о политических проблемах, поставленных перед нами
обстоятельствами. Однажды от Эйлера потребовали участия в
лагерных сборах национал-социалистских доцентов и ассистентов
в небольшом пригородном поселке. Я советовал ему посетить ла-
герные сборы, чтобы не рисковать своим местом ассистента, и рас-
сказал ему о руководителе группы гитлер-югенда, который однаж-
ды разоткровенничался передо мной и которого Эйлер, по-видимо-
му, должен был встретить в лагере. Возможно, с ним удастся
осмысленно поговорить.
Эйлер вернулся взволнованный и встревоженный и подробно
рассказал нам о своих переживаниях.
— Человеческий состав такого лагеря очень причудлив. Естест-
венно, многие едут туда просто потому, что их заставляют, и лю-
дям не хочется, как, например, и мне, рисковать своим местом.
С большинством из таких у меня почти нет общего языка. Кроме
283
них там есть несколько молодых людей, к ним принадлежит и
Ваш знакомый, руководитель группы гитлер-югенда, которые
действительно верят в национал-социализм и думают, что из него
может получиться что-то хорошее. Я прекрасно знаю, сколько
ужасного уже получилось из этого движения и какими бедами для
Германии оно, наверное, еще грозит. Но я в то же время чувствую,
что многие из этих молодых людей хотят все-таки чего-то при-
мерно такого же, как и я. Они тоже находят невыносимым это
окостенелое буржуазное общество, в котором материальный до-
статок и внешнее признание считаются высшими мерками чело-
веческого достоинства. Они хотят заменить эту опустошенную
форму чем-то более полновесным, жизненным; они хотят придать
большую человечность взаимоотношениям людей, и того же по
существу хочу
Я все никак не могу понять, почему из подобной
попытки получилось столько бесчеловечного. Я вижу лишь, что все
обстоит действительно так. И у меня возникают сомнения, сби-
вающие меня с толку. Я ведь долгое время надеялся, что победит
наше движение. Если бы судьба решила так, счастье и несчастье
среди людей были бы распределены иначе, и мы улучшили бы
многое. Но теперь я уже не уверен, что уменьшилось бы общее
количество бесчеловечности. Доброй воли молодежи для этого
явно недостаточно. В действие вступают более мощные силы,
которые уже не удается контролировать. А с другой стороны,
верный ответ не может сводиться и к простому сохранению ста-
рого порядка, пусть даже он стал выхолощенной формой. Да это
бы и не удалось. Чего же следует желать, и что можно сейчас еще
сделать?
— Надо, наверное, просто ждать,— отвечал я ему, насколько
помню,— пока мы не сможем снова что-то делать, а до тех пор
мы обязаны хранить порядок в тех узких сферах, в которых нам
довелось жить.
Летом 1938 года темные тучи мировой политики сгустились так
угрожающе, что начали омрачать и мою новую домашнюю сферу.
Мне пришлось в течение двух месяцев нести военную службу в
составе горных стрелков в Зонтхофене, и мы несколько раз стояли
в полном вооружении наготове для переправки к чешской гра-
нице. Но тучи еще раз рассеялись. Я был убежден, что дело идет
лишь о краткой отсрочке.
К концу года в нашей науке произошло что-то совершенно
неожиданное. На наш лейпцигский семинар, заседавший по втор-
никам, приехал Карл Фридрих из Берлина с сообщением, что
Отто Ган при бомбардировании атома урана нейтронами обна-
ружил среди конечных продуктов ядерной реакции элемент
барий
Это означало, что ядро атома урана раскололось на две
части сравнимой величины, и мы, естественно, сразу начали дис-
куссию по вопросу о том, возможно ли понимание этого процесса
на базе наших прежних знаний об атомном ядре. Долгое время
мы сравнивали атомное ядро с капелькой жидкости, состоящей из
284
протонов и нейтронов, а Карл Фридрих уже несколько лет назад
вывел из эмпирических данных объемную энергию, поверхностное
натяжение и электрическое отталкивание внутри этой капельки.
Теперь к нашему изумлению оказалось, что совершенно невероят-
ный процесс расщепления ядра, по сути дела, вполне реален.
У очень тяжелых атомных ядер процесс расщепления с отдачей
энергии мог происходить сам собой, так что достаточно было
очень незначительного импульса извне, чтобы он начался. Бом-
бардирующий атомное ядро нейтрон способен, таким образом,
вызвать его расщепление. Казалось просто удивительным, как это
раньше никто не подумал о такой возможности. Это соображение
влекло за собой еще один совершенно ошеломляющий вывод.
Обе части расщепленного ядра непосредственно после деления
явно не были шарообразными образованиями, т. е. содержали
избыточную энергию, которая должна была вызывать известное
испарение, т. е. отдачу поверхностью нескольких нейтронов. Эти
нейтроны могли опять-таки попасть в другие ядра урана, побудить
их к расщеплению и тем самым в конечном счете вызвать цепную
реакцию. Мы понимали, что потребуется еще много эксперимен-
тальной работы, прежде чем подобные фантазии можно будет
считать настоящей физикой. Но уже разнообразие возможностей
захватывало и вместе с тем пугало нас. Год спустя мы непосред-
ственно встали перед вопросом технического применения атомной
энергии в машинах или в атомном оружии.
Когда корабль должен войти в область урагана, заранее за-
драиваются люки, крепятся канаты, все подвижные части при-
вязываются или привинчиваются, чтобы можно было встретить
непогоду с наивысшей мыслимой степенью безопасности. Так и я
весной 1939 года начал искать для своей семьи загородный дом
в горах, где моя жена и дети могли бы найти пристанище в слу-
чае разрушения городов. Я нашел его в Урфельде на озере Валь-
хензее, на южном склоне примерно в ста метрах выше той дороги,
по которой некогда Вольфганг Паули, Отто Лапорт и я молодыми
людьми катились на велосипедах и, глядя на Карвендель, спорили
о ква'нтовой теории. Дом принадлежал художнику Ловису Ко-
ринту, и вид с террасы был мне знаком уже по его ландшафтам
которые иногда попадались мне на выставках.
До наступления войны надо успеть и с другим делом. У меня
было много друзей в Америке, и я ощущал потребность пови-
даться с ними. Ведь было неизвестно, встретимся ли мы снова.
Я также надеялся на их помощь в случае, если мне удастся участ-
вовать в восстановлении страны после катастрофы.
Итак, в летние месяцы 1939 года я читал лекции в универси-
тетах Анн Арбора и Чикаго. Там я встретил Ферми, вместе с ко-
торым в свое время работал в семинаре Борна в Геттингене.
Позднее в течение ряда лет Ферми был ведущей, фигурой итальян-
ской физики, но тогда из-за надвигавшейся политической ка-
тастрофы эмигрировал в Америку. Когда я посетил Ферми в его
285
квартире, он спросил меня, не правильнее ли было бы и мне тоже
переселиться в Америку.
— Чего Вы еще ждете в Германии? Предотвратить войну Вы не
в силах, а будете только делать ненужные Вам вещи и брать на
себя нежеланную Вам ответственность.
бы всеми своими
стараниями там Вы могли добиться чего-то хорошего, то я понял
бы Вашу позицию. Но вероятность этого близка к нулю. А здесь
Вы начали бы новую жизнь. Смотрите, вся эта страна создана
европейцами — людьми, которые бежали с Вашей родины, потому
что уже не хотели переносить тесноту тамошних условий, вечные
ссоры и стычки малых наций, тиранию, освобождения, революции
и все связанные с этим бедствия. Потому что они хотели жить
здесь в просторной и свободной стране без всякого балласта
исторического прошлого. В Италии я был большим человеком,
здесь я снова молодой физик, и это вне всякого сравнения лучше.
Почему бы Вам тоже не сбросить с себя весь этот балласт и не начать
все сначала? Вы прекрасно смогли бы заниматься здесь физикой
и участвовать в огромном подъеме естествознания в этой стране.
Зачем Вам отказываться от такого счастья?
— Вы выражаете мои собственные чувства, и я тысячу раз
говорил себе то же самое; а перспектива выбраться из европей-
ской тесноты на этот простор постоянно соблазняет меня еще со
времени моей первой поездки сюда десять лет назад. Возможно,
мне лучше было бы эмигрировать тогда. Но в конце концов я ре-
шил собрать вокруг себя там, в Европе, кружок молодых людей,
которые хотели бы работать над новым в науке, а потом после
войны вместе с другими смогли бы содействовать возрождению
настоящей науки в Германии. Я чувствовал бы себя предателем,
если бы оставил сейчас этих молодых людей в беде. Молодым
ведь эмигрировать гораздо труднее, чем нам. Им не так легко найти
здесь место, и с моей стороны было бы низко использовать эту
возможность просто для одного себя. Пока я еще надеюсь на то,
что война продлится недолго. Уже во время политического кризиса
прошлой осенью, когда я был призван как солдат, я видел,
что у нас почти никто не хочет войны. И когда обнаружится пол-
ная лживость так называемой мирной политики фюрера, то,
по-моему, не исключено, что немецкий народ очень быстро оду-
мается и избавит себя от Гитлера и его сторонников. Но я сог-
ласен, что знать это с полной уверенностью нельзя.
— Есть еще и другая проблема, которая должна Вас беспоко-
ить,— продолжал Ферми.— Вам известно, что открытый Отто Га-
ном процесс расщепления атомного ядра может, вероятно, быть
использован для получения цепной реакции. Надо поэтому счи-
таться с возможностью технического применения ядерной энергии
в машинах или атомных бомбах. Развитие атомной техники в
военное время, надо думать, будет всячески форсироваться обеими
сторонами. Правительства будут принуждать атомных физиков
своих стран к участию в таком развитии.
286 '
— Это, разумеется, страшная опасность,— таков был смысл
моего ответа,— и я прекрасно понимаю, что подобные вещи мо-
гут произойти. И Вы, к сожалению, совершенно правы в том, что
Вы сказали о действии и ответственности. Но разве эмиграция от
этого защищает? Пока у меня создается определенное впечатление,
что развитие этой техники пойдет медленнее, даже если прави-
станут настоятельнейшим образом подгонять его; так что,
война кончится прежде, чем дело дойдет до техническо-
го применения атомной энергии. И тут я опять признаю, что будущее
мне неизвестно. Но техническая разработка продолжается, как
правило, несколько лет, и конец войны явно наступит раньше.
— Разве Вы не считаете возможным, что Гитлер выиграет вой-
ну? — спросил меня Ферми.
— Нет, современные войны ведутся техникой, а поскольку
гитлеровская политика изолировала Германию от других великих
держав, технический потенциал на немецкий стороне несравненно
меньше, чем на стороне вероятных противников. Это положение
настолько недвусмысленно, что я иногда смею даже надеяться,
что, зная реальные факты, Гитлер вообще не рискнет начать
войну. Но все это, наверное, больше мечтания. Ибо реакции Гит-
лера иррациональны, и он просто не желает видеть реальность.
— И тем не менее Вы хотите возвратиться в Германию?
— Мне кажется, вопрос уже не стоит для меня таким образом.
По-моему, человек должен быть последователен в своих решениях.
Каждый из нас от рождения принадлежит определенной среде,
определенному языковому и мыслительному пространству, и если
он не оторвался от этой среды в достаточно раннем возрасте,
то он всего лучше осуществляется как личность в этом прост-
ранстве и здесь может всего успешнее действовать. А исторический
опыт говорит, что каждая страна рано или поздно сталкивается
с социальными потрясениями и войнами, и едва ли уж так ра-
зумно советовать в таких случаях сразу эмигрировать. Ведь не
могут же эмигрировать все. Люди должны поэтому научиться
по мере сил предотвращать катастрофы, а не просто бежать от
них. Можно было бы даже требовать, чтобы каждый, наоборот,
принимал на себя всю тяжесть катастрофы, постигшей его соб-
ственную страну, что, возможно, побудило бы заранее прилагать
все усилия для ее предотвращения. Но, конечно, подобное тре-
бование также было бы несправедливо. Ведь часто отдельный
человек даже при крайнем напряжении сил неспособен помешать
огромной массе людей двинуться по совершенно ложному пути, и не
годиться требовать от него, что он должен отказаться и от собствен-
ного спасения, раз не сумел сдержать других. Всем этим я хотел толь-
ко сказать, что, по-видимому, не существует универсальных критери-
ев, которыми здесь можно было бы руководствоваться. Каждый
должен принять решение сам для себя, причем нельзя быть абсолют-
но уверенным в правоте или неправоте своих действий. Наверное,
мы поступаем одновременно и верно, и неверно. Что касается меня,
287
то несколько лет назад я решил остаться в Германии; решение было,
возможно, ложным, но мне кажется, я уже не имею права его изме-
нять. Ведь я уже тогда знал, что придется пережить чудовищно-много
несправедливостей и бедствий, и, стало быть, в предпосылках для
решения ничего не изменилось.
— Жаль,— вздохнул Ферми.— Но, возможно, мы еще встретимся
после войны.
Потом, перед отъездом, я имел подобную же беседу с Пеграмом,
физиком-экспериментатором из Колумбийского университета, кото-
рый был старше и опытнее меня и совет которого много для меня
значил. Я был благодарен ему за доброжелательность, с какой он
советовал мне эмигрировать в Америку, но я был также и огорчен тем,
что мне не удалось объяснить ему мои мотивы. Он, похоже, считал
просто непостижимым, что кто-то хочет вернуться в страну,
поражение которой в надвигавшейся войне для него несом-
ненно.
Пароход «Европа», на котором я в первые августовские дни
1939 г. возвратился в Германию, был почти пуст, и эта его пустота
лишь подчеркивала те аргументы, которые приводили против меня
Ферми и Пеграм.
Во второй половине августа мы обставляли свой новоприобретен-
ный загородный дом в Урфельде. Когда утром первого сентября я
спускался по нашему косогору к почте, хозяин гостиницы «У почты»
поспешил ко мне со словами: «Слышали уже, что началась война
с Польшей?» И когда он увидел ужас на моем лице, то прибавил то-
ном утешения: «Ну что Вы, господин профессор, недельки через три
вся война будет позади».
Несколько дней спустя я получил приказ о призыве, в котором,
против ожидания, я зачислялся не в горные стрелки, в частях которых
раньше уже служил, а в управление вооружений сухопутных войск
в Берлине. Там я узнал, что вместе с группой других физиков должен
работать над вопросом технического использования атомной энергии.
Карл Фридрих получил такое же мобилизационное предписание,
и получилось так, что в последующее время мы часто имели в Берлине
возможность вместе продумывать и обсуждать сложившееся поло-
жение. Попытаюсь в одном диалоге
задним числом
все разнообразные мысли и соображения, приходившие нам тогда
на ум.
— Так, стало быть, и ты член нашего «уранового клуба»,— та-
кими примерно словами начал я нашу беседу,— и значит должен был
уже задумываться над тем, как нам быть с поставленной перед нами
задачей. Сама по себе она — интереснейшее научное дело, и если
бы было мирное время и не существовало никаких осложнений,
мы все были бы рады работать над проблемой такой важности. Но
сейчас идет война, и все, что мы делаем, может вести к крайней
опасности для нас и для других людей. Нам надо самым тщатель-
ным образом продумать, как себя вести.
288
— Ты тут, безусловно, прав, и я уже прикидывал возможность
каким-либо образом отделаться от нашего задания. Можно было
бы, пожалуй, без большой сложности заявить о своем желании
добровольно пойти на фронт: можно было бы как-то переключи-
ться на другие менее опасные технические проекты. Однако я, соб-
ственно говоря, пришел к решению, что мы должны остаться ра-
ботать над проблемой урана, и именно потому, что речь тут идет о
проекте со столь исключительными перспективами. Если техниче-
ское использование атомной энергии принадлежит еще непредвиден-
но далекому будущему, то никому не повредит, что мы этим занялись.
Этот проект даже дает нам возможность относительно невре-
димыми провести через войну молодых людей, которых мы за послед-
нее десятилетие привлекли к атомной физике. А если атомная техни-
ка, так сказать, стоит у наших дверей, то лучше иметь возможность
самим непосредственно влиять на события, чем предоставлять
эту возможность другим или случаю. Разумеется, мы не знаем,
сколь долго мы как ученые сможем держать подобное дело в своих
руках. Но не исключено, что в продолжение какой-то долгой проме-
жуточной стадии физики будут фактически осуществлять контроль
над происходящим.
— Нечто подобное,— возразил я,— оказалось бы возможным
только в том случае, если бы между должностными лицами в
управлении вооружений сухопотных войск и нами сложились вза-
имоотношения доверия. Но ты знаешь, что еще год назад меня
неоднократно допрашивало гестапо, и мне неприятно даже вспо-
минать о подвале на Принц-Альбрехтштрассе, где на стене жир-
ными буквами написано: «Дышите глубоко и спокойно». Так что
я не могу себе представить подобные отношения доверия.
— Взаимное доверие никогда не возникает между должност-
ными лицами, а всегда только между людьми. Почему в управ-
лении вооружений не может быть людей, которые отнеслись бы
к нам без предрассудков и были бы готовы совещаться с нами
о разумном курсе действий. Ведь по существу в этом заинтере-
сованы мы все.
— Допустим; но все равно это очень опасная игра.
— Существует очень много разных степеней доверия. Степени,
возможные здесь, могут оказаться достаточными для того, чтобы
мы сумели воспрепятствовать слишком неразумному развитию
событий. Но что ты думаешь о физической стороне нашей проб-
лемы?
Я попытался тогда изложить Карлу Фридриху результаты
пока еще очень предварительных теоретических исследований,
которые я предпринял в первые недели войны и которые, собствен-
но, можно было рассматривать лишь как своего рода физико-
теоретический обзор проблемы.
— Похоже на то, что уран, встречающийся в природе, вообще
непригоден как материал для цепной реакции с быстрыми нейтро-
нами, так что из него нельзя делать атомные бомбы. Это большое
10
Гейзенберг
289
счастье. Для подобной цепной реакции можно применять лишь
чистый или по крайней мере сильно обогащенный уран-235, для
получения которого, если такое вообще возможно, потребовались
бы невероятные технические затраты. Не исключено, что сущест-
вуют и другие подобные вещества, но их по меньшей мере столь
же трудно получить. Так что атомных бомб этого рода в бли-
жайшее время не будет ни у англичан и американцев, ни у нас.
С другой стороны, если сочетать природный уран с какой-либо
тормозящей субстанцией, которая будет мгновенно замедлять
все высвободившиеся в процессе расщепления нейтроны, доводя
их до скорости теплового движения, то представилась бы, по-
жалуй, возможность получить управляемую цепную реакцию с
производством энергии. Конечно, эта тормозящая субстанция
не должна поглощать нейтроны. Надо поэтому брать вещества
с очень малым захватом нейтронов. Обычная вода здесь, таким
образом, не годится. Но подойдет, наверное, тяжелая вода или
совершенно чистый углерод, скажем, в форме графита. Надо ду-
мать, это удастся экспериментально проверить в самое ближай-
шее время. Мне кажется, можно со спокойной — даже перед
инстанциями, дающими нам задание,— совестью сосредоточить-
ся прежде всего на цепной реакции в атомном котле подобного
рода, предоставив проблему добычи урана-235 другим. Ибо не-
обходимое для этого разделение изотопов, если оно вообще удастся,
лишь очень нескоро сможет дать технически релевантные резуль-
таты.
— Ты, значит, склонен считать, что технические затраты на
подобный урановый котел, если его вообще удастся построить,
были бы значительно меньше, чем на атомные бомбы?
— Это кажется мне совершенно ясным. Разделение двух тяже-
лых, по своей массе столь близких изотопов, как уран-235 и уран-
238, да еще в количествах порядка как минимум несколько кило-
граммов
это же вещь неимоверно трудная. А для
уранового котла требуется, пожалуй, только химически очень
чистый природный уран, графит и тяжелая вода в количестве
нескольких тонн. Тут затраты могут оказаться в сто или тысячу раз
меньшими. Я считаю также, что и Вашему берлинскому Инсти-
туту кайзера Вильгельма, и нашей лейпцигской рабочей группе
следовало бы прежде всего ограничиться подготовительными ра-
ботами по созданию уранового котла. И, разумеется, мы должны
тесно сотрудничать.
— Все, что ты говоришь, выглядит весьма разумно и в высшей
степени обнадеживающе,— отвечал Карл Фридрих,— особенно
потому, что работы над атомным котлом окажутся полезны и для
послевоенного времени. Если возникнет мирная атомная техника,
ее основой, по необходимости, станет атомный котел, который
будет применяться как
элемент в электро-
станциях, для привода судов и подобных целей. Наша работа в
военное время поможет сформироваться молодому коллективу,
290
разбирающемуся в основах атомной техники и способному стать
зародышем будущего технического развития.
Если мы хотим придерживаться такого курса, то важно уже
сейчас при всяком общении с управлением вооружений сухопут-
ных войск как можно реже и лишь между прочим упоминать о
возможности создания атомной бомбы. Естественно, мы должны
постоянно иметь в виду и эту возможность, хотя бы для того, чтобы
не встретить как неожиданность действия другой стороны. Впро-
чем, даже с исторической точки зрения мне кажется мало правдо-
подобным, чтобы исход нынешней войны мог быть решен благо-
даря созданию атомной бомбы. Этой войной в столь большой мере
правят иррациональные силы, утопические надежды молодежи и
злое коварство определенного слоя стариков, что перевес в силе,
который даст атомная бомба, еще меньше поможет решению проб-
лемы, чем раскаяние или истощение сил. Но послевоенная эпоха
будет, возможно, ознаменована прогрессом в атомной технике
и в других технических областях.
— Ты, стало быть, полностью исключаешь возможность того,
что Гитлер выиграет эту войну?— спросил я.
— Честно сказать, у меня на этот счет очень противоречивые
чувства. Способные к политическому суждению люди, хорошо мне
известные, прежде всего мой отец, не верят, что Гитлер может
выиграть войну. Мой отец всегда считал Гитлера дураком и пре-
ступником, который обязательно плохо кончит, и в этом своем
убеждении он никогда не колебался. Но если бы в этом была
вся правда, успехи Гитлера за последнее время остались бы не-
понятными. Преступный дурак не смог бы наворочать такого.
С 1933 года я замечаю, что все эти опытные либеральные и кон-
сервативные критики Гитлера не понимают чего-то главного в
нем, причин его психической власти над массами. Но и я его тоже
не понимаю, я только чувствую эту власть. Он так часто опро-
вергал предсказания своими успехами; как знать, не удастся ли
ему сделать это еще один раз.
— Нет,— отвечал я,— во всяком случае, если проба сил будет
доведена до конца. Ибо военно-технический потенциал
американской стороны несравнимо выше немецкого. Разве что
другая сторона из каких-то политических соображений, отно-
сящихся к далекому будущему, остережется создать в Централь-
ной Европе вакуум политической силы. Но преступность национал-
социалистской системы, особенно в расовом вопросе, по всей ве-
роятности, помешает подобному исходу. Разумеется, никто не
знает, сколь быстро война придет к концу. Возможно, я недооце-
ниваю сопротивляемость созданного Гитлером аппарата власти.
Однако, чем бы все ни кончилось, мы должны думать о послевоен-
ном будущем.
Ты скорее всего
согласился Карл
Види-
мо, я невольно поддаюсь тут одной затаенной мечте. В самом деле,
насколько мы не можем желать победы для Гитлера, настолько
291
же не можем мы желать и полного поражения нашей страны со
всеми его ужасными последствиями. Но пока есть Гитлер, мы
явно не получим никакого мира, даже компромиссного. Как бы то
ни было, ты прав, нам надо уже сейчас готовиться к послевоен-
ному восстановлению.
Экспериментальная работа была относительно скоро предпри-
нята в Лейпциге и в Берлине. Я прежде всего принял участие
в исследовании свойств тяжелой воды, с большой тщательностью
подготовленной Депелем в Лейпциге, но часто ездил в Берлин,
чтобы знакомиться там с исследованиями в далемском Институте
кайзера Вильгельма, где работали несколько моих прежних сот-
рудников и друзей,— помимо Карла Фридриха, прежде всего Карл
Виртц.
Большим разочарованием для меня было то, что в Лейпциге я
не смог привлечь Ганса Эйлера к совместной работе над урановым
проектом. Причины этого следовало бы обрисовать подробнее.
За те месяцы перед началом войны, когда я был в Америке,
Эйлер тесно сдружился с одним из моих докторантов, финном
Гренбломом. Гренблом был молодым человеком внешне необык-
новенно здорового и крепкого вида, полным оптимистической ве-
ры, что мир в конечном счете хорош и что он в нем может сделать
нечто хорошее. Как сын крупного финского промышленника, он
сперва был, наверное, поражен тем, что так легко находит общий
язык со своим новым знакомым, убежденным коммунистом. Но,
поскольку человеческие качества для него были принципиально
намного более существенны, чем мнения или убеждения, он при-
нял Эйлера как есть, со всей непредвзятостью и прямотой, какая
возможна среди молодых людей. Когда разразилась война, Эйлер
воспринял как тяжелый удар для себя то, что Россия, заключав-
шая пакт о ненападении с Германией, также повела военные
действия против Польши и вступила на часть ее территории.
Несколько месяцев спустя, когда начались военные действия
между СССР и Финляндией, Гренблом был тоже призван в свой
полк и был вынужден участвовать в оборонительных боях. Эти
события произвели в Эйлере глубочайшую перемену. Он стал очень
молчалив, и я ощущал, что он отдалился не только от меня, но и
от остальных друзей, да и от всего мира.
До того времени его не призывали к военной службе, по-види-
мому, по слабости здоровья. Но я боялся, что это все-таки может
произойти, и однажды спросил его, не следует ли мне попытаться
запросить его для работы над проблемой урана. К моему изумле-
нию он сообщил мне, что записался добровольцем в военную
авиацию. Заметив, как я расстроен этим, он начал подробно из-
лагать мне причины своего поступка.
— Вы знаете, что я это сделал не для того, чтобы бороться
за победу. Ибо, во-первых, я не верю в возможность победы
Гитлера, а во-вторых, победа национал-социалистской Германии
была бы для меня так же ужасна, как и победа всякого агрес-
292
сора. Развязный цинизм, с каким власть имущие нарушают ради
своей выгоды все ими же провозглашенные принципы, не оставляет
для меня больше никакой надежды. Разумеется, я не пошел в
такие войска, где должен был бы убивать других людей. В ча-
стях летчиков-наблюдателей, где я буду служить, я смогу сам
быть подбит, но мне не придется ни стрелять, ни бросать бомбы.
Так что здесь все в порядке. Но в этом море бессмыслицы я бы
совершенно не знал, что хорошего может выйти из моей работы
здесь над применением атомной энергии.
— В происходящей сейчас катастрофе,— возразил я , — никто
из нас не может ничего изменить, ни Вы, ни я. Но после нее
жизнь будет продолжаться, здесь, и в России, и в Америке, по-
всюду. До того времени погибнет очень много людей, хороших и
негодяев, виновных и невиновных. Но выжившие должны будут
попытаться построить лучший мир. Он тоже будет не так уж
исключительно хорош, и окажется, что война не решила почти ни
одной проблемы. Однако мы сможем избежать кое-каких ошибок
и кое-что делать лучше, чем прежде. Почему Вы не хотите в
этом участвовать?
— Я не упрекаю никого, кто ставит себе такую задачу. Человек,
и ранее уже готовый мириться с несовершенством мира и всегда
предпочитавший всеобщему перевороту кропотливые небольшие
шаги к улучшению, увидит подтверждение своей отрешенности
и снова примется после войны за кропотливые небольшие усовер-
шенствования. Но для меня все выглядит иначе. Я ведь жил
надеждой на то, что коммунистическая идея сумеет в корне обно-
вить общественную жизнь людей. Поэтому я не хочу, чтобы мне
было легче, чем многим невинным людям, гибнущим на фронте,
будь то в Польше, в Финляндии или где бы то ни было. Здесь,
в Лейпциге, я вижу, что от военной службы освободились многие
сотрудники нашего института, носящие значки национал-социа-
листской партии и, стало быть, виновные в этой войне все-таки
больше, чем другие. Эта мысль для меня совершенно невыносима,
и я хотел бы по крайней мере в том, что касается меня, остаться
верен своим надеждам. Когда хочешь превратить мир в плавиль-
ную печь, то должен сам быть готов броситься в эту плавильную
печь.
— Что ж, я Вас тут очень хорошо понимаю. Но если остаться
при образе плавильной печи, то мы не можем надеяться, что когда
расплавленный металл снова затвердеет, он сам собой примет
как раз желательную нам форму. Ибо силы, формирующие его
при затвердевании, зависят от желаний всех людей, а не только
от одного нашего.
— Если бы у меня еще оставались какие-то надежды, я, навер-
ное, и поступил бы по-другому. Но я так сильно ощущаю бессмыс-
ленность происходящего, что уже не могу набраться мужества
для мыслей о будущем. Если Вам это удастся, я буду только
рад.
293
Мне не удалось переубедить Эйлера. Вскоре он уехал в лет-
ную школу в Вену, и его письма, вначале такие же мрачные, как
наша беседа, с течением месяцев делались свободнее и раско-
ваннее. Позднее я встретил его еще раз в Вене, где мне пришлось
прочесть один доклад. Эйлер пригласил меня на кружку молодого
вина в открытое кафе на горе за Гринцингом. О войне он гово-
рить не хотел. Когда мы сидели там, глядя сверху вниз на город,
в каких-нибудь метрах от нас вдруг промчался самолет. Эйлер
улыбнулся, это был самолет из его эскадрильи, который таким
способом приветствовал нас. В конце мая 1941 года Эйлер писал
мне еще раз с юга. Его эскадрилья имела задание выполнять
разведывательные полеты из Греции над Критом и Эгейским мо-
рем. Письмо было написано в беззаботном веселье, для которого
существовало уже только настоящее, без прошлого и будущего:
«После двух недель Греции мы забыли почти все, находящееся
за пределами этого роскошного юга. Мы уже не помним даже
дни недели. Мы квартируем на виллах у Элевсинской бухты и, не
считая часов дежурства, наслаждаемся дивной жизнью на солнце
у голубых волн. Мы раздобыли себе парусную лодку и очень раз-
влекаемся, ходя на ней за мясом и апельсинами. Нам хотелось бы
остаться здесь навсегда. Осталось уже недолго мечтать среди
мраморных колонн, но здесь, среди гор и у волн, почти нет разни-
цы между прошлым и настоящим».
Раздумывая над тем, какие изменения произошли в Гансе
Эйлере, я вернулся мыслью к своей беседе с Нильсом на Зунде,
и на ум мне пришла строфа той шиллеровской песни, которую
мне Нильс тогда цитировал:
Тревоги жизни отброшены все.
Не зная заботы, страха,
Он скачет смело навстречу судьбе,
Что ждет не сегодня, так завтра.
А если — завтра, так дайте ж теперь
Испить драгоценного времени хмель.
Несколько недель спустя началась война с Россией. Машина Эй-
лера не вернулась из первого же разведывательного полета над Азов-
ским морем. О самолете и его экипаже с тех пор не было никаких ве-
стей. Друг Эйлера Гренблом тоже погиб, защищая свободу своей
страны.
XV. ПУТЬ К НОВОМУ НАЧАЛУ
(1941 — 1945)
К концу 1941 года физические принципы технического применения
атомной энергии были для нашего «уранового клуба» в значительной
мере уже ясны. Мы знали, что из природного урана и тяжелой воды
можно построить атомный реактор, поставляющий энергию, и что
в таком реакторе должен в качестве продукта ядерной реакции воз-
никать уран-239, пригодный наравне с ураном-235 служить взрывча-
тым веществом для атомных бомб. Сперва, т. е. в конце 1939 года,
я теоретически предполагал, что вместо тяжелой воды как замед-
литель можно применить чистый углерод. Но на основании очень не-
точных, как потом выяснилось, замеров поглощающей способности
углерода, проведенных в одном очень престижном институте, а пото-
му нами уже не перепроверявшихся, от этого пути мы преждевре-
менно отказались. Мы не располагали в то время никаким методом
получения урана-235 в сколько-нибудь значительных количествах при
имевшихся в Германии технических возможностях и в условиях
экономии военного времени. Поскольку, кроме того, для получения
атомного взрывчатого вещества из реакторов явно потребовалась бы
эксплуатация громадных реакторов в течение нескольких лет, нам
было во всяком случае ясно, что изготовление атомных бомб связано
с колоссальными техническими издержками. Подытоживая, можно
сказать: мы знали в то время о принципиальной возможности созда-
ния атомных бомб и располагали осуществимой методикой их изго-
товления, но преувеличивали необходимые для этого технические
усилия. Это было очень кстати, потому что мы вполне честно могли
доложить правительству о состоянии проблемы и вместе с тем опре-
деленно знать, что никакой серьезной попытки создать атомную
бомбу в Германии предпринято не будет. Потратить такие громадные
технические средства на достижение цели, лежащей в определенном
будущем, немецкое правительство в напряженной военной ситуации
не имело возможности.
Тем не менее мы ощущали, что участвуем в очень опасном научно-
техническом развитии, и я не раз обсуждал с Карлом Фридрихом
фон Вейцзеккером, Карлом Виртцем, Йенсеном и Хоутермансом
вопрос о том, насколько все же оправдан взятый нами курс дейст-
вий. Вспоминаю об одной беседе с Карлом Фридрихом в моей ком-
нате в Институте физики кайзера Вильгельма в Далеме. Перед этим
295
от меня только что ушел Йенсен. Карл Фридрих начал, скорее всего,
со следующей констатации:
— В том, что касается атомной бомбы, мы пока еще не вошли в
зону прямой опасности, потому что технические затраты на нее,
по-видимому, слишком велики, чтобы на них кто-то решился. Но
с течением времени все может измениться. Так правильно ли мы
делаем, что продолжаем тут работу? И что сделают наши друзья
в Америке? Будут ли они в полную силу работать на атомную
бомбу?
Я попытался вдуматься в их ситуацию:
— Психологически ситуация для физиков в Америке, особенно
для эмигрантов из Германии, полностью отличается от нашей. Они,
несомненно, убеждены там, что ведут борьбу за правое дело против
зла, причем особенно эмигранты, гостеприимно встреченные в Аме-
рике, с полным основанием должны ощущать свой долг вложить все
свои силы в правое дело Америки. Но, с другой стороны, атомная
бомба, способная сразу уничтожить, возможно, сто тысяч граждан-
ских лиц, это совсем необычное оружие. Можно ли приложить к ней
старое, но сомнительное правило: «За правое дело можно бороться
всеми средствами, за дурное — нет»? Выходит, для дурных целей
нельзя делать атомные бомбы, а для добрых можно? И если посту-
пать по этому принципу, к сожалению, всегда побеждавшему в миро-
вой истории, то кто будет решать, чье дело правое, а чье злое?
Здесь у нас не так уж трудно разобраться, что дело Гитлера и
национал-социалистов дурно. Но во всех ли отношениях американ-
ское дело право? Разве там перестает действовать критерий, тре-
бующий судить, хорошо или плохо то или иное дело, по выбира-
емым средствам? Разумеется, почти всякую борьбу поневоле прихо-
дится вести и плохими средствами; но ведь есть же предел, за
которым эти средства уже ничем не могут быть оправданы? В прош-
лом веке делались попытки посредством разного рода пактов и сог-
лашений ограничить применение слишком дурных средств. Правда,
в сегодняшней войне эти соглашения не соблюдаются ни Гитлером,
ни его противниками. Тем не менее мне казалось, что и в Америке
физики не будут слишком ревностно стремиться к созданию атом-
ной бомбы. Но их может, конечно, подгонять страх того, что это
сделаем первыми мы.
— Было бы хорошо,— сказал мне Карл Фридрих,— если бы ты
смог как-то поговорить обо всем этом с Нильсом в Копенгагене.
Для меня очень много бы значило услышать, например, что Нильс
считает наши действия тут неправильными и что мы должны прекра-
тить эту работу с ураном.
Итак, осенью 1941 года, когда у нас, похоже, уже сложилась
довольно ясная картина перспектив технической разработки пробле-
мы, мы устроили так, что я по приглашению немецкого посольства
в Копенгагене прочел там научный доклад. Я использовал эту воз-
можность для беседы с Нильсом о проблеме урана. Моя поездка, если
не ошибаюсь, состоялась в октябре 1941 г. Я посетил Нильса у него
296
дома в Карлсберге, но затронул опасную тему лишь на вечерней
прогулке, предпринятой вблизи его дома. Имея основания бояться,
что за Нильсом ведется слежка с немецкой стороны, я говорил с
крайними предосторожностями, чтобы позднее меня не могли поймать
на каких-то слишком определенных выражениях. Я попытался
намекнуть Нильсу, что сейчас имеется принципиальная возмож-
ность создания атомных бомб, что для этого требуются колоссаль-
ные технические усилия и что перед физиком встает вопрос, вправе ли
он работать над этой проблемой. К сожалению, уже первые мои
намеки на принципиальную возможность создания атомных бомб
настолько испугали Нильса, что он уже не мог правильно вос-
принять самую важную в моих глазах часть моей информации,
а именно мои слова о необходимости гигантских технических уси-
лий. Мне казалось крайне важным то, что этот факт дает физику воз-
можность еще как-то влиять на принятие решения о строительстве
атомной бомбы или отказе от нее. Ибо физики в подобной ситуации
могут аргументированно доказать своему правительству, что атомная
бомба не сможет поступить на вооружение в течение войны; или же
наоборот, они могут доказывать, что, приложив крайние усилия,
ввести бомбу в действие все-таки можно. Можно было со спокойной
совестью научно обосновывать оба эти взгляда, и ход войны дейст-
вительно показал, что даже в Америке, где внешние предпосылки для
подобной попытки были несравненно благоприятнее, чем в Герма-
нии, атомные бомбы не удалось изготовить ранее окончания войны с
Германией.
Но Нильс в испуге от принципиальной возможности создания
атомной бомбы уже не воспринял всей этой линии рассуждения;
возможно также, что обоснованно горькие чувства по поводу окку-
пации его страны немецкими войсками помешали ему по-прежнему
довериться взаимопониманию, связывающему ученых поверх госу-
дарственных границ. Мне было очень больно видеть, сколь полной
была изоляция, в которую ввергла нас, немцев, политика Германии,
и осознавать, что суровая реальность войны способна на время прер-
вать даже десятилетиями складывавшиеся человеческие отно-
шения.
Несмотря на эту неудачу моей копенгагенской миссии, для
нас, т. е. для членов «уранового клуба» в Германии, ситуация
была очень простой. Правительство решило (в июне 1942 года) про-
должать работы над проектом реактора лишь в скромных масштабах.
Приказа попытаться построить атомную бомбу дано не было. У фи-
зиков не было со своей стороны никаких причин стремиться к пе-
ресмотру этого решения. Тем самым вся последующая работа над
урановым проектом стала подготовкой к послевоенному развитию
мирной атомной техники, и как таковая она принесла, несмотря
на разорение в последние военные годы, даже ощутимые плоды.
Пожалуй, не случайность то, что первая атомная электростанция,
поставленная немецкой фирмой за рубеж, а именно в Аргентину,
оборудована ядерным реактором, активная зона которого, как мы и
297
проектировали во время войны, состоит из природного урана и тяже-
лой
Наши мысли тянулись поэтому к новой жизни, которая начнется
после войны. В этой связи мне с особенной отчетливостью вспоми-
нается беседа, тесно сблизившая меня с Адольфом Бутенандтом,
который в то время работал как биохимик в одном из институтов
кайзера Вильгельма в Далеме. Правда, мы уже не раз принимали
вместе участие в регулярном коллоквиуме о пограничных проблемах
биологии и атомной физики, организованном тогда в Далеме. Но бо-
лее подробно нам удалось поговорить лишь ночью 1 марта 1943 г.,
когда после воздушного налета нам пришлось вместе идти в Дал м
из центра Берлина.
Мы участвовали в заседании Аэронавигационной академии, со-
стоявшемся в здании министерства аэронавигации у Потсдамер-
платц. Хуберт Шардин читал доклад о физиологическом воздейст-
вии современных бомб и указал среди прочего на то, что смерть от
закупорки дыхательных органов воздушной волной, могущая насту-
пить при взрывах большой силы в непосредственной близости от них
вследствие внезапного повышения атмосферного давления, сравни-
тельно легка и безболезненна. К концу заседания была объявлена
воздушная тревога, и мы скрылись в бомбоубежище министерства,
очень удобно оборудованном, с казарменными койками и соломенны-
ми матрацами. Мы впервые пережили по-настоящему сильный воз-
душный налет. Несколько бомб попало в здание министерства, мы
слышали, как обрушиваются стены и потолки, и какое-то время
не знали, цел ли еще проход, соединявший наш подвал с внешним
миром. Вскоре после начала налета электричество в бомбоубежище
погасло, помещение лишь изредка слабо освещалось карманными
фонарями. Потом внесли стонущую женщину, и два санитара оказали
ей первую помощь. Вначале еще разговаривали и даже иногда сме-
ялись, но когда бомбы стали все чаще падать в непосредственной
близости, стало тише, и настроение заметно упало. После двух
тяжелых взрывов, перепад атмосферного давления от которых очень
явственно ощущался в нашем подвале, из одного угла вдруг послы-
шался голос Отто Гана: «Этот Шардин, мошенник, теперь уж не ве-
рит в свою собственную теорию». От этих слов к нам отчасти вер-
нулось душевное равновесие.
После окончания налета мы как-то сумели выкарабкаться из
хаоса бетонных балок и изогнутых стальных прутьев на свежий воз-
дух. Там нам предстало фантастическое зрелище. Вся площадь
перед министерством была ярко освещена красным светом от пла-
мени, широко охватившего стропила и верхние этажи прилега-
ющих зданий. В некоторых местах огонь уже пробил себе дорогу до
нижнего этажа, и на улицах кое-где были горящие лужи, по-видимо-
му, от сброшенных самолетами фосфорных канистр. Площадь кишела
людьми, спешившими домой подальше от опасного места, но было
очевидно, что никаких средств сообщения, способных взять на себя их
перевозку до пригородов, нет в наличии.
298
Мы с Бутенандтом вместе выбирались по полуразрушенному
коридору наружу и решили идти к себе домой на Фихтеберг и в
Далем, тоже по возможности вместе. Вначале мы надеялись, что на-
летом затронут только центр города и что кварталы одноэтажных
особняков, где жили мы, пощажены. Но насколько достигал взор,
по обе стороны протянувшейся на километры Потсдамерштрассе
висели гирлянды пламени. В нескольких местах можно было видеть
работающие пожарные машины, однако их усилия выглядели ско-
рее смешно и нелепо.
Даже при быстрой ходьбе путь от Потсдамерплатц до Далема
не мог занять у нас менее полутора-двух часов, поэтому завязался
долгий разговор: не о военной ситуации, которая была слишком оче-
видной, чтобы еще требовать обсуждения, а о надеждах и планах
на послевоенное время. Бутенандт поставил мне вопрос:
— Что Вы, собственно, думаете о возможности еще как-то зани-
маться в Германии научной работой после войны? Многие институ-
ты будут к тому времени разрушены, многие прекрасные молодые
ученые погибнут, а всеобщая нужда сделает для большинства людей
насущными другие проблемы, чем развитие науки. А, с другой сторо-
ны, возрождение научных исследований в Германии относится, на-
верное, к числу важнейших предпосылок долгосрочной стабилизации
нашей экономики и нашего разумного подключения к европейскому
сообществу.
— Мне кажется, можно надеяться,— отвечал я,— что немцы
вспомнят о восстановлении после первой мировой войны, которому
чрезвычайно способствовало взаимодействие науки и техники, на-
пример в химической и оптической промышленности. Наши соотече-
ственники, наверное, быстро осознают, что без успешного научного
исследования мы не можем участвовать в современной жизни,
и, возможно, именно ситуация в атомной физике поможет им
понять, что пренебрежение фундаментальными научными иссле-
дованиями в условиях нынешнего режима стало одной из причин ка-
тастрофы или по крайней мере явилось ее симптомом.
Но я должен признаться, что мне такого понимания кажется
мало. Корень зла все-таки явно лежит намного глубже. То, что
мы сейчас видим перед собой, это закономерный конец того мифа о
сумерках богов, той философии «все или ничего», которая в очеред-
ной раз завладевает немецким народом. Вера в фюрера, в героя
и освободителя, который через опасности и беды приведет немец-
кий народ в лучший мир, где мы избавимся от всяких внешних
тягот, или который при враждебном повороте судьбы решительно
встретит конец света,— эта ужасная вера, и связанная с ней претен-
зия на абсолютность губит все в корне. Она подменяет действитель-
ность гигантской иллюзией и делает невозможным никакое взаимопо-
нимание с народами, среди которых мы живем. Я поэтому лучше бы
поставил вопрос так: когда эта иллюзия будет окончательно и без-
жалостно разрушена действительностью, не смогут ли занятия нау-
кой стать для нас путем к более трезвому и критическому суждению о
мире и о нашем собственном положении в нем? Словом, я больше
думаю о воспитательной, чем об экономической стороне науки;
о том, что она может стать школой критической мысли. Разумеется,
число людей, действительно способных активно работать в науке,
не слишком велико. Однако представители науки всегда пользовались
в Германии большим почетом, их выслушивали, и их образ мысли
всегда оказывал воздействие на гораздо более широкие круги.
— Воспитание рационального мышления,— подтвердил Буте-
это действительно главное, и одной из наших первых
военных задач будет восстановление значимости этого образа мысли.
Собственно говоря, уже пережитые нами четыре года войны должны
были бы открыть людям глаза на действительность, например на то, что
вера в фюрера не заменит источников сырья, не восполнит словно по
волшебству упущенного научного и технического разития. Одного
взгляда на глобус, на громадные территории, занимаемые Соединенны-
ми Штатами, Англией и Советским Союзом, и на крошечную область,
занимаемую на Земле немецким народом, хватило бы, чтобы за-
ранее отпугнуть от взятого ныне политического курса. Но трезвое
логическое мышление дается нам с трудом. У нас, конечно, есть
достаточное число интеллигентных людей, но как народ, мы склонны
тонуть в мечтаниях, ценить фантазию выше интеллекта и приписы-
вать чувствам большую глубину, чем мысли. Так что настоятельно
необходимо снова повысить престиж научной мысли, и поэтому едва
ли должна помешать послевоенная нужда.
Мы все еще брели между горящими фасадами вдоль Потсдамер-
штрассе и ее продолжений: Хауптштрассе, Рейнштрассе, Шлосс-
штрассе. Нам часто приходилось обходить штабеля горящих или
тлеющих балок, остатки сброшенных на улицу стропил. Иногда нас
задерживали ограждения, предупреждавшие о бомбах замедленного
действия. Еще одна задержка случилась, когда загорелся мой правый
ботинок, потому что я неловко наступил на фосфорную лужу.
К счастью, я быстро нашел поблизости воду, в которой его загасил.
— Мы, немцы,— продолжал я беседу,— часто воспринимаем ло-
гику и непреложные закономерные факты — а ведь то, что мы сей-
час видим перед собой, все-таки тоже факт — как своего рода
насилие, род угнетения, которому мы подчиняемся лишь с большой
неохотой. Мы думаем, что свобода есть только там, где можно усколь-
знуть от этого насилия, т. е. в области фантазии, мечты, пьяного уто-
пического порыва. Мы надеемся, что вот-вот создадим, наконец, то
абсолютное совершенство, которое манит нас и которое всегда
побуждало нас к высшим достижениям, например в искусстве.
Но мы не задумываемся о том, что для его осуществления надо
подчиниться диктату закономерности. Ибо действительно лишь то,
что действительно, а всякое действие покоится на закономерной
связи фактов или мыслей.
Но даже с учетом этой странной немецкой склонности к мечте и
мистике я все равно не могу постичь, почему многие наши соотече-
ственники находят таким разочаровывающим научное мышление, ко-
300
торое ведь только кажется сухим. Ведь совершенно неверно, будто
в науке есть только логическое мышление, понимание и применение
жестких природных законов. На деле фантазия в науке, и не в
последнюю очередь в науке о природе, играет решающую роль. Ибо
если даже для собирания фактов нужна трезвая, тщательная экспе-
риментальная работа, то упорядочить факты удается только тогда,
когда человек умеет скорее вчувствоваться, чем вдуматься в явления.
Возможно даже, что именно здесь перед нами, немцами, стоит осо-
бая задача как раз потому, что абсолют обладает для нас такой
притягательной силой. Вне Германии широко распространен праг-
матический образ мысли, и мы знаем из современности и из исто-
рии — достаточно вспомнить о древнеегипетском, древнеримском,
англосаксонском мире,— сколь успешным этот образ мысли может
быть в технике, в экономике и в политике. Но в науке и в ис-
кусстве образ мысли, восходящий к первоначалам вещей, известный
нам в своей наиболее величественной форме по Древней Греции,
показал все-таки еще большую плодотворность. Если в Германии воз-
никли научные и художественные творения, изменившие мир,— здесь
можно вспомнить Гегеля и Маркса, Планка и Эйнштейна или в
музыке Баха и Шуберта,— то это стало возможным только благодаря
нашей тяге к абсолюту, благодаря нашей привычке к принципи-
альной и до конца последовательной мысли. Словом, только когда
стремление к абсолюту подчиняется диктату формы, в науке — трез-
вой логике, а в музыке — правилам гармонии и контрапункта,
только тогда, только при крайнем напряжении этих противоположных
начал оно может развернуть свою подлинную силу. Как только оно
ломает эти формы, начинается хаос вроде того, какой мы сейчас ви-
дим перед глазами; и я совсем не склонен возвеличивать этот хаос
такими понятиями, как сумерки богов или конец света.
Между тем мой правый ботинок снова начал гореть, и потре-
бовалось некоторое время, чтобы погасить его, а потом основательно
очистить от фосфорной жидкости. Бутенандт сказал в ответ на мои
слова:
— Будет уже хорошо, если мы станем заботиться о фактически
данной реальности. В отношении более позднего времени надо на-
деяться, что после войны в Германии найдутся и политики, которые,
используя действующее в рамках фактов воображение немецкого на-
рода, сумеют вновь создать сколько-нибудь сносные условия жизни.
Что касается науки, то я считаю, что Общество кайзера Вильгельма
может явиться хорошей исходной основой для восстановления науч-
ных исследований в Германии. Университетам в гораздо меньшей
мере удалось избежать политического вмешательства, чем Обществу
кайзера Вильгельма. У них будет поэтому намного больше трудно-
стей. Хотя во время войны нашему Обществу пришлось пойти на из-
вестные компромиссы, участвуя в проектах, связанных с вооружением,
зато многие его работники состоят в дружеских отношениях с зару-
бежными учеными, которые способны верно оценить значение трез-
вого, ответственного мышления в Германии и в своих собственных
301
странах и потому будут готовы посильно помочь. Видите ли Вы в
Вашей науке базу для мирного международного сотрудничества
после войны?
— Несомненно, возникнет мирная атомная техника,— отвечал
я,— т. е. применение энергии атомного ядра благодаря открытому От-
то Ганом процессу расщепления урана. Поскольку можно надеяться,
что его прямое военное
уже явно не будет играть в
этой войне никакой роли из-за громадности необходимых для этого
технических затрат, то вполне можно представить себе и какое-то
международное сотрудничество в этой области. В конце концов,
именно Ган своим открытием сделал решающий шаг к атомной тех-
нике, а атомные физики, собственно, всегда дружески сотрудни-
чали поверх национальных границ.
— Что ж, посмотрим, как все сложится после войны. Во всяком
случае, нам в Обществе кайзера Вильгельма надо держаться очень
сплоченно.
На том мы расстались, потому что путь Бутенандта лежал
в Далем, а мой — на Фихтеберг, где я на некоторое время остановил-
ся у родителей Элизабет. Незадолго до того я привез в Берлин двух
своих старших детей, они должны были спустя несколько дней по-
здравить своего дедушку с днем рождения, так что я был теперь в
большой тревоге о том, как они и родители пережили воздушный
налет. Моя надежда, что по крайней мере Фихтеберг не будет
затронут разрушением, не оправдалась. Уже издалека я заметил,
что дом соседа весь охвачен огнем и что из крыши нашего дома
тоже вырывается пламя. Пробегая мимо дома соседа, я услышал
крики о помощи. Но сперва я должен был позаботиться о де-
тях и опекавших их стариках. Наш дом был сильно поврежден,
двери и оконные рамы были выбиты воздушной волной, и к своему
смятению я нашел дом и бомбоубежище пустыми. В конце концов я
отыскал на чердаке мужественную мать моей жены, которая в сталь-
ной каске, защищавшей ее от падающей черепицы, боролась с огнем.
От нее я узнал, что наши дети отведены в относительно неповре-
жденный дом одного из соседей за ботаническим садом и мирно
спят там под присмотром владельцев дома, министра Шмидта-Отта
и его жены. Да и в нашем доме главная противопожарная работа
была уже выполнена, и достаточно было выбить еще несколько
стропил, чтобы обезопасить себя от дальнейшего распространения
Только тогда я поспешил на призывы о помощи, доносившиеся из
горящего дома соседа. Стропильная ферма на нем уже почти рух-
нула, ее дымящиеся балки валялись по саду и затрудняли доступ.
Весь верхний этаж был охвачен ярким пламенем. На нижнем этаже
я увидел молодую женщину, кричавшую о помощи, и узнал от нее,
что ее старый отец продолжает стоять на бывшем чердаке, оборо-
няясь от наступающего на него со всех сторон огня с помощью
воды, которую он наливает в ведро из еще функционирующего
водопровода; но лестничная клетка уже сгорела, и неизвестно, как
302
его еще можно спасти. К счастью, я успел натянуть на себя для борьбы
с пожаром старый, тесно прилегающий тренировочный костюм вместо
пиджака и располагал поэтому свободой движений. Я сумел вска-
рабкаться на высоту чердачного этажа и за стеной огня увидел
пожилого господина с белыми волосами, который уже почти бессоз-
нательно плескал воду в сужающееся вокруг него кольцо пламени.
Прыгнув сквозь стену огня, я оказался рядом с ним. Он вздрог-
нул, совершенно неожиданно увидев вдруг незнакомого, измазанного
сажей человека, но тут же принял прямую позу, отставил ведро в сто-
рону, вежливо поклонился и сказал: «Меня зовут фон Энслин;
буду очень благодарен Вам за любезную помощь». Это было опять
старое пруссачество, дисциплина, порядок и нёмногословие, так меня
всегда поражавшие. На какой-то момент в моей голове промелькнула
беседа с Нильсом на берегу Зунда, когда Нильс сравнивал прусса-
ков со старыми викингами; а потом лаконическая депеша одного
прусского офицера, которому пришлось сражаться в безнадежных
обстоятельствах: «Ручаюсь за выполнение долга до последнего».
Но у меня уже не было времени для раздумий о силе старых
идеалов. Тем же путем, каким я пришел, мне удалось отвести ста-
рика в безопасное место.
Несколькими неделями позже наша семья, как мы и планировали
до войны, переселилась из Лейпцига в Урфельд на озеро Вальхензее.
Мы хотели по возможности уберечь детей от хаоса воздушных нале-
тов. Наш Институт физики кайзера Вильгельма в Далеме тоже полу-
чил задание подыскать себе запасную резиденцию в менее угрожае-
мой области. На одной текстильной фабрике в маленьком городке Хе-
хингене в Южном Вюртемберге оказалось достаточно свободного
места, чтобы нас принять. И мы постепенно перевели наше лабо-
раторное оборудование и наш штатный состав в Хехинген.
Из хаотических событий последних лет войны у меня в памяти
явственно сохранились лишь отдельные картины. Они принадлежат к
тому фону, на котором позднее сложились мои мнения по общим по-
литическим вопросам, поэтому в кратких чертах надо о них упо-
мянуть.
К наиболее светлым сторонам моей жизни в Берлине относились
вечерние собрания так называемого «Общества, собирающегося по
средам», в составе которого числились генерал-полковник Бек, ми-
нистр Попитц, хирург Зауэрбрух, посол фон Хассель, Эдуард
Шпрангер, Йессен, Шуленбург и другие. Вспоминаю об одной такой
среде у Зауэрбруха, который после своего научного доклада об опера-
циях на легких предложил нам совершенно королевский по тем време-
нам ужин с прекрасным вином, так что в конце его господин фон
Хассель встал на стол и пел студенческие песни; помню и о последнем
вечере этого общества в июле 1944 года, когда я пригласил его
участников в Дом Гарнака. Все послеобеденное время я собирал ма-
лину в саду своего института, руководство Дома Гарнака выделило
немного молока и вина, так что я мог попотчевать своих гостей
по крайней мере скромным ужином. Потом я сделал доклад об
303
атомной энергии в звездах и о ее техническом использовании на
Земле, насколько позволяла засекреченность темы. В дискуссии
приняли участие главным образом Бек и Шпрангер. Бек сразу сделал
вывод, что отныне должна измениться вся прежняя военная наука,
а Шпрангер сформулировал давно появившуюся у нас, физиков,
мысль о том, что развитие атомной физики способно вызвать изме-
нения в образе мысли людей и глубоко повлиять на социальные и
философские структуры.
19 июля я еще привез протокол заседания к Попитцу, а потом
ночью отправился поездом в Мюнхен и
Оттуда мне при-
шлось идти пешком еще 2 часа, чтобы добраться до Урфельда.
По пути я встретил солдата, который толкал свою поклажу на те-
лежке, поднимаясь на Кессельберг. Я положил к нему свой тяже-
лый чемодан и помог тащить. Солдат рассказал мне, что он только что
слышал по радио о покушении на Гитлера. Гитлер лишь слегка ранен,
но в Берлине произошел бунт в верхушке вермахта. Я осторожно
спросил его, что он имеет в виду. Он ответил лишь: «Там сразу
задавят, как что шевельнется». Спустя несколько часов я сидел в
Урфельде перед радиоприемником и слушал, что генерал-полковник
Бек убит в военном управлении на Бендлерштрассе. Попитц, Хассель,
Шуленбург, Йессен были названы как соучастники заговора, и я
знал, что это должно означать. Рейхвейн, приходивший ко мне в
Дом Гарнака еще в начале июля, был тоже арестован.
Через несколько дней я выехал в Хехинген, где собралась уже
преобладающая часть моего берлинского института. Мы предприни-
мали там очередную попытку построить атомный реактор в подвале,
который был вырыт в горе под церковью замка у живописного
городка Хайгерлоха и давал хорошую защиту от всех воздушных
налетов. Регулярные велосипедные поездки между Хехингеном и Хай-
герлохом, крестьянские сады, леса, где мы собирали по выходным
дням грибы,— все это было так же захватывающе живо, как волны
в Элевсинской бухте для Ганса Эйлера несколько лет назад, и мы
долгие дни позабывали о прошлом и будущем. Когда в апреле
1945 г. зацвели фруктовые сады, война стала подходить к своему кон-
цу. Я условился со своими сотрудниками, что, когда институту
и его служащим уже не будет грозить никакая непосредственная
опасность, я на велосипеде уеду из Хехингена, чтобы при вступлении
иностранных войск помочь своей семье в Урфельде.
В середине апреля последние остатки немецких войск прошли че-
рез Хехинген на восток. Однажды после обеда мы услышали первые
французские танки. На юге они уже обошли Хехинген и проникли до
гребня Рауэнской Юры. Похоже было на то, что подошло время моего
отъезда. Около полуночи Карл Фридрих вернулся из Рейтлингена,
куда он ездил на велосипеде, чтобы разведать ситуацию. После крат-
кой церемонии прощания в бомбоубежище института около трех ча-
сов утра я отправился в направлении Урфельда. Когда в рассветных
сумерках я добрался до Гаммертингена, линия фронта была, по всей
видимости, уже позади меня. Мне приходилось только время от вре-
304
мени укрываться от низколетящих самолетов. В следующие два дня
я из-за этой угрозы ехал большей частью ночью; днями я пытался
поддержать свои силы, отдыхая и раздобывая какую-то еду.
Вспоминаю холм у Кругцелля, где я захотел поспать после еды,
пригреваемый великолепным ярким солнцем, под прикрытием живой
изгороди. Под безоблачным небом передо мной простиралась целая
альпийская горная цепь, Хохфогель, Меделегабель и все горы, кото-
рые я облазил горным стрелком семь лет назад; а внизу цвели виш-
невые сады. Весна уже по-настоящему началась, и мои быстрораз-
бредающиеся мысли обратились к светлому будущему, пока я, на-
конец, не заснул.
Спустя несколько часов я проснулся от громоподобного шума
и увидел вдали над городком Меммингеном плотное облако дыма.
Там был нанесен массированный бомбовый удар по району казарм.
Война, стало быть, еще продолжалась, и мне надо было спешить
на восток. На третий день я приехал в Урфельд и нашел родных целы-
ми и невредимыми. Последующая неделя ушла на подготовку к
окончанию войны. Окна подвала были заложены мешками с песком,
все съестные припасы, какие можно было достать, пришлось снести
в дом. Соседние дома были пусты, потому что их обитатели бежали
н ) противоположный берег озера. В лесу бродили отбившиеся от
частей солдаты и подразделения СС, а главное, валялось ог-
ромное количество брошеной амуниции, что заставляло меня бояться
за детей. Днем приходилось избегать разнообразных опасностей, по-
тому что время от времени стреляли, а ночи в нашем доме, сто-
явшем в ничейной полосе, были полны жуткого напряжения. Когда
4 мая американский полковник Пэш с несколькими солдатами
ворвался в наш дом, чтобы взять меня в плен, у меня было чувство
смертельно истощенного пловца, который впервые снова вступает
ногой на твердую землю.
Накануне ночью еще выпал снег, но в день моего отъезда
весеннее солнце сияло из темно-голубого неба, и заснеженный ланд-
тонул в его ярком сияющем свете. Я спросил одного из моих
американских охранников, воевавшего уже во многих частях света,
как ему нравится наше горное озеро, и он ответил, что это прек-
раснейший уголок земли, какой ему довелось до сих пор видеть.
XVI. ОБ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ИССЛЕДОВАТЕЛЯ
Мой плен после нескольких кратких пребываний в Гейдельберге,
Париже и Бельгии свел меня в конце концов в имении Фарм-Холл
на долгое время с несколькими старыми друзьями и более молодыми
сотрудниками нашего «уранового клуба». Среди них были Отто Ган,
Макс фон Лауэ, Вальтер Герлах, Карл Фридрих фон Вейцзеккер,
Карл Виртц. Усадьба Фарм-Холл расположена на краю деревни
Годманчестер всего лишь в 25 милях от старинного университетского
города Кембриджа в Англии. Местность была мне знакома по прежним
посещениям Кавендишской лаборатории. Здесь, в кружке из десяти
пленных атомных физиков, Отто Ган благодаря притягательной силе
своей личности и спокойному благоразумному поведению в трудных
ситуациях заслужил всеобщее доверие в нашей маленькой группе.
Так, он вел переговоры с нашими охранниками, когда это представ-
лялось необходимым; хотя, собственно говоря, проблемы возникали
очень редко, потому что опекавшие нас офицеры исполняли свою за-
дачу с необыкновенным тактом и гуманностью, так что вскоре меж-
ду нами установились отношения полного доверия.
лишь немного
расспрашивали о наших работах над проблемой атомной энергии,
и мы ощущали некоторое противоречие между малым интересом к
нашей работе и необычно тщательной заботой, с какой за нами следи-
ли, предохраняя от всякого соприкосновения с внешним миром. На
мои встречные вопросы о том, не занимались ли проблемой урана
за время войны также в Америке и Англии, от допрашивавших нас
американских физиков я неизменно получал только тот ответ, что там
дело обстояло иначе, чем у нас, и физики были вынуждены взяться
за задачи, имевшие более непосредственное отношение к ведению
войны. Это звучало довольно
потому что действитель-
но за все время войны никакие результаты американских работ по
расщеплению ядра не опубликовались.
После обеда 6 августа 1945 года ко мне вдруг вошел Карл
Виртц и сказал о только что объявленном по радио сообщении,
согласно которому на японский город Хиросиму сброшена атомная
бомба. Сначала я не хотел верить этому известию; я достоверно
знал, что для изготовления атомной бомбы нужны совершенно не-
вероятные технические затраты, могущие достичь многих миллиардов
долларов. Кроме того, я находил психологически маловероятным,
чтобы столь хорошо известные мне атомные физики в Америке
306
могли вложить все свои силы в подобный проект, и я был поэтому
склонен верить скорее допрашивавшим меня американским физикам,
чем радиокомментатору, у которого, возможно, была задача рас-
пространить
определенного рода. Кроме того, как мне ска-
зали, слово «уран» в сообщении не упоминалось. Было очень похоже
на то, что за словами «атомная бомба» скрывалось нечто иное.
Лишь вечером, когда радиокомментатор описал громадные техни-
ческие усилия, вложенные в бомбу, мне пришлось признать тот факт,
что успехи атомной физики, которою я жил в течение 25 лет, теперь
оказались причиной гибели более чем ста тысяч человек.
Понятно, что всех больше был поражен Отто Ган. Расщепление
урана было его самым значительным научным открытием, оно
явилось решающим и никем не предвиденным шагом в атомной
технике. И вот теперь этот шаг уготовил ужасный конец целому боль-
шому городу с его населением, безоружными людьми, большинство
которых чувствовало себя невиновными в войне. Потрясенный и
разбитый, Ган ушел в свою комнату, и мы серьезно опасались,
что он что-то сделает с собой. В охватившем нас возбуждении мы,
остальные, сказали в тот вечер, возможно, много непродуманных
слов. Лишь на следующий день нам удалось привести в порядок свои
мысли и подробно разобрать происшедшее.
За нашей усадьбой Фарм-Холл, старинной постройкой из красно-
го кирпича, располагалась запущенная лужайка, на которой мы
обычно играли в итальянскую лапту. Между этой лужайкой и
увитой плющом стеной, отделявшей наш земельный участок от сосед-
него сада, была еще продолговатая клумба с кустами роз, за кото-
рой преимущественно ухаживал Герлах. Для нас, пленных, обход
этой клумбы играл примерно такую же роль, как ходьба по кругу в
средневековых монастырях. Это было подходящее место для серьез-
ных разговоров по-двое. Наутро после страшного сообщения мы с
Карлом Фридрихом долго ходили там взад и вперед, раздумывая
и беседуя. Разговор начался с выражения беспокойства за Отто Гана,
и Карл Фридрих, помнится, первым поставил трудный вопрос:
— Легко можно понять, что Отто Ган находится в отчаянии, ведь
его крупнейшее научное открытие теперь запятнано клеймом нево-
образимой катастрофы. Но есть ли все-таки у него основание чув-
ствовать себя виновным? Разве у него больше причин для этого,
чем у любого из нас, тоже работавших в атомной физике? Может
быть, мы все виноваты в этом несчастье? В чем тогда заклю-
чается наша вина?
Я не считаю,— попытался я найти ответ,— что имеет смысл упот-
реблять здесь слово «вина», пусть даже все мы в той или иной мере
связаны той причинной цепью, которая привела к этой великой траге-
дии. Отто Ган и все мы принимали участие в развитии современ-
ного естествознания. Это развитие — жизненный прогресс, на кото-
рый человечество, по крайней мере та его часть, которая прожи-
вает в Европе, решилось или, если хотите воспользоваться более
осторожной формулировкой, в который оно включилось уже сотни лет
307
назад. Из опыта мы знаем, что этот процесс способен вести и к
добру, и к злу. Однако мы были убеждены — особенно благодаря вере
в прогресс, распространившейся в XIX веке,— что с ростом познаний
добро возьмет верх и что возможные дурные последствия удастся
взять под контроль. О реальности атомной бомбы до открытия
Гана не мог серьезно думать ни Ган, ни кто-либо из нас, поскольку
тогдашняя физика не открывала подобных перспектив. Участие
в этом жизненном процессе развития науки не может рассматри-
ваться как вина.
— Естественно, теперь появятся радикальные умы,— продолжал
беседу Карл Фридрих,— которые станут утверждать, что впредь
следует отказаться от развития науки, поскольку оно может приво-
дить к подобным катастрофам, и что существуют более важные за-
дачи социального, экономического и политического порядка, чем
прогресс естествознания. Здесь они могут оказаться даже правы.
Но тот, кто так думает, не учитывает, что в сегодняшнем мире челове-
ческая жизнь все более зависит от развития науки. Если бы прои-
зошел решительный отказ от постоянного расширения познаний, то
за короткое время число людей на Земле резко сократилось бы.
А ведь подобное сокращение неизбежно связано с катастрофами,
вполне сравнимыми с атомной бомбой или даже еще худшими.
Кроме того, знание, как известно, сила. И поскольку на Зем-
ле идет борьба за силу — чему пока не видно конца,— обязательно
будет идти борьба и за знание. Возможно, через много лет, когда воз-
никнет нечто вроде мирового правительства, а стало быть сосредото-
ченный вокруг единой основы и, надо надеяться, максимально
свободный порядок вещей на Земле, стремление к расширению зна-
ния ослабнет. Но сейчас наша проблема в другом. Пока еще раз-
витие науки неотъемлемо от жизненного процесса человечества, и по-
этому отдельный человек, способствующий такому развитию, не
может быть виноват в нем. Задача поэтому, как и прежде, оста-
ется в том, чтобы направлять к лучшему процесс этого развития,
использовать расширение знаний лишь для блага человека, а не тор-
мозить научное развитие как таковое. Вопрос стоит так: что может
каждый отдельный человек для этого сделать? Какие обязанности
встают перед тем, кто деятельно участвует в исследовании?
— Если рассматривать развитие науки как исторический процесс,
совершающийся в мировом масштабе, то твой вопрос возрождает ста-
рую проблему о роли индивида в мировой истории. Несомненно,
и здесь нам тоже придется допустить, что индивиды, собственно,
в значительной мере взаимозаменимы. Если бы Эйнштейн не открыл
теорию относительности, ее раньше или позже сформулировал бы
кто-либо другой, возможно, Пуанкаре или Лоренц. Если бы Ган не
обнаружил расщепления урана, то, вероятно, чуть позже на это
явление натолкнулись бы Ферми или Жолио. По-моему, мы не
умаляем огромных заслуг отдельной личности, высказывая подоб-
ные суждения. Поэтому мы не вправе вменять индивиду, реально
совершающему тот или иной решающий шаг, большую ответствен-
308
ность за последствия этого шага, чем всем другим, которые, по-
видимому, тоже могли бы совершить его. Историческое развитие ста-
вит данного индивида на решающее место, и ему остается только
выполнить заданную ему задачу; больше ничего. Возможно, он
достигнет тем самым большего влияния на дальнейшее использо-
вание своего открытия, чем другие. В самом деле, даже в Германии
при всяком удобном случае Ган высказывался за применение расщеп-
ления урана лишь в мирной атомной технике, идею военного при-
менения он всегда отвергал и осуждал. Но ясно, что на развитие
дел в Америке он никакого влияния оказать не мог.
— Здесь, по-видимому, придется,— развил эти мысли Карл Фрид-
рих,— провести принципиальное разграничение между открывателем
и изобретателем. Как правило, открыватель до совершения открытия
не может знать ничего о возможностях его применения, и даже
потом путь к его практическому внедрению может оказаться столь
долог, что никакие предсказания будут невозможны. Так, например,
Гальвани и Вольта не могли составить себе никакого представления
о позднейшей электротехнике. Поэтому на них не ложилось и ни-
какой ответственности за полезность или опасность последующего
развития. Однако в отношении изобретателя дело, как правило, об-
стоит иначе. Изобретатель — буду впредь применять это слово в та-
ком смысле — всегда имеет в виду определенную практическую цель.
Он должен быть уверен, что достижение этой цели представляет
определенную ценность, и на него с полным правом можно было
бы возложить ответственность за изобретение. При всем том именно
в отношении изобретателя совершенно ясно, что он действует, собст-
венно, не как индивидуальная личность, а выполняет заказ крупной
человеческой общности. Скажем, изобретатель телефона знал, что
человеческое общество считает быструю коммуникацию желательной.
Изобретатель огнестрельного оружия тоже действовал по заданию
воинственной власти, которая хотела увеличить свою боевую
мощь. Ясно поэтому, что индивида можно объявить ответственным
лишь отчасти. Кроме того, ни отдельная личность, ни общество в
целом не в состоянии действительно обозреть все позднейшие по-
следствия изобретения. Например, химик, изобретающий состав, с по-
мощью которого можно предохранить важные сельскохозяйствен-
ные культуры от вредителей, по существу, не лучше владельца
или управляющего обработанных сельскохозяйственных площадей
способен заранее рассчитать, какие итоговые последствия будет
иметь изменение мира насекомых в данной местности. Таким образом,
перед отдельным человеком можно поставить лишь то требование,
чтобы он понимал цель своей деятельности внутри мировой взаимо-
связи, чтобы ради интересов той или иной малой группы он необ-
думанно не подвергал опасности другие, намного более обширные
сообщества. Словом, в сущности требуется лишь тщательный и
добросовестный учет общей связи, в которой совершается научно-
технический прогресс. Эту связь следует полностью учитывать и в тех
случаях, когда она не идет непосредственно навстречу собственным
309
интересам изобретателя или заинтересованной в изобретении соци-
альной группы.
— Разграничивая таким образом открытие и изобретение, куда
ты относишь это новейшее и ужаснейшее произведение технического
прогресса — атомную бомбу?
— Эксперимент Гана, расщепившего атомное ядро, был открыти-
ем, изготовление бомбы — изобретением. Поэтому сказанное мною об
изобретателе непосредственно относится к атомным физикам в Аме-
рике, сконструировавшим бомбу. Они действовали, исходя не из
своих собственных исследовательских интересов, но по явному или
предполагаемому заказу ведущего войну человеческого общества,
которое поневоле желало максимального усиления своей боевой
мощи. Ты как-то недавно сказал, что уже по психологическим сооб-
ражениям не мог бы себе представить, чтобы американские атомные
физики всеми силами стремились к изготовлению атомной бомбы.
Вчера ты тоже не хотел вначале верить в атомную бомбу. Как ты
себе теперь объясняешь происшедшее в Америке?
— Вероятно, в начале войны физики там действительно боялись,
что в Германии попытаются изготовить атомную бомбу. Это понятно;
ведь расщепление урана было открыто в Германии Ганом, и атомная
физика у нас, до изгнания Гитлером многих прекрасных физиков,
была на высоком уровне. Победа Гитлера с помощью атомной бомбы
представлялась столь чудовищной опасностью, что для предотвраще-
ния этой катастрофы казалось оправданным и такое средство, как
собственная атомная бомба. Я не знаю, что тут можно возразить,
особенно если подумать о том, что в действительности происходило
в национал-социалистских концентрационных лагерях. После
окончания войны с Германией многие физики в Америке, надо ду-
мать, предостерегали от применения этого оружия, но к тому
времени они уже не располагали решающим влиянием. Здесь крити-
ковать нам тоже не пристало. Ведь не смогли же мы помешать тем
ужасным вещам, которые делало наше правительство. То обстоятель-
ство, что мы не знали их размаха, не извиняет нас, потому что мы
могли бы по крайней мере приложить больше усилий к тому, чтобы об
этом узнать.
Ужасно во всем этом рассуждении то, что понимаешь, в сколь
огромной мере все неизбежно. Понимаешь, что в мировой истории не-
изменно практикуется принцип: за доброе дело можно бороться всеми
средствами, за плохое — нельзя. Или в еще более коварной форме:
цель освящает средства. Но что можно было бы потивопоставить
такому рассуждению?
— Мы вот говорили о том,— отмечал Карл Фридрих,— что от
изобретателя можно требовать, чтобы он видел свою цель в рамках
общей картины технического прогресса на Земле. Попробуем ра-
зобрать, что здесь получается. В первый момент после таких ката-
строф выставляются в большом количестве вполне благовидные сооб-
ражения. Говорится, например, что благодаря применению атомной
бомбы война окончена быстрей. Возможно, в целом число жертв ока-
310
залось бы больше, если бы война еще долгое время продолжалась
без применения этого оружия. По-моему, ты сам вчера приводил этот
довод. Однако подобные расчеты совершенно неудовлетворительны
потому, что никто не знает отдаленных политических последствий
катастрофы. Не закладываются ли ввиду возникающего ожесточения
основы для новых войн, которые потребуют еще более громадных
жертв? Не изменяется ли вследствие появления нового оружия рав-
новесие сил, которое позже, когда этим оружием будут обладать все
великие державы, непременно потребует для своего восстановления
губительных столкновений? Никто не может предсказать подобные
события, так что я не вижу смысла в подобных рассуждениях. Я
почел бы подойти с другой стороны, о которой мы тоже отчасти го-
ворили: только выбор средств решает, является ли то или иное дело
добрым или
ли применить это правило и в нашем
случае?
Я попытался развить эту мысль несколько подробнее. «Научно-
технический прогресс будет иметь своим непременным последствием
то, что независимые политические системы на Земле будут стано-
виться все крупнее, а их число — все меньше и что в конечном сче-
те история будет тяготеть к упрочению некоего централизованного
порядка, позволяющего лишь надеяться на то, что он все-таки еще
оставит достаточно свободы для
индивида и для отдель-
ного народа. Развитие событий в данном направлении представляет-
ся мне совершенно неизбежным, и вопрос, собственно, лишь в том,
много ли еще катастроф произойдет на пути к этому упорядочен-
ному конечному состоянию. Можно также предполагать, что немно-
гие великие державы, которые будут еще существовать после
этой войны, будут пытаться максимально расширить сферу своего
влияния. Это может произойти, по сути дела, лишь путем заклю-
чения союзов, которые будут возникать благодаря сходству социаль-
ных структур, общности мировоззрений, а также и благодаря
экономическому и политическому давлению. Там, где вне непосред-
ственной сферы влияния той или иной великой державы более сла-
бые группы находятся под угрозой или угнетением более сильных,
великие державы склонны поддерживать слабейших с целью изме-
нить равновесие сил в пользу этих слабейших и таким образом
в конечном счете упрочить собственное влияние. В этом смысле,
пожалуй, можно истолковать и вмешательство Америки в обе миро-
вые войны. Я предполагаю, что и дальнейшие события будут разви-
ваться в том же направлении, и не вижу причин испытывать в этой
связи внутренний протест. Естественно, против великих держав, про-
водящих подобную экспансионистскую политику, будет выдвигаться
упрек в империализме. Но именно в данном пункте решающим для
меня представляется вопрос о выборе средств. Великая держава,
которая лишь с большой осторожностью распространяет свое влия-
ние и которая применяет лишь экономические и культурно-политиче-
ские средства, избегая всякого подобия грубого, насильственного вме-
шательства во внутреннюю жизнь соответствующих народов, будет
311
гораздо менее подставлять себя такому упреку, чем другая, приме-
няющая насилие. Структуры порядка в сфере влияния великой
державы, использующей лишь оправданные средства, будут скорее
всего признаны в качестве прообразов структур будущего единого
мирового порядка.
И вот именно Соединенные Штаты Америки рассматриваются
многими как оплот свободы, как та социальная структура, в рамках
которой отдельная личность обладает наиболее широкими возмож-
ностями для свободного развития. Тот факт, что в Америке допуска-
ется свободное выражение любого мнения, что инициатива отдельных
индивидов там часто важнее, чем государственное распоряжение,
что отдельная личность уважается, что, в частности, с военнопленны-
ми американцы обращаются лучше, чем другие страны,— все это и
еще многое другое побудило у многих людей надежду, что внутренняя
структура Америки может явиться чем-то вроде прообраза для бу-
дущей внутренней структуры мира. Следовало бы подумать об этой
надежде, когда обсуждалось решение о том, надо ли сбросить атом-
ную бомбу на. Японию. Я боюсь, что применение атомной бомбы
нанесло этой надежде тяжелый удар. Теперь другие, соперничающие
с Америкой державы смогут со всей остротой предъявить ей
в империализме, после сброшенной атомной бомбы приобретающий
особую убедительность. Именно потому, что атомная бомба явно уже
не была необходима для победы, ее применение будет понято как
чистая демонстрация силы; а очень трудно усмотреть, какой путь
может вести от политики силы к единому, основанному на свободе
порядку мира».
— Ты полагаешь, таким образом,— подхватил Карл Фридрих,—
что следовало рассмотреть технические возможности атомной бомбы
в более широком контексте общей взаимосвязи, а именно как часть
глобального научно-технического развития, которое в конечном счете
должно неизбежно привести к единому порядку на Земле. Тогда ста-
ло бы понятно, что применение бомбы в момент, когда победа уже
предрешена, представляет собой возврат к временам борющихся
за власть национальных государств и отдаляет от эпохи единого,
основанного на свободе мирового порядка; ибо такое примене-
ние ослабляет доверие к правому делу Америки, затрудняет веру
в миссию Америки. Беда здесь не в существовании атомной бомбы
самой по себе. В самом деле, ее наличие оставит в будущем полную
политическую независимость лишь за немногими великими держа-
вами с гигантской экономикой. Для менее крупных государств ока-
жется возможной лишь частичная независимость. Но такое лишение
не обязательно будет означать ограничение свободы индивида и
может рассматриваться как плата за всеобщее улучшение жизнен-
ных условий людей.
Однако, рассуждая так, мы снова отклоняемся от нашего глав-
ного вопроса. Мы ведь хотим понять, как должен вести себя индивид,
включенный в общий контекст человечества, воспитанного на проти-
воречивых представлениях, подвластного своим страстям и заблуж-
312
дениям и в то же время заинтересованного в техническом прогрессе.
Об этом мы еще слишком мало узнали.
— И все же мы поняли,— попытался я возразить,— что для ин-
дивида, перед которым научный и технический прогресс поставил
важную задачу, недостаточно думать лишь об этой задаче. Он дол-
жен рассматривать ее разрешение как составную часть общего
развития, к которому он явным образом относится положительно,
коль скоро вообще работает над подобными проблемами. Если он бу-
дет учитывать эту всеобщую взаимосвязь, то ему будет легче прий-
ти к правильным решениям.
— Но это означает, что он должен стремиться к участию в об-
щественной жизни, к влиянию на государственное управление, если
он хочет не только мыслить, но также поступать и действовать пра-
вильно. Впрочем, возможно, что подобное участие и не лишено
смысла. Оно хорошо вписывается в общий ход развития, который
мы только что попытались себе представить. В той мере, в какой на-
учный и технический прогресс становится важен для общего це-
лого, может возрасти и влияние носителей этого прогресса на об-
щественную жизнь. Естественно, не приходится предполагать, что
физики и техники смогут лучше, чем политики, принимать важные
решения. Однако в своей научной работе они научились мыслить
объективно, с учетом фактов и, что самое важное, в контексте ши-
роких взаимосвязей. Тем самым они способны внести в работу поли-
тиков нелишний для нее конструктивный элемент логической точ-
ности, дальновидности и неподкупной объективности. Если мыслить
таким образом, то, конечно, нельзя не упрекнуть американских атом-
ных физиков в том, что они недостаточно стремились к приобретению
политического влияния, что они слишком рано выпустили из рук пра-
во решать вопрос применения атомной бомбы. Ведь не приходится
сомневаться, что отрицательные последствия этого применения бом-
бы были ими поняты очень рано.
— Не знаю, вправе ли
тут вообще говорить об «успехе». По-
видимому, в данном конкретном случае нам просто больше повезло,
чем нашим друзьям по ту сторону океана.
плен окончился в январе 1946 года, и мы возвратились в Германию.
С того времени началось восстановление, о котором мы много ду-
мали уже с 1933 года, но которое на первых порах оказалось все же
более трудным, чем представлялось нам в наших надеждах и меч-
тах. В первую голову дело шло о маленьком круге сотрудников моего
научного института. Общество кайзера Вильгельма в
могло возродиться в своей старой форме отчасти потому, что поли-
тическое будущее Берлина было совершенно неопределенным, от-
части потому, что к самому названию, к воспоминанию о кайзере
как национальном символе оккупационные власти были настроены недоб-
рожелательно. Британское оккупационное командование предоста-
вило нам возможность приступить к восстановлению научных инсти-
тутов в Геттингене, в помещениях бывшего комплекса аэродинами-
ческих испытаний. И вот мы переселились в Геттинген, где два де-
313
сятилетия назад я познакомился с Нильсом Бором и позднее учился
у Борна и Куранта. Макс Планк, теперь уже почти 90-летний, в конце
войны был увезен близкими в Геттинген и трудился вместе с нами над
созданием организации, которая, осуществляя функции бывшего
Общества кайзера Вильгельма, могла бы координировать работу
старых и новых исследовательских
Мне посчастливилось
снять для своей семьи дом в непосредственной близости от жилища
Планка, так что мы часто переговаривались с ним через садовую
ограду, а вечерами он иногда заходил к нам в дом, когда мы занима-
лись камерной музыкой.
Конечно, в те годы приходилось тратить много труда и усилий
для удовлетворения элементарных жизненных потребностей, а в
институте — для приобретения простейшего оборудования. Но то
было счастливое время. Малейшие успехи означали не как в предыду-
щие двенадцать лет, что то или иное еще возможно, а что это уже
снова возможно; и почти с каждым месяцем как в научной работе, так
и в частной жизни можно было ощущать улучшения и облегчения,
достигнутые в ходе полной уверенности в завтрашнем дне и радостно-
го совместного труда. Разнообразная поддержка, которую при
этом оказывали нам представители оккупационного командования,
облегчала наш труд не только материально; она давала нам также
возможность снова ощутить себя частью обширного содружества,
которое по доброй воле хотело строить новый мир, ориентирующийся
на разумные образы будущего, а не на скорбь о загубленном прош-
лом.
Эта перестройка мышления, направленного уже не на прошлое,
а на желанное будущее, стала для меня особенно ясной в двух бесе-
дах, о содержании которых здесь будет вкратце упомянуто. Одна
произошла при первой встрече, которая после войны снова свела меня
с Нильсом в Копенгагене. Внешний повод к ней был довольно не-
лепым, и о нем нужно упомянуть лишь ради характеристики гет-
тингенской жизни в те летние месяцы 1947 года. Английская тайная
служба с неизвестной нам стороны получала сигнал, что на Отто Гана
и меня запланировано покушение с русской стороны. Агенты должны
были силой увезти нас через границу, удаленную всего лишь на
несколько километров, в русскую оккупационную зону. Когда у ан-
глийских служащих появился повод предполагать, что агенты уже
прибыли в Геттинген, нас быстро увезли из Геттингена, сначала в Гер-
форд, находившийся вблизи центра управления британской окку-
пационной зоны. Там я узнал, что дни ожидания мне надлежит
использовать для посещения Нильса Бора в Копенгагене. Рональд
Фрезер, который в качестве английского офицера дружески опекал
нас в Геттингене, хотел еще раз поговорить с Бором и со мной о
моем посещении Копенгагена в октябре 1941 года. Британский воен-
ный самолет доставил нас из Бюкебурга в Копенгаген, и с аэродрома
в машине мы поехали в загородный дом Бора в Тисвильде. И вот
мы снова сидели у того же камина, возле которого так часто фило-
софствовали о квантовой теории, и бродили по тем же узким пес-
314
чаным лесным тропинкам, по которым 20 лет назад за руку с детьми
Бора мы бегали купаться. Но когда мы попытались восстановить наш
разговор осенью 1941 года, то заметили, что наши воспоминания от-
носятся как будто бы уже к очень далекому прошлому. Я был уверен,
что мы затронули критическую тему во время вечерней прогулки по
аллее, тогда как Нильс, по его уверениям, твердо помнил, что это
случилось в его рабочей комнате в Карлсберге. Нильс хорошо припо-
минал тот испуг, который вызвали в нем мои слишком осторожные
фразы, но он уже не помнил, что я тогда же говорил и об огромных
технических усилиях, и о вопросе, что должны делать физики в нашем
положении. Вскоре мы оба почувствовали, что лучше не заклинать
духов прошлого.
Снова, как некогда на альпийском лугу Штайлер Альм, прог-
ресс физики перевел наши мысли с прошлого на будущее. Нильс
только что получил от Пауэлла из Англии фотографические снимки
траекторий элементарных частиц, которые он считал новым, ранее
неизвестным видом таких частиц. Речь шла об открытии так называ-
емых
игравших с тех пор большую роль в физике эле-
ментарных частиц . В этой связи мы стали говорить о возможных
отношениях между этими частицами и внутриядерными силами и,
поскольку время жизни новых образований представлялось более
коротким, чем у ранее известных элементарных частиц, мы обсудили
возможность существования других видов подобных частиц, которые
до сих пор ускользали от наблюдения лишь потому, что срок их
жизни еще короче. Таким образом, перед нами раскрылось широкое
поле для интересных исследований, которым мы теперь на долгие
годы могли отдаться со свежими силами и в сотрудничестве с новым
молодым поколением. Во всяком случае, я непременно собирался за-
няться подобными проблемами в Геттингене в моем вновь образо-
вавшемся институте.
Вернувшись в
я узнал от Элизабет, что там дейст-
вительно имело место нечто вроде покушения на меня. Возле моего
дома ночью были арестованы два гамбургских портовых грузчика,
которые сознались, что им обещали большие денежные суммы в
случае, если они доставят меня к ожидавшему неподалеку автомо-
билю. Это авантюрное предприятие показалось мне слишком пло-
хо подготовленным, чтобы в него можно было поверить; и лишь
через полгода наши английские шефы напали на решение загадки.
Одному несколько запутавшемуся человеку, который в качестве
бывшего национал-социалиста нес на себе большую вину и потому
не мог найти работу, пришло в голову инсценировать покушение
и таким путем получить место в английской секретной службе.
Он нанял обоих грузчиков, но одновременно сообщил английской
разведке о предстоящем покушении. Вначале его план имел успех,
однако подобные успехи обычно недолговечны, и позднее нам часто
представлялся случай посмеяться над этим маленьким приключе-
нием.
315
Вторая беседа, прояснившая для меня необходимость переориен-
тации с прошлого на будущее, касалась уже восстановления круп-
ных исследовательских организаций в возникающей Федеративной
Республике. После смерти Планка Отто Ган взял на себя решающую
часть усилий, направленных на то, чтобы передать функции ста-
рого Общества кайзера Вильгельма новой организации. Эта органи-
зация была вновь создана в Геттингене под названием Общества
Макса Планка, и ее первым председателем стал Отто Ган. Сам я
в то время вместе с физиологом Рейном из Геттингенского универси-
тета хлопотал о создании Исследовательского совета, призванного
заботиться о налаживании в новой Федеративной Республике тесной
связи между федеральной администрацией и научным исследова-
нием. Легко можно было понять, что вырастающая из научного про-
гресса техника будет играть видную роль не только при восстановле-
нии городов и промышленности, но и более того, во всей социальной
структуре нашей страны и Европы. В духе той беседы, которая со-
стоялась у меня в свое время с Бутенандтом после воздушного на-
лета на Берлин, я думал в первую очередь не о том, чтобы добиться
максимально широкой поддержки научного исследования со стороны
общественности; по крайней мере столь же важным было для меня
проникновение научного, особенно естественнонаучного мышления
в деятельность правительства. Тем, кто у нас взял на себя ответствен-
ность за функционирование государства, необходимо было,
я счи-
тал, непрестанно напоминать, что перед ними стоит не только задача
согласования конфликтующих интересов, но что существуют объ-
ективные реалии, которые коренятся в самой структуре современ-
ного мира и бегство от которых в сферу эмоционального мышления
может вести лишь к катастрофам.
Я хотел поэтому добиться для науки определенного права на
инициативу в общественных делах. У Аденауэра, с которым я тогда
нередко совещался, я нашел доверие и готовность поддержать мой
план. Но в то же время другие группы прилагали усилия по восстанов-
лению Общества взаимопомощи немецких ученых, которое в двад-
цатых годах действовало под руководством Шмидта-Отта и после
первой мировой войны оказало немецкой науке неоценимую службу.
Эти усилия, осуществлявшиеся прежде всего представителями выс-
ших школ и правительствами федеральных земель, вызывали мою
тревогу, так как мне казалось, что я улавливаю в них сильно выра-
женный элемент реставрации. Идея добиться мощной поддержки
научному исследованию со стороны общественности, но во всем
остальном защищать полное разделение науки и государства,
представлялась мне уже не отвечающей нашему времени.
В рамках дискуссий, развернувшихся вокруг этой дилеммы,
однажды в Геттингене произошла обстоятельная беседа между
юристом Райзером, позднее многолетним председателем Совета по
делам науки, и мною. Я выразил Райзеру свои опасения, что защи-
щаемое им Общество взаимопомощи может снова способствовать
победе умонастроения, которое замыкается от сурового действи-
316
тельного мира в башне из слоновой кости и предается излюбленным
мечтам. Райзер возразил мне: «Но ведь мы с Вами не можем наде-
яться, что нам удастся изменить немецкий национальный характер».
Я отчетливо почувствовал, что он прав и что необходимые изменения
в структуре мышления многих людей может произвести не добрая
воля отдельной личности, а всегда лишь суровое давление внешних
обстоятельств. И в самом деле, несмотря на поддержку Аденауэра,
наши планы рухнули. Мне не удалось убедить представителей выс-
шей школы в необходимости нового подхода, и было создано Общест-
во исследователей, которое в
чертах продолжало
главным образом традиции бывшего Общества взаимопомощи. Лишь
десять лет спустя внешняя необходимость вынудила создать Ми-
нистерство научных исследований, в котором благодаря учреждению
совещательных научных коллегий была воплощена по крайней мере
часть наших планов. Вновь основанное Общество Макса Планка ока-
залось в состоянии быстрее применяться к нуждам современного ми-
ра. Однако в отношении высшей школы нам пришлось примириться
с тем, что процесс обновления, в конечном счете так или иначе необ-
ходимый, и неизбежно сопутствующие ему тяжелые бои и дискуссии
откладывались на будущее.
XVII. ПОЗИТИВИЗМ, МЕТАФИЗИКА
И РЕЛИГИЯ (1952)
Восстановление международных научных связей снова свело
старых друзей по атомной физике в Копенгагене. В начале лета
1952 г. там состоялась конференция, на которой предстояло прокон-
сультироваться относительно постройки крупного ускорителя в Ев-
ропе. Я был крайне заинтересован в подобных планах. От этого
ускорителя я ожидал экспериментальных данных о том, дейст-
вительно ли, как я предполагал, при столкновении двух элементар-
ных частиц высоких энергий могут возникнуть многочисленные эле-
ментарные частицы, и верно ли, что в действительности существуют
различные виды элементарных частиц, которые, подобно стационар-
ным состояниям атома или молекулы, различаются по свойствам сим-
метрии, по массе и по продолжительности жизни. Но, хотя ввиду
этого тема конференции во всех отношениях была для меня важна,
я не буду говорить здесь о ее содержании, а расскажу лишь об
одной беседе, которую я по случаю конференции имел с Нильсом
и Вольфгангом. Вольфганг тоже приехал на конференцию из своего
Цюриха. Мы сидели втроем в маленьком зимнем саду, который при-
мыкал со стороны парка к дому Бора, предоставленному ему как
почетному гражданину, и разговаривали на старую тему о том,
вполне ли понята квантовая теория и сделалась ли интерпретация,
которую мы нашли здесь для нее 25 лет назад, за это время общеприз-
нанным идейным достоянием физической науки. Нильс рассказал:
— Некоторое время назад здесь, в Копенгагене, состоялась кон-
ференция философов, на которую приехали большей частью сто-
ронники позитивистского направления. Представители венской шко-
лы играли особенно важную роль. Я попробовал говорить перед этими
философами об интерпретации квантовой теории. После моего док-
лада никаких возражений, никаких трудных вопросов не было,
но я должен признаться, что именно это меня всего больше испу-
гало. В самом деле, если квантовая теория не вызывает на первых
порах возмущения, то не может быть, чтобы ее правильно поняли.
Вероятно, я так плохо говорил, что никто не усвоил, о чем идет речь.
Вольфганг был иного мнения: «Дело не обязательно в качестве
твоего доклада. Таково вероисповедание позитивистов, что они
принимают факты, так сказать, на веру. Насколько я знаю, у Витген-
штейна есть такие выражения, как «мир есть все то, что имеет место»
и «мир есть совокупность фактов, а не вещей»
При таком подходе
318
теория, отражающая эти самые факты, принимается без долгих слов.
Позитивисты усвоили, что квантовая механика верно описывает атом-
ные явления, поэтому они не видят никаких причин восставать против
нее. А то, что мы к этому прибавляем, наподобие принципа дополни-
тельности, интерференции вероятностей, соотношений неопределен-
ности, границы между субъектом и объектом и так далее, для позити-
вистов просто туманная побочная лирика, возврат к донаучному
мышлению, болтовня; все это ни в коем случае не может приниматься
всерьез и в самом лучшем случае просто безвредно. Возможно,
такая концепция обладает в себе полной логической завершенностью,
но только я уже не знаю тогда, что такое понимание природы».
— Позитивисты, конечно, скажут,— попытался дополнить я,—
что понимание равносильно способности предсказания. Если можно
заранее рассчитать лишь весьма специфические события, значит,
мы поняли лишь некоторую небольшую область; если же имеется воз-
можность предрассчитать многие и различные события, то это значит,
что мы достигли понимания более обширных сфер. Существует
плавная шкала переходов от понимания очень немногого к понима-
нию почти всего, однако качественного различия между способ-
ностью предсказать и пониманием якобы не существует.
— А ты считаешь, что такое различие есть?
— Да, я убежден в этом,— отвечал я,— и мне кажется, что мы
уже как-то лет тридцать назад об этом говорили во время вело-
сипедной поездки к озеру Вальхензее. Возможно, мне удастся про-
яснить то, о чем я говорю, одним примером. Когда мы видим в
небе самолет, мы можем с известной степенью достоверности пред-
сказать, где он будет через секунду. Сначала мы просто продлим его
наблюдаемую траекторию по прямой линии; а если успеем заметить,
что самолет описывает кривую, то учтем и кривизну. Таким спо-
собом мы в большинстве случаев успешно справимся с задачей.
Однако траекторию мы все же еще не поняли. Лишь когда мы сначала
поговорим с пилотом и получим от него объяснения относительно
намечаемого полета, мы действительно поймем траекторию.
Нильса это удовлетворило лишь наполовину. «По-видимому,
такой образ будет трудно перенести в область физики. У меня,
собственно, получается так, что я очень хорошо могу сойтись с пози-
тивистами в том, что их устраивает, и не так легко схожусь с ними в
том, что их не устраивает. Позвольте объясниться несколько под-
робнее. Мироотношение, которое нам столь хорошо известно прежде
всего по Англии и Америке и которое позитивисты, собственно
говоря, лишь привели в систему, в сущности восходит к пафосу
начальной эпохи естествознания Нового времени. До того суще-
ствовал неизменный интерес к общей мировой взаимосвязи, которая
понималась в согласии со старыми авторитетами, прежде всего
Аристотелем и церковным учением, при очень малой заботе о кон-
кретных деталях опыта. Следствием было то, что повсюду распро-
странилось суеверие, искажавшее облик отдельных деталей, причем
даже в общих вопросах не было прогресса, потому что старые
319
авторитеты нельзя было дополнить новыми познаниями. Лишь в
XVII веке решились избавиться от авторитетов и обратиться к
опыту, т. е. к экспериментальному исследованию деталей.
Рассказывают, что в начале деятельности научных обществ,
например Королевского общества в Лондоне, ученые занимались
тем, что боролись с предрассудками, экспериментально опровергая
утверждения, встречающиеся в тех или иных книгах по магии. Там,
скажем, утверждалось, что жук-рогач, если его в сопровождении
определенных магических формул около полуночи поместить в сере-
дину круга, нарисованного мелом на столе, не сможет выйти из этого
круга. И вот на столе рисовали мелом круг, при точном соблюдении
требуемых магических формул клали жука в его центр и наблюдали,
как он преспокойно убегал за круг. В некоторых академиях акаде-
мики обязывались даже никогда не говорить об общей мировой взаи-
мосвязи, а заниматься лишь отдельными конкретными
этому теоретические соображения о природе относились всегда лишь
к той или иной отдельной группе явлений, а не к общей взаимосвязи
целого. Теоретическая формула понималась большей частью как ру-
водство к действию — подобно тому, как в наши дни в справочнике
инженера можно найти полезные формулы относительно прочности
балок на изгиб. Известное изречение Ньютона о том, что он ведет себя
как ребенок, который играет на берегу моря и радуется, когда найдет
камешек или ракушку покрасивее, а великий океан истины прости-
рается перед ним неисследованный,— это высказывание тоже
выражает пафос начинавшегося новоевропейского естествознания.
Разумеется, в действительности Ньютон сделал много больше. Ему
удалось математически сформулировать закономерности для весьма
обширной области природных явлений. Но как раз об этом было не
принято говорить.
В этой борьбе против прежних авторитетов и суеверия в области
естествознания, конечно, часто доходили до крайности. Например,
существовали древние сообщения, свидетельствовавшие о том,
что иногда с неба падают камни, и в. некоторых монастырях и церк-
вях такие камни хранились в качестве реликвий. Подобные сооб-
щения в XVIII веке были отвергнуты как предрассудок, и от монасты-
рей потребовали выбросить эти никчемные камни. Французская ака-
демия как-то даже приняла специальное решение не рассматривать
впредь сообщения о камнях, упавших с неба. Даже то многозначи-
тельное обстоятельство, что в некоторых древних языках железо
определяется как камень, упавший с неба, не могло поколебать
академию в ее решении. Лишь после того, как во время большого
метеоритного дождя вблизи Парижа упали тысячи маленьких кусоч-
ков железистого песчаника, академии пришлось расстаться со своим
упрямством. Я хотел рассказать об этом только для того, чтобы оха-
рактеризовать интеллектуальную позицию естествознания в начале
Нового времени; и все мы знаем, какое множество новых открытий
и научных успехов было вызвано этой позицией.
320
И вот теперь позитивисты пытаются обосновать и в известной
мере оправдать методологию науки Нового времени с помощью фи-
лософской системы. Они указывают на то, что понятия, применяв-
шиеся в прежней философии, не обладают той же степенью точности,
как понятия естествознания, и утверждают в связи с этим, что воп-
росы, которые ставились и разбирались в ней, часто не имели смысла,
что речь шла о кажущихся проблемах, которыми не следовало
заниматься. С требованием во всех понятиях стремиться к пре-
дельной ясности я, естественно,
только целиком согласиться;
однако запрет задумываться о более общих вопросах на том основа-
нии, что там не существует ясных в позитивистском смысле понятий,
мне не кажется слишком разумным, ведь при таком запрете нельзя
было бы понять даже квантовую теорию».
— Когда ты говоришь, что тогда нельзя было бы уже понять
квантовую теорию,— переспросил Вольфганг,— хочешь ли ты этим
сказать, что физика не состоит лишь из эксперимента и измерения,
с одной стороны, и математического формального аппарата, с другой,
но что на стыке между ними должна выступить подлинная фило-
софия? Иными словами, что тут надо попытаться средствами ес-
тественного языка объяснить, что, собственно, происходит при этом
между экспериментом и математикой? Я тоже предпо-
лагаю, что все трудности с пониманием квантовой теории возникают
именно в этом пункте, который позитивисты большей частью обхо-
дят молчанием; и обходят именно потому, что здесь нельзя опери-
ровать точными понятиями. Физик-экспериментатор должен уметь
говорить о своих опытах, причем он фактически употребляет понятия
классической физики, о которых нам уже известно, что в них нет
точного соответствия природе. Вот основная дилемма, и этого нельзя
попросту игнорировать.
— Позитивисты,— добавил я,— крайне настороженно встречают
всякую постановку вопроса, носящую, как они говорят, донауч-
ный характер. Мне вспоминается книга Филиппа Франка о законе
причинности, где он неоднократно отвергает те или иные проблемы
и формулировки на том основании, что речь в них якобы идет о релик-
товых вопросах метафизики, донаучной или анимистической эпохи
мысли
Например, отклоняются в качестве донаучных такие поня-
тия биологии, как «целое» и «энтелехия», и делается попытка дока-
зать, что высказываниям, в которых обычно употребляются эти поня-
тия, не соответствуют экспериментально выявляемые содержа-
ния. Слово «метафизика» тут в известном смысле просто бранное
слово, которым клеймят безвыходно туманные рассуждения.
— С таким сужением языка я, конечно, тоже не мог бы согла-
ситься,— опять взял слово
Ты ведь помнишь шиллеровское
стихотворение «Изречение Конфуция» и знаешь, что мне там особен-
но нравятся строки: «Лишь полнота ведет к ясности, и истина оби-
тает в бездне» . Полнота здесь не просто полнота опыта, но также
и понятийная полнота, полнота различных способов говорить о на-
шей проблеме и о явлениях природы. Лишь благодаря тому, что мы
3 2 1
всякий раз в различных понятиях говорим о странных отношениях
между формальными законами квантовой теории и наблюдаемыми
феноменами, освещаем их со всех сторон, осознаем их кажущиеся
внутренние противоречия, может осуществиться то изменение
в структуре нашего мышления, которое и является предпосылкой для
понимания квантовой теории.
Например, до сих пор говорят, что квантовая теория неудовлет-
ворительна, потому что она представляет лишь дуалистическое
описание природы с помощью взаимодополнительных понятий «вол-
на» и «частица». Но тому, кто действительно понял квантовую
теорию, никогда уже не придет в голову говорить здесь о дуализме.
Он будет воспринимать эту теорию как единое описание атомных яв-
лений, которое лишь там, где оно для своего приложения к экспери-
ментам переводится на естественный язык, может принимать очень
разный облик. Квантовая теория оказывается, таким образом, пора-
зительным примером того, как можно понять некоторые обстоя-
тельства с полной ясностью и тем не менее все же знать, что о них
можно говорить лишь в образах и символах. Образами и символами
здесь, в сущности, служат классические понятия, между прочим,
также и «волна», и «частица». Они не соответствуют в точности
действительному миру, а кроме того, стоят отчасти в отношении
дополнительности друг к другу и поэтому друг другу противоречат.
И все же, поскольку при описании явлений приходится оставаться
в пространстве естественного языка, к истинному положению вещей
можно приблизиться, лишь опираясь на эти образы.
По-видимому, с общими проблемами философии, в особенности
метафизики, все обстоит точно так же. Мы вынуждены говорить
в образах и символах, которые не в точности улавливают то, что мы
реально имеем в виду. Иногда мы не в состоянии даже избежать
противоречий, и все же с помощью этих образов мы можем как-то
приблизиться к действительному положению вещей. Само по себе это
положение вещей мы не можем отрицать. «Истина обитает в бездне».
Это столь же верно, как и первая часть изречения.
Ты только что упоминал Филиппа Франка и его книгу о причин-
ности. Филипп Франк тоже был тогда на философском конгрессе
в Копенгагене и сделал доклад, в котором сфера метафизических
проблем фигурировала, собственно, как ты и говоришь, лишь в ка-
честве бранного слова или, в лучшем случае, примера ненаучного
образа мысли. Мне пришлось потом определить свое отношение к его
докладу, и я сказал примерно так:
«Прежде всего, я не могу как следует понять, почему предлог
«мета» мы имеем право ставить лишь перед такими понятиями, как
логика или математика,— Франк говорил о металогике и метамате-
матике,— но не перед понятием «физика». Ведь префикс «мета» при-
зван, собственно говоря, означать лишь то, что речь идет о вопросах,
которые идут «потом», т. е. о вопросах относительно оснований
соответствующей области; почему же никак нельзя исследовать то,
что, так сказать, идет за
Впрочем, мне больше по душе
322
начать совсем с другого конца, чтобы пояснить мое собственное
отношение к этой проблеме. Я хотел бы спросить: «Что такое профес-
Многие, возможно, ответят, что профессионал — человек,
который очень много знает о своем предмете. Однако с этим определе-
нием я не мог бы согласиться, потому что никогда нельзя знать о ка-
ком-либо предмете действительно много. Я предпочел бы такую фор-
мулировку: профессионал — это человек, которому известны грубей-
шие ошибки, обычно совершаемые в его профессии, и который по-
этому умеет их избегать. В этом смысле я и Филиппа Франка назвал
бы профессионалом в метафизике, потому что он, несомненно, умеет
избегать некоторые из грубейших ошибок в метафизике». — Не
знаю, очень ли по душе пришлась Франку моя похвала, но я сказал
ее не иронически, а совершенно искренне. Мне при подобных дискус-
сиях важно прежде всего, чтобы не делалось попыток просто загово-
ворить ту бездну, в которой обитает истина. Не следует ни в чем слиш-
ком облегчать себе задачу.
Вечером того же дня мы с Вольфгангом продолжили беседу
вдвоем. Стояло время белых ночей. Воздух был теплый, сумерки
продолжались чуть ли не до полуночи, и проходящее под самым
горизонтом солнце окунало город в приглушенный голубоватый свет.
Мы решили отправиться на прогулку по Лангелиние, набережной,
далеко протянувшейся вдоль гавани, в которой обычно стоят и раз-
гружаются корабли. С юга Ленгелиние начинается примерно в том
месте, где на скале у берега моря сидит бронзовая Русалочка из сказ-
ки Андерсена, а на севере она кончается далеко выступающим
в воды порта волноломом с обозначающим вход в бухту маленьким
сигнальным фонарем. Сначала мы следили за кораблями, которые
в сумерках входили и выходили из порта, а затем Вольфганг начал
разговор вопросом:
— Вполне ли тебя устраивает то, что Нильс говорил сегодня о
позитивистах? У меня было впечатление, что ты по отношению к по-
зитивистам настроен еще более критично, чем Нильс, или, точнее
сказать, что тебе импонирует совсем другое понятие истины, чем
философам этого направления; и я не знаю, готов ли Нильс принять
то понятие истины, на которое ты намекнул.
— Я, правду сказать, тоже этого не знаю. Ведь Нильс вырос
в эпоху, когда требовалось большое усилие для эмансипации от
традиционного мышления буржуазного мира XIX века, а в особенно-
сти от образа мысли христианской философии. Поскольку он прило-
жил в свое время это усилие, он всегда будет остерегаться безогово-
рочно использовать язык старой философии или, тем более, теологии.
Но для нас это все иначе, потому что после двух мировых войн и
двух революций нам уже не нужно прилагать никаких специальных
усилий, чтобы освободиться от каких бы то ни было традиций. Мне —
и здесь мы заодно с Нильсом — показалось бы совершенной неле-
постью, если бы я вдруг запретил себе определенные проблемы или
способы рассуждения прежней философии на том основании, что они
не выражены на точном языке. Правда, мне зачастую нелегко по-
323
стичь, что мыслится за этими способами рассуждения, и я пытаюсь
тогда перевести их на современную терминологию и смотрю, не мо-
жем ли мы дать теперь на них новые ответы. Но мне ничто не мешает
снова задуматься над старыми проблемами, точно так же, как ничто
не мешает прибегнуть к традиционному языку одной из старых рели-
гий. Мы знаем, что в религии_нельзя обойтись без образов и символов,
которые никогда не могут изобразить в точности то, что имеется
в виду. Но в конечном счете в большинстве старых религии, возник-
ших в эпоху, предшествовавшую современному естествознанию, речь
идет, несомненно, об одном и том же содержании, об одном и том же
положении вещей, которое призваны выразить все эти образы и сим-
волы и которое в центральном пункте совпадает с вопросом о цен-
ностях. Позитивисты могут быть правы в том отношении, что сегодня
часто трудно наделить смыслом эти символы. Однако так или иначе
задача в том, чтобы постигнуть их смысл, потому что он очевидным
образом знаменует решающую часть нашей действительности; или,
пожалуй, выразить его на каком-то новом языке, если уж нельзя
выразить его на старом.
— Из твоих размышлений о таких вопросах сразу делается ясно,
что тебя никогда не устроит понимание истины как возможности
предварительного расчета. Но каково же твое понятие истины в ес-
тествознании? Недавно в доме Бора ты намекнул на него своим
сравнением с траекторией самолета. Что в природе, по-твоему, со-
ответствует намерению или заданию пилота?
— Такие слова, как «намерение» или «задание»,— попытался
я ответить,— возникли в человеческом мире, и в отношении природы
могут пониматься самое большее как метафоры. Но, пожалуй, нам
снова поможет наше старое сравнение между астрономией Пто-
лемея и ньютоновским учением о движении планет. Если считать кри-
терием обладания истиной возможность предварительного расчета,
то птолемеевская астрономия была не хуже позднейшей ньютонов-
ской. Но когда мы сравниваем сегодня Ньютона с Птолемеем, то у
нас возникает впечатление, что Ньютон в своих уравнениях движения
описал траектории небесных тел полнее и правильнее, чем Птолемей;
что он, так сказать, описал намерение, в согласии с которым скон-
струирована природа. Или взять пример из сегодняшней физики:
когда мы узнаем, что законы сохранения, скажем энергии или заряда,
носят вполне универсальные черты, что они значимы во всех областях
физики и вытекают из симметрии, присущей фундаментальным зако-
нам, то возникает искушение сказать, что эта симметрия есть реша-
ющий элемент плана, по которому создана природа. При этом я отдаю
себе полный отчет в том, что слова «план» и «создана» опять же взя-
ты из человеческого опыта, а потому в лучшем случае могут служить
только метафорами. Но ведь ясно, с другой стороны, что язык не мо-
жет предоставить здесь нам в распоряжение никаких внечелове-
ческих понятий, с помощью которых мы могли бы приблизиться
к искомому смыслу. Что я могу в таком случае еще сказать о своем
естественнонаучном понятии истины?
324
— Да, конечно, позитивисты тотчас возразят, что ты бродишь
в густом тумане, и они могут гордиться тем, что уж с ними-то ни-
чего подобного не случится. Только где больше истины, в туманном
или в ясном? Нильс цитирует: «Истина обитает в бездне». Но суще-
ствует ли бездна, и существует ли истина? И имеет ли эта бездна
какое-то отношение к вопросу о жизни и смерти?
Разговор ненадолго прервался, потому что на расстоянии нес-
кольких сот метров мимо нас проплыл большой пассажирский паро-
ход, который со своими многочисленными огнями выглядел в светло-
синих сумерках сказочным и почти нереальным. Мне пригрезились
в этот миг человеческие судьбы, которые, наверное, развертывались
за освещенными окнами кают, и в моем воображении вопрос Вольф-
ганга превратился в вопрос о пароходе. Что такое в действительности
этот пароход? Масса железа с машинным отделением, системой элек-
тропроводки и лампочками? Или выражение целеустремленности че-
ловеческой воли, структура, образовавшаяся как результат отно-
шений между людьми? А может быть, он просто следствие биологи-
ческих природных законов, которые в качестве объекта своей фор-
мирующей силы использовали на этот раз не только молекулы
белка, но и сталь, и электрический ток? Тогда слово «намерение»
представляет собой лишь отражение в человеческом сознании этой
формирующей силы или природных законов? И что означает в данной
Отсюда мой разговор с самим собой переключился на более общие
вопросы. Вполне ли бессмысленно представлять за упорядочиваю-
щими структурами этого мира «сознание», в «намерение» которого
они входят? Разумеется, такая постановка вопроса тоже антрополо-
гизирует проблему, потому что слово «сознание» возникло из чело-
веческого опыта. Следовательно, это понятие, собственно говоря,
нельзя применять вне человеческой сферы. Но при столь жестком
его ограничении было бы непозволительно говорить, например,
также о сознании животного. А ведь мы чувствуем, что за подобным
словоупотреблением стоит определенный смысл. По-видимому, смысл
понятия «сознание» становится шире и одновременно туманнее, когда
мы пытаемся применить его вне человеческой сферы.
Для позитивистов дело решается просто: мир делится на то, что
можно ясно высказать, и на то, о чем нужно молчать
Так что
в данном случае нужно было бы как раз молчать. Но, конечно,
нет философии бессмысленнее. Ведь почти ничего ясно высказать
нельзя. Если отсеять все неясное, останутся, наверное, только совер-
шенно неинтересные тавтологии.
Мои раздумья прервал Вольфганг, который возобновил раз-
говор:
— Ты вот сказал, что язык образов и символов, на котором гово-
рят старые религии, тебе тоже не чужд и что ты поэтому не видишь
смысла в тесных позитивистских рамках. Потом ты еще заметил, что
разные религии со своими совершенно различными символами, по-
твоему, в конечном счете имеют в виду почти одно и то же положение
325
вещей, которое, как ты сказал, в центральном пункте совпадает
с вопросом о ценностях. Что ты имел тут в виду и как это «положение
вещей», если воспользоваться твоим выражением, относится к твое-
му пониманию истины?
— Вопрос о ценностях — это
о том, что
к чему
как должны себя в е с т Он поэтому ставится
о человеке и для человека; это вопрос о компасе, которым мы должны
руководствоваться, отыскивая свой путь в жизни. Этот компас
в разных религиях и мировоззрениях получал разные названия:
счастье, воля
смысл и еще многое другое. Различие назва-
ний говорит об очень глубоких различиях в структуре сознания че-
ловеческих групп, назвавших свои компасы такими именами. Я нико-
им образом не хочу умалять этих различий. Однако у меня склады-
вается впечатление, что во всех формулировках речь идет об отноше-
к центральному миропорядку.
мы
для
нас действительность зависит от структуры нашего сознания; объек-
тивируемая
лишь малую часть нашей действитель-
Но даже там, где
центральный порядок тоже действует и не дает нам права рассмат-
ривать формы этой сферы как игру случая или произвол. Правда,
в субъективной сфере, будь то отдельная личность или народ,
бывает много путаницы. Например, здесь могут властвовать демоны,
творя свои бесчинства, или выражаясь более научно, здесь могут дей-
ствовать частные порядки, не совпадающие с центральным по-
рядком, отделенные от него. Но, в конечном итоге, всегда по-
беждает центральный порядок, или, пользуясь античной термино-
логией, «единое», в отношение с которым мы вступаем на языке
религии. Когда ставится
о ценностях, то, по-видимому,
мы должны действовать в духе
этого центрального порядка,— именно для того, чтобы избежа~ть
хаоса,
возникнуть,
разрозненные частные
единого сказывается уже в том, что мы
порядок как благо, беспорядок и хаос как зло.
Вид разрушенного атомной бомбой города представляется нам
ужасным — и мы радуемся, когда нам удается превратить пусты-
ню в цветущий, плодоносящий край. В науках о природе, в ес-
тествознании центральный порядок дает о себе знать тем, что мы
можем в конечном счете употреблять такие метафоры, как «природа
создана по этому
И в данном пункте мое понятие истины свя-
зано с тем положением вещей, о котором говорят религии. Я нахожу,
что все эти вещи стало намного легче осмыслить после того, как мы
поняли квантовую теорию. Ведь в ней мы на абстрактном матема-
единством
рядок в очень
но вместе с
что
когда пытаемся описать на естественном языке проявления порядка,
у~нас оказываются в распоряжении лишь символы, лишь
рассмотрения по
дополнительности, и нам приходится ми-
риться с парадоксами
326
— Да, такой образ мысли вполне понятен,— сказал Вольф-
ганг.— Но что значит, как ты говоришь, что центральный порядок
всегда побеждает? Этот порядок либо
либо его нет. В каком
смысле он побеждает?
— Здесь я имею в виду что-то совсем банальное,— ну, например,
тот факт, что после каждой зимы на полях снова цветут цветы, а после
каждой войны города снова отстраиваются; что, таким образом,
хаотическое всегда снова превращается в упорядоченное.
Некоторое время мы шли молча и скоро достигли северного
конца Лангелиние. Оттуда мы продолжали путь по огибающему порт
узкому молу к небольшому сигнальному фонарю на его краю. Свет-
лая розоватая полоска над северным горизонтом все еще напомина-
ла о том, что солнце движется к востоку не так уж низко под ней.
Контуры портовых строений вырисовывались со всей четкостью. Ког-
да мы ненадолго остановились у конца мола, Вольфганг довольно
неожиданно спросил:
— Веруешь ли ты в личностного Бога? Я, конечно, понимаю, что
такому вопросу трудно придать ясный смысл, но направленность
вопроса все же вполне понятна.
— А можно ли мне сформулировать этот вопрос иначе? — отве-
чал я.— Например так: можешь ли ты, или можно ли вообще отно-
ситься к центпальному порядку вещей или событий так непосредст-
венно, вступать с ним в такую глубокую связь, в какую можно
вступать душой другого человека? Я намеренно беру здесь это
столь трудное для истолкования слово «душа», чтобы ты понял меня
правильно. Если ты спросишь таким вот образом, я
И я мог бы, поскольку дело не идет здесь о моих личных пережива-
ниях, вспомнить знаменитый текст, который всегда носил с собой
Паскаль и который он начал словом «огонь»*. Но этот текст не был
бы справедлив в отношении меня.
— Ты хочешь сказать, что для тебя центральный порядок может
ощущаться столь же напряженно и непосредственно, как душа дру-
гого человека?
—
— Почему ты взял здесь слово «душа», а не просто говорил о другом
человеке?
— Потому что слово «душа» означает как раз центральный поря-
док, средоточие существа, которое по формам своего
ПрОЯВЛеНИЯ
—
знаю, могу ли я здесь вполне сойтись с тобой. Да и свои
собственные переживания все-таки нельзя переоценивать.
* В подкладке камзола Паскаля после его смерти был найден зашитый так назы-
ваемый «мемориал» — памятная записка, начинавшаяся словами: «Год благодати
1654, понедельник 23 ноября, день святого Климента, папы и мученика... От пример-
но десяти с половиной часов вечера до примерно полуночи с получасом. Огонь. Бог
Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, не философов и ученых. Достоверность.
Достоверность. Чувство, Радость, Мир. Бог Иисуса Христа... Забвение мира
и всего помимо Бога. Его можно обрести лишь на путях, преподанных в Еван-
гелии. Величие человеческой души...», и т. д.
327
— Разумеется, нельзя; но ведь по существу и в естествознании
мы опираемся на собственные переживания или на переживания
других людей, о которых мы располагаем достоверными сообще-
ниями.
— Наверное, мне нужно было иначе поставить свой вопрос. Но я
лучше снова вернусь к нашей первой проблеме, к позитивистской
философии. Она тебе чужда, потому что, если бы ты захотел удов-
летвориться ее требованиями, то не смог бы говорить о всех тех ве-
щах, о которых мы только что говорили. Однако делаешь ли ты отсю-
да вывод, что эта философия вообще не имеет никакого отношения
к миру ценностей? Что в ней в принципе не может быть этики?
— Так кажется на первый взгляд, но исторически здесь все на-
оборот. Позитивизм, о котором мы говорим и с которым мы сегодня
сталкиваемся, вырос ведь из прагматизма и свойственной ему эти-
ческой установки. Прагматизм научил нас не опускать руки в бездей-
ствии, а брать на себя ответственность, заботиться о ближайшем, не
мечтая сразу об исправлении мира и, где только хватает сил, деятель-
но способствуя более совершенному порядку в узкой сфере. В этом
пункте прагматизм кажется мне даже более высоким, чем многие ста-
рые религии. Ведь древние учения слишком часто толкают к
ности, к подчинению кажущейся неизбежности, тогда как своими соб-
ственными усилиями человек мог бы многое улучшить. Начинать
с малого, если хочешь улучшить великое, — это, конечно, хороший
принцип в плане практического действия; и даже в науке такой под-
ход может оказаться часто правильным, если только не упускать
из виду широкую взаимосвязь. И все же в ньютоновской физике дей-
ствовали оба принципа: и тщательное изучение частностей, и учет це-
лого в природе. А позитивизм в его теперешнем облике совершает
ту ошибку, что не хочет видеть широкой взаимосвязи, хочет ее —
сейчас я, возможно, утрирую в своей критике — сознательно затем-
нить; по крайней мере, он никого не поощряет думать о ней.
— Твоя критика позитивизма мне вполне понятна, ты это знаешь.
Но ты пока еще не ответил на мой вопрос. Если в этой смешанной
из прагматизма и позитивизма жизненной установке есть этическое
начало, — и ты определенно прав в том, что оно есть и что мы дав-
но уже видим его в действии в Америке и Англии, — то где берет эти-
ка прагматизма и позитивизма компас, которым она руководствует-
ся? Ты утверждаешь, что компас в конце концов всегда зависит от от-
ношения к центральному порядку; но где ты видишь это отношение
у прагматистов?
— Здесь я придерживаюсь тезиса Макса Вебера о том, что
прагматизма вырастает в конечном счете из кальвинизма, а стало*
быть из христианства
Когда в нашем западном мире
что хорошо и что плохо, что желательно и что предосудительно, то в 1
ответах всегда обнаруживается христианская школа ценностей даже
там, где давно уже разорваны связи с образами и символами этой
лигии. Если когда-нибудь совершенно исчезнет магнитная сила, на-
правлявшая до сих пор этот компас, — а сила может происходить
328
только от центрального порядка, — то боюсь, что могут случиться
ужасные вещи, еще более страшные, чем концентрационные лагеря
и атомные бомбы. Однако мы не собирались говорить об этой мрачной
стороне нашего мира; и, возможно, центральная область тем време-
нем снова где-нибудь обнаружится сама собой. В науке дело во
всяком случае обстоит так, как сказал Нильс: всякий охотно присое-
динится к требованиям прагматиков и позитивистов — тщательность
и точность в деталях, максимальная ясность языка. Но их запреты
должны быть нарушены; потому что, если бы уже нельзя было больше
говорить и думать о широких взаимосвязях, был бы утерян компас,
по которому мы можем ориентироваться.
Несмотря на поздний час, к молу еще раз подошел небольшой
катер, который перевез нас обратно к Конгенс Нюторв, откуда нам
было нетрудно добраться до дома Бора.
XVIII. ПОЛИТИЧЕСКАЯ
И НАУЧНАЯ ПОЛЕМИКА (1956—1957)
Через десять лет после окончания войны злейшая разруха была
преодолена. По крайней мере в западной половине Германии, в Феде-
ративной Республике восстановление шло с таким успехом, что пора
было уже задумываться об участии немецкой промышленности в раз-
витии атомной техники. Осенью 1954 г. по заданию федерального пра-
вительства я участвовал в первых вашингтонских переговорах отно-
сительно возобновления подобных работ в Федеративной Республи-
ке. Тот факт, что в Германии во время войны не предпринималось
никаких попыток создать атомную бомбу, хотя, в принципе, имелись
необходимые для этого познания, оказал благоприятное воздействие
на ход переговоров. Во всяком случае, нам разрешили строительство
небольшого атомного реактора, и было похоже на то, что вскоре пре-
пятствия для мирной атомной техники в Германии совсем отпадут.
При таких обстоятельствах и в Федеративной Республике надо
было намечать вехи будущего развития в этой области. Первой за-
дачей было, естественно, строительство экспериментального реакто-
ра, на котором физики и инженеры, вообще немецкая промышлен-
ность могли бы изучать технические проблемы этой новой области.
Важная роль в проекте сама собой выпала на долю руководимого
Карлом Виртцем отделения физики нашего геттингенского Института
Макса Планка. Здесь еще сохранялся весь опыт конструирования
реактора во время войны и здесь же по мере возможности следили за
последующим техническим прогрессом в этой области, изучая науч-
ную литературу и материалы научных конференций. Аденауэр стал
поэтому чаще привлекать меня к переговорам с должностными лица-
ми и представителями промышленности, заботясь о том, чтобы пред-
варительные планы также и с научной точки зрения отвечали
требованиям дела. Для меня было новым, хотя и не совсем неожидан-
ным переживанием убедиться в том, что даже в демократически
управляемом государстве с упорядоченными правовыми формами
столь важные решения, как решение строить новую атомную тех-
нику, могут приниматься не только с точки зрения фактической целе-
сообразности; что речь идет скорее о сложном балансировании между
отдельными интересами, в которых трудно разобраться и которые
часто препятствуют пользе дела. И несправедливо было бы поставить
все это в укор политикам. Гармонизация противоречивых интересов
с учетом единства и действенной жизнеспособности общества при-
надлежит, наоборот, как раз к их важнейшим задачам, выполнение
330
которых им нужно по возможности облегчать. Конечно, в таком
балансировании между различными экономическими и политически-
ми интересами у меня не было опыта, и поэтому мне удавалось
добиться на таких переговорах меньшего, чем я надеялся.
В нередких у меня в то время беседах с моими ближайшими со-
трудниками я пришел к мнению, что было бы целесообразным соору-
дить первый предназначенный для технических целей эксперимен-
тальный реактор в непосредственной близости от нашего института.
С этой целью для института в расширяющихся с течением времени
технических комплексах нужно было подыскать более обширный
участок, и я стоял за место вблизи Мюнхена. Надо признаться, что
в моем предложении играли роль и личные мотивы, потому что с юно-
шеских и студенческих лет у меня были старые связи с этим городом.
Но и независимо от этого близость к такому важному и открытому
для современного мира культурному центру, как Мюнхен, пред-
ставлялась мне благоприятным условием для работы института.
С другой стороны, в пользу тесного сотрудничества между институтом
и вновь образуемым Центром по атомной технике было то соображе-
ние, что таким путем удавалось лучше всего использовать опыт ин-
ститута, приобретенный за годы войны, и что соответственно обучен-
ные кадры нашего института действительно хотели заниматься атом-
ной техникой и, следовательно, не могли поддаться искушению ис-
пользовать немалые средства Технического центра на другие цели.
Но вскоре я заметил, что влиятельные представители промышлен-
ности не проявляют подлинного интереса к подобному техническому
нововведению в Баварии; справедливо или несправедливо, они ре-
шили, что условия в Баден-Вюрттемберге благоприятнее, и поэтому
выбор в конце концов пал на Карлсруэ. Однако странным образом
было предусмотрено и новое здание для нашего Института Макса
Планка в Мюнхене, и мы с удовлетворением узнали, что правитель-
ство земли Бавария взялось за это строительство. Карла Виртца по-
просили вместе с его специалистами по технике реактора выделиться
из института и переселиться в Карлсруэ. Карл Фридрих получил при-
глашение занять должность профессора философии в Гамбургском
университете.
Я был не очень обрадован этими решениями, в которых, правда,
учитывались мои личные пожелания относительно Мюнхена, но иг-
норировались практические преимущества развития атомной техники
вблизи нашего института. Мне было печально, что долголетнее тесное
сотрудничество с Карлом Фридрихом и Карлом Виртцем подходило
теперь к концу, и меня тревожил вопрос, достаточно ли упорно
вновь создаваемый в Карлсруэ Центр по мирному использованию
атомной техники сможет противостоять проискам тех, кто хотел бы
использовать столь большие средства для иных целей. Беспокоило
меня и то, что для людей, призванных принимать здесь важнейшие
решения, границы между мирной атомной техникой и атомной воен-
ной техникой были столь же зыбкими, как между атомной техникой
и фундаментальным теоретическим исследованием атома.
331
Эти опасения усиливались еще и тем, что хотя и не среди немецко-
ко населения, но в политических и экономических кругах нередко вы-
ражалось мнение, что атомное вооружение именно при данной ситуа-
ции в мире является одним
эффективнейших средств защиты от
внешней угрозы и что поэтому его нельзя исключать также и для
Федеративной Республики. В противоположность этому я, подобно
большинству моих друзей, был убежден, что атомное вооружение
способно лишь ослабить внешнеполитическое положение Федератив-
ной Республики и что, стремясь получить атомное оружие в той или
иной форме, мы можем только повредить себе. Возмущение действи-
ями наших соотечественников в годы войны было еще слишком рас-
пространено, чтобы люди могли примириться с атомным оружием в
немецких руках. В различных переговорах, которые я в то время вел с
федеральным канцлером, он тоже показался мне чутким к тому дово-
ду, что в вопросах вооружения Федеративная Республика должна
всегда делать лишь минимум требуемого от нее союзниками. Однако
и тут дело шло, естественно, о балансировании между весьма раз-
личными и трудно сочетаемыми интересами.
Среди моих друзей Карл Фридрих особенно часто возвращался к
этой теме; а позднее он взял на себя инициативу политического ша-
га. Один из наших многочисленных диалогов мог начаться таким
моим вопросом к Карлу Фридриху: «Как ты расцениваешь будущее
нашего института? Меня беспокоит, что работы по атомной технике
будут вестись в полном отрыве от него. Разумеется, на нашу долю
остается еще много чисто научных задач. Однако в чьих интересах
такой разрыв? Только ли мое — возможно, несколько эгоистиче-
ское — предположение выбрать Мюнхен вызвало этот разрыв? Или
же существуют объективные основания для того, чтобы будущий
Центр по мирному использованию атомной техники возник отдельно
от Общества Макса Планка?»
— В подобных наполовину политических вопросах,— отвечал
Карл Фридрих, — понятие объективного определить очень трудно.
Техническое предприятие такого рода ведет, как следствие, к серьез-
ным экономическим изменениям в местности, выбранной для его
размещения. Там получат работу многие люди, для которых, воз-
можно, потребуются новые поселки; промышленность, занимающая-
ся производством энергии и использованием отходов, развернет там
новые предприятия с новыми задачами. Так что тот или иной город
или федеральная земля начинают казаться пригодными в качестве
местоположения для подобного предприятия по вполне* объектив-
ным причинам. Здесь нужно — подобно тому, как мы это с тобой вы-
яснили в Фарм-Холле относительно атомной бомбы, — рассматри-
вать решение о местоположении предприятий по мирному использо-
ванию атомной техники как часть планирования всего технико-
экономического развития Федеративной Республики; мало думать
только о том, где быстрее всего удастся построить функционирую-
щий реактор. Нужно допустить и другие основания, диктуемые вза-
имосвязью целого.
332
— Конечно, с такими основаниями нужно считаться. А ты дума-
ешь, что они здесь играли главную роль? — спросил я.
— Этого я не знаю, и здесь начинаются мои собственные опасе-
ния. Как тебе известно из опыта неоднократных совещаний, для
большинства неспециалистов трудно отграничить планируемое нами
предприятие, с одной стороны, от работ по созданию военной техники,
а с другой — от научного исследования. Поэтому всегда — но это,
возможно, не так уж важно — сохранится тенденция к проведению
в новом центре также и фундаментальных исследований, не имеющих
непосредственного отношения к техническому применению; и всег-
да — что уж намного опаснее — будет присутствовать другая тенден-
ция: выгадывать при мирном использовании атомной энергии что-то
и для позднейшего военного применения, например в связи с полу-
чением плутония. Несомненно, Карл Виртц приложит максималь-
ные усилия к тому, чтобы бескомпромиссно проводить линию исклю-
чительно мирной атомной техники. Однако в противоположном на-
правлении могут действовать мощные силы, против которых один
человек едва ли устоит. Нам надо попытаться получить от нашего
правительства ответственное заявление о том, что оно не ставит
своей целью производство атомного оружия. Но правительство по-
нятным образом склонно оставить за собой как можно больше
возможностей. Оно едва ли позволит связать себе руки. Можно
подумать и о нашем заявлении перед общественностью. Но имеют ли
подобные призывы какое-либо значение? В прошлом году ты ведь
участвовал в составлении одного заявления, подписанного на
острове Майнау рядом физиков. Ты им доволен?
— Я, правда, участвовал в нем, но я в принципе ненавижу такие
манифестации. Когда люди публично заявляют, что хотят мира и вы-
ступают против атомной бомбы, то это просто глупая болтовня. Ведь
всякий, у кого пять его чувств в порядке, и без того за мир и против
атомной войны, и ему не нужно для этого заявлений ученых.
Правительства используют подобные манифестации в собственных
политических расчетах, они сами охотно выступят за мир и против
атомной бомбы, только с той небольшой оговоркой, что, естественно,
имеется в виду мир, выгодный и почетный для собственного народа,
и что речь идет прежде всего о презренных атомных бомбах других
стран. В конце концов ничего и не будет достигнуто.
— Все-таки население еще раз задумается над тем, сколь аб-
сурдной была бы война с атомным оружием. Не будь такое предосте-
режение неразумным, ты, конечно, едва ли подписал бы заявление
в Майнау.
— Пожалуй; но чем шире и необязательнее такое заявление, тем
менее оно действенно.
— Ладно, тогда нам надо просто придумать что-нибудь получше,
раз мы хотим добиться, чтобы у нас действительно было предпринято
нечто новое.
— Старая политика, т. е. экономическая и политическая мощь,
нажим через угрозу оружием у большинства, особенно вне Германии,
333
все еще считается реалистической, хотя она давно уже противопо-
ложна всякому реализму. Недавно от одного члена нашего федераль-
ного правительства я услышал тот довод, что если Франция будет
располагать атомным оружием, то и Федеративная Республика имеет
право требовать для себя того же. Я, естественно, сразу же запроте-
стовал. Но испугала меня в этом доводе не сама поставленная цель,
а скрывающаяся за ней предпосылка. В качестве само собой разу-
меющейся истины выставляется, что обладание атомным оружием
явилось бы для нас политическим преимуществом, и вопрос лишь
в том, как поскорее достичь этой желанной цели. Боюсь, что защит-
ники этого мнения всякого человека, который думает иначе и подвер-
гает сомнению самую их предпосылку, сочтут безнадежным мечтате-
лем — или в лучшем случае ловким мошенником, который преследует
иные политические цели, чем говорит, ну, например, хочет присоеди-
нения Федеративной Республики к России.
— Сейчас ты утрируешь, потому что рассержен. Политика нашего
федерального правительства явно разумнее, и есть много промежу-
точных ступеней между атомным вооружением и полной пассив-
ностью, надеждой на чужую помощь. Но так или иначе мы должны
сделать все, что в наших силах, чтобы воспрепятствовать развитию
событий в неверном направлении.
— Это будет очень нелегко. Если я чему научился из событий пос-
ледних месяцев, так это тому, что человек не может одновременно
заниматься двумя вещами, политикой и наукой. Во всяком случае,
у меня для этого не хватает сил. Ничего странного тут нет. Всегда в
расчет принимается только полная отдача, в политике так же, как
в науке; половинная никогда ничего не стоит. Поэтому я попытаюсь
снова вполне погрузиться в науку.
— Это будет неверный шаг. Политика не только призвание спе-
циалистов и профессионалов, но и долг каждого человека, если мы
хотим предотвратить катастрофы, подобные 1933 году. Ты не должен
уклоняться от нее, особенно когда дело идет о последствнях развития
атомной физики.
— Хорошо, когда тебе понадобится моя помощь, я в твоем распо-
ряжении.
Летом 1956 года, когда велись такие беседы, я почувствовал себя ус-
тавшим, и мне казалось, что я на пределе своих сил. Среди прочего,
меня угнетал научный спор с Вольфгангом Паули, которого я не мог
убедить в правоте своих взглядов по одному очень важному для ме-
ня вопросу. На конференции в Пизе за год до того я выдвинул ряд но-
вых необычных предположений по поводу математической структуры
теории элементарных частиц, и Вольфганг не согласился с ними.
Вольфганг сам изучил сходные варианты на математической модели,
разработанной американским физиком китайского происхождения
Ли, и пришел к выводу, что я на ложном пути. Я не мог ему тут по-
верить. Вольфганг критиковал меня со свойственной ему в таких слу-
чаях остротой.
334
— Твои замечания, — писал он в одном письме из Цюриха, —
призваны главным образом служить свидетельством
что ко вре-
мени Пизанской конференции ты фактически уже ничего не понимал
в собственных работах.
Сначала я был слишком истощен, чтобы с полной силой взяться
за поставленную им трудную математическую проблему, и решил сде-
лать длительный перерыв для отдыха. Я отправился со всей своей
семьей на каникулы в Лизелейе, маленький курорт на острове Зелан-
дия в Дании, и поселился там на ферме, расположенной всего в
ки-
лометрах от загородного дома Бора в Тисвильде. Мне хотелось еще
раз использовать возможность подолгу бывать с Нильсом, не злоупот-
ребляя в то же время его гостеприимством. Это были счастливые
недели. Взаимные визиты прогоняли усталость и давали возможность
восстановить связь между нашим общим прошлым и изменившимся
между тем миром. Нильс, понятно, не хотел входить в сложные мате-
матические контроверзы, через которые мне приходилось пробивать-
ся в споре с Вольфгангом. Он чувствовал себя некомпетентным в во-
просах, относящихся больше к математике, чем к физике. Однако с
философскими воззрениями, которые я хотел положить в основу фи-
зики элементарных частиц, он был согласен и поощрял меня идти
дальше взятым курсом.
Спустя несколько недель после возвращения из Дании я тяжело
заболел и долгое время был вынужден лежать в постели. О работе по-
ка нечего было и думать, а за политическими дискуссиями, которые
Карл Фридрих и еще несколько наших друзей вели с правительством,
защищая наши положения, я был в состоянии следить лишь издалека.
В первый же день, когда я снова смог встать с постели, — а между
тем подошел уже конец ноября — у меня в доме состоялось совеща-
ние «восемнадцати геттингенцев», как оно позднее было названо, при-
чем было составлено и подписано письмо к тогдашнему министру
обороны, прежнему министру по атомной энергии Штраусу. Мы пи-
сали в нем, что если не получим на свое письмо удовлетворяющего
нас ответа, то хотим сохранить за собой право выступить перед об-
щественностью с изложением наших взглядов по вопросу об атомном
вооружении. Я был рад, что Карл Фридрих взял инициативу этого
шага на себя; я мог пока лишь наблюдать и в лучшем случае помо-
гать
В последующие недели, когда силы, хотя и очень медленно, воз-
вращались ко мне, я попытался довести до какого-то решающего за-
вершения свой спор с Вольфгангом. Дело шло о моем предложении
в целях формулирования природных законов для элементарных ча-
стиц расширить математическое пространство, которое со времен
квантовой механики применялось для подобных целей и которое фи-
зики несколько неточно называли «гильбертовым пространством».
Стимул к расширению этого пространства путем допущения несколь-
ко более общей метрики, чем в квантовой механике, был еще 13 лет
назад дан Полем Дираком. Но Вольфганг доказал тогда, что при этом
величины, которые в квантовой механике должны интерпретировать-
335
ся в качестве вероятностей тех или иных процессов, в ряде случаев
могут принимать и отрицательные значения, так что подобной мате-
матике уже нельзя было дать разумной физической интерпретации.
Примерно ко времени Пизанской конференции Вольфганг со всей
подробностью провел свою критику на предложенной Ли модели.
Я в своем докладе в Пизе, наоборот, снова возвратился к предложе-
нию Дирака и заявил, что в определенных описанных мною случаях
критика Вольфганга оказывается недействительной. Вольфганг, по-
нятным образом, мне здесь не поверил.
Тогда я попытался математическими методами самого Вольфган-
га доказать, с использованием модели Ли, что в названных мною
особых случаях трудности можно обойти. Лишь к концу января я про-
двинулся достаточно далеко, чтобы более или менее ясно сформули-
ровать свое доказательство в письме к Вольфгангу. Правда, одновре-
менно с этим и состояние моего здоровья снова так ухудшилось,
что врач посоветовал мне уехать из Геттингена и пожить до основа-
тельного выздоровления в Асконе у озера Лого Маджоре на попече-
нии Элизабет. Переписка, которую я вел с Вольфгангом из Асконы, до
сих пор остается для меня ужасным воспоминанием. С обеих сторон
велась ожесточенная борьба, с крайним напряжением мы стремились
к математической ясности. Мое доказательство сначала было еще не
во всех пунктах прозрачным, и Вольфганг не мог понять, куда я кло-
ню. Снова и снова пытался я детально изложить свои соображения,
и снова и снова Вольфганг возмущался тем, что я не хочу учитывать его
критику. В конце концов он почти потерял терпение и написал мне:
«Это твое письмо никуда не годится. Почти все в нем я считаю безна-
дежно ошибочным... Ты просто повторяешь свои навязчивые идеи
и ложные умозаключения, как если бы я ничего тебе не писал. Я по-
этому только потерял время и должен теперь прервать наш спор...»
Но я не мог уступить, и, хотя моя болезнь то и дело вспыхивала сно-
ва, вызывая приступы головокружения и депрессию, я хотел добить-
ся полной ясности. В конце концов мне удалось — почти за шесть не-
дель крайнего напряжения — пробить брешь в обороне Вольфганга.
Он понял, что я не вхожу в общее решение поставленной проблемы,
а занят только специальной группой решений, и что только в отноше-
нии этой специальной группы я отстаиваю возможность физической
интерпретации для своей математической модели. Так был сделан
первый шаг к соглашению, и после проработки разных математиче-
ских подробностей мы в конце концов убедились, что вполне поняли
проблему. Таким образом, необычная математическая схема, кото-
рую я хотел положить в основу теории элементарных частиц, не со-
держала по крайней мере бросающихся в глаза внутренних противо-
речий. Конечно, это еще не доказывало ее действительной применимо-
сти. Однако существовали другие причины считать, что решения нуж-
но искать именно в данном пункте, и я теперь мог продолжать работу
во взятом направлении. По возвращении из Асконы я был еще раз
вынужден тщательно обследоваться в университетской клинике в
Цюрихе. Я использовал этот повод для встречи с Вольфгангом, кото-
336
рая теперь протекала вполне мирно, так что Вольфганг в заключение
констатировал только «скучное единодушие». Таким образом, «ас-
конская битва», как мы позднее в шутку называли наш
спор в письмах, пришла к своему концу и принесла плоды.
Последующие недели я провел в Урфельде в нашем старом доме
на Вальхензее и отдохнул там намного лучше, чем раньше в Асконе.
Вернувшись в Геттинген, я узнал, что политическая полемика по воп-
росу об атомном вооружении достигла критической остроты. Феде-
ральное правительство не пожелало перед нами, физиками, связать
себя в вопросе об атомном оружии определенным курсом. Это было
понятно, однако увеличивало наше опасение, что будет избрано не-
верное направление. Но потом Аденауэр в одной публичной речи
заговорил о том, что атомное оружие в принципе представляет собой
просто усовершенствование и усиление артиллерии и что по сравне-
нию с обычным вооружением речь идет лишь о количественном разли-
чии. Подобное изложение дела показалось нам далеко выходящим за
рамки терпимого. Оно было призвано чуть ли не навязать немецкому
населению совершенно ложный взгляд на действие атомного оружия.
Поэтому мы сочли себя обязанными действовать, и Карл Фридрих вы-
сказал мнение, что нужно выступить с заявлением перед обществен-
ностью.
Мы быстро сошлись в том убеждении, что оно не должно быть
благодушной манифестацией общего характера в пользу мира и про-
тив атомной бомбы. Мы должны были поставить перед собой совер-
шенно определенные цели, при данных обстоятельствах, по-видимому,
вполне осуществимые. Две цели напрашивались здесь сами собой.
Во-первых, надлежало полностью проинформировать немецкое насе-
ление относительно действия атомного оружия, воспрепятствовав
всяким попыткам замаскировать или приукрасить его. Во-вторых,
следовало добиваться изменения позиции федерального правительст-
ва об атомном вооружении. Поэтому заявление должно было ограни-
чиваться лишь Федеративной Республикой, и мы должны были со
всей ясностью сказать, что обладание атомным оружием для Федера-
тивной Республики означает не повышение безопасности, а увеличе-
ние угрозы. Что думают об атомном оружии другие правительства
или народы, должно было оставаться для нас в данном случае совер-
шенно безразличным. Наконец, мы считали, что нашему заявлению
придаст вес то, что мы лично свяжем себя обязательством отказать-
ся от любого участия в работе над атомным оружием. Подобный от-
каз был для нас естественен уже потому, что и во время войны — ко-
нечно, благодаря тому, что нам очень повезло — мы тоже отделались
от работы над атомным оружием. Карл Фридрих обсудил все подроб-
ности с нашими друзьями. Поскольку я еще вынужден был придержи-
ваться щадящего режима, от большинства встреч и переговоров
меня освобождали. Текст заявления был затем составлен Карлом
Фридрихом и после внесения поправок на общем совещании одобрен
всеми восемнадцатью геттингенскими физиками.
12 В. Гейзенберг 337
Текст заявления был опубликован в печати 16 апреля 1957 года и,
по-видимому, произвел сильное впечатление на общественность. Уже
через несколько дней мы, по всей вероятности, были близки к дости-
жению нашей первой цели, потому что ни с какой стороны не делалось
серьезных попыток умалить воздействие атомного оружия. Позиция
федерального правительства была неоднозначной. Аденауэр, похоже,
был задет акцией, которая грозила расстроить тщательно продуман-
ный им политический курс, и пригласил нескольких геттингенцев,
среди них и меня, на совещание в Бонн. Я отказался, потому что не
мог себе представить, чтобы новый обмен мнениями был в состоянии
привести к сближению позиций, да и по состоянию здоровья я не чув-
ствовал себя способным к упорному спору. Аденауэр позвонил мне,
желая меня переубедить, и произошла продолжительная политиче-
ская полемика, которая, как мне кажется, в существенных чертах
сохранилась у меня в памяти.
Аденауэр прежде всего указал на то, что до сих пор мы по всем
принципиальным вопросам хорошо понимали друг друга, что для
мирной атомной техники в Федеративной Республике сделано многое
и что наше
воззвание в значительной мере основано
на недоразумении. Было ясно, что он считает себя вправе требовать
от нас, чтобы мы внимательно прислушивались к аргументам, побу-
дившим его стремиться обеспечить для себя в вопросе об атомном
оружии большую свободу действий. Он надеялся также, что если эти
аргументы станут нам известны, то мы быстро придем к соглашению,
и он был очень заинтересован в том, чтобы это соглашение стало за-
тем известно общественности. Я отвечал, что был болен и еще не чув-
ствую себя достаточно окрепшим для спора по столь серьезному воп-
росу, как атомное оружие. Мне не кажется также, что сближение
здесь столь легко осуществимо. Доводы, припасенные для нас, едва
ли могли касаться чего-либо иного, кроме военной слабости Феде-
ративной Республики, степени русского превосходства и несправед-
ливости ожидать от американцев защиты Федеративной Республики,
когда мы сами мало чем готовы жертвовать здесь со своей стороны.
Но все эти аргументы мы уже основательно обсудили. Кроме того,
мы, возможно, лучше, чем многие наши соотечественники, знаем об
отношении к нам, немцам, в таких странах, как Англия и Америка.
После моих поездок туда в прошедшие годы у меня не оставалось сом-
нения в том, что любое атомное оружие в бундесвере неизбежно при-
ведет к буре протестов, особенно в Америке, и неизбежное тогда ухуд-
шение и без того очень переменчивого политического климата намно-
го перевесит всякое преимущество в военном плане.
Аденауэр отвечал, что он знает, что мы, физики, — идеалисты, ко-
торые хотят полагаться на добрые силы в людях и чураются всяких
насильственных мер. Он сам сразу согласился бы с нами, если бы мы
направили более общий призыв ко всем людям отвергнуть атомное
оружие и стремиться к улаживанию всех конфликтов с помощью мир-
ных средств. Он тоже этого желает. Но то, что мы написали, выглядит
таким образом, будто мы ставим своей целью именно ослабление
338
Федеративной Республики. Во всяком случае, объективно наш при-
зыв может этому способствовать.
Я возразил на этот упрек очень энергично, почти рассерженно.
Надеюсь, сказал я, что как раз в данном случае мы поступили не как
идеалисты, а как трезвые реалисты. Мы убеждены, что всякое атом-
ное вооружение бундесвера неизбежно приведет к опасному ослабле-
нию политического положения Федеративной Республики, и как раз
та безопасность, о которой он с полным основанием столь заботится,
будет крайне поколеблена атомным оружием. По моему мнению, мы
живем в такое время, когда вопросы безопасности преобразились
столь же радикально, как, например, при переходе от Средневековья
к Новому времени, и не мешало бы сперва основательно вдуматься
в это изменение, прежде чем легкомысленно следовать старым фор-
мам мышления. Цель нашего воззвания — способствовать осмысле-
нию сложившейся тут ситуации и помешать неверной расстановке
вех дальнейшего развития под влиянием тактических соображений
в старом духе.
Аденауэру было трудно понять мои доводы, и ему казалось не-
справедливым, что небольшая группа людей, в данном случае атом-
ные физики, берет на себя смелость вмешиваться в хорошо продуман-
ные планы, призванные служить интересам широких политических
общностей. Вместе с тем по воздействию нашего заявления на обще-
ственность он почувствовал, что мы высказали мысли, близкие
значительной части немцев и многим людям в других странах, и что
наши доводы нельзя просто отбросить. Он еще раз попытался скло-
нить меня к поездке в Бонн, однако вскоре понял, что не может слиш-
ком нажимать на меня.
Не знаю, насколько в действительности Аденауэр был тогда не-
доволен нашей акцией. Несколько лет спустя он мне еще раз написал
письмо, в котором прямо говорил, что умеет вполне уважать поли-
тическое мнение, отличающееся от его собственного. Однако, в сущ-
ности, он был скептиком, прекрасно сознававшим узость поставлен-
ных всякому политическому действию пределов. Кроме того, он нема-
ло радовался своему умению в стесненных обстоятельствах изыски-
вать реальные пути и расстраивался, когда эти пути оказывались
труднее, чем он предполагал. Компас, служивший ему при этом руко-
водством, не реагировал ни на старые прусские идеалы, о которых
несколько десятилетий назад я разговаривал Нильсом Бором во
время пешеходной прогулки в Дании, ни на те представления о сво-
боде, которыми жили викинги исландских
и которые служили
ориентиром для Британской империи. Свое направление он опреде-
лял, скорее, исходя из римско-христианской европейской традиции,
еще живой в католической церкви, и некоторых социальных учений,
которые сформировались в XIX в. и в которых Аденауэр, несмот-
ря на их коммунистические и атеистические черты, умел распознать
христианское зерно. В католическом мышлении есть доля восточной
философии и житейской мудрости, и, по-видимому, именно здесь
Аденауэр черпал силу в трудных положениях. Мне вспоминается одна
12* 339
беседа, в которой мы говорили о переживаниях во время плена. По-
скольку Аденауэра одно время гестапо содержало в тесной тюремной
камере с самым скудным обеспечением, тогда как я имел лишь опыт
интернирования в Англии в относительно благоприятных условиях,
я спросил его, тяжело ли ему пришлось в то время. Аденауэр ответил:
«Ах, Вы знаете, когда человек заперт в такой тесной камере, днями,
неделями, месяцами, когда одиночество не нарушается телефонными
звонками и посетителями, то можно размышлять, тихонько думать
о прошлом и о том, что, возможно, еще будет, в полной тишине, нае-
дине только с самим собой, — это ведь, собственно, просто пре-
красно».
XIX. ЕДИНАЯ ТЕОРИЯ ПОЛЯ
(1957—1958)
В венецианской бухте напротив Дворца дожей и Пьяцетты распо-
ложен остров Сан
Он относится к владениям графа Чини,
который содержит там школу для сирот и подкидышей, подростками
обучаемых морским профессиям и художественным ремеслам; он
также восстановил на острове старый бенедиктинский монастырь.
Несколько великолепных помещений на первом этаже монастыря он
оборудовал под комнаты для гостей. На конференции по атомной фи-
зике, состоявшейся осенью 1957 года в Падуе, несколько старейших
ее участников, среди них Вольфганг и я, были приглашены графом
Чини пожить на острове. Тихий монастырский двор, куда лишь очень
приглушенно доносился шум порта, и совместные поездки в Падую пре-
доставляли нам хорошую возможность для бесед об актуальных тогда
проблемах нашей науки. Нас всех занимало одно открытие молодых
американских физиков китайского происхождения Ли и Янга. Оба
эти теоретика пришли к мысли, что симметрия между левым и пра-
вым, до того считавшаяся чуть ли не самоочевидной составной ча-
стью природных законов, может нарушаться при слабых взаимодей-
ствиях такого рода, какими вызываются явления радиоактивности
Действительно, опыты
позднее показали, что при радиоактивном
Р-распаде имеет место сильное отклонение от симметрии
левого
Похоже было, что излучаемые при р-распаде частицы с ну-
левой массой, так называемые нейтрино, существуют лишь в одной,
скажем, левой форме, тогда как антинейтрино обнаруживают у себя
правую форму. Свойства нейтрино интересовали особенно Вольфган-
га, уже потому, что он первым 20 лет назад предсказал существова-
ние нейтрино. Эти частицы давно уже были с тех пор обнаружены, од-
нако новое открытие характерным и интригующим образом изменя-
ло прежний образ нейтрино.
Мы, то есть Вольфганг и я, всегда держались мнения, что свойства
симметрии, обнаруживаемые этими простейшими частицами с нуле-
вой массой, одновременно являются, по-видимому, свойствами сим-
метрии фундаментальных природных законов. И если у этих частиц
отсутствует симметрия правого и левого, то следует учитывать воз-
можность того, что и в фундаментальных законах природы симметрия
правого и левого тоже принципиально отсутствует и привходит в при-
родные законы лишь вторично, — например косвенным путем через
взаимодействие и массу как его следствие. Симметрию тогда можно
341
было бы считать результатом последующего удвоения, что поддава-
лось математическому описанию в виде, скажем, двух равноправных
решений одного уравнения. Эта возможность особенно привлекала
нас тем, что вела к упрощению фундаментальных законов природы.
Наш прежний опыт в физической науке давно уже научил нас, что
там, где эксперименты обнаруживают неожиданную простоту, необ-
ходима крайняя внимательность; ибо это означает, что мы, возможно,
достигли ступени, когда перед нами раскрываются широкие взаимо-
связи. Итак, у нас было чувство, что за открытием
могут
скрываться закономерности решающего значения.
Ли, один из двух авторов открытия, присутствовавший на конфе-
ренции, похоже, разделял этот взгляд. Однажды я долго говорил с
ним в нашем монастырском дворе о последствиях, которые надлежит
вывести из обнаруженного отсутствия симметрии, и Ли высказал мне-
ние, что важные новые истины ждут нас, возможно, «за углом». Но,
разумеется, в подобных случаях никому не известно, насколько легко
удастся этот угол обогнуть. Вольфганг смотрел вперед с большим оп-
тимизмом, отчасти потому, что он особенно хорошо разбирался в ма-
тематических структурах, относящихся к нейтрино, отчасти же пото-
му, что черпал из результатов наших дискуссий во время «асконской
битвы» надежду на возможность математически непротиворечивого
построения релятивистской квантовой теории поля. Его особенно
захватывал вышеупомянутый процесс удвоения, или раздвоения, ко-
торым, по мнению Вольфганга, представлялась возможность объяс-
нить возникновение симметрии правого и левого, хотя пока еще не
удавалось дать ему никакой математической формулировки. Раздвое-
ние, считал он, каким-то еще не исследованным образом задним чис-
лом позволило природе ввести новое свойство — симметрии. О том,
как после этого возникает нарушение симметрии, мы имели тогда
еще менее ясное представление, чем о раздвоении. Но в ходе наших
бесед иногда всплывала та идея, что мир в целом, т. е. космос, не обя-
зятельно должен быть симметричен по отношению к операциям, при
которых природные законы остаются инвариантными, и, следова-
тельно, наблюдаемое у нейтрино уменьшение симметричности можно,
вероятно, объяснить несимметрией космоса. Все эти идеи были тогда
в наших головах наверняка еще менее ясными, чем как они опи-
саны здесь. Однако от них исходила какая-то притягательность, про-
тив которой, однажды задумавшись в этом направлении, было уже
трудно устоять. Здесь заключалась их важность для будущего разви-
тия. Как-то я спросил Вольфганга, почему он придает столь большое
значение процессу раздвоения, и получил примерно следующий ответ:
— В прежней физике оболочки атома еще можно было опираться
на наглядные образы, заимствованные из репертуара классической
физики. Принцип соответствия Бора фиксировал как раз пусть огра-
ниченную, но применимость подобных образов. Однако уже в том,
что касается оболочки атома, математическое описание происходя-
щих в ней процессов значительно превосходило эти образы по степени
своей абстрактности. Можно было даже соотносить с одним и тем
342
же реальным положением
два различных и противоречащих
друг другу образа, а именно корпускулярное и волновое представле-
ния. В физике же элементарных частиц эти образы уже, по существу,
совсем непригодны. Эта физика еще более абстрактна. Для формули-
ровки природных законов здесь не остается поэтому никакой иной от-
правной точки, кроме свойств симметрии, воплощенных в природе,
или, выражаясь иначе, преобразований симметрии (например, сме-
щений или поворотов), которые изначально организуют простран-
ство природы. Но тогда мы неизбежно приходим к вопросу о том, по-
чему существуют именно такие, а не иные преобразования симмет-
рии. Процесс раздвоения, или двуделения, как я его себе представ-
ляю, мог бы нам здесь многое объяснить, потому что он каким-то очень
естественным образом расширяет пространство природы, создавая
тем самым возможность новых
В идеальном случае
можно было бы думать, что все реальные симметрии возникли как
следствие подобных раздвоений.
Серьезную работу над этими проблемами удалось начать, естест-
венно, лишь по возвращении с конференции. Я сосредоточил свои
усилия в Геттингене на том, чтобы найти такое уравнение поля,
которое описывало бы поле материи с его внутренними взаимодейст-
виями и в компактной форме включало бы по возможности все
наблюдаемые в природе свойства симметрии. В качестве модели я
взял взаимодействие, которое эмпирически наблюдается при
и которое получило свою простейшую и, по-видимому, окон-
чательную формулировку благодаря открытию Ли и Янга.
Поздней осенью 1957 года мне довелось делать доклад в Женеве
о вопросах подобного рода, а на обратном пути я ненадолго оста-
новился в Цюрихе, чтобы поговорить с Вольфгангом о своих попыт-
ках. Вольфганг поощрил меня продолжать в том же духе. Его
одобрение было мне очень дорого, и в последующие недели я снова и
снова исследовал различные формы, при помощи которых можно
было бы представить внутреннее взаимодействие материального
поля. Внезапно среди колеблющихся расплывчатых образов возникло
уравнение поля с необычно высокой степенью симметрии. По своей
форме оно
едва ли сложнее, чем старое уравнение Дирака для
электрона, однако наряду с пространственно-временной структурой
теории относительности оно включало и ту симметрию между прото-
ном и нейтроном, которая играла столь важную роль еще в моих
размышлениях на альпийском лугу Штайлер Альм в Баварии,—
или, говоря математическим языком, кроме группы Лоренца содер-
жало также группу изоспина и тем самым, похоже, действительно
изображало большую часть встречающихся в природе симметричес-
ких свойств. Вольфганг, которому я написал о нем, сразу очень
заинтересовался; ибо впервые было похоже на то, что здесь,
пожалуй, найдены рамки, достаточно широкие, чтобы охватить весь
сложный спектр элементарных частиц и их взаимодействий, и вместе с
•тем достаточно тесные, чтобы фиксировать в этой области все, что
приходилось рассматривать не просто как случайность. И мы решили
343
вместе исследовать вопрос о том, нельзя ли это уравнение положить
в основу единой теории поля элементарных частиц. У Вольфганга
была кроме того надежда, что немногие недостающие симметрии
можно будет ввести дополнительно, опираясь на процесс раздвоения.
С каждым своим шагом в этом направлении Вольфганг приходил
в состояние
большего воодушевления. Никогда раньше и никогда
позже в жизни не видел я Вольфганга в таком возбуждении от со-
бытий в нашей науке. Если в предшествовавшие годы он крити-
чески и скептически противостоял всем попыткам теоретизирования,
относившимся, правда, лишь к частичному упорядочению физики
элементарных частиц, а не к связи целого, то теперь он был полон
решимости с помощью нового уравнения поля сформулировать саму
универсальную взаимосвязь. У него появилась твердая надежда, что
это уравнение, являющееся по своей простоте и высокой симметрии
уникальным образованием, должно стать верной отправной точкой
для единой теории поля элементарных частиц. Я тоже был захвачен
новой возможностью, которая походила на давно искомый клю-
чик к двери, закрывавший до тех пор доступ в мир элементарных ча-
стиц. Я видел, правда, и то, сколько еще трудностей нужно
преодолеть до достижения желанной цели. Незадолго перед рож-
дественскими праздниками 1957 года я получил от Вольфганга
письмо, содержащее много математических частностей, но вместе с
тем и выражавшее приподнятость его настроения в те дни:
и уменьшение симметрии, вот где зарыт фаустов
пудель. Раздвоение — очень старый атрибут черта (недаром он всег-
да морочит нас раздвоенностью сомнения). В одной пьесе Бернарда
Шоу епископ говорит: «A fair play for the devil please»*. Поэтому ему
не следует отсутствовать и на рождественных праздниках. Оба
божественных мироправителя — Христос и черт — должны только
заметить, что они за последнее время стали намного симметричнее. Не
говори, пожалуйста, этих ересей своим детям, но барону фон Вейц-
зеккеру можешь их рассказать. Теперь-то мы напали на след.
С самым сердечным приветом, Вольфганг Паули».
В письме, написанном около восьми дней спустя, сразу вслед
за приветствием стоит: «Всего доброго тебе и твоей семье в Новом
году, который, надеюсь, принесет с собой полное прояснение фи-
зики элементарных частиц». И далее Вольфганг пишет:
«Картина меняется с каждым днем. Все движется. Пока еще
нельзя публиковать, но это будет нечто прекрасное. Нельзя пока даже
и предвидеть, что тут может обнаружиться. Пожелай мне успешно на-
учиться ходить». И он цитирует: «Вновь разума мы слышим слово,
опять цветет надежда нам, к ключам живым мы рвемся снова,
ах, к жизни плещущим ручьям**...» Приветствуй рассвет, когда нач-
нется 1958 год, до восхода солнца... На сегодня кончаю. Материал
тут много чего дает. Тьг сам теперь многое разыщешь... Ты за-
метишь, что пудель сорвался с цепи. Он показал, где он был зарыт:
* «Будем порядочными в обращении с дьяволом» (англ.).
** Goethe, Faust, I, 1198—1201.
344
раздвоение и уменьшение симметрии. Я тогда встретил его своей
антисимметрией — обошелся с ним по правилам
play — после че-
го он тихонько растворился в облаках... Громкие тосты к Новому году.
Мы зашагаем к нему навстречу. It's a long way to
it's a long
way to go*. С сердечнейшим, твой Вольфганг Паули».
Эти письма содержали, конечно, и много физических и мате-
матических подробностей, но здесь не место их воспроизводить.
Через несколько недель Вольфганг был вынужден отправиться
в Америку, где он обязался читать лекции в течение трех месяцев.
Мне было неприятно думать, что в этом возбужденном состоянии
незавершенного развития мысли Вольфганг подставит себя трезвому
прагматизму американцев. Я попытался отговорить его от поездки.
Но изменить планы было уже нельзя. Мы успели еще подготовить
проект совместной публикации, который, по обыкновению, был послан
нескольким близким и особенно заинтересованным в этом предмете
физикам. Но потом между нами пролег довольно-таки широкий Ат-
лантический океан, и письма от Вольфганга стали приходить реже.
Мне казалось, что я слышу в них отзвук усталости и отрешенности,
но в существе дела Вольфганг придерживался взятого курса. Вдруг
он написал мне довольно резковато, что решил впредь не участво-
вать ни в разработке темы, ни в публикации и что он уже сооб-
щил физикам, получившим текст нашей готовящейся статьи, о своем
теперешнем несогласии с ее содержанием. Мне он предоставлял пол-
ную свободу делать с достигнутыми до сих пор результатами все,
что мне угодно. Затем переписка на долгое время прекратилась,
и мне не удалось получить от Вольфганга более подробных сведений
об изменении его взглядов. Я полагал, что решимость Вольфганга
надломилась из-за туманности всей нашей мыслительной постройки.
Но в его поведении для меня оставалось много прямо-таки непонят-
ного. Все неясности мною, разумеется, осознавались; но ведь мы
и в прежние времена не раз искали вместе путь в тумане, и мне
такие ситуации в исследовании всегда казались как раз самыми ин-
тересными.
Снова я встретился с Вольфгангом на одной конференции, кото-
рая состоялась в 1958 году в Женеве и на которой мне пришлось
делать сообщение о тогдашнем состоянии нашего анализа единого
уравнения поля. Вольфганг почти враждебно напал на меня. Он кри-
тиковал отдельные детали нашего анализа даже там, где его критика
казалась мне неоправданной, а на принципиальный разговор о нашей
проблеме он упорно не хотел идти. Несколькими неделями спустя у
нас была новая встреча, несколько более длительная, в Варение
на озере Комо. Там на одной вилле, из поднимающегося террасами
сада которой можно обозревать большую часть озера в его средней
части, регулярно проводятся летние школы, и поскольку в данном
случае их тема касалась физики элементарных частиц, мы с Вольф-
гангом входили в число приглашенных гостей. Теперь Вольфганг
снова встретил меня по-дружески, почти как раньше. Но он стал
* «Долог путь до Типперери, долго нам еще идти»
солдатская песня).
345
как бы другим человеком. Мы часто ходили взад и вперед по
обсаженному розами каменному парапету, отделявшему парк от озе-
ра, или сидели на скамье среди цветов, глядя поверх голубой глади
вод на гребни противолежащих гор. Вольфганг еще раз загово-
рил о наших общих надеждах.
— По-моему, хорошо,— сказал он,— что ты продолжаешь ра-
ботать над этими вопросами. Ты сам знаешь, сколько здесь надо еще
сделать, но с течением лет дело продвинется. Может быть, все
точно так, как мы надеялись, может быть, ты совершенно прав со
своим оптимизмом. Но я уже тебе не попутчик. Моих сил больше не
хватает. В прошедшее Рождество я еще верил, что как прежде
могу со всей энергией вступить в этот мир совершенно нового рода
проблем. Но уже не получается. Возможно, это удастся тебе, воз-
можно, лишь твоим молодым сотрудникам. Похоже, в Геттингене у
тебя в институте есть несколько замечательных молодых физиков.
Мне теперь это слишком трудно, и я должен мириться с таким поло-
жением дела.
Я пытался утешить Вольфганга. Возможно, он просто немного
разочарован тем, что дело продвигается не так быстро, как ему меч-
талось на Рождество, но глаза страшатся, а руки делают. Однако
он мне не верил.
— Нет, со мной теперь все иначе, чем прежде,— только и мог он
сказать.
Элизабет, поехавшая со мной в Варенну, однажды очень озабо-
ченно высказалась о состоянии здоровья Вольфганга. У нее было
впечатление, что он тяжело болен. Но я этого не сумел разглядеть.
Совместные прогулки в вареннском парке так и остались последней
моей встречей с Вольфгангом. В конце 1958 года я получил ужасное
сообщение, что Вольфганг умер после операции, которая оказалась
внезапно совершенно необходимой. У меня нет никакого сомнения,
что начало его заболевания пришлось на те недели, когда он от-
казался от надежды на скорое завершение теории элементарных
частиц. Но что здесь было причиной и что следствием, об этом я
судить не смею.
XX. ЭЛЕМЕНТАРНЫЕ ЧАСТИЦЫ
И ФИЛОСОФИЯ ПЛАТОНА (1961 — 1965)
Институт физики и астрофизики Макса Планка, созданный после
войны в Геттингене мною и моими сотрудниками, осенью 1958 г. был
переведен в Мюнхен, и в нашей жизни началась новая полоса.
В современном просторном здании института, воздвигнутом в север-
ной части города на краю Английского парка по планам моего ста-
рого друга по молодежному движению Сепа Руфа, новое поколение
молодых физиков взялось за задачи, которые поставило перед ними
развитие нашей науки. Работами над единой теорией поля элемен-
тарных частиц интересовался прежде всего Ганс-Петер Дюрр, кото-
рый вырос в Германии, получил научное образование в Соединен-
ных Штатах Америки и после довольно долгого периода работы
в качестве ассистента Эдуарда Теллера в Калифорнии снова хотел
трудиться в Германии. Уже в Калифорнии он слышал от Теллера о
нашем старом лейпцигском кружке, а в Мюнхене ему помогли восста-
новить связь с традицией беседы с Карлом Фридрихом, который
регулярно осенью приезжал на несколько недель в наш институт,
чтобы не дать порваться нитям между философией и физикой.
Так получилось, что единая теория поля в ее физических и фи-
лософских аспектах часто становилась темой бесед втроем, которые
Карл Фридрих, Дюрр и я вели в моем кабинете в новом институте.
Одну из наших бесед надо записать здесь как пример многих других.
Карл Фридрих: «Продвинулись ли вы сколько-нибудь с вашей
единой теорией поля за последний год? Не буду начинать тут сразу
с философских вопросов, которые меня, по существу, больше всего
интересуют. Но ведь подобная теория — это прежде всего полно-
ценная физика. Она должна получить экспериментальное подтвер-
ждение или же быть опровергнута экспериментом. Так есть ли тут
какой-нибудь прогресс, о котором вы могли бы мне рассказать.
Мне особенно хотелось бы знать, не удалось ли вам разведать что-то
новое по теме Вольфганга Паули: «раздвоение и уменьшение сим-
метрии».
Дюрр: «Нам кажется, что смысл раздвоения понят нами теперь,
по крайней мере в одном случае право-левой симметрии. Раздвое-
ние действительно возникает за счет того, что в теории относитель-
ности масса элементарной частицы выражается квадратным уравне-
нием, имеющим два решения. Но уменьшение симметрии, надо ска-
зать, еще намного более интересно. Похоже на то, что здесь дают
347
о себе знать очень общие и важные взаимосвязи, на которые до сих
пор никто не обращал внимания. Если ярко выраженное симметри-
ческое свойство законов природы оказывается нарушенным в спектре
элементарных частиц, то причина здесь может быть только та, что
мир, или космос, т. е. единая и единственная подоснова, из которой
возникают элементарные частицы, менее симметричен, чем законы
природы. Это вполне правдоподобно и вяжется с уравнением сим-
поля. Из наличия такой ситуации с необходимостью сле-
дует — доказательства я сейчас не буду приводить,— что должны
существовать силы большой дальности действия, или элементарные
частицы с исчезающей малой массой покоя. Вероятно, таким обра-
зом следует понимать электродинамику. Таким же путем может воз-
никать и гравитация, и мы надеемся, что здесь можно установить
связь с принципами, которые Эйнштейн хотел положить в основу
своей единой теории поля и своей космологии».
Карл Фридрих: «Если я вас правильно понял, вы исходите из
допущения, что форма космоса еще не однозначно определена урав-
нением поля. Следовательно, могут существовать различные формы
космоса, не противоречащие уравнению поля. А это должно как будто
бы означать, что теория содержит элемент контингентности, т. е. что
случай, или, лучше сказать, не поддающаяся дальнейшему объяс-
нению единичность явлений играет в ней определенную роль. С точ-
ки зрения прежней физики тут нет ничего особенно удивительного;
ведь в ней тоже изначальные условия определяются не законами при-
роды, а контингентны, т. е. могли бы быть и иными. Да и простой
взгляд на существующую форму космоса, на бесчисленные галакти-
ческие системы с очень мало упорядоченным распределением звезд
и звездных систем чуть ли не вынуждает думать, что все могло бы
быть иначе, т. е. что количество звезд, их положение, число и раз-
меры галактик с равным успехом могли бы быть и несколько иными
при сохранении того же самого нашего мира с теми же самыми за-
конами природы. К счастью, занимаясь спектром элементарных ча-
стиц, мы не обязаны касаться отдельных частностей внутрикосми-
ческих соотношений. Но всеобщие свойства симметрии космоса,
по вашему мнению, все-таки оказывают свое воздействие на этот спектр.
Подобные всеобщие свойства, пожалуй, можно было бы, как и в об-
щей теории относительности, изобразить с помощью упрощенных
моделей космоса, и одни модели допускались бы основополагающим
уравнением поля, другие исключались бы им. Для каждой допусти-
мой модели спектр элементарных частиц выглядел бы несколько ина-
че. Тогда вы могли бы, исходя из спектра элементарных частиц, де-
лать
выводы о симметриях космоса».
Дюрр: «Да, именно на это мы и надеемся. Некоторое время
назад мы, например, высказали определенные предположения отно-
сительно этих свойств симметрии, опровергнутые позднее новыми
опытами над элементарными частицами, после чего мы выдвинули
другой предположительный ряд допущений, соответствующих экс-
периментальным данным. Сейчас похоже на то, что всю электроди-
348
намику можно было бы объяснить на основе несимметричности мира
по отношению к перестановке протона и нейтрона, или, шире, по от-
ношению к изоспиновой группе. Здесь единая теория поля пока обла-
дает поэтому достаточной гибкостью, чтобы упорядочить наблюдае-
мые феномены в
всеобщей взаимосвязи».
Карл Фридрих: «Если задуматься дальше в этом направлении,
то мы придем к одному очень интересному и трудному вопросу.
Мне кажется, что в сфере контингентности или случайности, сле-
дует проводить принципиальное различение между уникальным и
случайным. Космос в целом совершенно уникален (единичен). У его
истоков стоят уникальные (единичные) решения относительно
свойств космической симметрии. Затем образуются многие галактики
и многие звезды, и там имеют место повторяющиеся аналогичные ре-
шения, которые в известном смысле, именно ввиду их огромного
разнообразия и повторяемости, можно назвать случайными. Толь-
ко здесь впервые начинают действовать статистические правила
квантовой механики. Правда, применение временных концептов в вы-
ражениях «у его истоков», «затем» очень проблематично, потому что
само понятие времени ведь приобретает отчетливый смысл лишь бла-
годаря модели космоса. Но сейчас, пожалуй, можно пока этого не
касаться. К единичным решениям, имеющим место, так сказать,
в начале, относятся и те самые природные законы, которые вы хотите
описать в вашем уравнении поля. Ибо мы все-таки вправе спросить,
почему законы природы имеют конкретно данный, а не какой-то
иной вид; равно как мы вправе спросить, почему космос имеет
как раз такие вот симметрические свойства и никаких других. Воз-
можно, на подобные вопросы не существует ответа. Но меня не
удовлетворяет простое принятие вашего уравнения поля, даже если
оно отличается от всех других возможных здесь математических
форм своей высокой симметрией и простотой. Не удастся ли придать
вашему уравнению поля еще более глубкий смысл, привлекая идеи
Паули о процессе раздвоения и уменьшения симметрии?»
— Этого я ни в коем случае не исключаю,— отвечал я . — Но
мне хотелось бы сейчас еще больше подчеркнуть неповторимость,
уникальность тех первых решений. Этими решениями раз и навсегда
фиксируются симметрии, устанавливаются формы, определяющие
почти все последующее развитие природы. «В начале была сим-
метрия»— идея, безусловно, более правильная, чем демокритовский
тезис «в начале была частица». Элементарные частицы являются
воплощениями
их простейшими выражениями, однако
они — лишь следствие
В позднейшем развитии космоса
вступает в действие случай. Но и случай сообразуется с изначально
установленными формами, соответствует статистическим законам
квантовой теории. В ходе последующего, все более усложняющегося
развития исходная ситуация может повториться еще раз. Снова в
силу неповторимых решений могут быть установлены формы, далеко
вперед определяющие все будущие события. Похоже, так произошло,
например, при возникновении живых существ; и я нахожу здесь край-
349
не перспективными открытия современной биологии. Специфика
геологических и климатических условий на нашей планете привела к
возникновению сложных химических соединений углерода, сделала
возможными цепные молекулы, способные хранить информацию.
Нуклеиновые кислоты оказались удобным запоминающим устройст-
вом для хранения информации о структуре живых существ. Тут
имело место решение уникального рода, сложилась единая форма,
определяющая всю последующую биологию на Земле. А в дальней-
шем развитии снова важную роль играет случайность. Если на какой-
то планете другой звездной системы возникли те же климатические
и геологические условия, что и на нашей Земле, и если там углеродная
химия тоже привела к образованию цепных молекул нуклеиновой
кислоты, мы все равно не вправе считать, что там возникли в точности
те же живые существа, как у нас. Но они обязательно должны быть
построены вокруг той же основополагающей структуры нуклеиновых
кислот. И я не могу здесь не вспомнить о естествознании Гёте, выво-
дившего всю ботанику из одного прарастения. Прарастение у Гёте
должно было, наверное, как-то объективно существовать, но вместе с
тем оно означает и ту основополагающую структуру, по типу кото-
рой построены все растения. В близком к Гёте смысле можно было бы
назвать нуклеиновые кислоты «праорганизмами», потому что они,
с одной стороны, объективно существуют, а с другой — представляют
собой основополагающую структуру всей биологии. Пользуясь по-
добными выражениями, мы, естественно, попадаем в сферу плато-
новской философии. Элементарные частицы можно сравнить с пра-
вильными объемными телами в платоновском
Они первооб-
идеи материи. Нуклеиновая кислота —
Этими первообразами определяется все происходящее в природе.
— представители центрального порядка. И если даже позднее
в развитии
множества природных форм важную роль играет
случаи, то не исключено, что и сама случайность как-то соотно-
сится с центральным порядком.
Карл Фридрих: «Меня тут не устраивает словечко «как-то».
Ты не мог бы точнее объяснить, что ты имешь в виду? Является
ли случайность, на твой взгляд, совершенно бессмысленной? Явля-
ется ли она, так сказать, простой исполнительницей того, что законы
квантовой теории в своих математических формулировках говорят
о статистической вероятности процессов, происходящих в природе?
Твои тезисы часто звучат так, словно ты, в добавление ко всему про-
чему, считаешь возможной еще и какую-то соотнесенность всего в при-
с неким целым, о котором можно сказать, что оно придает
смысл каждому отдельному событию».
Дюрр:
отклонение от статистических правил квантовой
механики сделало бы непонятным, почему остальные феномены не вы-
ходят из рамок квантовой теории. Подобные отклонения следует на
основании имеющихся в настоящее время
совер-
шенно невозможными. Но, по-видимому, вы этого и не имели в виду.
Вопрос касается, наверное, только событий или решений, которые
350
по
сути единичны, т. е. в которых не имеет место стати-
стическое распределение. С другой стороны, слово «смысл», которое
вы применили в своей формулировке, выводит весь этот вопрос
из компетенции естествознания».
Тут беседа пока прервалась. Но спустя несколько дней она полу-
чила продолжение в дискуссиях, на которох я присутствовал пре-
имущественно как слушатель. В Институте Макса Планка по ис-
следованию поведения, расположенном на небольшом лесном озере
в холмистой местности между Штарнбергерзее и Аммерзее, Конрад
Лоренц и Эрих фон Хольст вместе со своими сотрудниками зани-
мались поведением местного животного мира. Они «разговарива-
так гласит заглавие одной из книг
скотом,
птицами и рыбой. Регулярно осенью в этом институте проводился
коллоквиум, на котором биологи, философы, физики и химики вели
дискуссии по принципиальным, преимущественно гносеологическим
проблемам биологии. Для простоты его несколько шутливо назвали
«коллоквиум о теле и душе». Я иногда принимал участие в этих
беседах, почти всегда только слушая, из-за недостаточности своих
биологических познаний. Но я пытался чему-то научиться из дискус-
сий биологов. Вспоминаю, что в тот день речь шла о дарвинистской
теории в ее современной форме — «случайные мутации и отбор»
и что для обоснования этого учения привлекалось следующее сравне-
ние: возникновение видов аналогично возникновению человеческих
орудий. Скажем, вначале для передвижения по воде была изобретена
гребная лодка, и озера и берега морей были усеяны такими лодками.
Потом кто-то додумался использовать при помощи паруса силу ветра,
и на большинстве водных пространств гребные лодки были вытеснены
парусными. Наконец, была сконструирована паровая машина, и па-
роходы на всех морях взяли верх над парусниками. Результаты
неадекватных попыток очень быстро аннулируются по мере развития
техники. Так, в осветительной технике лампа Нернста почти сразу же
вытеснена электрической лампочкой накаливания. Сходным образом
надо якобы понимать и процесс отбора между разными видами живых
существ. Мутации происходят чисто случайно, как то и предусматри-
вает квантовая теория, а процесс селекции не санкционирует боль-
шинство этих предпринимаемых природой попыток. Сохраняются
лишь немногочисленные формы, доказавшие свою жизнеспособность
при данных внешних обстоятельствах.
При продумывании этой аналогии мне пришло на ум, что описан-
ный процесс в технике в одном решающем пункте прямо противо-
речит дарвиновскому учению, а именно там, где в теории Дарвина
на сцену выступает случайность. В самом деле, разнообразные че-
ловеческие изобретения возникают как раз не случайно, а в резуль-
тате целенаправленной работы мысли. Я попробовал представить
себе, что получится, если провести здесь аналогию с большей по-
следовательностью, чем того хотели придумавшие ее, и что тогда при-
дется поставить на место дарвиновского случая. Не придется ли
тут задуматься о понятии «намерение»? Собственно говоря, мы по-
351
нимаем слово «намерение» только когда оно относится к человеку.
В крайнем случае мы можем приписать его разве что собаке, прыгнув-
шей на кухонный стол с «намерением» сожрать колбасу. Но имеет ли
бактериофаг, приближающийся к бактерии, намерение проникнуть в
нее, чтобы увеличиться там в объеме? А если мы даже и тут
готовы сказать «да», то, пожалуй, и генной структуре можно припи-
сать намерение измениться таким образом, чтобы добиться лучшей
приспособленности к окружающим условиям? По-видимому, тут мы
злоупотребляем словом «намерение». Но, пожалуй, можно было бы
выбрать для этого вопроса более сложную формулировку: способно
ли нечто потенциальное, а именно подлежащая достижению цель,
влиять на причинно-следственный процесс? Тем самым мы, однако,
снова возвращаемся почти что в сферу квантовой теории. Ведь волно-
вая функция квантовой теории изображает потенциальное, а не фак-
тическое. Иначе говоря: возможно, случайность, играющая дарвинов-
ской теории столь важную роль, является чем-то более сложным и
тонким, чем кажется на первый взгляд, причем именно потому, что
она подчиняется законам квантовой механики.
Цепь моих размышлений была прервана тем обстоятельством, что
в ходе дискуссии возникло значительное расхождение мнений относи-
тельно значения квантовой теории в биологии. Почвой для подобных
расхождений является, как правило, то, что биологи в своем боль-
шинстве всегда готовы признать непременную необходимость кван-
товой теории для понимания атомного и молекулярного мира, однако
у них всегда сохраняется при этом желание рассматривать элементы
химии и биологии, т. е. атомы и молекулы, по аналогии с предметами
классической физики, представляя их в виде камней или песчинок.
Подобный подход часто действительно ведет к верным результатам,
и все же следует помнить о том, что понятийная структура квантовой
теории совсем иная, чем в классической физике. Поэтому, продолжая
мыслить в понятиях классической физики, нетрудно прийти к совер-
шенно ложным выводам. Впрочем, здесь не место излагать эту часть
дискуссий «коллоквиума о теле и душе».
В моем мюнхенском институте подобралась группа молодых фи-
зиков, продолжавшая систематически работать над проблемами, ко-
торые были поставлены единой теорией поля элементарных частиц.
Бурные споры, будоражившие нас в первые годы, давно уже усту-
пили место более спокойным обсуждениям. Дело шло теперь о том,
чтобы шаг за шагом углубляться в теорию, пытаясь по мере воз-
можности нарисовать в ее рамках связную картину отдельных явле-
ний. Эксперименты, проводившиеся на больших ускорителях в Же-
неве и Брукхейвене, давали новые сведения об отдельных деталях в
спектре элементарных частиц, и надо было проверять, соответствуют
ли эти данные положениям теории. По мере того как с течением лет
единая теория поля приобрела осязаемый физический облик, Карл
Фридрих проявлял все больший интерес к ее философскому обоснова-
нию. Старая тема Вольфганга Паули — раздвоение и уменьшение
симметрии — никоим образом еще не была исчерпана. Рассмотрен-
352
ный Дюрром пример симметрии правого и левого был всего лишь спе-
циальным случаем, едва ли позволявшим увидеть существенные чер-
ты проблемы. Карл Фридрих предпринял теперь серьезную попытку
вникнуть в суть всей проблематики.
Наши беседы в те годы нередко происходили в Урфельде. Мы до-
жили до более мирных и спокойных времен, мы могли теперь
в выходные дни и в отпускные месяцы чаще возвращаться в свой
дом на Вальхензее. Сидя на террасе перед домом, можно было видеть,
как озеро и горы сияют красками, вдохновившими 40 лет назад
Ловиса Коринта на его пейзажи, и лишь изредка еще мелькал перед
моим мысленным взором совсем другой образ из последних дней вой-
ны: американский полковник Пэш пригнулся за стеной террасы с
автоматом наизготовку, со стороны дороги гремят выстрелы, а дети
должны ждать в подвале за мешками с песком, что произойдет даль-
ше. Но те тревожные времена прошли, и мы могли в покое думать о
великих вопросах, поставленных Платоном и теперь, возможно,
находивших свое решение в физике элементарных частиц.
Посещая нас, Карл Фридрих объяснял мне основную идею своей
попытки: «Всякое осмысление природы неизбежно
боль-
шими кругами или по спирали; в конце концов, мы можем понять что-
то в природе, только если мы размышляем о ней, а ведь во всех
способах своего поведения, в том числе и в своей мысли, мы вышли
из природы и продолжаем ее историю. Начинать поэтому можно,
в принципе, откуда угодно. Но наша мысль устроена так, что нам
кажется целесообразным начинать с самого простого, а самое про-
стое — это всегда альтернатива: да или нет, бытие или небытие, добро
или зло. Пока подобная альтернатива осмысливается так, как это
обычно происходит в повседневной жизни, она остается бесплодной.
Однако мы ведь знаем из квантовой теории, что в ситуации альтер-
нативы помимо ответов «да» и «нет» существуют еще и другие ответы,
находящиеся к этим двум в отношении дополнительности; в них
устанавливается вероятность ответов «да» и «нет» и сверх того фик-
сируется известная область интерференции между «да» и «нет»,
тоже обладающая информационной ценностью. Существует, таким
образом, целый континуум потенциальных ответов. Выражаясь мате-
матически, мы имеем здесь непрерывную группу линейных преобра-
зований двух сложных переменных. В этой группе заранее уже
содержится лоренцова группа теории относительности. Спрашивая о
том или ином из этих потенциальных ответов, верен он или неве-
рен, мы тем самым задаемся вопросом о пространстве, сродном про-
странственно-временному континууму действительного мира. В этом
плане я хотел бы развернуть структуру, которую вы фиксируете в
уравнении поля и которая в известном смысле дает как бы пер-
вую разметку мира, в виде взаимоналожения альтернатив».
— Для тебя, стало быть, существенно то,— заметил я,— что
двуделение, о котором говорил Паули, не есть деление на две вза-
имоисключающие части, как в аристотелевской логике, и противопо-
ложности здесь находятся в существенном смысле в отношении
353
дополнительности. Раздвоение в
смысле действи-
тельно было бы, как справедливо писал Паули, атрибутом дьявола;
непрестанно повторяясь, оно ведет лишь в хаос. Но третья возмож-
ность, выявляемая отношением дополнительности в квантовой тео-
рии, может оказаться плодотворной и ведет при своем повторя-
ющемся воспроизведении в пространство действительного мира. Не
случайно в старой мистике число «три» связывают с божественным
началом. Чтобы не углубляться в мистику, можно вспомнить о геге-
левской триаде:
Синтез не обязательно
должен быть смесью, компромиссом между тезисом и антитезисом,
но плодотворным он становится только тогда, когда из связи тези-
са и антитезиса возникает что-то качественно новое.
Карла Фридриха это удовлетворило лишь наполовину: «Да, это
все очень красивые общие философские идеи, но мне хотелось бы бо-
лее точного знания. Я надеюсь, что на этом пути можно прийти
к реальным законам природы. Ваше уравнение поля, о котором еще
с полной достоверностью не известно, правильно ли оно описывает
природу, выглядит так, словно его можно было вывести из та-
кой философии альтернатив. Но тогда должен существовать способ
доказать это с принятой в математике степенью строгости».
— Выходит, ты хотел бы,— вставил я,— выстроить элементарные
частицы, а с ними в конечном счете и мир, из альтернатив таким же
образом, как Платон хотел выстроить свои правильные объемные
тела и тем самым мир из треугольников. Альтернативы настолько же
нематериальны, как и треугольники в платоновском «Тимее». Но если
исходить из логики квантовой теории, то альтернатива будет той ос-
новополагающей формой, из которой через повторение возникают
другие, более сложные
Если я правильно тебя понял,
путь ведет здесь от альтернативы к симметрической группе, т. е. к
определенному свойству; представители одного или многих свойств —
математические формы, отображающие элементарные частицы, они,
так сказать, идеи элементарных частиц, которым в конечном счете
соответствует материальная частица как объект. Эта универсальная
конструкция мне понятна. Причем альтернатива есть гораздо бо-
лее фундаментальная структура нашей мысли, чем треугольник. Но
математически точное осуществление твоей программы представляет-
ся чрезвычайно трудным. Ибо оно требует такой высокой абстракции
мысли, какой до сих пор, по крайней мере в физике, еще никогда не
было. Мне это было бы явно не под силу. А вот нашему молодому по-
колению абстрактное мышление дается легче. Так что ты обязательно
должен предпринять эту попытку вместе со своими сотрудниками.
Тут в беседу включилась Элизабет, прислушивавшаяся к нам из-
дали: «Вы думаете, вам удастся заинтересовать молодое поколение
такими трудными проблемами, касающимися мироздания? Если су-
дить по тому, что вы иногда рассказываете о физике в больших
исследовательских центрах здесь или в Америке, то создается
впечатление, что как раз у молодого поколения все интересы обра-
щены к частностям, словно на изучение широких мировых взаимо-
354
связей наложено какое-то табу. О них не принято говорить. Не проис-
ходит ли сейчас с физикой то же, что с астрономией на исходе
античности, когда все довольствовались вычислением солнечных
и лунных затмений методом наложения циклов и эпициклов и забыли
за таким занятием гелиоцентрическую планетную систему Аристар-
ха? Не случится ли так, что интерес к вашим общим вопросам пол-
ностью угаснет?» Но я не хотел здесь быть таким пессимистом
и возразил: «Интерес к частностям хорош и необходим, потому что
мы в конечном счете хотим знать, как все обстоит на деле. Ты пом-
нишь, что Нильс тоже всегда любил цитировать этот стих: «Лишь
полнота ведет к ясности». И табу на проблемы мировой взаимосвязи
меня не так уж расстраивают. Ведь табу вводится не для того,
чтобы запретить вещь, о которой не принято говорить, а для
того, чтобы
болтовни и насмешек большинства. С не-
запамятных времен обоснованием табу было то же самое, что и у
Гёте: «Только мудрому откройся, ведь толпа лишь насмеется...» Так
что не надо восставать против табу. Снова и снова будут появляться
молодые люди, задумывающиеся о великих взаимосвязях уже по-
тому, что хотят во всем быть честными; и дело вовсе не в том,
много их или мало».
Кто раздумывает о философии Платона, тот знает, что мир опре-
деляется образами. Пусть поэтому и мое описание этих бесед
завершится образом, неизгладимо запечатлевшимся в моей памяти
последних мюнхенских лет. Мы вчетвером, Элизабет, два наших стар-
ших сына и я, ехали по пышно цветущим лугам через холмы между
Штарнбергерзее и Аммерзее в Зеевизен, чтобы посетить Эриха
фон Хольста в Институте Макса Планка по исследованию поведения.
Эрих фон Хольст был не только отличным биологом, но и хорошим
альтистом и скрипичным мастером, и мы хотели попросить у него со-
вета о музыкальном инструменте. Сыновья, в то время моло-
дые студенты, захватили с собой скрипку и виолончель на случай, ес-
ли представится возможность помузицировать. Фон Хольст показал
нам свой дом, который он с художественным вкусом и фанта-
зией спроектировал и построил во многом собственными руками,
и провел нас в просторную гостиную, куда в этот солнечный день
через распахнутые окна и двери балкона широким потоком вливался
свет. При взгляде наружу взор падал на ярко-зеленые буки под си-
ним небом, на фоне которого носились в воздухе пернатые, опека-
емые зеевизенским институтом. Фон Хольст достал свой альт,
сел между двумя молодыми людьми и начал играть с ними ту
написанную молодым Бетховеном серенаду в ре-мажоре, которая
бурлит жизненной силой и радостью и в которой доверие к централь-
ному порядку повсюду берет верх над малодушием и усталостью.
И когда я ее слушал, то в ней воплотилась для меня уверенность, что,
пока существует человек, всегда будет продолжаться это — жизнь,
музыка, наука,— пусть даже мы сами лишь краткое время можем
участвовать в общей работе,— по словам Нильса, всегда одновре-
менно и зрители, и действующие лица в великой драме жизни.
П Р И М Е Ч А Н И Я И
1. Гейзенберг ссылается здесь на распространенную в философских источниках
XVIII столетия «окказионалистскую» гипотезу, и прежде всего на проведенный
Н. Мальбраншем в его «Разысканиях истины» (N. Malebranche. De la recherche
la
Paris, 1675, vol. 2) анализ имеющихся воззрений на способ возникно-
вения представлений в человеческом сознании. «Самое распространенное воззре-
ние — это воззрение перипатетиков, которые утверждают, что внешние предметы
отбрасывают от себя чувственные образы, подобные им, и что эти чувственные
образы передаются внешними чувствами общему чувству; они называют эти чувст-
венные образы внешними впечатлениями... (Они) превращаются деятельным и дейст-
вующим умом в умопостигаемые и могут быть восприняты умом страдательным.
Одухотворенные таким путем, эти чувственные образы называются внутренними
впечатлениями... посредством их страдательный разум и познает все материальные
вещи» (Н.
Разыскания истины. Перевод с французского Е. Б. Смеловой
под редакцией Э. Л. Радлова. СПб, 1906, т. 2, с. 5; далее излагается ряд доводов,
доказывающих, по мнению Мальбранша, несостоятельность данного «перипате-
тического» воззрения, так же как и
альтернативы, согласно которой «наша душа
имеет силу создавать идеи вещей, о которых она хочет думать, и побуждается она
к тому впечатлениями, производимыми предметами на тело», с. 8). Третий из рас-
сматриваемых Мальбраншем и перечисленных Гейзенбергом (от лица Роберта)
предположительных способов образования представления сформулирован Мальбран-
шем в виде допущения, что бог
заставить духов видеть все вещи, желая
просто, чтобы они созерцали то, что находится... в нем самом и что имеет отноше-
ние к этим вещам и представляет их» (с. 20). Признавая справедливой лишь
эту последнюю точку зрения, Мальбранш рассматривает, однако, еще две альтер-
нативы, упущенные в гейзенберговском тексте: относительно того, что все представ-
ления являются врожденными (с.
что «разум для созерцания предметов
нуждается только в самом себе, что он может, рассматривая себя и свои собственные
совершенства, открыть все вещи, находящиеся вовне» (с. 16). Эти априористичес-
кие воззрения в конечном счете также отвергаются Мальбраншем в ходе его анализа.
2. В платоновском «Тимее» содержится ранняя попытка синтеза абстрактно
истолковываемого античного корпускуляризма с древнейшим учением о четырех сти-
хиях или первоэлементах космоса. Частица каждого первоэлемента (огня, земли,
воды, воздуха) «конструируется» Платоном как определенный способ соединения
взятых за исходные простейших фигур: прямоугольных треугольников, у которых
гипотенуза вдвое длиннее меньшего катета, и их комбинаций, например квадратов,
равносторонних треугольников (образуемых попарным сложением упомянутых пря-
моугольных треугольников), далее объемных углов и т. д. В результате Платон полу-
чил стереометрическую схему строения первоэлементов: «Земле мы, конечно, припи-
шем вид куба: ведь из всех четырех родов наиболее неподвижна и пригодна к
образованию тел именно земля, а потому ей необходимо иметь самые устойчивые
основания. Между тем не только из наших исходных треугольников равносторонний,
если взять его как основание, по природе устойчивее неравностороннего, но и
* Составлены Б. А. Старостиным.
356
образующийся из сложения двух равносторонних треугольников квадрат с необхо-
димостью более устойчив, нежели равносторонний треугольник, причем соотношение
это сохраняет силу как для частей, так и для целого. Значит, мы не нарушим
правдоподобия, если назначим этот удел земле, а равно и в том случае, если
наименее подвижный из остальных видов отведем воде, наиболее подвижный —
огню и средний — воздуху; далее, наименьшее тело — огню, наибольшее — воде,
а среднее — воздуху и, наконец, самое остроугольное тело — огню, следующее за
ним — воздуху, а третье — воде. Но из всех вышеназванных тел наиболее подвижно
то, у которого наименьшее число оснований, ибо оно со всех сторон имеет наиболее
режущие грани и колющие углы, а к тому же оно и самое легкое, коль скоро в его
состав входит наименьшее число исходных частей. То тело, которое обладает такими
же свойствами, но второго порядка, и место займет второе, а то, которое обладает
третьим порядком этих свойств — третье. Пусть же образ пирамиды, рожденный
объемным, и будет, в согласии со справедливым рассуждением и с правдоподобием,
первоначалом и семенем огня; вторым по рождению мы назовем воздух; третьим же —
воду» (Платон. Сочинения в трех томах. М.: Мысль, 1971, т. 3, ч. I, с. 498, перев.
С. С. Аверинцева).
3. См. предыдущее примечание.
4. Н.
Zeit, Materie. Berlin. 1918. (Впоследствии книга многократно
переиздавалась, в том числе в переводах на английский и французский языки.)
5. Имеется в виду данное
Линдеманом в 1882 г. доказательство трансцен-
дентности числа л, из которого вытекала невозможность (равносильного квадратуре
круга) построения отрезка длиной
См. подробнее: Г. И. Д р и н ф е л ь д.
Трансцендентность чисел л и е. Харьков, Изд-во Харьк. гос. ун-та им. А. М. Горь-
кого, 1952.
6. Первые работы М. Планка, заключающие в себе первоначальное обоснование
квантовой теории, опубликованы в немецком журнале «Анналы физики» за 1900 г.
См. их русский перевод: М.
л а н к. «О необратимых процессах излучения».
В кн.: М.
к. Избранные труды. М.: Наука, 1975, с. 191—233; М. П л а н к.
Энтропия и температура лучистой энергии; там же, с. 234—250; М. П л а н к. К теории
распределения энергии из излучения нормального спектра; там же, с.
7. В частности, в работе: N. Bohr. On {he constitution of atoms and molecules.
Philosophical magazine, 1913, vol. 26, p. 1—25, 476—502, 857—875 (есть русский
перевод: Н. Бор. О строении атомов и молекул.— В кн.: Н.
Избранные научные
труды, т. 1. М.: Наука, 1970, с. 84—148).
8. Прежде всего с планетарной моделью атома, разработанной Э. Резерфордом
в
гг. См. русский перевод его статьи «Строение атома» (впервые опубли-
кована в «Philosophical magazine» в 1914 г.) в кн.: Э.
Избранные
научные труды. Строение
и искусственное превращение элементов. М.: Наука,
1972, с.
9. N. Bohr. Der Bau
die
und
Eigen-
schaften der
In: N. Bohr. Drei Aufsatze uber Spektren und
Braunschweig, 1922, S. 339—374. Работа основана на докладе, прочитанном в Физи-
ческом обществе в Копенгагене в 1921 г. и в том же году опубликованном в датском
журнале «Fysisk Tidsskrift» (v. 19). Ее русский перевод см. в кн.: Н.
Из-
бранные научные труды, т. 1. М.: Наука, 1970, с.
10. Слова Мефистофеля из «Фауста» Гете. Ч. I, сцена 3 (кабинет Фауста).
Перевод Б. Л. Пастернака.
Пародия на известный тезис французского просветителя Ж-Ж. Руссо о вреде
наук и «искусств» (ремесел), удаливших человечество от первозданной естествен-
ности (см.: Ж.-Ж. Руссо. Рассуждение. Способствовало ли возрождение наук и
357
искусств улучшению
кн.: Ж - Ж .
Избранные сочинения.
ГИХЛ, 1961, т. I, с. 43—267. Впервые опубликовано в 1750 г.).
12. Подробное изложение результатов этих исследований см. в кн.: А.
ф е л ь д. Строение атома и спектры. М.: Гостехтеориздат, 1956, т.
с.
13. Сравнительно популярное изложение физических воззрений Крамерса см. в
кн.: Г. А.
и X.
т. Строение атома и теория Бора.
Л.:
Госиздат, 1926 (кн. 15-я серии «Природа и культура»).
14. Заключительные слова (повторяемые хором) из «Лагеря Валленштейна»,
первой части поэмы-трилогии Ф. Шиллера «Валленштейн».
15. За сделанное в 1922 г. открытие этого явления (эффект Комптона) его автору
в 1927 г. была присуждена Нобелевская премия по физике. Изложение соответ-
ствующих исследований можно найти в кн.: А.
С.
Рент-
геновские лучи.
Л., 1941.
16. Это открытие было сделано Дж. Чедвиком (Чадвиком) в 1932 г. при облучении
бериллиевой мишени потоком альфа-частиц (первая публикация: J.
Possible
existence of a neutron. «Nature», 1932, vol. 129, February 27, p. 312.— Русский пере-
вод: Д ж . Чадвик. Возможность существования нейтрона.— В сб.: Нейтрон. Предысто-
рия, открытие, последствия. М.: Наука, 1975, с.
17. В своем предсказании существования позитрона П. А.
Дирак основы-
вался на идее о том, что квантовые состояния с отрицательной энергией не должны
игнорироваться, как это делает классическая теория, «причем в соответствии с прин-
ципом Паули в каждом состоянии имеется один электрон. Незанятое состояние с
отрицательной энергией будет выглядеть, как нечто с положительной энергией, так как
для того, чтобы уничтожить его, т. е. заполнить, мы должны добавить к нему
электрон с отрицательной энергией. Мы предположим, что незанятые состояния
с отрицательной энергией являются позитронами» (П.
Принципы кван-
товой механики. М.: Наука, 1979, с. 359). См. также: P. A. M.
positron. En: Rapports et discussions du Conseil physique de
international
physique Solvay, vol. 7. Bruxelles, 1934; П. А. М.
Теория электронов и
позитронов. В кн.: В.
Э.
П. А.
Совре-
менная квантовая механика. Три нобелевских доклада. Л . — М., 1934, с.
Упомя-
нутое теоретическое предсказание позитрона, впоследствии подтвержденное экспе-
риментально (К. Андерсоном в 1932 г.), было сделано Дираком в 1928 г. и опубли-
ковано в журнале «Proceedings of the Royal Society», ser. A, 1928, vol.
p. 610;
vol.
p. 351 (в статье под заглавием «The quantum theory of electron», т. е.
«Квантовая теория электрона»).
18. В. Гейзенберг стремится отыскать в развитом Платоном диалоге «Тимей»
варианте корпускуляризма исторические корни квантовой теории. Ср. выше примеча-
ние (2).
19. Вопрос о значениях термина «тао» («дао»), среди которых определенное
место занимает и идея «смысла», рассмотрен в монографиях: Ян X и н ш у н. Древ-
некитайский философ Лао-Цзы и его учение.
Л., 1950; Ян Ю н г о. История
древнекитайской идеологии. М., 1957.
20. Здесь и ниже В. Гейзенберг намекает на изданную немецким философом-
фикционалистом Гансом Файхингером в
г. (написана гораздо раньше, в 1877 г.)
книгу «Философия как если бы» (Н. Vaihinger. Philosophie des
Ob. Berlin,
1911).
21. Деление ядра урана открыто О. Ханом в 1938 г. совместно с Ф. Штрасманом
(см.: «Успехи физических наук», 1969, т. 99, вып. 12).
22. См.: С.
П. Ф а у л е р, Д. П е р к и н с. Исследование элемен-
тарных частиц фотографическим методом. М.: ИЛ,
358
23. Афористическая характеристика позиции одного из основателей современного
логического позитивизма Л. Витгенштейна, приводимая в его работе «Логико-
философский трактат»
ИЛ, 1958; на немецком языке впервые опубликована
в 1921 г. под латинизированным заглавием Tractatus
Крити-
ческий разбор этой позиции и ее видоизменений на разных стадиях философской
эволюции автора см. в кн.: А. Ф.
Эволюция философских взглядов
Л. Витгенштейна. Критический анализ.
Изд-во МГУ, 1985.
24. Ф. Франк считает метафизические утверждения скорее вненаучными, чем до-
научными. См. следующее характерное место: «Существуют также утверждения,
что философия имеет дело с гипотезами более спекулятивного характера, чем те,
с которыми имеет дело наука. Я не думаю, что это верно, поскольку все гипотезы
спекулятивны. Никакого различия нельзя провести между научными и спекулятивными
гипотезами. Считают, что ньютоновские законы, законы электричества и т. д. являют-
ся научными и вместе с тем гипотезу о загробном существовании людей — спеку-
лятивной. Многие пытались проверить ее экспериментально. Если ее рассматривать
серьезно, то она может быть и научной гипотезой. Конечно, такая гипотеза может
быть сформулирована таким образом, что она принципиально недоступна проверке.
Мы можем сказать, что после смерти люди становятся духами с их особым языком и
законами и без всяких средств сообщения с человеческими существами. Это ненауч-
ная гипотеза, поскольку не существует средств ее проверки. Какого же рода эта
гипотеза? Она может быть названа метафизической. Ее ненаучный характер выте-
кает не из того, что она фантастична, а из того, что по своему существу она не
может быть проверена на опыте. Можно сказать, что все тела материальны, что ника-
кого духа нет. Если это утверждение сформулировано так, что его нельзя проверить,
то оно является метафизическим. Если же оно значит, что все факты, касающиеся
мира, могут быть выведены из законов материи, т. е. электродинамики и т. д.,
то это научная гипотеза. Она может быть фантастическим, но не метафизическим
утверждением. Тезис материализма также может иметь другое значение. Все в мире
есть материя, но тем не менее мы не можем вывести все из законов механики и т. д.
Такое утверждение принципиально не может быть проверено, и мы должны поэтому
назвать его метафизическим». (Ф.
Философия науки. Связь между наукой
и философией. М.: ИЛ, 1960, с. 102—103).
25. Приведем это стихотворение (в переводе Л. Эткинда) как имеющее непосред-
ственное отношение к тексту:
Меры мира нам даны:
Бесконечен путь длины —
Чужд ей отдых и граница,
Вечно ширина струится,
И бездонна глубина.
Если можешь, будь таким:
Вечно будь неутомим;
Завершишь любое дело,
Лишь не ведая предела.
Пусть поможет ширина
Мир тебе узреть сполна;
А в глубинах мирозданья
Обретешь ты суть познанья.
Лишь в упорстве твой успех.
Ясность — в широте таится,
В безднах истина гнездится.
(Ф.
Собрание сочинений в семи томах. Т. 1. М.: ГИХЛ, 1955, с. 315).
359
26. Скрытая ссылка на тезис Л. Витгеншейна из его «Логико-философского
трактата» (М.: ИЛ, 1958, § 26; ср. выше примечание 23): «О чем невозможно
говорить, о том следует молчать».
27. Этот тезис сформулирован в двухтомной монографии
Вебера «Протестант-
ская этика и дух капитализма» (см.: М. Weber. Die protestantische Ethik
Geist des
— Hamburg, 1965; впервые издано в
гг.).
28. За это выполненное в 1956 г. исследование авторам была присуждена
Нобелевская премия по физике за 1957 г. См.: Ц. Д. Л и. Математические методы
в физике. М.: Мир, 1965.
29. См.: Ц. Д. Л и, Ц.
Слабые взаимодействия. М.: Мир, 1968.
30. К.
redete
Vieh,
Vogeln
den Fishen.
1964.
ВЕРНЕР ГЕЙЗЕНБЕРГ
И
А. В. АХУТИН
Философские воззрения В. Гейзенберга — одного из создателей
квантовой теории и особого «неклассического» стиля мышления в фи-
зике — достаточно хорошо известны. Помимо ряда статей ' в свое
время был опубликован русский перевод двух основных философских
книг ученого: «Философские проблемы атомной физики» (М., ИЛ,
1953) — собрание статей и выступлений Гейзенберга, впервые вы-
шедшее в Нью-Йорке в 1952 г., и «Физика и философия» (М., ИЛ,
1963; первое немецкое
Настоящее издание, одна-
ко, не просто дополняет предыдущее. Наряду с «Физикой и фи-
лософией» оно включает также книгу «Часть и целое», впервые
полностью публикуемую на русском языке. Книга эта — своеобраз-
ная творческая автобиография и вместе с тем сгусток живой истории,
лично пережитой переломной эпохи в истории физики и научного
мышления вообще, эпохи, переломной также и в философском,
и в социально-политическом самосознании ученых,— книга, написан-
ная одним из ведущих участников этих событий. Она поэтому в
особенности важна для понимания не только творческой личности
В. Гейзенберга, но и сокровенной жизни науки, которую трудно
реконструировать по теоретическим «результатам» и философским
эссе. «Часть и целое» воссоздает ту обстановку, в которой все
«части» — научная работа, ее философское осмысление, ответствен-
ное политическое действие и общение с людьми, природой, искусст-
вом — образуют и обнаруживают некую целостность, единый осмыс-
ленный строй духовной жизни, впервые придающий собственный
смысл каждой «части», в том числе и самому научному знанию.
«Наука создается людьми» — этими словами начинает В. Гейзен-
берг свое повествование. Не будет преувеличением сказать, что цель
всей книги — показать далеко не тривиальный смысл этой по ви-
димости простой истины. Да, наука создается людьми, но научное
знание — не личное, субъективное мнение. Оно должно быть объек-
тивно: экспериментальные результаты должны быть воспроизводимы,
' Открытие Планка и основные философские вопросы учения об атомах.— Вопросы
философии, 1958, №
с.
Развитие интерпретации квантовой теории.—
В кн.: Нильс Бор и развитие физики. М., 1958, с. 27; Развитие понятий в физике
XX столетия.— Вопросы философии, 1973, № 1, с.
* Когда настоящее издание готовилось к печати, издательство «Прогресс» выпустило
книгу «Шаги за горизонт» (М., 1987), содержащую все философски значимые
работы В. Гейзенберга последнего десятилетия его жизни.
363
теоретические утверждения доказаны — знание, словом, по самому
замыслу науки должно обладать обязательностью, превышающей
индивидуальные пристрастия, оно должно быть инвариантным от-
носительно перемещений в человеческом пространстве. Однако ре-
зультаты эксперимента лишены значения, пока они не интерпрети-
рованы, и уравнение остается пустой математической формулой, пока
оно не понято. А это — понимание — далеко не столь ясная вещь, как
экспериментальный факт или математическая формулировка.
«Что, собственно, мы наблюдаем и измеряем в эксперименте?»
«Что дает возможность связывать результаты наблюдений, измере-
ний, расчетов в форму знания о некоем объекте?» «В чем предмет-
ный смысл математической структуры?» Когда в теоретической физи-
ке обсуждаются подобные вопросы, речь идет не о частной гно-
сеологической проблеме, которую можно было бы решить, догово-
рившись о терминах. Напротив, как отмечает Г. Вейль2, наиболее
продуктивные, содержательные сдвиги в теоретической физике XX в.
связаны с органичной комбинацией трех способов формирования зна-
ния: математического конструирования, изощренной эксперименталь-
ной техники и того, что Вейль вслед за Э. Гуссерлем называет
сущностным анализом и что,
можно было бы назвать
пониманием. Ни одна из этих фундаментальных сторон не может
быть без ущерба изъята из научного знания, которое, стало быть,
выражено трояко: в математической форме, в экспериментальной си-
туации и в «смысле». Вне этих форм знание не выражено и поэтому
не может быть признано завершенным.
Именно фундаментальность третьего измерения — «смысла»,
«понимания» — и выявилась отчетливо в развитии теоретической
физики в переломную эпоху 20-х годов. А. Эйнштейн, Н. Бор,
фон Вайцзеккер, В. Гейзенберг и многие другие не раз замечали,
что научный прогресс совершается не только благодаря тому, что нам
становятся известны и понятны новые факты, но и благодаря тому,
что мы все время заново узнаем, что может значить слово «понять».
Усилие понимания устремлено к предмету. Мы хотим понять нечто
реальное и уяснить смысл этой реальности, а не просто уметь
манипулировать формулами и правильно предсказывать результаты
эксперимента. Здесь-то, как убедился читатель, и проходит линия кон-
фронтации между учеными-мыслителями и позитивистами в истол-
ковании природы научного знания.
Усилие понимания устремлено к предмету. Но в этом же устрем-
лении оно возвращает нас к людям, которые делают науку. Под-
заголовок книги Гейзенберга: «Беседы вокруг атомной физики».
Сама ситуация беседы — дела, вроде бы для научного познания
необязательного, периферийного,— осознана Гейзенбергом во всей ее
содержательной существенности. Вспомним «Беседы и математичес-
H.
Besinnung.
In: W e у 1 H.
Abhandlungen (Hrsg. von Chandrasekhar К. В. u. a.), 1968, Bd 4,
S.
Русский перевод см. в сб. «Проблема объекта в современной науке».
М.: ИНИОН, 1980, с. 144—167.
364
кие доказательства, касающиеся двух новых отраслей науки» Галилея
и его же «Диалоги о двух главнейших системах мира» Со времен
Сократа каждый раз, когда речь шла о радикальных сдвигах в
структуре мышления, речь эта — явно или неявно — отливалась
в форму беседы, диалога. В подобных беседах «вокруг» мы застаем
мысль в момент ее рождения, а этот момент имеет не только пси-
хологическое или гносеологическое но и собственно логическое
значение. Беседа занимает место теории, когда особые теоретические
трудности обращают мысль к самой себе, и чтобы сделать следую-
щий шаг, оказывается необходимым вдуматься в то, как мы мыслим,
как формируем понятия и что, собственно, значит понимание. При-
дирчивая «тупость» собеседника, отказывающегося признать не
столько «факт» или «утверждение», сколько саму полноценность
понимания, заставляет теоретика отвлечься от предмета и войти
в рассмотрение того, что самому занятому делом исследователю
казалось естественным, очевидным, само собой разумеющимся:
своих предрассудков, предпосылок,
привычных прие-
мов, словом, всей своей сокровенной мастерской. В подобных беседах
на горных тропинках, за чайным столом или в институтских
кулуарах, в фундаментальных спорах эпохи
Гей-
Бройль; копенгагенцы — сторонни-
ки «скрытых параметров») речь идет о принципах и основаниях
не той
теории, а целой системы мысли, содержащей форму
возможного понимания, знания,— системы, которая включает в себя
неявные ответы на вопросы: «Что значит знать?», «Что значит пол-
нота теоретического описания?», «Что значит физический смысл,
реальность, логичность?» и т. п.
Вот почему наука не только рождается в беседах, но и воз-
вращается к ним, когда речь идет о завершенности, полноте и ос-
мысленности знания; здесь, по мысли Гейзенберга, она и «достигает
своих результатов»
zu ihren Ergebnissen).
«Часть и целое» воспроизводит подлинный интеллектуальный кон-
текст работы физика-теоретика и — при всей непритязательной обще-
доступности изложения — может рассматриваться как один из важ-
нейших теоретических результатов автора.
Книга эта одновременно связывает в некую живую целостность и
известные нам философские размышления Гейзенберга. Вот почему
только теперь, имея в руках «Часть и целое» вместе с хорошо до-
полняющей ее книгой «Физика и философия», читатель будет в со-
стоянии составить себе достаточно полное представление о филосо-
фии Гейзенберга, а главное, о том месте, которое она занимала в его
О существенном значении формы диалога для Галилея, о его «сократическом мето-
де» см.: Ахутин А. Развитие принципов физического эксперимента. М.: Наука,
1976, гл. IV.
Карл фон
назвал «Часть и
подлинно платоновской книгой,
единственным, какой ему известен, платоновским диалогом нового времени. См.:
С. von, Platonische Naturwissenschaft
Laufe der Geschichte.
Gottingen, 1971, S. 4.
365
творчестве и во всей интеллектуальной работе эпохи. Полагаю, образ
Гейзенберга-мыслителя существенно дополнит и даже изменит об-
раз Сравнительно короткая эпоха создания квантовой теории отме-
чена не только развитием той научной способности, которую можно
было бы назвать экспериментальным воображением, не только мощ-
ным и с течением времени все усиливающимся развитием свободного
математического конструирования, но и необычно глубоким вдумыва-
нием в существо собственно философских проблем, не идущим в
сравнение ни с предыдущей, ни с последующей эпохами, включая и
нынешний день. Серьезность и научная продуктивность философских
дискуссий, а также само содержание поставленных проблем сближа-
ют это время, скорее с XVII в., когда «конструировались» те став-
шие впоследствии априорными начала научного мышления (понятие
метода, субстанциальное разделение субъекта и объекта, точечная
идеализация тела, действия, соответствующее понятие причинности
и т. д.), которые в 20-е годы XX в. были вновь поставлены под
сомнение. Знаменательно, что в предвоенное двадцатилетие становит-
ся крайне характерной фигура ученого-философа. Наиболее ярким
и известным примером является, разумеется, А. Эйнштейн. Нынче,
впрочем, идеи Нильса Бора представляются в философском плане
едва ли не более значимыми. «Бор был прежде всего философом,
не физиком,— замечает В. Гейзенберг в своих воспоминаниях о пер-
вых встречах с Н. Бором,— но он знал, что в наше время натурфило-
софия только тогда обладает силой, когда она во всех мелочах вы-
держивает неумолимый критерий экспериментальной истинности»5.
А вот что говорит об Э. Шредингере лауреат Нобелевской премии, из-
вестный японский физик Хидэки Юкава в своих «Лекциях по физике»:
Шредингера склонность к философии была выражена особенно
сильно... Он — талантливый физик, имевший очень хорошие работы
по термодинамике и статистической физике,— в действительности
хотел заниматься философией»6.
В. Гейзенберг, несомненно, занимает одно из первых мест в ряду
этих ученых-мыслителей. Многие важнейшие вопросы выдвинуты
именно им, и сделано это с такой философской точностью и осознан-
ностью, которую не часто встретишь даже в ту уникальную эпоху.
Публикация «Части и целого» делает излишним биографический
очерк и перечисление достижений
в области теорети-
W. Schritte
Munchen, 1973, S.
(В дальнейшем цитируется как SuG).
X. Лекции по физике. М.: Энергоиздат,
с.
Макс Джеммер
пишет:
Шредингер, подобно Гейзенбергу, закончил
гимназию,
где основными предметами были латинский и греческий языки. Полученное им
гуманитарное образование сильно повлияло на его позднейшие взгляды на науку и
жизнь, а также заложило фундамент глубокого интереса к проблемам класси-
ческой и современной философии, о чем красноречиво свидетельствуют его труды».
См.: Д ж е м м е р М. Эволюция понятий квантовой механики. М.: Наука, 1985,
с. 251.
366
ческой физики. Трудно сделать это лучше самого Гейзенберга. Здесь
мы
ведущие темы его философии и осмыслить
некоторые из наиболее существенных ее проблем. Мы проследим, где
и как В. Гейзенберг в своей жизни сталкивался с философией.
А затем суммируем основные темы его собственных философских
размышлений.
Встречи с философией. В парадоксальном, как кажется на пер-
вый взгляд, противоречии с тем «потрясением основ» научного мыш-
ления, в котором он принимал непосредственное участие, в противо-
речии с катастрофическим характером самой эпохи, в которую
ему довелось жить, творческая судьба Вернера Гейзенберга отлича-
ется удивительной цельностью и внутренней последовательностью.
Некоторые начала, усвоенные им еще в детстве, с течением времени
лишь яснее и глубже осознавались им как подлинные основы ду-
ховной жизни и даже конкретнее — как фундаментальные конструк-
тивные принципы, на протяжении всей его жизни определявшие на-
правленность его теоретической работы. Скрытая энергия этих начал
пронизывает собственное творчество Гейзенберга тем «центральным
порядком», идея которого вела его в познании природы и в понима-
нии судеб европейской культуры. Усвоенные Гейзенбергом в детстве
начала и суть не что иное, как начала европейской культуры.
Вот почему важно прежде всего уяснить роль гуманитарного об-
разования в формировании его мировоззрения. Ведь именно гума-
нитарное образование, сколько бы оно ни изменяло этому предназ-
начению, призвано приобщать новое поколение к всеобщим истокам
европейской культуры.
В. Гейзенберг вырос в семье и в кругу гуманитариев. Его отец,
Август Гейзенберг, женатый на Анне Векляйн, дочери директора
Королевской Максимилиановской гимназии в Мюнхене, преподавал
классические языки и историю в старой гимназии г. Вюрцбурга
и одновременно занимал должность приват-доцента Вюрцбургского
университета по отделению средневековой и современной греческой
филологии. В 1910 г. он получил кафедру классической филологии и
византинистики (единственную в Германии) при Мюнхенском уни-
верситете, и семья переехала в Мюнхен. Окончив начальное обу-
чение, Вернер Гейзенберг поступает в 1911 г. в Максимилиановскую
гимназию. Языки (в том числе санскрит) и математика интересовали
его в наибольшей степени. Отец поддерживал этот интерес. Когда в
13 лет Вернер познакомился с дифференциальным исчислением, он
попросил отца принести ему математические книги из универси-
тетской библиотеки. Желая, чтобы сын совместил изучение матема-
тики с упражнениями в языке, Август Гейзенберг принес ему латин-
ский трактат Леопольда Кронекера по теории чисел («De unitatibus
Эта работа вызвала у Вернера живейший интерес. Еще
будучи в гимназии, он самостоятельно изучил фундаментальный
' M e h r a J.,
H.
The Historical Development of Quantum
Thery. Vol. 2. The Discovery of Quantum Mechanics
New York etc., 1982,
S. 5. (В дальнейшем цитируется как HDQT.)
367
труд по теории чисел Пауля Бахманна и впоследствии именно эта
форма математики — помимо, разумеется, классического анализа —
послужила ему опорой в собственной работе. В гимназии же Гей-
зенберг осознал теоретическую красоту геометрии и был крайне
взволнован мыслью, что математика каким-то образом согласуется
с формами нашего опыта Тогда же Гейзенберг узнал и то, что эта
истина была известна уже древним грекам — Пифагору и Евклиду.
Отец Гейзенберга был решительным противником узкой специа-
лизации. Вопреки тенденции своего времени он стремился увидеть
в различных дисциплинах — политической истории, истории искус-
ства, филологии — разные аспекты единой работы. Ясно, что изу-
чение философии и научного мышления полностью включалось в ис-
следования. Вернер Гейзенберг унаследовал от отца этот синтети-
ческий склад ума, направленный на поиск единого формообразую-
щего принципа, действие которого обнаруживается в самых разных
феноменах. «Его взгляд устремлен к существенному, он не обреме-
няет себя деталями и не расплывается в них»,— так характеризует
десятилетнего ученика гимназический документ
Важнее, однако,
изначально развитое удачным образованием чувство истории культу-
ры как сотрудничества, чувство присутствия, скажем, древнегреческой
мысли, ее причастности актуальнейшим проблемам везде, где только
эти проблемы оказываются достаточно серьезными и глубокими. По-
добное восприятие живого единства европейской культуры во всей ее
многовековой истории, восприятие истории культуры, как «цепи урав-
нений в образах, попарно связывающих очередное неизвестное
с известным...», говоря словами Б. Пастернака,— само вырабатывает
особую культуру мысли, не возместимую никаким ее техническим
совершенством.
Работая в самом средоточии современной научно-технической
цивилизации, будучи ведущим физиком-теоретиком, а после войны
крупным организатором науки и атомной техники в Западной Гер-
мании, В. Гейзенберг с тем большей ясностью осознавал значение
гуманитарного образования для нашей эпохи. Выступая 13 июля
1949 г. по случаю столетнего юбилея родной Максимилиановской
гимназии в Мюнхене, он посвятил свою речь проблеме соотношения
гуманитарного образования, естествознания и западной культуры.
Отвечая тем' кто полагает, что гимназическое образование — в наш
век техники и естественных наук — слишком умозрительно и отор-
вано от жизни, что подготовка практически ориентированных ра-
ботников больше отвечает требованиям современной жизни, а гу-
манитарное образование человек может позволить себе только как
своеобразную роскошь, Гейзенберг приводит и защищает доводы сто-
ронников такого образования.
P.
Vol.
2, Leipzig, 1902, 1910 (HDQT, S. 8).
S. 99.
A. W. Heisenberg in Selbstzeugnissen
Hamburg,
1976, S. 7.
368
Гейзенберг подчеркивает, во-первых, что вся культурная жизнь
связана с тем типом духовности, который зародился в античности,
был радикально преобразован началами христианства и создал так-
же и современный научно-технический мир. «Иными словами, во
всех сферах современной жизни, если только — систематически,
исторически или философски — мы входим в суть дела, мы наталки-
ваемся на духовные структуры, восходящие к античности или хри-
стианству»". Усвоение этих структур вводит в дух нашего времени
глубже и заставляет отнестись к нему ответственнее, чем однобо-
кий практицизм.
Практицизм этот, впрочем, поверхностен еще и потому, что
упускает то самое, что делает именно практическое отношение
европейского человека к миру столь радикальным. «Вся сила нашей
западноевропейской культуры,— подчеркивает Гейзенберг второй
момент,— проистекает и всегда проистекала из тесной связи практи-
ческой деятельности с постановкой принципиальных проблем. Другие
народы и культуры были столь же искушенными в практической дея-
тельности, как и греки, но что с самого начала отличало греческое
мышление от других народов — это способность обращать всякую
проблему в принципиальную и тем самым занимать такую позицию,
с точки зрения которой можно было упорядочить пестрое много-
образие эмпирии и сделать его доступным человеческому разуме-
нию»
«Наконец, в-третьих,— замечает Гейзенберг,— справедливо го-
ворится, что занятие античностью формирует в человеке такую
шкалу ценностей, когда духовные ценности ставят выше материаль-
ных»
Человек, принимавший в условиях нацистской Германии
решение относительно производства атомного оружия
знает, что
сама по себе техническая и военная мощь еще ничего не значит.
Она становится благом или злом в зависимости от воли
в ко-
нечном счете — степени духовной озабоченности людей.
Понятно, что три отмеченные Гейзенбергом момента внутренне
связаны. И связывает их способность к постановке принципиальных
проблем, вопросов о принципах и началах, способность открыть
проблематичность горизонта своих целей, принципов мышления, сло-
вом, основ человеческого бытия. Здесь коренится воля к ответствен-
ной самооценке и возможность радикального изменения самой
практики.
S. 96.
S. 96—97.
S. 97.
4 июня 1942 г. Гейзенберг докладывал комитету во главе с А. Шпеером, ми-
нистром вооружения, о работе над «урановым проектом». «Я сообщил,— вспоми-
нает он,— что создать атомный реактор возможно. Мы теперь знаем, что
число нейтронов растет. Я не упомянул, что при этом можно получить плутоний,
поскольку мы хотели, чтобы этим вещам придавали как можно меньше значения».
Цит.
A., op. cit., S.
См. также Ирвинг Д. Вирусный флигель. М.:
Атомиздат, 1969.
13 В Гейзенберг 369
Если, далее, мы не ограничиваемся половинчатым — прагмати-
ческим или формальным — решением проблемы и стремимся дойти
до ее понятийной сути и логических корней, мы обнаруживаем,
что заняты той самой работой, которой была занята европейская
мысль с момента ее зарождения в Древней Греции.
На самых ранних этапах образования Гейзенбергу удалось про-
никнуться духом этой традиционной бескомпромиссности в поста-
новке вопросов. Навык принципиального мышления, привитый Гей-
зенбергу гуманитарной гимназией, ввел его впоследствии в средо-
точие тех необычных трудностей, с которыми столкнулась новейшая
физика в начале XX в., и во многом способствовал их решению.
Отсюда же его глубокое и серьезное отношение к древнегре-
ческой философии, первой философии, с которой он встретился и
которая на всю жизнь осталась для него первой, первичной. Зна-
комясь опять-таки в гимназии с философией греков, он сумел
схватить в ней главное: предельную остроту вопрошания и вкус к
философской чистоте понятий. Более того, Гейзенберг нашел в ней
также и некий общезначимый конструктивный принцип, так что,
когда он перешел к изучению науки Нового времени, достижения ее
были восприняты им как непосредственное продолжение устремле-
ний греческих математиков и философов, буквально, как то же
самое: «Мне,— вспоминает Гейзенберг,— и в голову не могло прийти
видеть в естествознании и технике нашего времени мир, принци-
пиально отличный от философского мира Пифагора или Евклида»
Несомненно, одним из наиболее важных событий в интеллекту-
альной биографии Гейзенберга была встреча с философией Платона.
Платон, можно сказать, дал ему ту идею, которая определила ха-
рактер его теоретизирования от первых юношеских размышлений
над проблемой атома до последних усилий найти «мировую форму-
лу». В той же юбилейной речи, а затем в первой главе «Части и
целого» Гейзенберг живо описывает как произошла эта встреча.
Дело было в июне 1919 года. После недолгого существования
Советской республики в Мюнхене город захватили правительствен-
ные войска. Группа старших гимназистов и среди них 18-летний
Вернер были приданы в качестве помощников кавалерийской стрел-
ковой части №
расквартированной в здании духовной семина-
рии напротив университета, на Людвигштрассе. Обязанностей у
помощников было, впрочем, немного, а свободного времени в избыт-
ке. Однажды ранним утром Гейзенберг забрался на крышу семи-
нарии, прихватив с собой томик Платона, чтобы поупражняться в
греческом языке. Здесь-то он и натолкнулся впервые на то место
«Тимея», где Платон излагает своеобразный вариант пифагорейского
SuG, S. 100. Позже он не отошел от этого взгляда и полагал, что «вряд ли
можно продвинуться в современной атомной физике, не зная греческой философии».
Ibid., S. 101.
370
атомизма
Это чтение открыло Гейзенбергу основную идею ато-
мистической философии яснее, чем все, о чем он слышал или читал
до тех пор.
Проще для наглядного представления была, разумеется, та кар-
тинка, которую обычно рисуют, имея в виду атомизм Демокрита.
Без существенных изменений она привлекается для иллюстрации
атомарных явлений и по сей день в книгах и учебниках по химии
или кинетической теории газов. Призванная пояснить теорию, кар-
тинка эта, как верно замечает собеседник Гейзенберга, скорее за-
трудняет понимание. Именно такого рода картинки и вызвали
первое недоумение Гейзенберга, с которого, собственно, и начи-
нается его путь в современной атомной физике.
Рассказ Платона — вообще говоря, тоже не более, чем кар-
тинка — поначалу произвел на Гейзенберга впечатление некоего
абсурда, но по мере того, как он вдумывался в трудности, связанные
с понятием атома и невероятно умножившиеся с момента открытия
Планка, он уяснил глубокую осмысленность именно платоновского
представления. У Платона отчетливее, чем у Демокрита, выделена
конституирующая роль формы, сделана попытка установить логи-
чески единый принцип формообразования и открыта возможность
принципиального переосмысления самой идеи конститутивной формы.
25 апреля 1958 года в Берлине на праздновании столетия со
дня рождения Планка В. Гейзенберг выступил с докладом, в котором
впервые обнародовал свой вариант «мировой формулы», фундамен-
тального уравнения единой теории
Доклад назывался «От-
крытие Планка и философские вопросы учения об атомах» и в целом
был посвящен обоснованию именно платонистского характера совре-
менной атомистической теории. Понятно, что начал он с изложения
теории Платона. «Платон,— говорил Гейзенберг,— воспринял су-
щественные элементы учения об атомах. Четырем элементам —
земле, воде, воздуху и огню — у него соответствовали четыре вида
мельчайших частиц. Эти элементарные частицы являлись, по Пла-
тону, основными математическими структурами высшей симметрии.
Мельчайшие частицы элемента земли изображались у него кубами,
элемента воды — икосаэдрами, элемента воздуха — октаэдрами и,
наконец, мельчайшие частицы элемента огня представлялись в форме
тетраэдров. Но эти элементарные частицы не были, по Платону,
неделимыми. Они могли разлагаться на треугольники и вновь соз-
даваться из них. Так, например, из двух элементарных частиц
воздуха и из одной элементарной частицы огня строилась элемен-
тарная частица воды. Сами треугольники не являлись материей, они
были только математической формой. Следовательно, у Платона
элементарные частицы не являлись просто чем-то данным, неизмен-
ным и неделимым; они требовали еще объяснения, и вопрос об
элементарных частицах сводился Платоном к математике... Послед-
ней основой явлений была не материя, а математический закон,
S. 102; HDQT, р. 10;
op. cit., S. 4—5.
371
симметрия, математическая форма»
Благодаря открытию Планка
и последующему развитию атомной теории, в особенности же бла-
годаря современным теориям элементарных частиц, «в естествозна-
ние вновь проникла мысль Платона, что последней основой атомной
структуры материи является математический закон, математическая
симметрия» Окончательная теория материи,— завершает Гейзен-
берг свой доклад,— будет, как и у Платона, характеризоваться рядом
важных требований симметрии, которые мы можем указать уже
сегодня. «Эти симметрии не могут больше поясняться с помощью
фигур и образов, как это было возможно с платоновскими телами,
но характеризуются уравнениями»
Шесть лет спустя, 3 июня 1964 года, в Афинах, говоря о тех
ответах, которые современная наука дала «на вопросы, сформу-
лированные здесь несколько тысячелетий назад»
Гейзенберг вновь
подчеркивает ближайшую аналогию современной теории элементар-
ных частиц с атомистическими представлениями Платона.
Ход его мысли можно воспроизвести следующим образом (мы
не ограничиваемся при этом текстом доклада). Суть искомого
современной физикой универсального закона природы, которую мож-
но
уяснить уже сейчас, должна состоять в описании
небольшого числа фундаментальных свойств симметрии, определяю-
щих спектр возможных элементарных частиц. Природа частицы
(совокупность ее свойств) определяется и в известном смысле
порождается формальными принципами симметрии. Поэтому то, что
выявляется в форме элементарных частиц или полей, т. е. то,
с чем привыкли связывать понятие материи,— не первично. Посколь-
ку энергия, необходимая для «расщепления» элементарных частиц,
сравнима с массой покоя возникающих частей, и сам акт «рас-
щепления» приводит к порождению частиц той же природы, что и
сталкивающиеся частицы, «разумно вообще не делать никакого раз-
личия между элементарными частицами и составными системами»
Каждая элементарная частица, следовательно, виртуально состоит
из всех других элементарных частиц. Никакие из них нельзя счи-
тать, собственно, элементарными, а та «фундаментальная субстан-
ция», возможными состояниями или формами которой
элементарные частицы, задается как структура потенций. Только
известные законы сохранения и определяющие их симметрии урав-
нения «фундаментальной субстанции» (группы преобразований)
имеют характер чего-то первичного.
Г е й з е н б е р г В. Открытие Планка и основные философские вопросы учения об
атомах, с. 62; см. также: Природа элементарных частиц.
1977, т. 121,
вып. 4, с. 664;
S. 22—23.
Г е й з е н б е р г В. Открытие Планка... с. 69.
Там же.
S u G , S. 223.
Г е й з е н б е р г В. Открытие Планка..., с. 67—68.
372
«Эта ситуация,— отмечает Гейзенберг,— сразу же напоминает
нам симметричные тела, введенные Платоном, чтобы представить
основополагающие структуры материи. Платоновские симмет-
рии еще не были правильными, но он был прав, когда верил, что
в средоточии природы, где речь идет о мельчайших единицах
материи, обретаются, в конечном счете, математические сим-
метрии»
Разумеется, Гейзенберг отдавал себе отчет и в том, что сбли-
жение это — не более, чем аналогия, и в том, что современное науч-
ное мышление принципиально отличается от античного и платонов-
ского, в частности. Оно отличается прежде всего экспериментальным
методом и особой ролью времени в теории, связанной с иным,
по сравнению с античностью, способом теоретически представлять
движение (место статических форм занимают дифференциальные
уравнения, описывающие динамику системы)
Своеобразный «платонизм» Гейзенберга сказывается, конечно же,
и в том, что надежный критерий истинности он видел в интел-
лектуальной красоте теории — в ее логически ясном единстве, охва-
тывающем простым принципом бесконечное многообразие явлений,—
и в том, что связывал эти качества с математикой. Но, может
быть, важнее осмыслить тот факт, что именно Платон открыл ему
всю нетривиальность и парадоксальную тонкость понятия атома,
с самого начала наведя на мысль, что атом это «не вещь среди
вещей».
Во многих фундаментальных открытиях Гейзенберга можно уви-
деть способ решения тех самых апорий, с которыми он столкнулся
в первых размышлениях об «идее» атома. Анализ внутренних про-
тиворечий, связанных с наглядным представлением атома, и прежде
всего с возможностью экспериментально «увидеть» атом, был одним
из истоков пути, приведшего Гейзенберга к формулировке соотно-
шений неопределенностей. Другая сторона той же проблемы связана
с пересмотром традиционного представления форм (или моделей)
атомов
элементарных процессов, основанных на классических
идеализациях: материальная точка, мгновенная скорость, точечная
локализация действия и соответствующие понятия причинности,
непрерывности, траектории, орбиты и т. д. Отказ от классической
системы
(лежащей в основе так называемой нагляд-
ности) был, как известно, главной смысловой трудностью при раз-
работке и усвоении первой — матричной — формулировки квантовой
механики. Привычные кинематические и механические понятия были
последовательно заменены соотношениями между конкретными чис-
лами, получаемыми из эксперимента. На место координат и импуль-
сов в соответствующие канонические уравнения движения системы
ставятся матрицы, представляющие собой бесконечные таблицы ве-
личин со специальными правилами оперирования с ними, не подчи-
S. 234.
" Г е й з е н б е р г В. Открытие Планка..., с. 67—68.
373
няющиеся, в частности, закону коммутативности умножения. Эта за-
мена в квантовой механике означает, что в определение физической
величины потенциально включается вероятность всех возможных
(вообще говоря, бесконечно многих) переходов, т. е. изменений
состояния системы. Некоммутативность содержит формальные осно-
вания для соотношения неопределенностей.
Поначалу казалось — в частности Шредингеру, чуть позже Гей-
зенберга опубликовавшему волновую (математически эквивален-
тную матричной) формулировку теории,— что квантовая механика Гей-
зенберга, М. Борна, П. Йордана — лишь формальный математический
инструмент, позволяющий оперировать с экспериментальными дан-
ными, но лишенный какой бы то ни было физической наглядности.
Легко, однако, заметить, что и на этом, самом «позитивистском»
этапе интуиции юношеского платонизма придавали мысли Гейзен-
берга особую смелость и свободу. Дело шло о переосмыслении
классического представления о наглядности и форме. Вполне в духе
Платона форма или структура атомной системы понята им как
внутренняя форма, как математический закон, определяющий струк-
туру возможных значений измеримых (наблюдаемых) физических
величин,— форма в особом пространстве, впоследствии определен-
ном как «пространство состояний»
Аналогичные соображения вели Гейзенберга и в позднейшей
работе над теорией элементарных частиц с той разницей, что ос-
нову математической формы он искал теперь в теории групп. Разные
состояния системы можно рассматривать как различные представ-
ления группы. В этом отношении между физикой элементарных
частиц и квантовой механикой существует глубокая аналогия. «Эле-
ментарные частицы можно классифицировать с помощью квантовых
чисел, значений масс и времен жизни так же, как это делается со
стационарными состояниями в
механике» . А то, что
Гейзенберг видел в этой работе своеобразное развитие идей Платона,
мы уже знаем.
Влияние философии Платона на сам склад мышления Гейзен-
берга далеко не исчерпывается перечисленными — впрочем, наиболее
существенными для него как физика-теоретика — аспектами.
Работа Э. Шредингера «Квантование как задача о собственных значениях» появи-
лась в «Annalen
Physik» осенью 1926 г.
См.: Г е й з е н б е р г В. О наглядном содержании квантовотеоретической кине-
матики и механики.— УФН, 1977, т. 122, вып. 4, с.
Характерно заме-
чание Гейзенберга, адресованное Шредингеру: «Конечно, невозможно переоценить
того глубокого математического (и постольку наглядного) проникновения в сущ-
ность квантовомеханических законов, которое дала нам теория Шредингера. Однако
в принципиальных физических вопросах общедоступная наглядность волновой
механики увела нас, по моему мнению, с прямой дороги, проложенной работами
Эйнштейна и де
с одной стороны, и работами Бора и квантовой меха-
никой
с другой»; там же, с. 669.
Г е й з е н б е р г В. Введение в единую полевую теорию элементарных частиц,
М. 1968, с. 16.
374
Философия Канта — и по содержанию проблем, и по характеру
мышления — несомненно, ближе современной физике, чем плато-
низм. Критическое размежевание с Кантом существенным образом
способствовало формированию ее философского самосознания.
Но столь личной и творчески значимой, как в случае с Платоном,
встречи с Кантом у Гейзенбера, по всей видимости, не произошло.
Весной 1918 года условия военного времени заставили Гейзенберга
с группой соучеников работать в качестве батрака на крестьянской
усадьбе Гросталерхоф под Мизбахом. «Помнится,— рассказывал он
позднее,— я взял с собой кантовскую «Критику чистого разума»...
Очень скоро я убедился, что когда целый день работаешь на
сельском дворе, вечером не способен ни к чему, кроме как спать...
Работа в самом деле была очень тяжелой и хорошим упражнением
для молодого человека. Так что я не очень далеко продвинулся в
изучении Канта»
Минуя кантовское учение об априорных фор-
мах созерцания,
сразу же усвоил релятивистскую кон-
цепцию
По возвращении из Мизбаха он вни-
мательно изучил замечательную книгу Г. Вейля «Пространство,
время, материя», первое издание которой только что увидело свет
Как можно убедиться уже по первым фундаментальным работам
Гейзенберга 1925 года, основное, что усвоил Гейзенберг в этом чте-
нии,— особый (релятивистский) метод мышления. В критике поня-
тия эфира, в эйнштейновском определении одновременности он
увидел прежде всего способ критики и формирования понятий путем
непосредственного сочетания экспериментального и математического
операционализма, без прямой опоры на модельные представления.
«Он глубоко прочувствовал, что теория относительности ввела по-
истине фундаментальный и новый способ видения физического мира.
Проблемы пространства, времени и материи представлялись Гейзен-
бергу прежде всего философскими проблемами, а Альберт Эйн-
штейн привлекал его как глубокий философ природы»
Когда
под вопрос были поставлены не только «созерцания» (простран-
но и «категории» (например, причинность), тот же
метод помог Гейзенбергу нащупать собственный путь понимания.
В книге «Часть и целое» глава «Квантовая механика и фило-
софия Канта» введет читателя в курс споров, развернувшихся в этой
связи вокруг проблемы причинности. Заметим, однако, что в этих
спорах и оппоненты, и адепт философии Канта Грета Герман неволь-
но упростили смысл кантовского подхода.
Несколько слов по этому поводу.
A .
O p . cit., S .
H.
Zeit, Materie, Vorlesungen u'ber
Berlin, 1918. Об отношении Вейля к Канту см.: Weyl H.
und
S. 632—633.
p. 10.
375
Рубеж, разделяющий классическую и современную квантово-
релятивистскую физику, в философском отношении отмечен, помимо
прочего, переосмыслением кантовского априоризма. В чем его смысл?
В «Критике чистого разума» Кант, как известно, анализирует
и обосновывает науку как всеобщую форму мышления, ориенти-
руясь на науку Нового времени и прежде всего на галилей-нью-
тоновскую механику. Он при этом видит существенное определение
науки в том, что именно в силу своей очевидности далеко не всегда
понимается. Кант анализирует науку как форму экспериментального
мышления, т. е. относится к понятию эксперимента с философской
принципиальностью
Кант исследует условия возможности не просто опыта, а именно
экспериментирующего опыта — опыта, результатом которого может
быть объективное знание. А объективное знание — достаточно стран-
ная вещь. Оно, с одной стороны, необходимо связано с опытом, а с
другой — от него не зависит, иначе оно не обладало бы теорети-
чески значимой всеобщностью и было бы ограничено частными
условиями опыта. Значит, оно может быть получено только в таком
опыте, конечность условий которого предельно устранена. Опыт дол-
жен быть устроен так, чтобы наблюдение реального процесса как бы
наводило на созерцание процесса в том виде, в каком он проте-
вне конечных ограничений реального опыта, в некоем беско-
нечном идеальном мире. Только потому, что опыт реально сосредо-
точен на таком идеальном созерцании, вообще можно говорить о
его воспроизводимости (другим человеком, в другом месте и в дру-
гое время). И только мысленно входя в этот мир, мы можем фор-
мулировать утверждения, имеющие силу законов и физических
теорем.
Эксперимент и есть опыт, проводимый в таких экстремальных
условиях, в которых предельно устранена конечность этих условий
(обстоятельств и случайности места, момента, реальных тел и ве-
ществ). Это реальный инструмент наблюдения идеального течения
событий. Ясно, что между экспериментальной системой и идеальным
миром теории — бесконечный разрыв, который может быть преодо-
лен только своего рода предельным переходом (ряд конечных при-
ближений надо мысленно продолжить в бесконечность). Здесь необ-
ходим прыжок предельного перехода, прыжок через бесконечность.
Без такого прыжка мы не получаем объективного знания в опыте,
с одной стороны, и не убедимся в действительности (невыдуманности)
знания — с другой.
Поскольку мир теории — бесконечный и идеальный — не может
быть предметом непосредственного опыта, его фундаментальные
определения и логические связи в известном смысле априорны.
Но эти же определения суть условия возможного теоретически
См.:
В. С. Галилей и логика мышления нового
В кн.: Ме-
ханика и цивилизация
вв. М.: Наука, 1979, с. 448—518;
B . C .
Кант и логика эксперимента.— Вопросы истории естествознания и техники,
№ 1.
376
значимого опыта, условия, определяющие экспериментальный харак-
тер опыта, проще говоря, условия экстремальной идеализации.
Но в кантовском анализе экспериментального мышления при-
сутствует и другая сторона, в особенности важная для понимания
логической ситуации так называемой неклассической физики. Осво-
бождая (в пределе) опыт от эмпирических ограничений, экспери-
мент накладывает на него ограничения условиями идеализации
(например, механической идеализации). Он испытывает не только
предмет в горизонте такой идеализации, но и реальную универ-
сальность этого горизонта, испытывает теоретическую (идеальную)
всеобщность теории — в горизонте бытия предмета. Поэтому он и
может натолкнуться на некий неидеализируемый «остаток», т. е. об-
наружить принципиальную ограниченность универсального прин-
ципа идеализации.
То обстоятельство, что кантовская философия не только обосно-
вывает определенный тип теоретической идеализации, но, как бы
испытывая его на всеобщность, обнаруживает его границы, не при-
влекало достаточно внимания. Между тем анализ кантовской
«Критики» с этой точки зрения мог бы быть весьма полезен для
уяснения философского содержания проблем неклассической фи-
зики
Опыт релятивистской критики ньютоновской механики и пробле-
матизация понятия причинности в квантовой механике вызвали кри-
тическое отношение физиков к философии Канта, в которой уви-
дели прежде всего неоправданную абсолютизацию мира классичес-
кой, конкретнее, ньютоновской механики. Это усугублялось еще и тем,
что в самой классической физике склонны были видеть прямое
обобщение обыденного опыта. В XIX веке мир ньютоновской меха-
ники уже не казался столь парадоксальным, как в XVII веке.
К нему привыкли и решили, что. именно он и просвечивает в повсе-
дневном опыте.
К. фон Вайцзеккер в споре с Гретой Герман заметил, что по
отношению к элементарному «объекту» возможны разнородные,
исключающие друг друга и зависящие от ситуации наблюдения
(экспериментальной установки) классические представления или
объективации. (Подобная разнородность присуща, следовательно,
самой классической физике и свидетельствует о ее антиномичности.
Если не продумать этот внутренний дуализм классической физики —
дуализм механики точки и концепции поля, механики и электро-
динамики, детерминизма и
значение кантовского ана-
лиза для неклассической физики остается непонятным. Напомним,
Речь идет об антиномиях. Значение кантовского анализа антиномий, в первую
очередь, разумеется, антиномии элементарности, не ускользнуло от внимания
Гейзенберга. В одной из последних работ он замечает, что всем философам,
занимавшимся проблемой атома, свойственно «общее стремление как-то преодолеть
ту
бесконечно малых величин, которую, как известно, подробно
разбирал
i s е п b е г g W. Tradition in der Wissenschaft. Rede
1977, S. 85.
377
что специальная теория относительности выросла из попытки согла-
совать законы электродинамики с принципом относительности клас-
сической механики, а теория Планка — из попытки согласовать
электродинамику и термодинамику, из анализа равновесного взаимо-
действия излучения с веществом.) Элементарный «объект» не может
быть однозначно объективирован (есть «не-объект»). Он может быть
описан только такой связью его возможных
которую
Бор назвал отношением дополнительности. «Таким образом,— за-
ключает Вайцзеккер,— кантовское «априори» в современной физике
нисколько не отвергается, но оно в известном смысле реляти-
визируется».
Боровская дополнительность исключающих друг друга класси-
ческих представлений или
(не забудем: это значит —
и соответствующая дополнительность эксперименталь-
ных «актуализаций» (либо локализация частицы, либо дифракция
волны) микросистемы и представляют собой способ теоретического
описания этого «не-объекта»— способ, с о о т в е т с т в у ю щ и й
классической объективности. Поскольку этим способам объективации
соответствуют универсальные классические теории («точечная» или
«полевая»), мы можем говорить о кантовской априорности в описании
квантовой реальности. Поскольку же именно в силу своей универ-
сальности (необъединимости в одну) они исключают друг друга
и выбор между ними зависит от выбора экспериментальной установ-
ки (фигурально говоря, «точки зрения»), мы должны говорить о
релятивистской априорности. Только в этом смысле можно сказать,
что «в новом истолковании квантовой теории основные понятия
классической физики признаются в качестве априорного элемента»
В силу подобного расхождения между объективирующим пред-
ставлением и реальностью в новой физике совершенно особую роль
стал играть экспериментальный факт: возможное наблюдение, изме-
рение. Это было зафиксировано даже как особый, методологический
постулат (один из первых в истории квантовой механики)— начало
принципиальной наблюдаемости. Оно может быть сформулировано,
например, следующим образом: физические понятия следует стро-
ить исключительно на основании принципиально наблюдаемых ве-
личин. «Определенная физическая величина называется принципи-
ально наблюдаемой, если можно указать такой метод, может быть,
и невыполнимый при современном состоянии техники, но физически
возможный, при помощи которого наша величина может быть из-
мерена»
Начало принципиальной наблюдаемости ставит под вопрос как
раз те понятия, которые в классической физике относились к апри-
Г е й з е н б е р г В. Открытие Планка..., с. 65.
Г а о в Г. А. Н а ч а л о принципиальной наблюдаемости в современной ф и з и к е . —
УФН, 1927, т. V I I , вып. 5, с. 388.
378
орному горизонту, поскольку определяли принципы объективирую-
щей идеализации (а не просто мысленной экстраполяции обыденного
опыта). Более того, оно знаменует глубокое изменение самого спо-
соба формирования физических понятий, непосредственно не соотно-
симых теперь с некоторым идеальным объектом (точкой, траек-
торией, орбитой...). Но важнее всего, что за этим началом кроется
принципиальное изменение самого понятия «наблюдение». В непо-
средственном наблюдении (например, в астрономических наблю-
дениях Тихо Браге) или в механических экспериментах (например,
в галилеевских экспериментах с маятником) мы наблюдаем нечто
объективное (траекторию планеты или, соответственно, изохронизм
маятника), нечто, по определению, не зависящее от самого акта
наблюдения, от него отстранимое, мысленно воспроизводимое в ка-
честве некоего идеального объекта (кеплеровы эллипсы или инер-
циальное движение). Но нельзя сказать, что в камере Вильсона мы
образом наблюдаем траекторию движения электрона.
До этого наблюдения и после электрон не представляет собой нечто,
чему можно было бы приписать определенную траекторию движения.
Наблюдаем мы цепочку водяных капель, конденсирующихся вокруг
атомов газа, ионизированных в результате столкновения с электро-
ном достаточной энергии, который сам лишь в результате такого
столкновения приобретает характер «частицы». «Я считаю,— гово-
рит Гейзенберг,— что возникновение классической «траектории»
можно четко определить следующим образом: «Траектория» воз-
никает только благодаря тому, что мы ее наблюдаем»
В отличие
от наблюдения классического — объективирующего, т. е. отстраня-
емого от мысленно реконструируемого идеального образа — на-
блюдение квантовой реальности возможно только вместе с актом
воздействия на эту реальность — воздействия, впервые порожда-
ющего определенный квазиклассический объект. Результаты наблю-
дений не могут здесь быть резюмированы в образе определенного
идеального объекта, потому что «опыты, определяющие какую-ни-
будь физическую величину, делают в то же время недействительным
ранее добытое знание других величин, так как они влияют некон-
тролируемым образом на измеряемую систему и тем самым изме-
няют ранее известные величины»
Прочитанный в таком контексте сам принцип наблюдаемости
утрачивает свою кажущуюся простоту. С ним фундаментально свя-
заны основные принципы новой физики: принцип соответствия, прин-
цип дополнительности и — ближайшим образом — принцип, выра-
жающийся в соотношениях неопределенностей Гейзенберга. Фило-
софский контекст этого начала никак не позволяет свести его к
требованию вернее держаться опыта, тем более к позитивистскому
сенсуализму.
Г е й з е н б е р г В. О наглядном содержании..., с. 661.
Г е й з е н б е р г В . Физические принципы квантовой теории.
Л . , Г Т Т И , 1932,
с. 10.
379
В связи с началом принципиальной наблюдаемости можно упо-
мянуть еще об одной философской «не-встрече» Гейзенберга, о его
отношении к философии Э. Маха. По утверждению самого Гей-
зенберга, «для развития физики со времени открытия Планка осо-
бенно плодотворным, без сомнения, были идеи Маха. Однако это
влияние не должно переоцениваться»
Когда летом 1925 года 23-летний Гейзенберг (в то время при-
ват-доцент Геттингенского университета у Макса Борна) формули-
ровал на острове Гельголанд первые положения квантовой механики,
понятой и утвержденной им как самостоятельная, независимая от
классической механики форма построения теории
он выдвинул в
качестве основного принципа именно «наблюдаемость». 24 июня
он писал Вольфгангу Паули: «Говорить о своих собственных рабо-
тах у меня нет почти никакой охоты, поскольку для меня многое еще
не ясно, и я лишь смутно догадываюсь о том, что получится;
впрочем, основные идеи, пожалуй, все же верны. Основной принцип
таков: при вычислении некоторых величин, таких, как энергия,
частота и т. д., должны фигурировать только соотношения между
принципиально контролируемыми величинами. (Поэтому боровская
теория для водорода представляется мне гораздо более формаль-
ной, чем теория дисперсии Крамерса)»
В то время ему казалось,
что в этом он следует методологии позитивизма, в частности Маха.
Когда же Томас Кун, составляя в 60-х годах «Источники по
истории квантовой физики», в личной беседе спросил Гейзенберга,
читал ли он в то время Маха, Гейзенберг ответил: «Нет. Должен
сказать, я никогда всерьез не читал Маха. Я немного изучал его
позже — много позже.
как-то не оказал на меня особого вли-
яния. На меня оказало влияние то, как понимал его Эйнштейн...
Я сказал бы, что
был для меня слишком формален. Он был —
не скажу, что слишком негативен, но слишком неприхотлив в своих
устремлениях. Он был недостаточно поэтичен. В том смысле, в каком
Платон был, разумеется, поэтом... Кант не был поэтом, но несмотря
на это, в его сочинениях присутствует поэзия» Ссылки на Платона
и Канта позволяют пояснить эту странную характеристику, скажем,
так. Мысль исчезает, не только теряясь в интуитивных «глубинах»,
Г е й з е н б е р г В . Открытие Планка..., с . 65.
21 июня 1925 г. Гейзенберг писал П а у л и : «Я удивляюсь тому, что Вы удивляетесь
«отказу от механики». Если бы нечто такое, как механика, было бы справедливо,
никогда нельзя было бы понять, что существует атом; справедлива как раз дру-
гая, «квантовая механика», а удивляться надо только тому, что атом водорода от-
носительно энергетических констант случайно совпадает с чем-то классическим».—
Wissenschaftlicher
Einstein, Heisenberg u. a.,
Bd I: 1919—29, New
etc. 1979, S. 219. (Sources in the History of Mathematics
and Physical Sciences. 2.) Ср. вступительные замечания Гейзенберга к статье
«О квантовомеханическом истолковании кинематических и механических вели-
1977, т. 122, вып. 4, с. 574—575.
Pauli W.
Briefwechsel. S. 227.
Ц и т .
Н e r a n n A. O p . cit., S. 30.
380
но и замирая в поверхностной однозначности. Предельной ясности
и отчетливости строгая мысль достигает там, где именно благодаря
ее стремлению к предельной логической ясности неустранимо оче-
видной оказывается глубинная загадочность предмета. Полагаю,
именно это качество серьезной мысли разумеет Гейзенберг, говоря
здесь о поэзии. Неудивительно поэтому, что, например, Л. Витген-
штейн был для него тоже «некоторым образом поэт»40. Таким же
«поэтом» был для Гейзенберга и Нильс Бор. Об этом свидетельст-
вует уже сама тщательность работы Н. Бора с фразой, формули-
рование мысли как метод и форма мышления. Гейзенберг был по-
ражен этой особенностью мышления Бора, когда работал с ним и его
ближайшим сотрудником Хендриком Крамерсом в Копенгагене с сен-
тября 1924
по апрель 1925 г. Дирак однажды сказал Гейзен-
бергу: «Бор должен был быть поэтом» — «Почему поэтом?» — уди-
вился Гейзенберг. «Он слишком заботится о языке,— ответил Ди-
рак,— все время совершенствует язык. Он должен был писать
Во всяком случае, свидетельство, зафиксированное Т. Куном,
важно потому, что уточняет контекст, в котором Гейзенберг воспри-
нял принцип наблюдаемости. Уяснением «философской» позиции,
с которой ему впервые открылась возможность последовательного
и принципиального построения квантовой теории, он обязан А. Эйн-
штейну и, добавим, Н. Бору. Уже в следующем, 1926 г., в беседе с
Эйнштейном, которую он излагает в пятой главе «Части и целого»,
Гейзенберг признался, что «идея наблюдаемых величин на самом
деле взята из его теории относительности»
Не будем переска-
зывать то, что читатель может узнать из первых рук, отметим лишь
основной контраргумент Эйнштейна: «Только теория решает, что
именно можно наблюдать»
Это замечание указывает на ту черту,
которая отличает экспериментальное исследование вообще от эмпи-
рического. В релятивистской же и квантовой физике черта эта
обнаруживается еще резче.
Наблюдение вообще может иметь теоретическое значение, только
если имеется определенное понятие, позволяющее его так или иначе
интерпретировать (понять). Если известная система понятий ста-
вится под вопрос, как, например, система понятий классической
кинематики в атомной физике, возникает ситуация, когда продук-
тивным кажется работать вообще без понятий, непосредственно
связывая сумму экспериментальных наблюдений с формальными
H D Q T , р. 13, п. 13.
H D Q T , р. 151, п. 174.
См. т а к ж е : Д ж е м м е р
Эволюция понятий квантовой механики, с. 198.
О разговоре Гейзенберга с Эйнштейном см.: Р у м е р Ю. Б. Возникновение мат-
ричной механики. В кн.: 50 лет квантовой механики. М.: Наука, 1977, с.
См. т а к ж е главу «Встречи и беседы с Эйнштейном в кн.: H e i s e n b e r g
Tradition in
Wissenschaft. S.
Особо S. 117—118.
С
наст. изд.
381
математическими структурами, которые их «описывают» (пользо-
ваться, например, вместо ненаблюдаемых «орбит» регистрируемы-
ми частотами, зависящими от характеристик двух
орбит,
и интенсивностями спектральных линий). Такова и была позиция
Гейзенберга летом 1925 г.
В беседе с Эйншейном он уяснил, что работать без понятий,
значит работать без понимания, не знать, что, собственно, мы на-
блюдаем и рассчитываем. И если это «что» не может быть пред-
ставлено классической идеализацией, речь идет не об отказе от по-
нятий, а о радикальном изменении способа образования понятий
в физике
В частности, речь шла об уяснении понятия дискрет-
ного стационарного состояния.
«Эти размышления,— замечает Гейзенберг,— были для меня со-
вершенно новыми и произвели на меня тогда глубокое впечатление;
впоследствии они также сыграли важную роль в моих собственных
работах и оказались чрезвычайно продуктивными в развитии новой
физики»
Значительно позже, анализируя историю квантовой ме-
ханики именно как процесс развития понятий, Гейзенберг говорит
со всей определенностью: «История физики не есть только ряд
последовательных экспериментальных открытий и наблюдений, к ко-
торым присоединяется их математическое описание, она есть также
история понятий. Первой предпосылкой понимания феноменов яв-
ляется введение подходящих понятий, только с помощью правиль-
ных понятий можем мы на самом деле знать, что мы наблюдаем»
Позитивизм, в частности позитивизм Маха, мог служить хорошим
эвристическим приемом и на деле был школой, в которой физики
научились отвлекаться от классических «схем созерцания», а они в
XIX веке действительно приобрели характер как бы естественного
видения, непосредственного восприятия. Подобная натурализация
классических
и называлась в позитивизме метафизикой.
Но речь шла не об отказе, а о глубинной перестройке продуктив-
ного воображения и лежащей в его основе логики образования
Говоря о встречах Гейзенберга с философией, мы не можем
миновать — именно в этом контексте — глубочайшего влияния, ко-
торое оказал на него всем стилем своего мышления Нильс Бор.
С Бором Гейзенберг познакомился в июле 1922 г. в Геттингене,
где Бор читал цикл лекций по квантовой теории атома и периоди-
ческой системе элементов. Во второй главе «Части и целого» Гейзен-
берг подробно рассказывает об обстоятельствах этой встречи и бе-
W. Tradition in der Wissenschaft, S.
Ibid., S. 118.
Ibid., S.
См. также: Гейзенберг В. Развитие понятий в физике XX столетия.—
Вопросы философии, 1973, № 1, с. 79—88.
382
седе с Бором во время их прогулки, с которой, как говорит Гей-
зенберг, собственно, и началось все его научное развитие.
Тогда же Бор пригласил Гейзенберга провести несколько недель
в Копенгагене. Это оказалось возможным, однако, только двумя
годами позже. В 1923 г. Гейзенберг работал в Геттингене у Макса
Борна, занимаясь проблемой аномального эффекта Зеемана, одной
из наиболее трудных по тем временам проблем. Результаты своей
работы он сообщил Бору, и тот в дружеском письме вновь пригласил
Гейзенберга в Копенгаген, чтобы подробно обсудить все вопросы.
Этой встрече неведомо для Гейзенберга способствовал Вольф-
ганг Паули, с университетской скамьи ближайший друг Гейзенбер-
га и суровый критик его работ. Он был, разумеется, в курсе заня-
тий Гейзенберга, и вот что он писал Бору 11 февраля 1924 г.:
«Недавно я по случаю видел Гейзенберга на конференции в Браун-
швейге. Я всегда чувствую себя очень неловко с ним. Когда я
размышляю о его идеях, они кажутся мне кошмарными, и про себя
я страшно браню их. Дело в том, что он очень нефилософичен
(unphilosophisch). Он не заботится о том, чтобы основные допу-
щения были ясно разработаны и связаны с предшествующими тео-
риями. Когда же я разговариваю с ним, он мне очень нравится, и я
вижу, что у него — по крайней мере в душе — есть куча новых
аргументов... Поэтому я очень рад, что Вы пригласили его в Копен-
гаген... Надо надеяться, он усвоит философскую установку вашего
мышления»
После всего сказанного такой отзыв слышать странно,
но В. Паули, далеко не чуждый философии и сам испытавший
мощное влияние Н. Бора (впоследствии он глубоко понял философ-
скую всеобщность боровского принципа дополнительности), знал,
что говорил.
В то время принцип соответствия в атомной физике позволял
скорее интуитивно угадывать правильные формулы, чем логично
выводить их. Теория была наполнена эрзацами классических поня-
тий, гипотезами ad hoc, весьма искусственными моделями и мало
осмысленным математическим формализмом. Последний в особен-
ности был развит в геттингенской школе Макса Борна, у которого
в то время работал В. Гейзенберг. Ситуация эта никого не удовлет-
воряла, но Нильс Бор, для которого физическая осмысленность
теории всегда стояла на первом плане, более других был обеспо-
коен отсутствием принципов
Ясно, что, говоря о философском качестве мышления, Паули
имеет в виду прежде всего
принципиальность. Речь идет не о
какой-нибудь системе философских взглядов, но и не просто о внут-
ренней непротиворечивости теоретической системы.
W.
Briefwechsel, S. 143—144.
Другом семьи Паули и его крестным отцом был Эрнст
см.: HDQT, р. 134.
В послевоенные годы философские размышления заняли весьма значительное
место в его творчестве (см. предисловие А. Германна к «Научной переписке»
Паули, р.
HDQT, р. 134—135.
383
В споре философов и физиков философия часто понимается —
и той, и другой стороной — как своего рода теория — натурфилософ-
ская, метафизическая, гносеологическая, методологическая,— пре-
тендующая к тому же как-то «обобщать» результаты частных наук
или же с каких-то своих «общих» позиций решать научные вопросы.
Если так понимать философию, прав будет Ричард Фейнман, сказав-
ший в одной из своих лекций: «Эти философы всегда топчутся около
нас, они мельтешат на обочинах науки, то и дело порываясь сооб-
щить нам что-то. Но никогда на самом деле они не понимали
всей глубины и тонкости наших проблем»50. Что философы не раз-
бираются в физических проблемах — не беда, как не беда и то, что не
все физики понимают суть философских проблем. Попросту это раз-
ные профессии. Беда, что философы, бывает, не понимают тонкость
и глубину собственных проблем.
Философия коренится в «философичности», в определенном ка-
честве мышления, а именно — его принципиальности в постановке
проблем, о которой мы говорили в связи с греческой философией.
Там,
теоретик сосредоточивает свое внимание на понятии и
озадачивается вопросом, что, собственно, значит понять, что такое
то, «что» мы собираемся понять, он впервые может почувствовать
глубину и тонкость философских проблем.
Несомненно, мышление Нильса Бора отличалось именно этим
качеством. Его заботило не столько формальное единство теории,
сколько то, что делает эту теорию формой реального понимания
предмета. Здесь он искал идею фундаментального принципа теорети-
ческого познания. Анализ философских предпосылок, определив-
ших характер боровского мышления, увел бы нас слишком далеко
И вот Гейзенберг, приехавший в Копенгаген, чтобы обсудить
с Бором несколько специальных вопросов своей недавней работы,
заметил, что Бор предпочитает продолжить обсуждение общих осно-
ваний, которое они начали в Геттингене два года назад. «Он осоз-
нал тот факт, что занятие физикой — нечто большее, чем суммиро-
вание определенного числа удачных вычислений, проведенных с по-
мощью хитроумных выдумок. Теперь он понял, что нуждается в
философии, которой мог бы руководствоваться в дальнейшей работе.
В то же время он обрел человека, который мог бы помочь ему
усвоить такую философию... Много лет спустя Гейзенберг описывал
свою встречу с Бором весной 1924 года как «дар небес»
Ф е й н м а н Р., Л е й т о н Р., С э н д с М . Фейнмановские лекции п о физике.
Т. 2. Пространство, время, движение. М.: Мир, 1965, с. 24.
См.: Д ж е м м е р М. Эволюция понятий квантовой механики, с.
И. С. Концепция дополнительности. Историко-методологический анализ. М.:
Наука, 1978.
NDQT, р. 141 — 142. Когда в ноябре 1933 г. Гейзенбергу была присуждена Но-
белевская премия «За построение квантовой механики», он писал Бору (27 ноября
1933 г.): «Я знаю, что научился именно у тебя тому, как заниматься наукой,
знаю, что тому немногому, что мне удалось сделать в физике, я обязан прежде
всего копенгагенской атмосфере, в которой я вырос и был выпестован то-
384
Паули был удовлетворен. 27 июля 1925 года в письме
он выражает свою полную солидарность с тем подходом, который
развил Гейзенберг в своей пионерской статье, и отмечает, что его
особенно радует сам метод его действий и то устремление, которое
лежит в основе его рассуждений. «Я с радостью заметил также,—
продолжает Паули,— что в Копенгагене Гейзенберг немного научил-
ся у Бора философскому мышлению и заметно отошел от чистого
формализма... Теперь я чувствую себя менее одиноким, чем всего
лишь полгода назад, когда (духовно и пространственно) я обре-
тался в одиночестве между Сциллой числовой мистики мюнхенской
школы и Харибдой реакционного копенгагенского путча, распро-
странявшегося Вами со свойственными зелотам эксцессами» («Сцил-
ла» — это зоммерфельдовские формулы для расчета спектральных
линий, а «Харибда» — это статья Бора, Крамерса и Слэтера «Кван-
товая теория излучения», из которой следовало, что закон сохране-
ния энергии в применении к атомным процессам выполняется только
статистически.) Противопоставляя работу Гейзенберга теории внут-
ренних осцилляторов Бора, Крамерса и Слэтера, Паули указывал
главный «философский» пункт расхождения: следует модифициро-
вать не понятие энергии, а понятия движения и силы. В этом и
увидел Паули «методологический» принцип Гейзенберга. Речь шла
о понятиях, а не о способе обходиться без понятий.
Между тем сам Гейзенберг был иного мнения на этот счет.
«К сожалению,— писал он Паули 24 ноября 1925 года,— моя собст-
венная философия далеко не столь ясная, она представляет собой
неразбериху всевозможных моральных и эстетических правил вычис-
ления, в которых я сам часто теряюсь»
«Философская» ясность появилась чуть позже, в 1927 году,
в период нового пребывания в Копенгагене и тесного сотрудни-
чества с Бором. Гейзенберг формулировал тогда соотношения не-
определенностей, а Бор привез из своего отпуска; проведенного в
Норвегии, первый проект принципа дополнительности. В известной
статье 1927 года «О наглядном содержании квантовотеоретической
кинематики и механики» основу рассуждения составляет переопре-
деление классических понятий: положение, скорость, энергия и т. д.
в применении к микрообъектам
Было бы неверно понимать рассказанную до сих пор историю
встреч Гейзенберга с философией так, будто он каждый раз полно-
стью усваивал философские идеи и руководствовался ими в научной
работе. Нам было важно вдуматься в суть этих влияний, и поэтому
я позволил себе сразу же очертить их принципиальное содержание.
Что же касается собственно биографического плана, ясно одно:
бою. П о ж а л у й , и нынешним признанием я опять-таки прямо или косвенно боль-
шей частью о б я з а н тебе...» Ц и т . по: Н е г
а п n A. O p . cit., S. 51.
Р a u i W. Wissenschaftlicher
S. 234.
P a u i
Wissenschaftlicher Briefwechsel, S. 262.
Русский перевод статьи см. в УФЫ, 1977, т.
вып. 4, с. 651—671.
385
эти философские встречи как-то запечатлевались в сознании
зенберга, оставляли в нем, если воспользоваться термином стоиков,
«семенные логосы». Прорастание, развитие и осознание этих идей-
ных семян пришло позже, когда Гейзенберг снова вчитывался в
Платона, изучал историю науки, продумывал проблемы квантовой
физики и новые проблемы общей теории элементарных частиц.
До сих пор мы занимались выяснением возможных философских
влияний, подспудно формировавших мышление
По-
смотрим теперь, как они претворились, став внутренним источником
его сознательно философских размышлений.
Философские темы. Нильс Бор, по-видимому, и впрямь был по-
вивальной бабкой Гейзенберга-философа. Легко убедиться, что фи-
лософское пробуждение Геизенберга в самом деле произошло где-то
на рубеже
годов. В ряде докладов и лекций, прочитанных
Гейзенбергом в
годах, так или иначе уже прямо затро-
нуты вопросы, о которых мы говорили выше, и намечены почти все
темы его позднейших философских выступлений. Чтобы читатель мог
с самого начала иметь в виду совокупность и внутреннюю
софских тем Геизенберга, попробуем дать их общий очерк, опираясь,
в основном, на материал этих первых выступлений.
1. От первого доклада до последней философской работы («Что
такое элементарная частица») Гейзенберг строит свои размышления
в форме не «философских вопросов квантовой физики», а историче-
ского анализа развития научного мышления. Именно в исследова-
нии природы и развития научных понятий видит он возможность
корректного понимания «логической ситуации» современной физики.
2. С самого начала он включает в историю науки древнегре-
ческую философию. Уже в докладе 1935 года он дополняет краткий
очерк ее развития не только указанием на значимость идей «Ти-
мея», но и анализом теории знания Платона (по «Государству»).
Стремясь нащупать границу, отделяющую древнегреческую фило-
софию от науки нового времени, он замечает, что эта последняя
носит преимущественно «дианоэтический» (аналитический, матема-
тически-описательный), а не «эпистемический» (интеллектуально-
интуитивный) характер.
3. В противоречие с расхожим мнением Гейзенберг подчерки-
вает, что «коперниканская наука» основана не на описании непос-
редственного чувственного опыта, а как раз на абстрагировании от
на его активной идеализации, обеспечивающей объективную
всеобщность знания. Сближая Галилея с Платоном и противопо-
ставляя ему Аристотеля, Гейзенберг замечает, что Галилея интере-
совало не то, как движутся тела в мире, а как могло бы двигаться
тело, если бы оно двигалось, как точечная масса в пустоте. Един-
ство и универсальность теории достигается ценой отказа от не-
посредственной полноты опыта. В результате такого принципиаль-
ного усечения опыта возникает граница, разделяющая научное
познание природы от
типа познания, который исповедовал
Гёте в борьбе с ньютоновской наукой.
386
4. Границу, отделяющую современную физику от классической,
Гейзенберг видит в том, что само последовательное применение
классических понятий обнаружило их «неточность», связанную с
неясностью относительно пределов их применимости. Иными сло-
вами, обнаружились пределы классических
Исходя из
такого понимания, Гейзенберг формулирует понятие «замкнутой
теоретической системы» и концепцию научной революции.
5. Замкнутая, завершенная теоретическая система есть система
универсально истинная, в пределах своей применимости. Пытаясь
последовательно применить традиционные понятия, мы наталкива-
емся на эти пределы и открываем, что они были получены в ре-
зультате абстрагирующего усечения опыта. Попытка понятийно осво-
ить новый опыт приводит к парадоксам, к противоречию опыта
уже не отдельным утверждениям теории, а цельной системе понима-
ния. Это и есть ситуация научной революции. Ясно, что она пред-
полагает неустранимую истинность предшествующей системы
сама проблема будет неистинной) и все же ее принципиальную
недостаточность в целом, иначе говоря, ее замкнутость. Ни усовер-
шенствовать, ни отвергнуть ее нельзя.
6. Цель науки — единство знания, унификация опыта. Посколь-
ку, однако, всякая научная унификация строится на ограничениях,
на отказе от полноты опыта, всякая тотально унифицирующая (замк-
нутая) система оставляет возможность иного типа научной унифи-
кации. Единство науки есть единство подобных замкнутых в себе
обособленных систем, переход между которыми требует специфи-
ческой умственной работы. Таковы, к примеру, ньютоновская меха-
ника, термодинамика, электромагнетизм в системе классической
науки. Всякий унифицирующий редукционизм освобождает место
иной, не менее универсальной точке зрения. Так, ньютоновский
механизм как бы порождает универсальный натурализм Гёте.
7. Изменение структуры научного мышления, требуемое самим
предметом современной физики (теория относительности и кван-
товая механика), Гейзенберг видит в необходимости соединить в
понятии предмета его возможные, исключающие друг друга экспе-
риментальные (а потому классическим образом актуально выде-
ляющие только одну возможность бытия предмета) представ-
ления
Нетрудно заметить, что перечисленные темы не просто очер-
чивают круг общекультурных «внешних» интересов Гейзенберга,
но и представляют собой форму размышления над одной и той же
проблемой. Их внутреннее единство коренится в определенном прин-
ципе, который был уяснен Гейзенбергом (по-видимому, в 1927 году,
когда в беседах с Бором определились основы «копенгагенской
интерпретации») в попытках осмыслить «логическую ситуацию»
квантовой физики. Выход Гейзенберга в историю науки и даже
См: А х у т и н А. В. Историко-научная концепция В. Гейзенберга. Вопросы
истории естествознания и техники. 1988, № 4.
387
культуры в целом лишь раскрывает философскую всеобщность этого
принципа и обосновывает ее.
Включение истории науки в размышления над смыслом кванто-
вомеханических проблем позволяет определить историческое место
новейшей физики и характер ее согласованности с традицией. Но это
достигается переосмыслением на базе опыта, обретенного новейшей
физикой, образа самой традиции, открытием новых, неявных черт
в логическом строе науки и, соответственно, в логике развития
научного мышления. Глубокое усвоение Гейзенбергом философского
урока современной физики дало ему возможность по-новому понять
не только морфологию науки и ее истории, но и соотношение науч-
ного мышления с другими мыслительными позициями и с другими
сферами культуры вообще. Вместе с тем такое расширение горизон-
та было для Гейзенберга способом вдумывания в исходную логи-
ческую ситуацию квантовой физики как всеобщую ситуацию мыш-
ления. Тот факт, что Гейзенбергу удалось уяснить столь принци-
пиальную и философски конструктивную идею дает нам право —
без натяжек и метафор — говорить не просто о философских взгля-
дах, а о цельной философии В. Гейзенберга.
Что же это за идея, или принцип?
Среди понятий философии Гейзенберга несколько могут быть
взяты в качестве ведущих — например структура мышления, цент-
ральный порядок, замкнутая теоретическая система. Но мы изберем
в качестве основного то, которое, думается, ближе всего выражает
суть искомого принципа. Это — понятие границы. Оно модифици-
руется в целом спектре значений: от понятия пределов применимости
научной теории до понятия рубежей, гранящих мир человеческой
культуры. Но во всех этих значениях артикулируется один смысл,
сосредоточивающий в себе далеко не тривиальный проблематизм
этого понятия. Геизенберг именует границей некий горизонт, то,
что ограничивает не особую область в мире природы или культуры,
а особый мир, особое «всё».
Другой ведущей идеей Гейзенберга была идея «центрального
порядка», идея центра, организующего единство знания («мировая
формула»), единство науки и, шире говоря, единство европейской
культуры, человеческого рода, космоса. Утрата смыслового средото-
чия лишает смысла и теоретическое познание, и саму жизнь.
Идея такого универсального порядка,
противоречит
идее границы, принципиальной ограниченности всякой универса-
лизирующей точки зрения своим горизонтом. В этом и состоит суть
проблемы. Понятие «горизонтальной» границы обнаруживает всю
свою значимость только при условии требования единства. Основная
пользуется названием книги историка и философа искусства Г. Зедль-
майера
H. Verlust
Mitte: Die bildende
des
Symbol der Zeit. Salzburg,
который занимал кафедру
истории искусств в Мюнхенском университете в
гг. См. реферат этой
книги в сб.: Общество. Культура. Философия. Материалы к XVII Всемирному
философскому конгрессу.
М., 1983, с. 56—102
388
проблема может быть поэтому сформулирована так: как возможен
переход через границу, как мыслим шаг за горизонт? Основное собра-
ние речей и статей Гейзенберга,
в 1973 году незадолго
до его смерти (1976), названо: «Schritte uber Grenzen» — «Переход
через границы», или «Шаги за горизонт». В одной из опубликованных
здесь речей 1949 года57 он повторяет свой излюбленный пример,
приведенный им уже в речи на первом объединенном заседании
съезда «Общества немецких естествоиспытателей и врачей» в 1934 го-
ду
пример Колумба, вышедшего за горизонт известного мира
и открывшего не просто новую землю, а новый образ мира. «При
этом,— замечает Гейзенберг,— Колумб вовсе не отверг и не просто
улучшил предшествующую географию, он лишь указал пределы ее
применимости и лишил смысла некоторые ее вопросы (например,
вопрос о крае Земли)».
Это, впрочем, всего лишь пример. «Горизонтальная» граница —
не временная ограниченность, преодолеваемая по мере расширения
нашего горизонта, а сам горизонт. Что же это значит?
В докладе «К истории физического объяснения природы», про-
на заседании Саксонской академии наук 19 сентября
1932 года, Гейзенберг, кажется, впервые касается этой проблемы.
В противоположность обычному прогрессистскому пониманию раз-
вития науки он подчеркивает другую, менее заметную тенденцию.
каждый новый
в развитии естествознания,— замечает
Гейзенберг,— достигается ценой отказа от чего-либо предшеству-
ющего... Таким образом, по мере расширения знаний у ученых в
известной степени уменьшаются притязания на полное «познание»
мира. Наблюдение природы человеком обнаруживает здесь близкую
аналогию с индивидуальным актом восприятия, которое можно,
подобно Фихте, рассматривать как самоограничение Я. Это означает,
что в каждом акте восприятия мы из бесконечного множества выби-
раем только какую-либо одну определенную возможность и тем са-
мым ограничиваем (определяем.— А. А.) также число возможностей
для будущего»
С чем же связана эта необходимость отказа от предшествую-
щего знания и переход, актуализирующий (выбирающий) иную
возможность познающего восприятия мира? Напомним в этой связи
уже упоминавшуюся нами данную Гейзенбергом характеристику
галилеевского метода и попросим читателя сопоставить ее с кантов-
ским анализом экспериментального мышления. В этом контексте
станет ясно, почему «возможность вывести из природных процессов
простые и точно формулируемые законы покупается ценой отказа от
непосредственного применения этих законов к явлениям природы»
и почему теоретическая система, претендующая на всеобщность,
S. 107.
Г е й з е н б е р г В . Философские проблемы атомной
с .
Там же, с. 20.
Там же, с. 28.
389
строится на основе абстрагирования, идеализирующего усечения
полноты реального опыта. Она тем самым предполагает и даже пола-
гает возможность иного «сечения» опыта, иного типа идеализации.
Унификация, универсализация неизбежно связаны с абстрак-
в этом смысле они ограничены пределами применимости.
Пределы эти имеют характер горизонта, поскольку ими обуслов-
лена идеальная универсальность теории. Предмет в его самобытии
некоторым образом вылезает за рамки универсальной теории и в
этом образе может дать о себе знать, когда опыт оказывается непред-
ставим в понятиях и идеализациях существующей теории. Его тео-
ретическое освоение требует не совершенствования и не отвержения
предшествующей теории, а иного способа идеализации, при которой
многие вопросы прежнего типа лишаются смысла, хотя истинность
породившей их теории не колеблется. «Горизонтальная» граница
разделяет идеальные миры и несводимые друг к другу представ-
ления опыта.
В таком контексте и возникает у Гейзенберга понятие «замкну-
той теории», безусловно истинной в пределах своего применения,
т. е. при
условиях идеализации. Таковы, например, клас-
сическая ньютоновская механика, статистическая физика Гиббса,
специальная теория относительности вместе с электродинамикой и
квантовая механика. «Под замкнутой теорией,— определяет Гей-
я понимаю систему аксиом, определений и законов, с по-
мощью которой может быть правильно и
описана,
т. е. математически выведена, большая область явлений»
И уточ-
няет: «Замкнутая теория — вовсе не точное отображение природы
в соответствующей области, она есть идеализация опытов, которая
успешно проводится с помощью понятийных основ теории»
И чем
в большей степени мы аксиоматизируем понятия теоретической
системы, чем больше, стало быть, делаем ее замкнутой, чем точнее
указываем мы пределы ее применимости, тем яснее очерчиваем
границу, за которой располагаются явления, не вмещаемые в эти
пределы, иными словами, возможность иной теоретической системы.
Из самого опыта еще не ясно, имеем ли мы дело с принципиальной
трудностью или же всего лишь с казусом. Только его теоретическое
представление в системе иных, нежели, скажем, механических, поня-
тий отчетливо обнаруживает разделяющую эти системы границу и
впервые делает предшествующую теорию замкнутой. Так, только
выработанное М. Фарадеем понятие поля сил применительно к
электромагнитным явлениям и развитая затем на этой основе теория
Максвелла впервые замкнули истинность ньютоновской механики,
а специальная теория относительности довела дело до конца.
См.: доклад «Тенденции к абстракции в современном искусстве и науке».—
S. 263—274. "
Tradition it
S. 126.
Ibidem, S. 128. О понятии «замкнутой теории» см. специальную статью в кн.:
S. 87—94.
390
В результате проблема границы встает иначе. Она осознается
как проблема соотношения теоретических систем и проблема пере-
хода, т. е., по
Гейзенберга, как проблема изменения
структуры мышления в развитии науки
В этой связи Гейзенберг
обсуждает понятие научной революции.
Революцию в науке Гейзенберг понимает как сугубо внутреннее
и вытекающее из самой логики развития научных понятий событие.
Она вызывается не внезапными открытиями или гениальными идея-
ми, а как раз предельной последовательностью в применении тради-
ционных понятий и совершается поэтому не оригиналами и новатора-
ми, а умом традиционным и консервативным, каким был, например,
Макс Планк. Потому-то она и оказывается неизбежной.
«Революция в науке,— говорит Гейзенберг,— совершается путем
минимальных изменений, путем сосредоточения всех усилий на ре-
шении заведомо нерешенной еще проблемы, действуя при этом
весьма консервативно. Ибо только в том случае, когда новое навя-
зано нам самой проблемой, идет не от нас, а в каком-то смысле
извне,— оно обнаруживает впоследствии свою преобразующую
и способность повлечь за собой весьма серьезные изменения» .
При этом мы можем говорить о революции только в том случае,
если затрагиваются сами начала, обеспечивающие претензию теоре-
тической системы на всеобщность.
Глубинная обоснованность принципа идеализации и связанная с
ним возможность создания замкнутой — формально непротиворе-
чивой и экспериментально обеспеченной — системы делает ее всеоб-
щей формой экспериментально-теоретического мышления: формой
логической связи и наглядной схематизации понятий. С этой точки
зрения иной способ мышления вообще кажется невозможным или
неполным. Отсюда, например, попытки механической интерпретации
поля с помощью «эфира» или введение скрыто детерминирующих
параметров в квантовой механике. Создание электродинамики
впервые достаточно ясно показало возможность теории, построенной
на немеханических понятиях. Правда, ни Максвелл, ни Герц не
утверждали эту теорию в качестве новых «начал натуральной фило-
софии», но монархические полномочия ньютоновской механики
были поставлены под вопрос. Единые начала «натуральной филосо-
фии» стали проблемой. И когда столкнулись с теми конкретными
проблемами, где механика, статистическая физика и электродина-
мика не могли быть разведены по «сферам применимости», когда
стало необходимым вновь определить единые начала физического
мышления, обнаружилось, что дело идет не просто о теоретических
затруднениях, а об изменении структуры «натуральной философии».
Мы уже замечали, что эти проблемы стали истоком теории отно-
Так назывался доклад Гейзенберга, прочитанный им на заседании «Объедине-
ния немецких ученых» в Мюнхене в 1969 г.— Su'G, S. 87—94.
S. 273. В другом месте Гейзенберг говорит о том, что революцию вынуждает
сам предмет (Sachzwang), а не воля
SuG, S. 286.
391
сительности и квантовой механики. Только с этого момента и можно
говорить о научной революции XX века.
Здесь выяснилась одна особенность. Оказалось, что новая теория
должна была быть построена как бы на «пересечении параллель-
ных»; ведь замкнутые универсальные системы классической
физики не могли быть непротиворечиво сведены в одну. Надо было
ввести в теорию саму границу между теориями.
Попытка де Бройля и Шредингера сделать универсальной волно-
вую механику подобна попыткам «эфирного» устранения понятия
поля. Фундаментальное открытие философского характера состояло
в следующем: реальность не может быть описана в одной системе
понятий. В понятие реальности следовало явно включить тот ре-
зультат — уже не только физического, но и гносеологического опы-
та,— что всякое ее экспериментальное исследование и теоретическое
представление основаны на идеализирующем определении, ограни-
чении — на активном обусловливании безусловного бытия этой ре-
альности. Своеобразная безусловность нового способа построе-
ния теории (и возникающая вследствие этого видимость оконча-
тельного единства) выражается в том, что сам математический
формализм, описывающий свободное (чистое) состояние системы
(например, пси-функция, вектор в гильбертовом пространстве), не-
посредственно не соотносим ни с какой идеально-объектной
схематизацией. Он описывает не идеальный горизонт эксперимента,
а только возможности поведения системы при ее рассмотрении в том
или ином горизонте, т. е. при тех или иных экспериментальных усло-
виях, еще иначе — при тех или иных реальных воздействиях на нее.
Таким образом, в самом математическом формализме теории
учитывается ограничивающая функция эксперимента (теоретичес-
кого восприятия), который позволяет «наблюдать» предмет не безус-
ловно, а лишь при определенных условиях, т. е. определенным
способом деформируя его. Смысл релятивизации кантовского
«априори», о которой говорил Вайцзеккер, в том, что граница,
определяющая возможность объективации и, следовательно, объек-
тивного познания, не предполагается как некий априорный или
трансцендентальный горизонт; она входит в понятие предмета (воз-
можного экспериментального познания) как полагаемая, как акт пола-
гания. В самом понятии предмета учитывается теперь, что познава-
тельная абстракция есть реальное вторжение в предмет, реальная
актуализация одной возможности его существования за счет устра-
нения из поля зрения других возможностей.
Понятно отсюда, почему и каким образом возникает впечат-
ление, что именно физически не интерпретируемый математический
формализм, описывающий «чистое» состояние, непосредственно со-
отнесен с «предметом» в его незатронутом бытии-в-себе, почему;
иными словами, именно формализму можно приписать онтологи-
ческое значение.
Когда мы переходим к общей теории элементарных частиц,
эта ситуация приобретает еще большую определенность. Здесь нет
392
возможности углубляться в вопрос, ограничимся лишь одним замеча-
нием. Объективное познание как форма понимания предмета в его
бытии предполагает изучение его в его самообъек-
тивирующих потенциях, изучение его не через действие на другое,
как это делала классическая физика, а в действии на себя (как causa
sui). В физике это связано с понятием нелинейности фундаменталь-
ного поля. В гейзенберговской единой теории поля порождение
системы элементарных частиц должно описываться нелинейным
дифференциальным уравнением, ограничения которого (допускаю-
щие возможность определенных решений) вводятся принципами сим-
метрии, связанными с законами сохранения. Здесь, следовательно,
физические взаимодействия изучаются не только в связи с ограни-
чивающими условиями экспериментальной установки, но как некие
формы порождающего самоограничения. В результате понятие гра-
ницы выводится из гносеологического плана, она может быть истол-
кована как онтологический принцип, как порождающая форма.
Впрочем, мы выходим здесь за рамки философии Гейзенберга, но
выходим, надо надеяться, путем, намеченным самим Гейзенбергом.
Теперь нам, возможно, стали яснее основания гейзенберговского
платонизма, а вместе с тем и его утверждение, что современная
физика каким-то образом граничит с античной
Это утверждение, однако, станет еще более определенным, если мы
в двух словах упомянем о весьма важном дополнении, которое Гей-
зенберг впервые ввел в книге «Физика и философия». Говоря
здесь о работе Бора,
и Слэтера 1924 года, которую
можно считать истоком вероятностного истолкования понятия волны
в квантовой механике, Гейзенберг замечает: «Она (эта интерпре-
тация.— А. А.) означала количественное выражение старого понятия
«потенция» аристотелевской философии. Она ввела странный вид
физической реальности, который находится приблизительно посре-
дине между возможностью и действительностью»
В докладе «Язык
и реальность в современной физике», прочитанном в 1960 году на
заседании Баварской академии изящных искусств, Гейзенберг кос-
нулся этого вопроса подробнее. Говоря об «онтологии квантовой
теории», Гейзенберг отмечает, что первым ее понятием является
определение состояния атомной системы как «сосуществования»
возможных состояний, т. е. скорее как возможность, чем как дейст-
вительность. «Из этого видно,— заключает Гейзенберг,— что поня-
тие возможности, которое играет решающую роль в философии
Аристотеля, в современной физике снова заняло центральное поло-
жение. Математические законы квантовой теории можно рассмат-
ривать просто как количественную формулировку аристотелевских
понятий «дюнамис» или «потенция»»68. Это дополнение «платонизма»
«аристотелизмом», несомненно, делает сближение логической ситуа-
Г е й з е н б е р г В. Философские проблемы атомной физики, с. 47.
В. Физика и философия. М.: ИЛ, 1963, с. 22.
SuG, S. 179.
393
ции современной физики с античной философией уже не просто
логией. Видимо, здесь действительно нащупывается тот уровень
принципиальных проблем, на котором современная мысль граничит
с античной и может вступить с ней в сотрудничество.
Понятие границы у Гейзенберга, однако, не исчерпывается пе-
речисленными смысловыми возможностями. В заключение необходи-
мо отметить еще один аспект. В связи с поисками «мировой
в попытках создания теории поля встал вопрос о конце физики.
Гейзенберг специально посвятил этому вопросу заметку, опублико-
ванную в октябре 1970
Он отмечает, что и возможная
общая теория элементарных частиц также является замкнутой тео-
рией, т. е. и ее следует понимать как идеализацию реальной пол-
ноты опыта. Опыт таких наук, как биология, если не принимать во
внимание других, нежели наука, мыслительных возможностей, может
оказаться нередуцируемым к физике. «В первую очередь,— заклю-
чает далее Гейзенберг,— надо сосредоточить свое внимание на
расплывчатых границах физики со смежными сферами науки и на
ином способе образования понятий. К таким пограничным сфе-
рам относятся математика, теория информации и философия, и в
будущем, обсуждая очередное научное завоевание, мы, видимо,
не всегда сможем без затруднения решать, идет ли здесь речь об
успехе физики, теории информации или философии...»70. Если фи-
зика не может закончиться, то, добавим от себя, только в смысле ее
замыкания в целом. Она заканчивается, образуя навеки
грань в многограннике человеческого духа.
Нет нужды искать точную формулировку ведущего принципа
философии Гейзенберга, коренящегося в идее границы. Ясно, что он
ближайшим образом связан с ведущим философским принципом
его учителя Нильса Бора, с принципом дополнительности. Ясно
также и то, что принцип этот представляет собой достаточное
основание, чтобы включить философию Вернера Гейзенберга в фило-
софскую
SuG, S. 306—313.
SuG, S. 313.
Д ж е м м е р М. Эволюция понятий квантовой механики, с.
Petersen A.
•Quantum Mechanics and the Philosophical Tradition, MIT, 1968.
УКАЗАТЕЛЬ ЛИЧНЫХ ИМЕН *
АВГУСТИН
Аврелий
богослов, епископ Гиппонский
АЛЕКСАНДРОВ Александр Данилович (р. в 1912 г.), советский математик
АНАКСИМАНДР (ок.
547 до н. э.), древнегреческий философ
АНАКСИМЕН (ок. 588 — ок. 525 до н. э.), древнегреческий философ
АРИСТОТЕЛЬ (384—322 до н. э.), древнегреческий философ
БЕККЕРЕЛЬ
Александр Эдмон
французский физик
БЕРКЛИ (Berkeley) Джордж (1685—1753), английский философ, один из родона-
чальников субъективного идеализма в новое время
БЕТЕ (Bethe) Ханс Альбрехт (р. в 1906), немецкий
с 1935 г. в США
БЕТХОВЕН (Beethoven) Людвиг ван (1770—1827), немецкий композитор
БЛОХ
Феликс (р. в 1905), американский физик
БЛОХИНЦЕВ Дмитрий Иванович
советский физик-теоретик
БОЛЬЯЙ (Bolyai) Янош (1802—1860), венгерский математик, один из основополож-
ников (1832 г.) неевклидовой геометрии
БОМ
Дэвид Джозеф (р. в 1917 г.), английский
с 1961 г.
в США
БОНХЕФФЕР (Bonhoeffer) Карл Фридрих (1899—1957), немецкий физик
БОПП (Ворр) Франц (1791 — 1867), немецкий языковед, один из основателей сравни-
тельного языкознания
БОР
Нильс Хенрик Давид (1885—1962), датский физик
БОРН
Макс (1882—1970), немецкий физик-теоретик
БРОЙЛЬ, де (de
Луи (р. в 1892 г.), французский физик-теоретик
БУТЕНАНДТ
Фридрих (р. в 1903 г.), немецкий биохимик
БЬЕРРУМ
Яник (р. в 1909 г.), датский физик
БЭКОН (Bacon) Фрэнсис (1561 — 1626), английский философ-материалист
БЮКИНГ (Bucking), лейпцигский издатель
ВЕБЕР (Weber) Макс (1864—1920), немецкий социолог
ВЕЙЛЬ
Герман (1885—1955), швейцарский математик
ВЕЙЦЗЕККЕР
Карл Фридрих фон (р. в 1912 г.), немецкий физик-тео-
ретик и астрофизик
ВЕРДЕН (Verden), ван дер, Бартел Лендерт (р. в 1903 г.), голландский математик
ВИГНЕР
Эуген Пол (р. в
г.), американский физик-теоретик
ВИЛЬГЕЛЬМ II
II) (1859—1941), германский император
ВИЛЬСОН (Wilson) Чарльз Томсон Рис (1869—1959), английский физик, создатель
(в 1912 г.) прибора для наблюдения следов заряженных частиц («камера
Вильсона»)
ВИН
Вильгельм (1864—1928), немецкий физик
ВИРТЦ (Wirtz) Карл (р. в 1910 г.) немецкий физик, друг В. Гейзенберга
ВИТГЕНШТЕЙН (Wittgenstein) Людвиг
австрийский логик и философ,
один из основателей логического позитивизма
ВОЛЬТА
Алессандро (1745—1827), итальянский физик
ГАЙДН (Haydn) Франц Йозеф (1732—1809), австрийский
* Составлен Б. А. Старостиным.
395
ГАЛИЛЕЙ (Galilei) Галилео
итальянский физик и астроном, один
из создателей современного экспериментального естествознания
ГАЛЬВАНИ
Луиджи (1737—1798), итальянский физик и физиолог
ГАН
Отто (1879—1968), немецкий физик и радиохимик
Адольф (1851 — 1930), немецкий протестантский богослов
ГАУСС (Gauss) Карл Фридрих
немецкий математик и физик
ГЕГЕЛЬ (Hegel) Георг Вильгельм Фридрих
немецкий философ
Герман Людвиг Фердинанд (1821 — 1894), немецкий
физик и физиолог
ГЕРАКЛИТ ЭФЕССКИЙ (ок. 520 — ок. 460 до н. э.) древнегреческий философ-
материалист
ГЕРЛАХ
Вальтер
немецкий физик-экспериментатор
ГЕРМАН (Hermann) Грета (ФРГ), автор работ по философским вопросам, сторон-
ница неокантианства
ГЕРЦ (Hertz) Генрих Рудольф (1857—1894), немецкий физик •
ГЕТЕ (Goethe) Иоганн Вольфганг (1749—1832), немецкий поэт и мыслитель
ГИББС (Gibbs) Джозайя Уиллард
американский физик
ГИППАРХ (II в. до н. э.), древнегреческий астроном
ГЮЙГЕНС
Христиан (1629—1695), голландский математик, астроном и
физик
ДАРВИН (Darwin) Чарльз Роберт (1809—1882), английский биолог, создатель со-
временного эволюционного учения
ДЕКАРТ (Descartes) Рене (1596—1650), французский философ и естествоиспытатель
ДЕМОКРИТ (ок.
гг. до н. э.), древнегреческий философ-материалист, один
из создателей атомистики
ДЖЕМС (James) Уильям (1842—1910), американский психолог и философ
Джеймс Хопвуд (1877—1946), английский астрофизик
ДИНГЛЕР (Dingier) Гуго Альберт (1881 — 1954), немецкий математик
ДИРАК (Dirac) Поль Адриен Морис
английский физик-теоретик
ДРУДЕ (Drude) Буркхард (р. в 1903 г.), немецкий физик
ДЮРР
(р. в 1929 г.), немецкий физик
ЕВКЛИД (III в. до н. э.), древнегреческий геометр и оптик
ЖОЛИО (Жолио-Кюри)
Фредерик
французский физик и
общественный деятель
ЗАУЭРБРУХ
Фердинанд (1875—1951), немецкий хирург
ЗОММЕРФЕЛЬД
Арнольд Иоганн Вильгельм
немецкий
ИОРДАН (Jordan) Паскуаль (1902—1980), немецкий физик
ЙЕНСЕН (Jensen) Йоханнс Ханс Даниэль (1907—1973), немецкий физик-теоретик
ЙЕССЕН
немецкий политический деятель, участник заговора 1944 г.
КАНТ (Kant) Иммануил
немецкий философ
КЛЕЙН (Klein) Оскар Бенджамин
шведский физик-теоретик
КОКРОФТ (Cockroft) Джон Дуглас (1897—1967), английский физик
КОМПТОН (Compton) Артур Холли (1892—1962), американский физик
КОРИНТ (Corynth) Ловиб (1858—1925), немецкий художник
(Kramers) Хендрик
голландский физик-теоретик
КУРЛЬБАУМ (Kurlbaum) Фердинанд (1857—1927), немецкий физик-эксперимен-
татор
КЮРИ (Curie) Пьер (1859—1906), французский физик, один из основателей
учения о радиоактивности
ЛАНДАУ Лев Давидович
советский физик-теоретик
ЛАПОРТ (Laporte) Отто (1902—1971), американский физик
ЛАУЭ (Laue), Макс Феликс Теодор фон (1879—1960), немецкий физик-теоретик
396
(5 в. до н. э.), древнегреческий философ-материалист, создатель антич-
ной атомистики
ЛЕНАРД
Филипп Эдуард Антон (1862—1947), немецкий физик
ЛИ ЦЗУНДАО (Lee) (p. в
г.), китайский физик
ЛИНДЕМАН
Фердинанд (1852—1939), немецкий математик
ЛОБАЧЕВСКИЙ Николай Иванович (1792—1856), русский математик
ЛОКК (Locke) Джон (1632—1704), английский философ-материалист
ЛОРЕНЦ (Lorentz)
Антон (1853—1928), голландский физик-теоретик
ЛОРЕНЦ
Конрад (р. в 1903 г.), австрийский зоолог
ЛОУРЕНС (Lawrence) Эрнест Орландо (1901 — 1958), американский физик
МАЙТНЕР
Лиз (1878—1968), австрийский физик и радиохимик
МАКСВЕЛЛ (Maxwell) Джеймс Клерк (1831 — 1879), английский физик
МАЛЬБРАНШ
Никола (1638—1715), французский философ-идеалист
МАНЕ (Manet) Эдуард (1832—1883), французский художник-импрессионист
MAX
Эрнст
австрийский физик и философ
МИЛЛЕР (Miller) Дайтон Кларенс (1866—1941), американский физик
МИНКОВСКИЙ (Minkowski) Герман (1864—1909), немецкий математик
МОЦАРТ (Mozart) Вольфганг Амадей (1756—1791), австрийский композитор
НЕЙМАН
Джон
американский математик и философ
НЕЛЬСОН (Nelson) Леонард
немецкий философ, глава психологиче-
ского направления в неокантианстве
(Nernst) Вальтер Фридрих Герман (1864—1941), немецкий физик и физико-
НИЦШЕ (Nietzsche) Фридрих (1844—1900), немецкий филолог и философ
НЬЮТОН (Newton) Исаак (1643—1727)
ПАЙЕРЛС (Peierls) Рудольф Эрнст (р. в 1907 г.), английский физик-теоретик
ПАРМЕНИД из Элен (конец
вв. до н. э.), древнегреческий философ
ПАУЛИ
Вольфганг
швейцарский физик-теоретик
ПАУЭЛЛ (Powell) Сесил Франк (1903—1969), английский физик
ПЕТРАМ
Джордж Бракстон (1876—1958), американский физик-экспери-
ментатор
ПИФАГОР Самосский (ок.
до н. э.), древнегреческий философ и математик
ПЛАНК (Plank) Макс Карл Эрнст Людвиг (1858—1947), немецкий физик-тео-
ретик, основоположник квантовой теории
ПЛАТОН
до н. э.), древнегреческий философ, один из создателей объектив-
ного идеализма
ПОПИТЦ (Popitz), немецкий политический деятель, министр, участник антигит-
леровского заговора 1944 г.
ПТОЛЕМЕЙ Клавдий
в. н. э.), александрийский астроном и космолог, создатель
геоцентрической системы
ПУАНКАРЕ
Жюль Анри (1854—1912), французский математик и физик
РЕЗЕРФОРД (Rutherford) Эрнест (1871 — 1937), английский физик, один из создате-
лей ядерной физики
РЕНТГЕН (Roentgen) Вильгельм Конрад
немецкий физик-эксперимен-
татор
РИМАН (Riemann) Георг Фридрих Бернхард
немецкий математик
РОУЛАНД (Rowland) Генри Огастес (1848—1901), американский физик
РУБЕНС (Rubens) Генрих
немецкий физик-экспериментатор
РУССО (Rousseau) Жан Жак
французский философ-просветитель
РЭЛЕЙ (Rayleigh) Джон Уильям Стретт (1842—1919), английский физик
СЕП (Sep) Руф, немецкий архитектор
СЛЭТЕР (Slater) Джон Кларк
американский физик-теоретик
ТЕЛЛЕР (Teller) Эдвард (р. в 1908 г.), американский физик
ТЕОФРАСТ Тиртам
гг. до н.
древнегреческий философ и естество-
испытатель, автор первой «Истории физики»
397
УОЛТОН (Walton) Эрнест Томас
(р. в 1903 г.), ирландский физик
ФАЛЕС (ок. 625
ок. 547 гг. до н. э.), древнегреческий философ
(Faraday) Майкл
английский физик, автор концепции поля
ФЕРМИ (Fermi) Энрико (1901 — 1954), итальянский физик, с 1938 г. в США
ФИЗО (Fizeau) Арман Ипполит Луи (1819—1896), французский физик, первый
(в 1849 г.) измеривший скорость света в земных условиях
ФРАНК (Franck) Джеймс (1882—1964), немецкий физик
ФРЕЙНДЛИХ
Мартин Моррис (р. в 1905 г.), американский астроном
ФРИДРИХ II
II), XVI век, датский король
ХОЛЬСТ (Hoist), Эрих фон (р. в 1908 г.), немецкий (ФРГ) зоолог и этолог
ХУНД (Hund) Фридрих (р. в 1896 г.), немецкий (ФРГ) физик-теоретик
ЧЕДВИК (Чадвик, Чэдвик,
Джеймс (1891 — 1974), английский физик-
теоретик
ШАРДИН (Chardin Hubert), немецкий физик
ШЕКСПИР (Shakespeare), Уильям (1564—1616)
ШИЛЛЕР (Schiller) Иоганн Фридрих (1759—1805), немецкий поэт и драматург
ШРЕДИНГЕР
Эрвин (1887—1961), австрийский физик-теоретик
ШТЕРН (Stern) Отто (1888—1969), немецкий физик-экспериментатор, с 1933 г.
в США
ШУБЕРТ (Schubert) Фраиц Петер (1797—1828), австрийский композитор
ШУМАН (Schumann) Роберт Александер (1810—1856), немецкий композитор
ШУМАХЕР (Schumacher) Элизабет, с 1937 г. жена В. Гейзенберга
ЭЙЛЕР
Ганс (1873—1964), немецкий физик
ЭЙНШТЕЙН (Einstein) Альберт
физик-теоретик, один из творцов
современной физики
ЭЙХЕНВАЛЬД Александр Александрович (1864—1944), русский физик
ЭРЕНФЕСТ
Пауль (1880—1933), голландский физик-теоретик
ЮМ (Hume) Дэвид (1711—1776), английский философ
ЯНОШИ (Janossi) Лайош (1912—1978), венгерский физик
ЯНГ (Yang) Чжэньнин (р. в 1922 г.), китайский физик
Ф И З И К А И Ф И Л О С О Ф И Я (Пер. с нем. И. А. А к ч у р и н а, Э. П.
Предисловие 5
I. Значение современной физики в наше время 7
II. История квантовой теории 9
III. Копенгагенская интерпретация квантовой теории 19
IV. Квантовая теория и истоки учения об атоме 28
V. Развитие философских идей после Декарта в сравнении с современ-
ным положением в квантовой теории 40
VI. Соотношение квантовой теории и других областей современного естест-
вознания 52
VII. Теория относительности 64
VIII. Критика и контрпредложения в отношении копенгагенской интерпре-
тации квантовой теории 77
IX. Квантовая теория и строение материи 89
X. Язык и реальность в современной физике 104
XI. Роль новой физики в современном развитии человеческого мышления . . 118
Примечания и комментарии
ЧАСТЬ И ЦЕЛОЕ (Пер. с нем. В. В. Б и б и х и н а)
135
I. Первая встреча с учением об атоме
137
П. Решение изучать физику (1920) 149
III. «Понимание» в современной физике (1920—1922) 160
IV. Уроки политики и истории
174
V.
и беседа Эйнштейном
187
VI. Прорыв в новую землю (1926—1927) 198
VII. Первые беседы об отношении естествознания к религии (1927) 208
VIII. Атомная физика и прагматический образ мысли (1929) 218
IX. Беседы о связи между биологией, физикой и химией (1930—1932) . . . . 227
X. Квантовая механика и философия Канта (1930—1932) 239
XI. Дискуссия о языке (1933) 247
XII. Революция и университетская жизнь (1933) 261
XIII. Дискуссии о возможностях атомной техники и об элементарных части-
цах (1935—1937) 273
XIV. Поведение отдельного человека во время политической катастрофы
(1937—1941) 282
399
XV. Путь к новому началу
295
XVI. Об ответственности исследователя (1945—1950) 306
XVII. Позитивизм, метафизика и религия (1952) 318
XVIII. Политическая и научная полемика
330
XIX. Единая теория поля (1957—1958)
XX. Элементарные частицы и философия Платона
347
Примечания и комментарии 356
А. В.
Вернер Гейзенберг и философия 361
Указатель личных имен 395
Научное издание
ГЕЙЗЕНБЕРГ Вернер
ФИЗИКА И ФИЛОСОФИЯ. ЧАСТЬ И ЦЕЛОЕ
Заведующий
Н. А. Носоеа
Редакторы В. Аришнов, Л.
Художественный редактор Т.
Технический редактор И. Шумилина
Корректоры: Г.
Н. Голубцова,
Логина
ИБ
30918
Сдано в набор 13.02.89. Подписано к печати 27.07.89. Формат 60X90/16. Бумага типографская
1.
Гарнитура литературная. Печать офсетная. Усл.
л. 25. Усл. кр,-отт. 25. Уч.-изд. л. 27,65. Тираж 14 000 экз.
Заказ
Цена 2 р. 10 к.
Ордена Трудового Красного Знамени издательство
Главная редакция физико-математической литературы
117071 Москва
Ленинский проспект, 15
Вторая типография издательства
121099 Москва Г-99,
пер., 6