OCR: Ихтик (г. Уфа)
ihtik.lib.ru, ihtik@ufacom.ru

ГАРИН И. И. Воскрешение духа. - М.: ТЕРРА, 1992. - 640 с: ил.

ISBN 5-85255-089-2

Настоящая книга - одна из трех, в которых автор ставит читателя лицом к лицу с мыслителями, чьи имена и идеи не столь часто появлялись у нас на печатных страницах, а если и появлялись, то непременно со словом "критика". Книга ни в коей мере не претендует быть историей философии (в любом ее изложении). Ее жанр - сопереживание с мыслителем, попытка если не понять, то представить то глубинное, что сделало его неповторимой личностью - личностью, оказавшей влияние на всю последующую мысль.

ББК 83.3(0)
Г20

Художник ПЁТР САЦКИЙ

Что есть человек? В чем содержание, ценность и смысл человеческой жизни? Как жить "лучшей жизнью" и как "проживать жизнь"? Каково соотношение в человеке рассудочного и мистического, рационального и трансцендентного, умозрения и откровения? что есть жизнь духа? что есть время и вечность? - эти и другие вопросы, поднимаемые в настоящей книге, не имеют однозначных или правильных ответов и потому требуют новых решений от каждого поколения. Каждая культура, каждое общество, каждый мыслитель имеют свои версии ответов.
В книге рассмотрены основные идеи крупнейших экзистенциальных мыслителей и философов жизни, прослежены интуиции великих "собирателей бездн" и связь их гениальных прогнозов с современностью.
Главная задача автора - приобщить широкий круг читателей, взыскующих смысла существования, к непрерывному наращиванию жизненных и духовных ценностей, к неидеологизированной философии человеческого существования.
В жанре афористических фрагментов в книге изложены взгляды Паскаля, Киркегора, Бергсона, Ницше, Сантаяны, немецких и французских экзистенциалистов. В контексте изложения философии жизни содержится большое количество литературных, поэтических и музыкальных реминисценций - символов человеческой души и судьбы.

СОДЕРЖАНИЕ

ИСТОКИ
Собиратели бездн..........12
Логоцентризм и экзистенция......91

ПАСКАЛЬ
Человек ..............49
Надо ненавидеть себя?.........57
Он искал, стеная ...........65
Надо поглупеть?...........72
Наследство.............80

ГАМАН И ЯКОБИ
Северный маг............87
Кара истины - разум.........96
Философия незнания.........100

КИРКЕГОР
Путь к Киркегору..........103
Несчастнейший...........119
Захолустный гений, или Утрата иллюзий.......126
Критика современной эпохи.......130
Что значит быть?..........140
Что есть истина?...........147
Tels quels..............150
Киркегор - религиозный философ (Конспект) Основная идея философии Шестова (Конспект)
Киркегор и Бердяев..........164
Не примирения жаждут они! ......166
Ингмар Бергман...........169
Время...............183

НИЦШЕ
Родословная сверхчеловека............. 211
Der Ubermensch: толкни падающего?......... 237
Еще один филалет................ 252
Joie de vivre................... 255
Бог умер.................... 270
Ксенофоб? Кимвал мира?.............. 272
Неистовые ученики Диониса............. 287
Калейдоскоп.................. 292
Время..................... 296

ФИЛОСОФИЯ ЖИЗНИ
Время..................... 322

БЕРГСОН
Творческая эволюция (Супердайджест)......... 338
Интеллект?................... 342
Интуиция................... 352
Материя и память (Супердайджест).......... 357
Встреча искусства и философии........... 360
Мы...................... 365
Длительность и время............... 367
Магические всплески............... 388
Сон?..................... 402
Анализ и экстаз................. 406
Как мы творим?................. 414
Безмерность в мире мер................ 420

САНТАЯНА
ОРТЕГА-И-ГАССЕТ
Рациовитализм................. 439
La rebelion de las masas.............. 449
Перспективизм ................. 458
Мост..................... 463
Эстетика.................... 465

АДОРНО
Водопад времени-музыки.............. 490

ГУССЕРЛЬ
Феноменологическая редукция............ 495
Время..................... 507

ХАЙДЕГГЕР
Существование ................. 517
Мышление................... 520
Труден ли Хайдеггер?............... 523
Время как горизонт бытия и время как бытийность заботы . 526

ЯСПЕРС
Die Geistige situation der zeit............. 535
Massendaseinsordnung............... 540
Я выбираю, следовательно, я существую........ 544
Gehause........i........... 553

МАЛЬРО
Полковник Берже ................ 558
Голоса безмолвия................ 568

САРТР
Еще о ничто.................. 577
Тошнота.................... 579
Гарантий нет!.................. 582
Время..................... 584

КАМЮ
Amor fati?................... 592
Еще об абсурде................. 600
Бунтующий человек................ 604
Фальшивая реакция на общественную фальшь?...... 608
Калигула.................... 611
Чума..................... 613
Из "Шведских речей"............... 621

МЫ
Жив!..................... 633

ИСТОКИ

О, бурь заснувших не буди - Под ними хаос шевелится!..
Тютчев

Меня всегда поражала не безграничная способность человека к познанию, а убийственная реальность темноты - огромность того, что подавляющее большинство не желает видеть и знать. Это - страшно...

Весь наш трагический опыт показывает, что получается, когда из обилия мудрости выбирают некий примитив и предпочитают его всему остальному. Страшно, когда варварство выдает себя за всю бесконечность жизни и мира.

Да, невежество - тяжкая болезнь, чаще всего со смертельным исходом. Для окружающих...

И все же самое страшное из того, что происходит в мире, - это обесчеловечивание человека, его обезличивание, унификация, превращение в винтик мистифицированной системы. Сейчас мы много говорим об этом, забывая, что уже все сказано - не сегодня и не вчера, а века и века тому назад. Если хотите, вся культура была предостережением об апокалипсисе расчеловечивания. Все великие мудрецы предостерегали об опасности Всеобщей Идеи. И что же? Результат налицо...

Каков же выход? Выход один - раскрутить этот кокон культуры, выброшенный невежественными неофитами на свалку. В очередной раз открыть себе себя - всю простоту и многомерность человека.

В Человеческих качествах я пытался продемонстрировать связь тоталитаризма с негативными свойствами человеческой психики: похотью властвования, завистью, злобностью, склонностью к насилию, нивелированию, стадности, подавлению человека человеком - всем тем, что отбрасывает человека от культуры к первобытной орде. О том же свидетельствует и философская антропология - ветвь мудрости, главным субъектом которой является человек. Великие моралисты, философы жизни, экзистенциалисты, персоналисты - главные герои этой книги. Конечно, в нее невозможно вместить всю мудрость. Но этого и не требуется. Это огромное поле так тщательно выпалывалось, что земля вообще забыла о своем "мыслящем тростнике", она превратилась в обширную целину, усеянную погостами.

Сегодня, когда насилие, проклятое официально обществом и государством, вновь исподволь возвращается в нашу жизнь и становится чем-то обыкновенным для нас, - только теперь можно понять, какой мистифицирующей жизнью мы жили. Мы в упор глядим на насилие - и не замечаем его, прельщенные аргументацией насильников и кличками, приготовленными для живых мишеней. У нас нет полновесного языка для самой человеческой жизни. Никто при этом прямо не призывает к убийствам - призывают лишь защищать "любой ценой" отвлеченные от живого, вот этого человека, ценности.

Мы не уничтожаем человека - мы просто о нем забываем, покидая его в обстоятельствах, грозящих для него смертью. И это делает не экстремист: так устроен и так продолжает действовать одержимый мифами мозг.

Мы семьдесят лет отдали мифологическому сознанию и сегодня с трудом, недоверчиво поворачиваемся к реальности. Почти целый век у нас ушел на восстановление простейшего обоняния, чтобы мы поняли: труп врага пахнет так же, как пахнет труп друга. Труп классового противника пахнет не приятно и не весело - он пахнет трупом.

Лишь век спустя мы доходим до истины, что жестокость не бывает правильной, ярость не бывает справедливой, насилие не бывает чистым, - и нет ничего грязней рук насильника, даже если этот насильник не боялся насилия над ним самим.

Оказалось, что реакционерам так же больно, как революционерам, что сталинисты так же мерзнут, как либералы, и ферганские зверства омерзительны, как сумгаитские. Непомерно дорогой ценой мы заплатили за то, что отказывались признать палача - палачом, казненного - несчастным, идеологию - формой самодовольства. И сегодня мы еще раз платим за это: покинутые на полдороге старыми представлениями о мире, исключавшими значение человеческой жизни. Правильны они были или ложны, их сегодня у нас нет.

Землетрясения губительны. Экосистемы хрупки. Ядерная энергия опасна. Но ничего нет более опасного, чем сам человек, в его попытках утвердить на планете лучшую жизнь навеки, и в его склонности прибегать к разнообразным формам насилия с этой целью. Человек значительно опасней для самого себя, чем атомная бомба, которую он сам придумал и применил. И катастрофой ему грозят не технические сюрпризы, а недооценка его собственных наклонностей.

Никакая гласность не станет нашим оправданием, если вновь из Евразии хлынет ужас*.

* Здесь и далее в суженной полосе - точное цитирование источников.

Так что всё надо начинать сначала - с памятников, с реставрации памяти, с демистификации, с восстановления разрушенного.

Если хотите, экзистенциальная революция - это духовное возрождение, вечное напоминание совести о необходимости "что-то делать", осознание того, что за нас никто ничего не сделает - даже Бог. Ведь мы - единственные его орудия. Без нас он - только Дух...

Одна из фундаментальных экзиидей** заключается в том, что человек просто не в силах существовать, не посвящая чему-то свою жизнь. Можно сказать так: человек - существо, приносящее свою жизнь в жертву своему предназначению.

** Для удобства произношения автор употребляет жаргонное "экзи", заключающее понятия "экзистенция", "экзистенциальность", "экзистенциализм".

"Желать безусловного, стремиться посвятить себя безусловному" - в этом состоит трансцендентальная структура человеческого Я. Осознавая свою бренность, человек устремляется к вечному. Абсолютная убежденность - таково направление, в котором течет наше внутреннее время.

Люди, которым не все "всё равно", которые жаждут "что-то с этим сделать", - вечная совесть и надежда человечества.

Но здесь-то спрятана главная опасность. Не "всё равно" и "надо делать" относится и к фанатикам тоже. Поэтому страдать и делать должен каждый. Не придумывать идею "лучшей жизни" и затем насильственно внедрять ее, но жить лучшей жизнью, своим пребыванием в мире творить ее из себя. Это - главное.

В деморализованном обществе с деградировавшей культурой слишком много экстремистов, единственный козырь которых - "большой террор". Только высокая культура и высокая человечность гарантируют общественную безопасность. После многих лет лжи и насилия даже интеллектуалы становятся фанатиками, склонными к крайностям. Смутное время опасно неопределенностью, порождающей безверие и нигилизм. А это - лучшая почва для сохранения тоталитаризма.

Наиболее опасным феноменом человеческой безликости является безличная власть - молох, пожирающий человечество. Кризис современной эпохи - это безличная власть, непосредственно связанная с утратой человеческих истин, трансцендентных переживаний, морального авторитета и вообще всех высших горизонтов. Противоестественный отбор, когда все лучшее - поколение за поколением - уничтожалось, а все дубово-стоеросовое устремлялось вверх (кто был ничем, тот стал всем), сделал свое дело: не из кого выбирать, ибо те, кто еще может быть выбран, не желают, чтобы их выбрали.

Ответственность за мир - прежде всего персонализация. Главное человеческое измерение - личностность.

Высшая ответственность человека - ответственность за что-то большее, чем он сам. Бог просто необходим, ибо в его отсутствие человек обожествляет себя, а это и есть "мегасамоубийство".

И еще: обесчеловечивание - это обобществление. Общество унитарной экономики несовместимо с уважением к личности, так как требует от нее только повиновения. Философия личности неотрывна от личной свободы и независимости, а последние - от идеи приватизма.

Тотально национализированное, тотально централизованное, тотально унифицированное государство катастрофически разрушает не только свое хозяйство, но прежде всего самого человека и не только его интерес к труду, а саму его экзистенцию, а это непоправимо.

Анонимное хозяйствование анонимных людей - это и есть коллапс, провал в огромную дыру безличного, всё-от-всего-отчужденного.

Спасение от катастрофы - восстановление духовности, социальная, политическая, хозяйственная плюрализация, децентрализация, денационализация, разгосударствление, развитие самых разнородных структур. Монополия на средства производства уничтожает хозяйство так же, как монополия на идеи - дух. А если эти две монополии объединяются...

Только власть Личностей, а не анониматов, Гавелов, а не "демократов" способна возродить культуру власти. Это - почти утопия, но ведь Гавел у власти!

В этом надежда!

Другая - в том, что возврату к тоталитарности препятствует опыт тоталитаризма. Дважды его не вынесет даже самый долготерпеливый народ.

Г. Павловский говорит: "Особенность нашей истории - вечное запаздывание добрых людей, отчего-то опережаемых мерзавцами".

Почему так происходит?

Потому, что мы всегда пренебрегаем личностью и законом - в России слишком долго правили насилие и беззаконие. Дело даже не в большевизме - он лишь усилил то и другое, дело в тысячелетнем подавлении людей мерзавцами, всегда оказывавшимися наверху. Если мы в конце концов хотим стать европейцами, надо постепенно сбросить мировоззрение холопов, не отрицать европейскую культуру и европейскую мысль, а погрузиться в них. На самом деле сознание определяет бытие, и без здорового сознания, без следования лучшему в человеческой природе ничего путного построить нельзя...

Опасна Идея, еще опасней Система. Имея в виду творчество, Лев Шестов предостерегал: когда возникает манера - это начало конца. А если речь идет не о творчестве? - тогда коллапс, черная дыра. Выскользнуть невозможно...

С точки зрения Времени тратить силу на Систему бессмысленно. Вызов Богу, великая дерзость и невежество творят маньяков Идей и Систем, а также фанатиков, верящих в их вечность. Философия жизни не может стать Системой, ибо первое свойство живого - смерть...

Все мы - векторы в Ничто...

Вот почему философия жизни самонедостаточна. "И Маркса мало, и Фрейда мало, и, если хотите, Христа мало".

Эта книга - только небольшой фрагмент другой, книги о природе человека и его духа, книги о разрушенной природе и искореженном духе. Сегодня не следует начинать с нее, ибо, чтобы восстановить здоровье, нельзя начинать с уродств. Поэтому я начинаю с Воскрешения духа.

СОБИРАТЕЛИ БЕЗДН

В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир.
Христос

Вселенная - во мгле, и человек - в смятенье.
Гюго

Как и любая мудрость, экзистенциальная начинается даже не с Киркегора или Паскаля - она начинается с азов человеческой мысли, с истоков человеческой интуиции, с осознания амбивалентности человеческого существования. Христос, Будда, Шанкара, Вьяса, Вальмики-Адикави, Висвамитра, Конфуций, Лао-цзы, Моисей, Заратустра, Соломон - это всё экзимыслители, постольку, поскольку пытались проникнуть в сущность собственной экзистенции и выявить свою самость. Все они экзистенциальны, ибо подлинная мудрость не бывает иной.

Искать истоки философии жизни безнадежно: не Плотин, Августин, Паскаль или Киркегор, но вся культура - Эмпедокл, Гераклит, Марк Аврелий, орфики, отцы церкви, Абеляр, Бруно, Спиноза, Свифт, барочная культура, Шеллинг...

Если хотите, экзи - есть и дух первобытной культуры, ибо главным ее источником, творящим мифы и религии, был сокровенный внутренний мир человека.

Нирвана в буддизме, мистика в платонизме, Ничто в экзистенциализме суть ощущение недостаточности и поверхностности этого бытия, постижение трансценденции, уравновешивающей рациональность, интуитивное схватывание многомерности существования, сути ее свободы.

Если хотите, экзи - это новый орфизм.

Доплатоновский орфизм был результатом разочарования - нет, не в рационализме - в человеческой громаде. Он разрушал всеобщее и обращался к неповторимому единичному, индивидуальному - к человеческой сокровенности. Он отказывался от отвлеченного и абстрактного ради такого хрупкого и нуждающегося в защите личного. Еще не осознавая того, он в самые счастливые из-за неведения времена вставал на защиту человека от тотальных посягательств, именуемых царями, фараонами, падишахами, раджами, как затем - государствами, партиями, Великими Идеями.

Орфизм впервые попытался вернуть человеку самого себя, дать ему возможность ощутить свою ценность, стать хозяином собственного внутреннего мира, обрести свободу.

То одностороннее, к чему пришла новая мудрость под давлением преждевременных знаний - к отказу от панлогизма, отрицанию платоновского единства добра и красоты и утверждению спонтанности человека, - тысячелетия

тому назад - до науки, до "строгого" знания, до рационализма - уже проделал орфизм, практицизму логических конструкций предпочевший непрактичную подлинность интуиции, епифаний, просто человеческую самобытность и человеческое беспокойство.

Сегодня, когда философия вновь ощутила свое бессилие перед страшной реальностью бытия, она вновь сделала большой шаг к его смыслу.

В поисках предтеч экзистенциальной философии, раз за разом перебирая античных схолархов, я всегда возвращаюсь к досократовской эпохе, которая в такой же мере подготавливала "золотой век" Афин, в какой средневековая мысль питала время Эразма.

Экзи многим обязан Ветролову, мыслителю, осознавшему свое одиночество и восставшему против него. Таким предстает Эмпедокл со страниц бессмертной трагедии другого гения, увидевшего в древнем мудреце свое собственное отражение. В лице Эмпедокла, скажет еще один несчастный, последовавший по его стопам, гений совершенно обезличен, и его трагедия есть трагедия поэзии, трагедия творчества вообще.

Ибо что такое экзистенциальность? - "Разлад между собственной верой и расчетливой трезвостью мира".

Эмпедоклу ведомы высшие восторги бытия, экстаз вдохновения, но в то же время и глубочайшая подавленность отрезвления.

А также - высшая из свобод: возвращение во всеединство.

Земные дети часто
Дрожат пред тем, что ново им и чуждо...
В свое замкнувшись, знают они только
Его и дальше взором не стремятся
Проникнуть в жизнь. Но, робкие, должны
В конце концов ее покинуть, чтобы
В стихию каждый в смерти возвратился
И к новой юности омылся, словно
В ручье воды. Большая радость людям
Дана в себе самих омоложаться
Из смерти очистительной, что ими
Самими избрана в надежный час,
Встает, как Ахиллес из Стикса,
Непобедимый род.

Отдайтесь же природе добровольно,
Ее не ожидая зова!

Если хотите, с Ветролова начинается всё: мистика патристики до Аквината включительно, барочное искусство, эзотеричность и просветленная темнота консептизма и маринизма, езда в незнаемое - "самые чистые урожаи зреют в почве несуществующего" - Рембо, Малларме, Бальмонт, Р. Шар, великий сбор "урожая бездн" - Блейк, Гёльдерлин, Клейст, Китс, Лотреамон, Тютчев, Сен-Жон Перс, ловля озарений, темное познание, епифании модернистов, музыка нововенцев и трагизм абсурдистов, с болью входящих в эпоху Соловков и освенцимов.

И вот что замечательно: детство человечества, как детство вообще - при всем экстремизме детства, - было максимально естественно и плюралистично. Трансценденции орфизма не помешали ему создать самую рациональную из этик: "в человеке нет ничего, что бы действовало помимо его воли". Рациональность Парменида, Сократа,

Платона, всех элеатов, развивших понятийное мышление, не помешала им создать свою философию жизни, согласно которой человек есть мера всех вещей. Хотя современная философия и порывает с этой традицией, предпочитая мере внутренний мир и жизнь сознания, тем не менее она вовсе не столь антисократична, как тщится представить себя.

Но когда хотят идти дальше Сократа и в то же время сказать то же, что и он, но только далеко не так хорошо, то это по меньшей мере не сократично.

Если христианские мыслители - при всей экзистенциальности своего мироощущения - обратили природу к богу, Сократ обратил бога к человеку. Он видел в философии не миро-, а самопознание. Его тоже интересовал не космос, а человек. Сократовская диалектика иронична, ее цель - внушить людям недоверие к собственным предпосылкам, - Здесь у нас нет оснований не доверять Климакусу.

Экзи возник как реакция философии жизни на философию идей и вещей, сократизм возник как контроверза античному вещизму. Если хотите, Сократ - рациональный Ветролов, строящий свою феноменологию из логики и жизненных наблюдений.

Но экзимироощущение безгранично: Сократ и Платон - в такой же мере, как Гераклит и Эмпедокл; Плотин - в такой же мере, как отцы церкви и первый среди них - Августин... В конце концов "жалкий человеческий удел" - изобретение вовсе не Мальро, а Иннокентия III: De miseria humanae conditionis.

Никто не имеет права осуждать, ибо большей частью это значит осуждать себя. Почти всегда справедливо аристокловское: если что-нибудь, по-моему, нездорово, то не потому ли, что это я нездоров? Безупречных нет, а мера скользка.

Но разве только Запад?

В сущности, вся поэзия древнего Египта - нет, всего Востока - экзистенциальна. В Споре разочарованного со своей душой звучат мотивы и раздвоения личности, и противопоставления человека орде, и душевного разлада, и торжества мирового зла.

Кому мне открыться сегодня?
Зло наводнило землю,
Нет ни конца, ни края...

В Печальных строках Цюй Юаня находим:

В сердце моем печальном
тяжесть и беспокойство,
Но никому на свете
это не интересно...
Если молчать все время -
никто о тебе не узнает,
Если кричать - то будут
делать вид, что не слышат.
Все время я беспокоюсь,
тревожусь я непрерывно,
Душа у меня в смятенье -
и я ей помочь не в силах.

Это - Восток, а вот - Запад, пойди различи:

Так-то вот каждый бежит от себя и, понятно, не может
Прочь убежать; поневоле с собой остается в досаде,
Ибо причины своей болезни недужной не знает.
А понимай он ее, он бы, всё остальное оставив,
Прежде всего природу вещей постарался постигнуть.
Дело ведь здесь не идет о каком-нибудь часе едином,
А состоянье, в каком неизбежно все смертные люди
Должны по смерти своей во веки веков оставаться.

Отчаяние, скепсис, боль, страх - свойства распада. Все кризисы культуры, будь то упадок Вавилона, развал Египта, диаспора Иудеи, деградация греческих полисов, завоевание Аларихом Рима, рождали экзи, мироощущение эпохи заката.

Мы приблизимся к истине только настолько, насколько мы удалимся от жизни.

Что мы так страшимся ничтожества, или, что то же, так хотим жить, означает только, что мы сами не что иное, как это Хотение жизни.

Суета сует, суета сует - всё суета!
Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться; и нет ничего нового под солнцем.

Мудрого не будут помнить вечно, как и глупого.

Жизнь тела есть зло и ложь. И потому уничтожение этой жизни тела есть благо, и мы должны желать его.

Жить с сознанием неизбежности страданий, ослабления, старости и смерти нельзя - надо освободить себя от жизни, от всякой возможности жизни.

Поди-ка определи, кто здесь кто? Стоит ли после этого противопоставлять Платона - Эмпедоклу, Запад - Востоку, древность - Новому времени? Так что неудивительно, что Хайдеггер нашел в дзэн все, что хотел выразить в своих сочинениях, в том числе философию смерти и факультативность жизни. Когда Сартр расчленял мир на феномены и непостигаемые трансфеномены, он тоже поступал в духе Дхармакирти.

Если хотите, христианство не религия, а поэтический символ человеческой судьбы. Богочеловек, распятый на кресте, говорит Сантаяна, олицетворяет мучительные страдания, являющиеся уделом человека повсюду и во все времена; небо и ад - это символы выбора и бесконечность его неизбежных последствий.

Начиная со святых книг и блаженного Августина, сына Моники, главный мотив экзифилософствования - амбивалентность человеческого бытия - стал одним из двух господствующих типов мировоззрений, все более оттесняя рационалистически-просвещенческую доктрину лучшего из миров.

Да, философия жизни не трагична, а именно амбивалентна. Если хотите, даже отрицание имеет два лица: Рабле нашел куда более сильное средство противостоять судьбе, чем плач. Это средство - смех.

Да и чего, черт побери, кроме осмеяния, заслуживает эта земля вместе со своим чувствительным спутником - месяцем!

Впрочем, почему Рабле? За два тысячелетия до возникновения "разорванного сознания" Стагирит писал: "Из всех живых существ только человеку свойствен смех".

А плач?

А вся культура Возрождения - разве не экзистенциальна, хотя куда ближе к Аристотелю, чем к досократикам? Важнейшим элементом ренессансной культуры является симбиоз законности и свободы, справедливости законов и равенства всех перед ними - доктрина, вызревшая в недрах средневековья и заложившая основы грядущей демократии и культурного плюрализма. Разве в творчестве Петрарки не является доминирующей идея духовной свободы, важности выбора собственного жизненного пути и самовыражения? Разве Кимвал мира Деперье не прекрасный образец свободомыслия и гуманизма в почти современном их понимании?

Человек не должен подчиняться человеку - только морали, внутреннему долгу, закону. Свободное общество - это царство свободного долженствования, управляемое Богом и Законом. Тем больше свободы, чем сильнее Закон.

Человечность - это конкурентность в плюралистическом мире. Унификация бесчеловечна и нерентабельна. Именно поэтому рабовладение не состоялось. Существует, правда, "конкуренция наоборот", когда совестливый, высокодуховный и компетентный проигрывает бездарному быдлу, но это - именно то, что вызывало взрыв негодования у всех деятелей кватроченто.

А может быть, экзи Нового времени начинается с Эразма Роттердамского, этого Иоанна Крестителя Реформации, требовавшего от каждого честно играть свою роль?

Или Микеланджело? -

Никто желанной воли не найдет
До той поры, пока не подойдет
К пределам жизни и искусства.

А Монтень? - "Большинство совершаемых мною поступков вызвано примером со стороны и не вытекает из моего выбора". Или: "Моя философия - в естественном и безотлагательном пользовании благами жизни".

А Лютер? Разве не Тюрингский августинец говорил, что истина дана каждому в его "внутреннем свете" и что этика - это личная ответственность и индивидуальный труд? Экзистенциализм Лютера - предмет особого разговора (как и Аквината), но где взять время и на бросающего пепельницей в чёрта?..

А идея абсурда - разве мы не встречаем ее ив Басне о пчелах, ив Растревоженном улье, ив Палке от метлы, и в Гулливере, и в Простодушном, ив Микромегасе. Если вдуматься, то Посторонний Камю - всего лишь наследник Задига и Кандида.

А король Лир - разве это не Сизиф Камю, стойкостью духа преодолевающий трагизм существования?

А Макбет? -

Жизнь - это только тень, комедиант,

Паясничавший полчаса на сцене
И тут же позабытый, это повесть,
Которую пересказал дурак:
В ней много слов и страсти, нет лишь смысла.

В художественных образах Шекспира философия жизни выражена уже с такой полнотой, что остается место лишь для обобщений,

А вся барочная поэзия?

Едва родился человек на свет,
Глаза его уже для слез открыты,
И в колыбели он лежит повитый:
Его движениям свободы нет.

Во дни младенческих и детских лет
Он часто корчится, лозою битый,
А подрастет, и сонм страстей несытый
Его бросает в холод, жар и бред.

Потом годами стонет он от боли,
Несчастного сгибает недуг так,
Что он без палки не выходит боле,

И вот уже его могильный мрак
Навек объемлет... Скажешь поневоле:
От колыбели до могилы - шаг.

А психологизм, интроспекция, вся философская антропология Юма?

А столь далекая от экзи метафизика Канта? Ведь именно Немецкий Моисей разделил учение о человеке на физиологическую и прагматическую антропологию - то, что делает из человека природа, и то, что он может и должен делать из себя сам. В сущности экзистенциализм - это и есть прагматическая антропология, споспешествующая вылепить из Ничто Человека Свободного. У Канта мы находим и важный момент экзимышления - самоценность каждой личности, которой нельзя пожертвовать даже во имя высокой цели, ибо только сама личность и есть Цель.

Затем один из двух "последних греков Веймара" переиначит это так: "В жизни важна сама жизнь, а не ее результат".

В конце концов восприятие жизни есть реакция на нее. Гёте говорил Эккерману: "В середине человеческой жизни часто наступает поворот, и если в юности все благоприятствовало человеку и все ему удавалось, то теперь сразу все меняется, неудачи и несчастья следуют одно за другим".

А это? - "Человек должен быть снова разрушен! Каждый выдающийся человек призван выполнить известную миссию. Раз он ее выполнил, то в этом виде он на земле уже более не нужен, и провидение предназначает его для чего-нибудь другого". Или это: "Основной недостаток молодых поэтов - незначительность их субъективности".

А Шеллинг? В Разысканиях о человеческой свободе Шеллинг призывает раскрыть свободные силы человека, спасать свободу. У Шеллинга, повторенного затем Шопенгауэром, путь от воли к жизни к свободе от страстей пролегает через страдания мира, основы которого имеют трагический характер.

А Гофман? Гофман, лейтмотив магического реализма которого - быть самим собой, дать волю гению каждого.

А вся поэзия урожая бездн, собранного Паскалем, тысячеустая исповедь сыновей века? Китс, Байрон, Вордсворт, Леопарди, Мюссе, Да Виньи, Гёльдерлин, Клейст, Суинберн, Бодлер, Рембо, Лотреамон, Сюлли-Прюдом, Иосиф Бродский - все, постигшие хрупкое благоволение жизни, покоящейся на незыблемом фундаменте страдания и смерти?

Цель бытия - кто скажет, в чем она?
Наш разум слаб, недолги наши годы,
Мы близоруки, истина темна,
Для нас невнятен стал язык природы,
А косность мнений, тирания моды
Покрыли землю предрассудков тьмой.
И человек лишен простой свободы
Судить и думать, быть самим собой,
И мысль рождается бесправною рабой.

О наша жизнь! Ты во всемирном хоре
Фальшивый звук! Ты нам из рода в род
Завещанное праотцами горе,
Анчар гигантский, чей отравлен плод!
Струящий ливни бед неисчислимых -
Смерть, голод, рабство, тысячи невзгод
И зримых слёз и, хуже, слёз незримых,
Кипящих в глубине сердец неисцелимых.

Или:

Веселье, грусть - всё бренно,
Зачем судьбу нам клясть?

Лишь времени нетленна
Безвременная власть;

Чувств призрачна безбрежность,
Признаем неизбежность
Того, что стынет нежность,
Охладевает страсть.

Бесстрашно отгоните
Надежд самообман,
С достоинством примите
Тот жребий, что нам дан...

Или:

Человек - та же тень, некой силе слепой
Он послушен, как раб, в нем лишь воля чужая,
Он глядит - но не вглубь и творит - подражая,
Он покорен Судьбе - и не спорит с Судьбой.

Даже в гражданской поэзии неистового Гейне - находим:

Небо серо и дождливо,
Город жалкий, безобразный,
Равнодушно и сонливо
Отраженный Эльбой грязной.

Всё - как прежде. Глупость - та же,
Те же люди с постной миной.
Всюду ханжество на страже
С той же спесью петушиной.

Да, все повторяется... Затем будут Рильке, Верхарн, Лорка, Паоло Вольпони, Оден, Хьюз, Лоуэлл, Хандке, Кокто, Тзара, Бонфуа, Шар, Кино, Гадда, Арто, Паунд, Элиот...

Даже у неисправимых оптимистов, верующих в легкость преодоления зла, даже у коммивояжеров утопии то тут, то там проскальзывают нотки отчаяния и внутреннего рабства: "Массы людей ведут полную тихого отчаяния жизнь". "Люди такие, какие они есть, - покупающие и продающие, ведут рабскую жизнь только из-за недостатка смелости и веры". - Вы знаете, кто сказал это прямо-таки Киркегоровы слова?

Кстати, Сизиф начинается вовсе не с Камю, а с Гёльдерлина:

Необходимость - враг бессилья,
В ней состраданья к трусам нет.
Она дает отваге крылья,
И мощь руке, и сердцу свет.

Если хотите, "антисудьба" Мальро - это Судьба Тюбингенского затворника.

Вообще дух романтизма, особенно немецкого, новалисо-шлегелевского, был верностью собственной личности, отсутствием регламента для свободы. В этом отношении романтизм - ранний экзистенциализм.

А вся наша российская культура? - "Я взглянул окрест меня - душа моя страданиями человечества уязвлена стала".

А величайший из русских поэтов? - "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать".

У Пушкина отсутствуют мысли обо всех, как таковых, - его интересуют все, поскольку он уподобляет себя всем, а всех себе.

Всё в этом мире замкнуто в себе, значит, и озабочено собою. Являясь венцом природы, человек осознаёт свое в конечном случае трагическое положение: он уподобляет себя ей, обнаруживая себя перед нею. Природе нет ровно никакого дела до того, какова она. Ее собственная красота ей совершенно безразлична, однако потому она и реализуег себя во всей своей полноте. Совсем другое дело человек: он осуществляет себя, наслаждаясь своим самосуществованием, но одновременно и мучаясь, ибо нет конца трудностям его самосуществования, а главное - над ним, с момента его появления, висит угроза неизбежного превращения в ничто. Страдания человека начинаются с осознания безразличия других к себе, и они тем острее и болезненнее, чем глубже и прочнее в нем ощущение своей нераздельности с другими.

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты нам дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?

А разве Герцен не мыслит экзистенциально, восклицая: "Цель жизни - жизнь!?"

Если глубоко всмотреться в жизнь, конечно, высшее благо есть само существование. Когда это поймут - поймут и, что в мире нет ничего глупее, как пренебречь настоящим в пользу грядущего. Настоящее есть реальная сфера бытия. Каждую минуту, каждое наслаждение должно ловить, душа беспрерывно должна быть раскрыта, наполняться, всасывать всё окружающее и разливать в него свое. Цель жизни - жизнь.

Чем не Мерсо или Кламанс?

А Тютчев? Разве его лирического героя не преследует неизбывный страх оторванности, затерянности во вселенной, такой загадочной и устрашающей? Разве трагический пафос его поэзии не адекватен безысходному мироощущению?

Я чувствую себя как бы уничтоженным перед воспоминаниями прошлого, на три четверти погруженным в небытие, которое оставляет живучим во мне лишь чувство тоски...

А весь Достоевский?

Ведь инженер Кириллов считал, что жизнь не имеет смысла и человек не убивает себя лишь из страха боли и смерти. На самом же деле жить день или годы - все равно. Все равно, если утрачена иллюзия бессмертия.

Я хочу в Европу съездить, Алёша, отсюда и поеду; и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, - в то же время убежденный всем сердцем моим, что всё это давно уже кладбище и никак не более.

Даже марксистам пришлось признать, что красной нитью, проходящей через все творчество Достоевского, явилась мысль, что наука, разум, просвещение означают упоенное, презирающее мораль стяжательство. Как там у Зосимы? -

У них наука. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с некиим торжеством, даже с ненавистью. Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что мы видим в свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство!

А Толстой, раз за разом с каким-то упорством исступления раскрывающий один и тот же сюжет - жизнь, обреченную на смерть?

А Леонид Андреев с его "изумительно современным" осознанием хрупкости разума, человеческого одиночества и абсурда?

А Мережковский с его Было и будет?

А весь Бердяев и весь Шестов?

А Минский, Флоренский, Розанов, Булгаков, Лосский, Франк, братья Трубецкие, Фёдоров, Лопатин, Гершензон, Даниил Андреев, Эрн, Брюсов, Белый, Иванов?

А Голосовкер?

А Иосиф Бродский?

Есть что-то символическое в том, что все экзистенциалисты отрицали свою принадлежность к экзистенциализму - ведь они создавали не учение, не систему, не формулы, пригодные для передачи, - они живописали жизнь.

Действительно, кому придет в голову причислять к экзистенциалистам Эмерсона, а ведь это ему принадлежит знаменитая фраза: nothing is more rare in any man, that an act of his own? - Нет ничего более редкого в человеке, чем поступок, исходящий от него самого. Или - Эндре Ади, этого великого венгерского поэта, воспевшего человека истинного? Или - Цвейга, на себе испытавшего абсурд бытия, а до того сказавшего: "Есть только одно правило нравственного поведения: познать самого себя и остаться верным внутреннему убеждению, хотя бы оно шло наперекор всему миру"? Или - Голодаря, из норы которого вышел почти весь, во всяком случае французский, экзистенциализм? Или - Унамуно, с легкой руки которого пошли гулять по свету эти два слова - "трагизм жизни"? Или - Гамсуна? Или - Верфеля? Или - Жиакометти? Или - Грасса? Или - Додерера? Или - Чапека?

Слово "мы" употребляется в бурные эпохи. Но оно имеет свой дефект. Оно удобно и ни к чему не обязывает. Никакое "мы" не спасет тебя. "Я" слово практическое, обязывающее и действенное. Оно бесконечно скромнее; "я" - выражение совести и одновременно действия.

Или - Феллини, Бергмана, Бунюэля, Годара, экранизировавших эту философию?

Или - Дюренматта? Или - Голдинга? Или - Фриша?

А между тем вОпять они поют говорится, что ответственность непереложима. Ничто не освобождает от нее, каждый несет это бремя в одиночку.

Мы говорим: экзистенциализм отживает. Но как тогда быть с искусством XX века? Как быть с Фицджеральдом и Фолкнером, Дос Пассосом и Генри Миллером, со Стайроном и Олби, Сэлинджером и Апдайком, Мейлером и Болдуином? - а мы ведь только заглянули в одну страну...

Мы говорим: экзистенциализм - это трагическое мировосприятие. Но это трагедия особого рода. "Только с горем я чувствую солидарность, - говорит Иосиф Бродский. - Но пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность".

Мы говорим: экзистенциализм - это эскапизм. Нет! Экзистенциалист не наследник того древнего мятежника, который, видя мир развращенным, удалился в пещеру или монастырь. Это не изгой и не аутсайдер, а - блазон, реагирующий на деградацию духа и обесценивание идеалов визионерством, воплем, предупреждением.

Экзи - не только диагноз и предостережение, но и рецепт поведения. Suum cuique.

ЛОГОЦЕНТРИЗМ И ЭКЗИСТЕНЦИЯ

Современный человек осознал преходящий характер представлений о существовании и теперь в нерешительности стоит на краю земли.
Поульсен

Долгие годы в философской антропологии нам виделись не плюрализм и полисемия, не терпимость, не утверждение человеческого достоинства, а лишь отрицание, нигилизм, абсурдизм, трансцендентность. Это был идеологический самообман. Философы жизни, экзистенциалисты, - не горстка отчужденных интеллектуалов, превращающих собственное отчаяние в идеологию, это не ми-

стики и не субъективисты, строящие проекты вечного мира из своего разорванного сознания, не иррационалисты, делающие ставку на духовидение и богообщение, и даже не учители человечности, а проницательные скульпторы человеческого сознания, склеротическим идеям и хрустальным дворцам предпочитающие правду о человеческом существовании, остро чувствующие человеческую боль, пытающиеся постичь причины постоянного проскальзывания разума в не имеющие выходов норы.

Естественно, имея дело с негативами жизни, экзистенциалисты воспринимали некомпетентный оптимизм Панглоса с его "всё к лучшему в этом лучшем из миров" как опасность. Да, иногда это приводило к крайностям: "Дела пойдут гораздо лучше, когда будет раз и навсегда покончено с надеждой". Но это лишь реакция на ощерившуюся реальность, на опровержение жизнью оптимистических прогнозов и благодушных мечтаний утопии, на опустошение и измельчание человека в эпоху "революции масс".

Попытки понять причины того, почему законопослушные французы вдруг бросились на штурм Бастилии, предпринимались неоднократно. Галлер считал, что история приняла "дурной оборот" по вине Гоббса, де Местр - Лютера и Кальвина, Бональд - что все началось еще раньше, из-за Гуса, Уиклифа и поздних францисканцев, для Гобино первым шагом в направлении "деградации Европы" было принятие христианства, но все они оказались одинаково далеки от той истины, которую открыл Киркегор.

Просвещение, как и утопия, исходило из концепции человека как чистой доски, которую можно быстро исписать надлежащими предписаниями, превратив в образцового гражданина. Оно явно недооценило ни его генетиче-

скую предопределенность, ни метафизическую "некачественность", ни квантовую иерархичность. В сущности идея сверхчеловека принадлежит вовсе не Ницше, а Гельвецию, и последний вместе с энциклопедистами несет ответственность за попытку "оседлать тигра". Реальный человек амбивалентен: недочеловек в нем меряется силами со сверхчеловеком. Не надо провоцировать ни того, ни другого. И если уж помогать, то - Богу, сражающемуся с дьяволом в душах людей.

Дело не в том, что Просвещение разрушало интуитивный стиль жизни, дело в том, что оно ломало эволюцию, традицию, сбивало культуру на путь цивилизации, пыталось механизировать самое жизнь, а жизнь это не просто "игра ума", это нечто сокровенное и вместе с тем открытое во времени в обе стороны - в хтоническое прошлое и в постиндустриальное будущее. Просвещение пыталось сломать устойчивую надежность исторического механизма, преждевременно превратить культуру в кипящий котел, варево в котором угрожает своей непредсказуемостью, грозит взорвать тонкостенную недостроенную конструкцию. Революция - результат отсталости, нетерпение, радикализация - признак катастрофичности. Французские интеллектуалы вместо того, чтобы сдержать французскую чернь, спровоцировали ее на погромы. Благо, в конце концов верх взяла традиция.

Самый страшный феномен XX века - та легкость, с которой от культа просвещения и разума человек переходил к культу насилия и захвата. И не только на родине метафизики - на родине просвещенного гуманизма тоже. Когда предатели-вишисты покончили с 3-й республикой, не подал в отставку ни один префект, ни один посол, ни один генерал (де Голль - счастливое исключение). И если вчерашние "добрые французы" способны были в один

прекрасный день превратиться в коллаборационистов, если острым риносеритом (оносороживанием) способны заразиться свободолюбивые галлы, то чего можно ждать от всех остальных? То, что Леви называет "фашистской моделью мышления", лежит в человеке, ох, как глубоко - Киркегор добрался до корней задолго до того, как из них выросло древо фашизма.

Воля к власти вовсе не так трансцендентна, как считал Ницше. Если хотите, она является изнанкой рационализма. Об этом свидетельствуют все франкфуртские культур-философы - от Хоркхаймера до Адорно. Власть - всепроникающий институт и изначальное человеческое свойство: не только полицейский участок, тюрьма или казарма, но и семья, и школа, и кабинет врача. Родители, пишет Фуко, имеют власть над ребенком, учитель - над учеником, врач - над телом и душой пациента благодаря знаниям, которыми он располагает. И наоборот, обладание властью открывает власть над информацией.

Власть вездесуща... не в том смысле, что она всё охватывает, а в том, что она отовсюду проистекает.

Власть - это дисциплина, рационализм дисциплина.

Но рационализация - это еще и насильственность, обязательность - нечто вроде воинского устава. Многим это нравится, но не будем забывать, что в любом наставлении содержатся не только элементы ограничения, предписания, принуждения, суггестии, но и - репрессии.

Рационализм (как и антропоцентризм) суть позиция превосходства. Даже "сладостная власть" гения опасна "ваянием образа". Великие философы всегда стремились

навязать свою систему всем, не оставляя для других свободных ниш. Это называется рационализацией, а является репрессией, духовным авторитаризмом.

Рациоцентризм есть насилие над реальностью, практическое пособие для политических партий и организаций, использующих идеологию как средство завоевания власти. Согласно Глюксману, Просвещение было не чем иным, как всесторонним идеологическим обоснованием террора, которым увенчалась "великая" Французская революция. Гегель и идущие вслед за ним "господа-мыслители", творя истину в последней инстанции, ковали тоталитарную идеологию и воспитывали нетерпимость в отношении любого инакомыслия.

Тоталитаризм суть союз тоталитарного знания и тоталитарной власти. Хотя тон здесь задает полиция, ученые и философы споспешествуют ему, умножая насилие над телом насилием над духом (я уж не говорю о прямом доносительстве). Тотальная рационализация - прямой путь к добровольному рабству, осуществляемому самым надежным способом - сковыванием человеческого духа. Ведь самое эффективное принуждение - заставить человека поверить. Вера через знание - вот что наиболее опасно.

Хотя любое знание есть вера, только логоцентризм объявляет логику своим богом, абсолютизирует эту веру и репрессирует "неверных".

Основное зло логоцентризма - массовое подавление человеческой субъективности, личностности, персональности. Примитивная рационализация мира - это укатывание его катком, превращение многомерности в плоскость, подавление того сокровенного, что есть человеческая сущность и особенность. Неудивительно, что для гель-

вецианцев человек - чистая доска, во-первых, плоская, во-вторых, легко исписываемая предписаниями. Эпоха Просвещения - это эпоха предписаний, перерастающая в эпоху тотальной предопределенности, якобы являющую собой венец истории и высшее повеление разума.

Своей претензией объять суровым законом весь мир тоталитарная философия Вальгаллы мистифицировала реальность, подменив ее "объективностью" уравнения. Экзистенциализм и возник как человеческая контроверза общим ("объективным") реалиям мира. Он возник как реакция жизни на философию идей и философию вещей.

Я не могу объять мир в его тотальности: объект всегда вырисовывается передо мной на определенном горизонте, на котором он и пребывает "в незавершенности и открытости". Через эту открытость и улетучивается субстанциональность объекта.

Любое умозаключение бедно, неполно и однобоко. Надо говорить не "это утверждение верно", но "это тоже может оказаться истинным". Плюрализм предполагает многоязычие, полисемию, полифонию.

Экзи не ставил перед собой задачу познать мир - он признавал ситуации. В мире, именуемом жизнью, клеточками которого состоим все мы, имеется бесконечное множество замкнутых, даже непересекающихся миров. Эти миры - наша интенсивная внутренняя жизнь. Может быть, вам она не важна, для меня же она дороже вашей "объективности".

Цель экзи - синтезировать Фауста и Заратустру, любовь к миру и отчаянную борьбу за собственное "я". И еще - развить технику индивидуальной самообороны...

Сущность человека - намерение, проекция, устремленность в грядущее. Первична и непосредственна индивидуальная жизнь. Цели и ценности определяются субъективным выбором, то есть тем, какой смысл придает человек своей жизни. Человеческая природа бесконечна. Нет большей опасности, чем предписывать ей ту или иную ориентацию, тот или иной смысл, ту или иную цель. Каждый либо обречен на свою свободу, либо готов стать рабом. Но даже раб не может избавиться от своей воли, человек и только он ответствен за свои дела, и эту свою ответственность он не может переложить ни на природу, ни на историю, ни на ситуацию, ни на идеологию, ни на систему.

Ядро экзистенциальности в том, что всё главное для себя каждый чувствует и решает сам. Это не столько логика знания, сколько мощь субъективности - того, что образует наше "я". Чем мощнее наша субъективность, тем экзистенциальнее и богаче наша жизнь.

Наш исходный пункт - это субъективность отдельного человека... До того, как вы начали жить, жизнь не представляет собой ничего. Именно вы придаете ей определенный смысл.

Экзистенция, говорит Киркегор, отделяет мышление от бытия. Экзистенция ближе к бытию, чем разум. Человек являет собой такое сущее, которое понимающе относится к своему бытию. Не мышление, а экзистенция - составляет главное в "я". - Открытость экзистенции в мир.

По какому сущему должен быть прочитан смысл бытия? Какое сущее должно быть отправным пунктом для открытия бытия? - вот те проблемы, которые волнуют экзистенциалистов.

Одиночество человека в философском смысле не есть его одинокость. Одиночество суть ортегианское индивидуальное видение мира, присущее только мне и не передаваемое другому, это - личностность мировосприятия: мои обстоятельства, моя часть истины, моя точка зрения, моя перспектива.

Субъективность вовсе не предполагает замыкания в себе. Наоборот, это поиск выхода за пределы себя, это свобода выбора даже тогда, когда нет надежды на успех.

Я принужден желать одновременно с моей свободой свободу другим; я могу получить мою свободу только в том случае, если я получу ее для других.

В сущности это есть преодоление голого рационализма, объединение субъективного и объективного в экзистенциальном.

Истина- не в будущем, истина - в сиюминутном; жизнь - поток истины, история - ее океан.

Истина - не законы истории, не жирные пироги революций, не торжество грядущего, а правда каждого из нас. Истина - интенсивность нашего внутреннего мира, и, право, не стоит им жертвовать ради измышленных, головных абстракций. Там, где кончаюсь "я" и начинается "мы", там начинается игра масок.

Люди- это безответственное "я", "я" общества, социальное "я". Когда я живу тем, что "говорят", и заполняю этим свою жизнь, я заменяю "я", которое есть я сам в одиночестве, массой "я" - я делаюсь "людьми". Вместо того, чтобы жить своей собственной жизнью, я из-живаю её.

Не живем ли все мы сегодня в таком изжитом мире?

Главное в деятельности - умение отступать. Творец и преобразователь досозидался: утилитарность и "прогресс" поглотили его самого; в решении механических задач он утратил себя. Цивилизация, утопия, коммунизм растворили человечность, не оставив следов. Сокровенное, личное исчезло во всеобщем.

Плюрализм экзифилософствования - не только в множественности людей и идей, но и в возможности различных прочтений каждой из них каждым, и в отсутствии страха перед противоречием или непоследовательностью. Вот я писал о французском повиновении, а теперь буду говорить о французском сопротивлении. Подобно тому как во французском сопротивлении дух одержал верх над разумом: люди боролись с оккупантами вопреки логике реального положения вещей - подобно этому экзистенциально мыслящий человек должен бороться с тоталитаризмом и конформизмом, даже если он один против всех. И пока остался хотя бы один, массовое общество - в опасности. Единственная наша надежда - эти экзистенциальные единственные. Не будь их, не было бы ничего...

Экзи - стоический антиисторизм: бороться против "истории" надо даже без надежды на успех. Бороться, когда борьба утратила смысл. Бороться, если носороги - уже все. "Ничего не хотеть понимать". Один Сахаров против миллионов...

Когда философы не могут быть больше учеными, потому что наука находится в руках специалистов, они становятся номиналистами, позитивистами, семантиками и лингвистами. А вот в экзи самое ценное не строгость, а художественность, философская живопись Марселя, Камю, Ортеги, Сартра.

Это даже не философия, а переживание философии, которому нет нужды в строгости. Это тоска по экзистенции, испытанная Пулу, отчаяние, овладевшее Марселем при изучении Фихте, отчужденность Бушара, нора Голодаря. Это противопоставление эмпирическому "я" художественно-неповторимого. То, что существует и что единственно следует брать в расчет, это "такой-то индивид", это реальный человек с мельчайшими деталями своего опыта, со всеми особенностями конкретных приключений, которые он переживает, он, а не кто-нибудь другой - в данном случае Марсель.

Экзистенциализм даже не мудрствование, а мироощущение. Ведь на главный вопрос: как жить? - человек куда больше отвечает своим существованием, чем своим мышлением. Чтобы обрести сокровенное, не надо зауми: мимолетность взгляда, невысказанная симпатия, многозначительное молчание Малларме, печаль Гёльдерлина, скорбь Василискоглазого декана, страдание и боль Датского Сократа...

Бушар говорил: хочешь быть философом пиши романы.

Этика не должна быть предписанием. Становясь им, она превращается в политику. Экзимораль - движение, а не режим. Ей не дано права выносить вердикты от лица Истины или Истории. Экзи отвергает демагогию оценок.

Истинное - это отражение драматического в сознании личности.

Экзистенция - бодрствующая совесть, сосредоточенность на моральных проблемах, вызов духовному насилию.

Хотя христианский экзистенциализм Шестова и Марселя предшествовал атеистическому, будучи значительно ближе к Киркегору и Гаману, он временно уступил напору Сартра и Камю. Но он всегда был глубже. Марсель, этот философ-пилигрим, никогда не замыкался во внутреннем мире отдельного человека и не отгораживал его от бытия. Проблемы человека, считал он, неотделимы от мистерий бытия и производны от них: проблема - это деградированная мистерия. Без синтеза материального и духовного, имманентного и трансцендентного, без иерархии отношений человека с миром нет личности. Самая большая реальность - переживаемая, самое достоверное - то, что испытываешь. Декартову cogito Марсель противопоставил "я есть" - глубинные реалии личного существования в мире, не требующие и не нуждающиеся в доказательствах. В полутора тысячах своих блестящих работ Марсель не строил философской системы, не отвечал на вопросы, но "находился в пути", описывая свои интимные чувства и переживания, вопрошая о смысле жизни. Как ни абсурдно это может показаться, говорил он, но я не смог бы четко выразить то, что я ищу. Впрочем, отсутствие определенности не помешало ему предсказать роботизацию человека и обесценивание жизни машиной. Сегодня мы знаем, что непредвзятый поиск важнее "единственно правильного" ответа. Бога ведь тоже не обретают, его ищут. В этом смысл религии.

ПАСКАЛЬ

Ah, Seigneur! Donnez moi la force et la courage
De contempler топ coeur et топ corps sans degout!
Бодлер

О Боже! Дай мужество!

Паскаль носил в душе водоворот без дна.
- Всё пропасть алчная: слова, мечты, желанья.
Мне тайну ужаса открыла тишина,
И холодею я от черного сознанья.

Вверху, внизу, везде бездонность, глубина,
Пространство страшное с отравою молчанья.
Во тьме моих ночей встает уродство сна
Многообразного, - кошмар без окончанья.

Мне чудится, что ночь - зияющий провал
И кто в нее вступил, - тот схвачен темнотою.
Сквозь каждое окно - бездонность предо мною.

Мой дух с восторгом бы в ничтожестве пропал,
Чтоб тьмой бесчувствия закрыть свои терзанья.
- А! Никогда не быть вне Чисел, вне Созданья!

Кричать устами своей раны - мудрость этой испанской поговорки, свойственная любому гению, с особой силой касается гения трагического. Per la boca de su herida - этот паскалевский крик, эта киркегоровская боль, эта кафкианская нора, этот беккетовский коллапс, выдаваемые нами за мизантропию, возможно, и есть последняя любовь к человеку, последняя в том смысле, что за ней следуют уже конвульсия, проклятье, сотрясаемый в гневе кулак...

Симон Бар-Иона, известный как святой Петр, блаженный Августин, Паскаль, Киркегор, Толстой, Ганди - такова мировая линия этого метемпсихоза.

У Сент-Бёва есть фантастическая сцена погребения Монтеня. За гробом шествует вся французская литература: мадам де Севинье, Буало, Вольтер, Руссо, Виктор Гюго. Идя за покойником, никто из них не думает о нем, и лишь один рыдает - Паскаль.

Нет, его трудно представить рыдающим - слишком стоически переносил страдания. Это рыдание метафизическое, внутреннее, самое страшное из рыданий.

Вот почему мыслители, подобные гению из Клермон-Феррана, не только не кажутся счастливыми, но олицетворяют несчастье.

Все тела, небесная твердь, звезды, земля и ее царства не стоят самого ничтожного из умов; ибо он знает всё это и самого себя, а тела не знают ничего. Но все тела, взятые вместе, и все умы, взятые вместе, и все, что они сотворили, не стоят единого порыва милосердия - это явление несравненно более высокого порядка.

Из всех тел, взятых вместе, не удалось бы извлечь и самой ничтожной мысли; из всех тел и умов нельзя было бы извлечь ни единого порыва истинного милосердия; это невозможно, это относится к иной сфере - сверхъестественной.

Этого вполне достаточно, чтобы проникнуться его духом.

Я не знаю, кто меня послал в мир, я не знаю, что такое мир, что такое я. Я в ужасном и полнейшем неведении. Я не знаю, что такое мое тело, что такое мои чувства, что такое моя душа, что такое та часть моего я, которая думает то, что я говорю, которая размышляет обо всем и о самой себе и все-таки знает себя не больше, чем все остальное. Я вижу эти ужасающие пространства вселенной, которые заключают меня в себе, я чувствую себя привязанным к одному уголку этого обширного мира, не зная, почему я помещен именно в этом, а не в другом месте, почему то короткое время, которое дано мне жить, назначено мне именно в этом, а не в другом пункте целой вечности, которая мне предшествовала и которая за мной следует. Я вижу со всех сторон только бесконечности, которые заключают меня в себе, как атом; я как тень, которая продолжается только момент и никогда не возвращается. Все, что я сознаю, это только то, что я должен скоро умереть; но чего я больше всего не знаю, это смерть, которой я не умею избежать. Как я не знаю, откуда я пришел, так же точно не знаю, куда уйду... Вот мое положение: оно полно ничтожества, слабости, мрака.

Мы беззаботно катимся в пропасть, закрыв глаза, чтобы не видеть ее.

Итак - Паскаль, которому посчастливилось изобрести и смерть, и счетную машину и которому за одно прощалось другое.

Это была трансцендентность ясновидения. В мире еще ничто не предвещало последствий рационализации. Человек все больше верил в разум, а величайшие мыслители - Декарт, Спиноза, Локк, Гоббс - уже начали выводить из разума новый неведомый мир, да такой, что человечество притихло в восхищении. И лишь один, стоя у разверзшейся бездны, зрил никем не виданное. Бездна открывала ему свои глубины - опасности рационализации мира. Стоя у самых истоков зарождающейся науки, он узрел утрату человечности, исчезновение цели и смысла жизни. Крупнейший естествоиспытатель своего времени, он обратил взор к глубочайшим внутренним переживаниям, дабы усмирить страх перед открывшейся ему жутью.

К чему бы ни прикоснулся гений этого человека, везде - крупнейшие открытия и изобретения. "Ему свойственно удивительное умение проникать в самую суть вещей и отделять солидные основания от чисто словесных". Французский Архимед, он закладывает основы гидростатики, попутно изобретя гидравлический пресс. Он придумывает счетную машину, тачку, удлиняющиеся дроги, альтиметр, с удивительной точностью определяет массу воздуха, разрабатывает методы обучения языку, достигает невиданных высот в физике и математике.

Хотя в конце жизни он назовет математику бесполезным ремеслом, именно ему, Пуанкаре XVII века, принадлежат решения серии задач о циклоиде, подготовившие математику к анализу бесконечно малых, дифференциальному и интегральному исчислению, выдающиеся достижения в теории вероятностей и теории игр, "великая Паскалева теорема", вполне современная формулировка метода математической индукции, теория конических сечений и многое, многое другое.

А философия? - Желая возвыситься над стоиками и скептиками, ибо первые, наделяя человека безгранично всемогущим разумом, ставят его выше всего сущего, а вторые, склоняясь к другой крайности, безмерно принижают мысль, доводя ее до животного состояния, Паскаль пытался соединить, синтезировать самонадеянность и утрату веры.

Щедро черпая у Монтеня, он не приемлет его скепсиса. Затем Сент-Бёв скажет: всю свою жизнь, во всех своих произведениях Паскаль хотел доказать только две вещи: поразить насмерть иезуитов в своих Provinciales, разбить и уничтожить Монгеня в своих Pen sees. Почему? Потому что Монтень не верил в возможность обосновать веру с помощью разума, а Паскаль ставил себе цель доказать достоверность Бога? У меня нет ни времени, ни места анализировать истоки этого притяжения-неприязни, но есть другая, более близкая нам, аналогия: Достоевский - Толстой. Парируя упреки в плагиате у Монтеня, Паскаль остроумно замечает: не в Монтене, а в себе самом я нахожу все то, что вижу здесь. И все же Монтальт несправедлив к Учителю Жану: "Что есть у Монтеня хорошего, то можно извлечь лишь с трудом... он слишком много говорит о себе".

А о ком постоянно говорит Паскаль, себя не упоминая?

Хотя с годами он все больше склонялся к пессимизму и скептицизму, раздражение пирронизмом Монтеня так и не прошло.

Сомневаться во всем, сомневаться в том, бодрствует ли он, щиплют ли его, жгут ли его. Сомневается ли он, существует ли он? Нельзя дойти до этого, и я выдвигаю как факт, что никогда не было законченного пиррониста. Сама природа поддерживает немощный разум и мешает ему завираться до такой степени.

К Паскалю же восходит литературная виртуозность грядущих философов жизни. Он не просто первый прозаик века, он точка отсчета философской художественности, и реформатор языка, и искрометный стилист. Каждая строка, вышедшая из-под его пера, почитается как драгоценный камень, скажет Бертран. Она и есть перл: блестящая сила ограненной простоты.

Ему чужды вычурность, витиеватость, риторство, педантизм. Излюбленная манера - виртуозность афоризма. Даже вскользь брошенное замечание пронзительно, даже мимолетная мысль проникновенна. Ни к кому в большей мере не относится формула: минимум слов - максимум идей.

Стиль - это сам человек, скажет затем Бюффон. И Паскаль знает это:

Видя естественный стиль, мы приходим в удивление и восхищение: ожидая видеть в слоге только автора, мы находим в нем человека.

Кредо Монтальта - простота:

Нужно преследовать естественную простоту и не делать малого великим и великого малым. Недостаточно, чтобы речь была прекрасна, она должна быть свойственна предмету; иначе: не должно быть ни излишнего, ни недостаточного.

Не зная еще Паскаля-мыслителя, физика, можно, прочитав Мысли, сказать, что Паскаль-стилист оплодотворил целую литературу, не только французскую.

Я мог бы указать пальцем на те места в Письмах к провинциалу или в Мыслях о религии, которые мощным великолепием и всегда прочувствованной дерзостью предвещают Боссюэ, или потоком сурового и страстного красноречия подготовляют Бурдалу, или блеском красок и живописью контрастов приближаются к Лабрюйеру, или легкостью и живостью прокладывают путь Вольтеру. Все манеры письма получили свой образец в творчестве этого человека, который никогда не добивался литературной славы.

Да: школу великого овернийца прошли все: Шопенгауэр и Киркегор, Ницше и Достоевский, Вовенарг и Лихтенберг, Мольер и Сент-Эвремон, мадам де Севинье и мадам де Ментенон, кардинал Рец и Пьер Бейль, Шамфор и Курье, ближе к нам - Стендаль, Мориак, Сент-Экзюпери, Жюль Ренар, Камю...

ЧЕЛОВЕК

Что же это был за человек?

Паскаль был человеком большого ума и, - что не свойственно большим умам, - человеком большого сердца. Все то, что он совершил в области ума и в области сердца, несет на себе печать самостоятельности и своеобразия, свидетельствует о силе и глубине его мысли, о пылких, почти яростных поисках истины. Воспитанный отцом - человеком тоже незаурядным - в обстановке полной свободы, он обладал изумительными способностями, в частности, к математическим вычислениям и концепциям, и наряду с этим - обостренной душевной чувствительностью, породившей в нем страстное стремление к добру, отвращение к злу и жажду счастья, - но счастья благородного и безграничного.

Злоупотребление умственным трудом рано привело его к странному нервному заболеванию, еще более развившему в нем и без того обостренную чувствительность. Встреча с господами из Пор-Рояля дала пищу его нравственной деятельности, а их доктрина послужила для него отправной точкой, от которой он, с присущим ему своеобразием, устремился к полной перестройке нравственного и религиозного мира. Искренний и страстный христианин, он создал свою апологию религии, пользуясь методами и доводами, до которых никто до него не додумывался и которые должны были поразить в самое сердце неверующего. Расстройство его здоровья, принявшее новые и более тяжелые формы, помешало последовательному осуществлению его замысла, но всякий раз, как страдание отпускало его, он возвращался к нему, набрасывая на бумагу свои мысли, взгляды, внезапные прозрения. Ему было всего тридцать девять лет, когда он скончался, так и не успев свести в единое целое все написанное им.

Притом даже апологии Жильберты и Маргариты не позволяют им скрыть острых углов его гения: самолюбия, нетерпения, вспыльчивости. Евангельское смирение

и кротость, к которым он стремился, не способны были переломить его темпераментность, язвительность, даже - беспощадность. Я не думаю, что в печально знаменитом деле Сент-Анжа все акценты расставлены верно. "Доносчик", "теологический полицейский", "инквизитор" - не более чем громкие слова, скрывающие религиозную экзальтацию молодого человека, по молодости же не чуждого крайностей.

Нет, Паскаль не был ни агрессивен, ни бескомпромиссен, ни жесток - Письма к провинциалу лучшее свидетельство обратного: восстание против насилия. Дело Сент-Анжа, как считает Гуне, просто первая проба сил в его битве с тоталитарностью, в данном случае иезуитства.

И все же факт есть факт: от его морального гнета страдали близкие. В конце жизни он пресекал самые естественные человеческие чувства и желания, порицая Жильберту за ласку к детям (ласка, мол, развивает слабодушие), за вкусную еду, за непонравившееся слово.

Я просто боялась сказать что-нибудь лишнее: он умел находить предосудительное даже в совсем невинном. Если мне, например, случалось сказать, что я встретила красивую женщину, он сердился, говоря, что никогда не надо вести подобных разговоров в присутствии прислуги и молодых людей, ибо нельзя знать, какие у них могут при этом возникнуть мысли.

Это - в конце. Но и в начале, уподобляясь Иисусу - "кто матерь Моя и братья Мои", - он не позволял матери целовать себя - остерегался прикосновения женщины.

К концу же короткой жизни этот мягчайший человек все больше превращался в ханжу и тирана, осуждающего театр и науку, любовь и нормальную человеческую жизнь. - В схоласта, с жаром обсуждающего животрепещущую проблему: могут ли черти творить чудеса? - В картезианца с девизом: vixit bene qui bene latuit - хорошо прожил тот, кто хорошо укрылся.

Наверное, надо сделать скидку на мозговые изменения (после вскрытия в его мозгу обнаружили два углубления, наполненные гноем и свернувшейся кровью), воспалявшие его воображение: он то причислял себя к избранникам Христа, то во время экстазов требовал от Божьего Сына, чтобы тот на кресте посвятил лично ему, Паскалю, для спасения его, одну мысль, одну каплю крови...

* * *
Блез был не просто вундеркиндом, но, возможно, самым феноменальным образцом ранней одаренности из когда-либо известных. Хилый, легко возбудимый, болезненный от рождения, он был изолирован отцом от языков и математики, которым обучали дочерей. Но, живя в одном с ними доме, слушая их разговоры, он так быстро впитывал знание, что к четырем годам не только читал и писал, но и с необыкновенной легкостью производил в уме сложные вычисления. Жильберта вспоминает:

Брат, как только пришел в возраст, когда начал говорить, обнаружил признаки необыкновенного ума, особенно в своих репликах, которые подавал удивительно кстати, а также в замечаниях о природе вещей, что всех изумляло.

Это была не просто ранняя интеллектуальная самостоятельность, но уникальный случай ненасытной пытливости, направленной на желание понять, ни много ни мало, природу вещей. Недетские серьезность и жажда знания

усиливались необыкновенной чувствительностью к фальши. Он нутром чувствовал истину и, не получая ответа на вопрос, быстро находил его сам.

Как-то - Блезу было девять лет - он услыхал за обедом звук, издаваемый посудой при ударе, и, не удовлетворившись объяснением отца, несколько дней экспериментировал, стуча по разным предметам. Итогом стал Трактат о звуках, вывод которого состоял в следующем: звук возникает от сотрясения частиц ударяемого предмета, эти сотрясения достигают нашего уха через воздух, сила звука пропорциональна размаху колебаний, тон - частоте колебаний вещества.

Вот так...

Стоило отцу рассказать сыну о существовании геометрии и о принципах построения фигур, как воображение ребенка заработало с такой силой, что несколько дней спустя, еще ничего о геометрии не зная, он вторично изобрел геометрию, самостоятельно дойдя до 32-го предложения первой книги Евклида: сумма углов треугольника равна двум прямым.

Стоило же в руки 12-летнего Блеза попасть учебникам, как через считанные месяцы он уже превзошел своего учителя - отца. С 13 лет юный Паскаль на равных участвует в заседаниях математического кружка Мерсенна, этой малой Французской академии, из которой вырастет большая, с удивительной проницательностью подмечая самые незначительные ошибки и просчеты докладчиков.

Он рано прочел Эпиктета, Декарта и Монтеня. Опыты поразили его красотой и возмутили скепсисом. Среди книг, оказавших на Монтальта большое воздействие, обычно отмечают трактат Преобразования внутреннего человека голландского теолога Янсения, пытавшегося возродить в первоначальном виде суровое учение Августина. В книге содержалась мысль, что помимо похоти плоти существует похоть духа - страстная пытливость, стремление всё узнать, не отдавая отчета, зачем, и что основа последней те же эгоизм и себялюбие. Эта утонченная похоть более всего удаляет человека от Бога, толкает на служение мамоне, делает рабом собственного "я". Со свойственной великим душам непосредственностью юный Блез принял обвинение в свой адрес и, хотя отказ от занятий наукой был для него великим лишением, решил пожертвовать знанием ради веры. С этих пор его жизнь превратилась в борьбу между страстью исследователя и сознанием безбожия этой страсти.

Но даже окончательно прийдя к мысли о необходимости самоограничения и самоотречения - "и чем больше отказ, тем полнее счастье", - он не стал ни отшельником, ни монахом. Он не связал себя ни узами, ни обетами - слишком дорожил экзистенциальностью, чтобы, даже полностью отдавшись Богу, утратить свою свободу.

"Смирив себя, он отдавался вдохновенью..."

Он не был аскетом по призванию. Даже после "первого обращения" это все еще светский человек, великолепно чувствующий себя в салонах, не чурающийся прекрасного пола и нормальных человеческих страстей. Как бы ни был широк наш ум, говорится в приписываемом Паскалю Рассуждении о любовной страсти, мы способны лишь на одну большую страсть. Имеются сведения, что в Бьен-Асси будущий флагеллан увлекался местной Сафо и что у него был роман с сестрой герцога де Роанне Шарлоттой. Мы не знаем, бежал ли он, как Киркегор, Сковорода или Кафка, или на то были другие причины, но невероятного не произошло, ибо трудно представить большую нелепость, чем женитьба паскалевского человека на эврименке.

При всей его душевной близости с сестрами он всегда был одинок, и это метафизическое затворничество, сочетаясь с высочайшей духовностью, бросало его из одной чрезмерности в другую: в науке - до самоубийственного истощения, в светской жизни - до опасной любви, в религии - до неистовства.

Он медленно, но верно, убивал себя...

И все же он пришел к аскетизму: суровому, беспощадному, само отрицающему. С потрясающей силой воли аскетизмом он добивает в себе те жалкие остатки жизни, которые еще не поглотила нечеловеческая работа: не ест, не пьет, отрешается от всех удовольствий, избегает людей. Постепенно страдания становятся для него ниспосланной небом благодатью и естественным состоянием доброго христианина: "Да, Господи, каюсь, что считал здоровье благом". Ему уже мало умерщвления плоти и многочасовых молитв. Он одевает знаменитый пояс с гвоздями, отрекается от собственных научных трудов и всецело уходит в мистику.

Да, великий Паскаль был мистиком - как Рейсбрук Удивительный, Катерина Эммерих, Сведенборг или Нострадамус. Он верил в чудеса, ибо, как экспериментатор, сталкивался с ними - вспомним хотя бы случай чудесного исцеления Маргариты Перье. Более того, мистик-рационалист, он считал чудеса лучшим доказательством существования Иисуса Христа и свидетельством всесилия Бога. Я ловлю себя на том, что эта вера никак не умаляла ни его рационализма, ни его гениальности, а, наоборот, смягчала их.

В своей чисто августиновой Молитве к Богу в уничижительном тоне Паскаль отрекается от себя:

Господи, хотя в моей прошлой жизни благодаря Тебе не было великих преступлений, тем не менее она была позорной из-за беспрестанного небрежения к Твоему слову и Твоим внушениям, из-за праздности и полнейшей бесполезности моих действий и мыслей, так что вся моя жизнь была сплошной потерей времени, которое Ты даровал мне для того, чтобы я поклонялся Тебе. Таким образом, Господи, я всегда противоречил Тебе.

С 17 лет этот человек не помнил ни одного дня, когда бы он был совершенно здоров, а к 37 - это уже какое-то немыслимое скопище хворей: дикие головные боли, припадки, галлюцинации, бессонница, обмороки, колики, депрессивный бред, боязнь пространства, паралич ног, судороги горла, зубные боли, амнезия. "Мысль ускользнула от меня. Я хотел ее записать, а вместо того пишу, что она от меня ускользнула".

В числе прочих его болезненных припадков был и такой, что он не мог проглотить никакой жидкости, пока она не была достаточно нагрета, и глотать он мог не иначе как по каплям, но так как при этом он страдал невыносимой головной болью, чрезмерным жаром во внутренностях и многими другими болезнями, то...

В 37 это уже настоящий старик с изможденным лицом и крючковатым носом - тень человека, теряющего силы от обычной беседы.

Блез Паскаль был старик: почтенный с колыбели. Всякая усталость его истощала, всякий цветок завядал в его руке, всякое развлечение тревожило его совесть. Всё для него обращалось в грусть... Тридцати девяти лет от рождения Паскаль умер от старости.

Но страдал он мужественно, не жалуясь и не досаждая другим, безропотно выполняя предписания врачей и без всякого отвращения употребляя ту гадость, которой они лечили его. Последние месяцы его жизни были непрекращающейся агонией: колики разрывали внутренности, обморок следовал за обмороком, сон исчез, боль раскалывала голову, появилось непреодолимое отвращение к пище.

НАДО НЕНАВИДЕТЬ СЕБЯ?

Человек - это лишь тростник и притом очень слабый по природе, но этот тростник мыслит. Незачем целой Вселенной ополчаться, чтобы его раздавить. Пара, капли воды достаточно, чтобы его умертвить. Но, если бы даже Вселенная раздавила его, человек все-таки был бы более благороден, чем то, что его убивает, потому что он знает, что он умирает, а Вселенная ничего не знает о том преимуществе, которое она имеет над ним.
Паскаль

Величие человека настолько очевидно, что вытекает далее из его ничтожества.
Паскаль

Нам трудно судить, были ли задуманы Мысли о религии, записанные умирающим Паскалем на обрывках бумаги, как разрозненные фрагменты или как заготовки к будущей книге. Но они лишь выиграли от своей блазонирующей фрагментарности, - может быть, единственной форме, обеспечивающей симфоничность и контрапунктичность. Похоже, что Соломон де Тюльти, Монтальт из Клермон-Феррана, Амос Деттонвилль, E.A.A.B.P.A.E.D.E.P., отшельник из Пор-Рояля сознавал это, превращая Апологию христианствав полифонию мысли и веры.

Впрочем, было ли у него время менять что-либо?

Сегодня мы тщимся доказать несводимость Мыслей о религии к религиозным размышлениям и апологии веры. Но нужно ли доказывать, что Августин не сводим к церкви, Аквинат - к томизму, Лютер - к лютеранству. Важно ведь не эо, важно, что главное для них - человек, следовательно, проблема религиозная. Ведь что есть человек? Животное, которое верит...

Так ли важно, для кого писалась эта книга - для себя или других? Le silence eternel de ces espaces infinis m'effraye - прекрасно вне зависимости от того, кому предназначалось. "Вечное безмолвие этих пустых пространств страшит меня" - вот поэзия... Валери считал, что это писалось в расчете на определенный эффект, а мне кажется, это крик.

Конечно, Леонардо - величайший гений. К тому же для гения на редкость здоровый. У него не было бездн, и пустые пространства не страшили его. Но значит ли это, что для него не существовало откровений? Не будем преувеличивать антагонизм между вечным безмолвием и духом геометрии. Геометрия - геометрией, а отсутствие смятенности - вовсе не признак непоколебимой мощи.

Ведь и у здорового Леонардо - зыбкость, незавершенность, мистичность. Разве мог этот рационализированный нами гений так писать о душе и смерти? Не будем же упрощать. Возвращаясь к мнению Валери о Паскале, зададимся вопросом: имеет ли право осуждать Паскаля в бессодержательности и остраненности человек, сказавший: "в конце концов ничего никогда не было"?

* * *
Я потратил много времени на изучение отвлеченных наук, но потерял к ним вкус -так мало они дают знаний- Потом н стал изучать человека и понял, что отвлеченные науки вообще чужды его натуре и что, занимаясь ими, я еще хуже понимаю, каково мое место в мире...
Паскаль

Итак, человековедение Паскаля.

Никогда люди не делают зла так много и так радостно, как тогда, когда делают это сознательно.

Люди только и делают, что обманывают друг друга и льстят друг другу.

Человек не что иное, как притворство, ложь и лицемерие в отношении к самому себе (Фрейд?) и в отношении к другим (Ницше?).

Люди ненавидят друг друга - такова их природа. И пусть они пытаются поставить свое корыстие на службу общественному благу - эти попытки только лицемерие, подделка под милосердие, потому что в основе основ все равно лежит нанависть.

Жалость к обездоленным легко уживается со своекорыстием. Люди рады отдать дань добрым чувствам, прославиться мягкосердечием и при этом ничего от себя не оторвать.

Мы говорим: это лишь случайно брошенные упреки; Паскаль ничего на них не строит. И рядом, описывая план Мыслей, ссылаемся на самого Паскаля: "Часть I: ничтожество человека или природа испорчена".

Пройдет немного времени, и другой великий гуманист, автор идеи вечного мира, Иммануил Кант, напишет трактат Об изначально злом в человеческой природе:

Эта нечестность - самому себе пускать пыль в глаза, мешающая утверждению в нас подлинно морального образа мыслей, превращается в лицемерие и одурачивание других. Если это и нельзя назвать злостностью, то оно по меньшей мере заслуживает названия низости и кроется в том злом начале человеческой природы, которое составляет тронутое гнилью место нашего рода, и, пока мы не избавимся от него, будет препятствовать развитию зачатков доброго.

Да уж, лгать себе о себе - мы слишком хорошо знаем, куда это в итоге заводит... А вот Паскаль - не лгал, предостерегая и грядущее Просвещение, и всех нас. Не лгал - отсюда всеуравновешенность и амбивалентность Мыслей:

Если человек восхваляет себя, я его уничижаю, если уничижает - восхваляю и противоречу ему до тех пор, пока он не уразумеет, какое он непостижимое чудовище.

Я равно порицаю и того, кто взял себе за правило только восхвалять человека, и того, кто всегда его порицает, и того, кто насмехается над ним. Я с теми, кто, тяжко стеная, пытается обрести истину.

Пусть же человек знает, чего он стоит. Пусть любит себя, ибо он способен к добру, но не становится из-за этого снисходителен к низости, заложенной в его натуре. Пусть презирает себя, ибо способность к добру остается в нем втуне, но не презирает самое эту способность. Пусть и ненавидит себя и любит: в нем есть способность познать истину и стать счастливым, но познания его всегда шатки и неполны.

Человек осознает свою неполноценность в чуждом ему мире и испытывает жалость к самому себе. Он чувствует себя ничтожным, ибо понимает, что он ничтожен, этим-то он и велик.

Стержневая идея человековедения Паскаля не в том, что надо "ненавидеть себя", но в том, что "не надо лгать себе":

Конечно, плохо быть полным недостатков, но значительно хуже быть полным ими и не желать признавать их, поскольку к ним добавляется еще и недостаток добровольной иллюзии.

Нет, он не мизантроп и не пессимист, он - блазон, питающий амбивалентные чувства к человеку: бесконечную веру в него и... недоверие к нему.

Ибо, если бы человек никогда не был испорчен, он в своей невинности с уверенностью наслаждался бы истиной и счастьем. А если бы человек всегда был испорченным, он не имел бы никакого понятия ни об истине, ни о блаженстве. Но, как мы ни несчастны, мы все-таки имеем идею счастья, хотя не можем его достигнуть; мы чувствуем образ истины, хотя обладаем только ложью.

Заимствованное у Возрождения "срединное" положение человека он переделывает на свой лад: у Пико делла Мирандола именно в силу своего "срединного положения" человек всемогущ - способен все обозреть, всем быть и владеть, чем пожелает; у Паскаля - по той же причине человек беспомощен:

Что за химера человек, какое чудовище, какой хаос, какое вместилище противоречий, какое чудо... судья всех вещей и бессмысленный червь земли, обладатель истины и клоака неуверенности и заблуждений, слава и отброс мироздания.

Хотя чувство трагизма существования пронизывает всю человеческую культуру, по-видимому, именно Паскаль выразил его как "изначальную бедственность нашего удела" - "хрупкость, смертность и такую ничтожность человека, что стоит подумать об этом - и уже ничто не может нас утешить".

В Мыслях мы находим явно выраженную концепцию трагизма жизни перед лицом смерти - концепцию, которая тремя веками позже прозвучит так: "Абсурдно то, что мы родились, абсурдно то, что мы умрем".

В зародыше у Паскаля содержатся идеи Киркегора об омассовлении человека и его растворении в других. Человек стремится к анонимности и конформизму. Щадя свое "я" и не желая задумываться о своей природе, он убегает от самого себя во внешнее существование - в суетность и массовую "зачумленность". Но это не приносит ему радости. Непостоянство, разглагольствование, беспокойство, скука - вот непременные условия человеческого бытия. Люди не живут, но лишь надеются жить, поскольку, пренебрегая настоящим, вечно ожидают будущего.

Почему люди следуют за большинством? Потому ли, что оно право? Нет, потому что оно сильно.

Почему следуют стародавним законам и взглядам? Потому ли, что они здравы? Нет, потому что они общеприняты и не дают прорастать семенам раздора.

Политические взгляды Паскаля весьма консервативны, он ярый противник Фронды и поборник абсолютизма. Он принимает сущее не в меру его справедливости, но в силу его неизбежности. Любой общественный порядок несправедлив. Поэтому разрушению должно предпочесть созидание. Философ истины, какой бы она ни была, знаток человеческой природы, он понимает, что все дело в этой самой природе, а не в общественном порядке.

Нет беды страшнее, чем гражданская смута. Она неизбежна, если попытаться всем воздать по заслугам, потому что каждый тогда скажет, что он-то и заслужил награду. Глупец, взошедший на трон по праву наследования, тоже может причинить зло, но все-таки не столь большое и неизбежное.

Насилие государства - это зло, абсолютизм - зло наименьшее. Фронда - мнимая справедливость. Нехорошо быть слишком свободным, записывает он. Хотя богатство ведет к неравенству, равенство куда хуже. Со свойственной ему проникновенностью, говоря о будущем, Монтальт провидит опасность тоталитаризма: "откроется простор не только высшему государству, но и высшей тирании".

Иногда Паскаля обвиняют в обскурантизме, но он страшился не знания, а "просвещенных невежд", толкающих чернь на бунт. У всякого знания есть две крайние точки, и они соприкасаются. Одна - это полное неведение, в котором человек рождается; другой достигают всё познавшие возвышенные умы, уразумевшие в своей глубине, что по-прежнему ничего не знают, и, таким образом, вернувшиеся к первоначальному неведению, но - умудренно. А те, что вышли из природного неведения, но не достигли неведения умудренного, те набрались обрывков знаний и воображают, будто всё превзошли. Они-то и мутят мир, они-то и судят обо всем вкривь и вкось. Народ и сведущие люди - здоровое общество, всезнайки - его болезнь.

О ком бы это?..

В основе антисциентизма Паскаля лежало опасение, что человека слишком легко обратить в голый научный факт - сделать его одномерным, сказали бы мы. Он иронизировал, что побаивается математиков, которые, чего доброго, "превратят его в теорему".

ОН ИСКАЛ, СТЕНАЯ

Вера есть дар Божий. Не подумайте, что мы хотим сказать "дар размышления". И другие религии не говорят подобного о своей вере: они представляют размышлению только дойти до веры...
Паскаль

Толстой, а еще раньше Шатобриан любили Паскаля падающим на колени. Толстой писал: Паскаль задумал большое сочинение, в котором хотел поведать миру об истинности религии, которую исповедовал. Он все больше превращал свою жизнь в служение Богу, строго следуя им же установленным правилам. Страдания он переносил с величайшим терпением, считая их не наказанием, а испытанием веры. Он умер с ясным и радостным выражением лица. Последними его словами были: "Не оставь меня, Господи".

Мы долго скрывали самое великое из паскалевского наследия: страстную, глубоко выстраданную веру. Почему так? Средневековье кончилось, а вышедшая из него неблагодарная эпоха уже кичилась своим образованием, язычеством и скептицизмом. Хотя до Дидро и Вольтера было еще далеко, Монтень, Шаррон, Ламот-Левайе, Габриэль Ноде, Теофиль, де Барро не упорствовали в своем неверии, но сомнение уже поселилось в них. Оно жило и в душе Паскаля - отсюда его тревога, его страстность и его возвышенная грусть (Сент-Бёв). Убеждая других, он прежде всего пытается убедить самого себя. Но как? Упаси Боже, он не ищет доказательств.

Мы знаем, как он принимается за дело. Он берет человека в окружении природы, среди бесконечных пространств. Сопоставляя его то с необъятностью небес, то с мельчайшим атомом, он поочередно показывает его великим и ничтожным, затерянным между двумя бесконечностями, двумя безднами. Затем, продолжая рассматривать человека в его внутренней сущности, Паскаль старается показать, что в сознании его существует тоже две бездны: с одной стороны - устремление ввысь, к Богу и нравственному совершенству, с другой - тяготение вниз, к злу, преступное влечение к пороку.

Нет, он не ищет доказательств бытия Бога в самом устройстве мира, как Фенелон, для которого законы бытия и есть свидетельства высшего замысла. Нет, он слишком прагматичен, чтобы ухватиться за Боссюэ, которого влечет к Богу скорее идея величия человека, нежели ощущение его ничтожества. Я равно порицаю, говорит он, и тех, кто восхваляет, и тех, кто поносит человека, и тех, кто смеется над ним, я с теми, кто, стеная, ищет истину.

Ничто не может быть дальше от метода Паскаля, чем ровный и легкий путь. Узреть Бога в созерцании природы, может быть, и признак величия, но для него - предмет удивления, не больше: "Дивлюсь, сколь отважно принимаются эти люди говорить о Боге, убеждая безбожников. Первая их задача - это доказать бытие Бога на основании творений природы. Это убеждает лишь тех, кто уже верует в Него. Что же касается иных, равнодушных, то уверять их, что стоит им лишь взглянуть на ничтожнейший из окружающих их предметов, дабы воочию узреть Бога, - слишком наивный довод". Там, где в россыпях блуждающих миров Фенелон видит могущество и мудрость Творца, Паскаль ощущает одну только пустоту,

и она ужасает его. Даже пророчества Евангелия - и те не убеждают его: "Вы думаете, что они приведены для того, чтобы внушить нам веру. Нет, это для того, чтобы отвратить вас от веры. Чудеса служат не для того, чтобы обращать, а для того, чтобы осудить".

Для Паскаля религиозность не поучение, не доказательство, а - страдание. Бога надо мучительно выстрадать. И если кто выстрадал своего Бога, то это сам Паскаль. Бог Паскаля - это Бог отшельников, не демонстрирующих свое религиозное рвение, но одиноко жаждущих его всем своим существом.

Бог недоказуем, он непостижим. "Если есть Бог, то он бесконечно непостижим, потому что, не имея ни частей, ни границ, не имеет никакого соотношения с нами. Мы не способны постичь умом ни того, что такое Он, ни того, есть ли Он". Тем не менее религия и Бог универсальны. И только посредством веры, только в Боге можно обрести счастье - счастье людей не от мира сего, взыскующих благодати в безблагодатном мире. И даже самое истину можно получить лишь из Его рук - не разумом, но сердцем, чистым и смиренным сердцем, как, впрочем, и Его самого.

Да, вера Паскаля - это Бог, ощущаемый сердцем, а не разумом (затем будет Киркегор!). Как далеко, записывает он свое откровение, от познания Бога до любви к нему.

Эта сердечность Паскаля, проступающая сквозь все жестокое и суровое, что есть в его манере и учении, пленяет в нем с особой силой. То волнение, с которым этот великий страждущий дух молится, то, как он говорит о самом важном в религии, способно захватить все сердца и внушить им некое ощущение

глубины, навсегда запечатлев в них некую растроганную почтительность. Прочитав Паскаля, можно остаться неверующим, но уже нельзя ни насмехаться над религией, ни богохульствовать., и в этом смысле правда, что он одержал победу над духом XVIII века и над Вольтером.

Вера Паскаля - это любовь к Богу, пронизанная любовью к людям, - любовь сквозь боль, сквозь сомнение, сквозь мученичество и отчаяние.

Божественный мученик обращается к своему ученику со словами:

Утешься, ты не искал бы Меня, когда б уже не нашел. - Ты не искал бы Меня, когда б Я не был с тобою; так не тревожься же.

О тебе думал Я в своей агонии; за тебя пролил Я капли крови своей!

Неужто хочешь ты, чтобы Я продолжал проливать свою человеческую кровь, а глаза твои оставались сухи?..

Тот, кто достоин поднять свое чувство отчаяния до столь высоких сфер, уже за одно это достоин славы, скажет Сент-Бёв.

И этой своей болью Паскаль способен возвысить и очистить самые заскорузлые души, кроме разве что наших...

* * *
Согласно одной из версий, "по воле случая" он "дал себя увлечь". Ла Бутельер, Деланд, а затем Жаклина будто бы совратили его на Пор-Рояль. "Блез прочитал эти книги, и в его впечатлительной душе они произвели настоящий переворот". Известны те огромные усилия, которые он затратил, чтобы удержать сестру от монашества, и те проигранные им поединки, в которых он убеждал экзальтированную женщину, что во имя великой цели должен остаться в миру.

Но кто поверит тому, что слабая женщина или даже такой огненный проповедник, как Сенглен, могли бы примитивными ссылками на греховность светской жизни и необходимость спасения души повлиять на выбор этого немощного Колосса?

Часто ссылаются на потрясения, им пережитые: травма Этьена Паскаля, якобы послужившая толчком для "первого обращения", случай на мосту Нейи - для "второго". Но трудно поверить, что болезнь отца, чудесное исцеление Маргариты Перье или упавшие в реку лошади усилили его впечатления от янсенизма. Для человека духа куда важнее само состояние его духа - то состояние экстаза и богодухновенности, в котором написан его Мемориал.

Религиозным было само мироощущение Монтальта. Случайности, ведшие его к Христу - вывих бедра у отца, знакомство с доктриной епископа Ипрского, депрессия и надрыв, - могли и не существовать, ибо к Богу его вели не внешние обстоятельства, а внутренняя структура души.

То, что мы именуем патологическими приступами религиозности, обращением и катарсисом, было не результатом раскаяния, а внутренним светом, всегда горевшим в его душе.

Для того чтобы знать, что такое благодать, надо, как минимум, ее испытать, а поскольку ее испытывают только Паскали, то лучше не говорить об этом. Единственное, что можно сказать, это что к Пор-Роялю его привели именно эти состояния, а не карета, повисшая над бездной.

23 ноября 1654 года у него случился припадок. Находясь то в состоянии восторженной эйфории, то холодея от ужаса страшных предчувствий, он дрожащей рукой записал мысли, проносившиеся в его разгоряченном мозгу. К великому счастью, это заклинание, продиктованное ему Богом и известное как Мемориал, или Амулет Паскаля, сохранилось.

Вот оно!

ОГОНЬ

Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, но не бог философов и ученых. Уверенность. Чувство. Радость. Мир. Бог Иисуса Христа. Богу моему и Богу вашему. "Твой Бог будет моим Богом". Забвение мира и всего, кроме Бога. Его можно обрести лишь путями, указанными в Евангелии. Величие души человеческой. Праведный Отец, мир не познал Тебя, но я познал Тебя. Радость, радость, радость, слезы радости. Я отдалился от него... "Мене оставиша, источника воды жива". Боже мой, оставишь ли меня?.. Да не буду разлучен с Ним вовеки. "Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного тобою Иисуса Христа". Иисус Христос... Иисус Христос... Я не разлучен с Ним. Я бежал от Него, отрекся, распинал его. Да не разлучусь с Ним вовеки... Хранить Его можно только путями, указанными в Евангелии. Отречение от мира полное и сладостное. Полная покорность Иисусу Христу. Вечная радость за один день подвига на земле. Да не забуду словес Твоих. Аминь.

Что это? - Просто ли болезненная смесь джойсизма и евангелизма? Но - что бы это ни было - без этого не понять нам Паскаля. Такое объединение личного и небесного доступно лишь немногим жившим людям: Плотину, Августину, Паскалю, Бёме, Сведенборгу, Киркегору... Кому еще?

Это неверно, что ко времени Паскаля схоластический спор Августина и Пелагия о соотношении свободы воли и благодати перестал волновать цивилизованных людей. Хотя Вольтер предложил примирить все противоречия, удавив последнего иезуита кишкой последнего янсениста, эта метода характеризовала дух Просвещения и то, что из него вышло, а не саму проблему, которая никогда не утратит своей актуальности: индивидуальное или тоталитарное? человек, его дух, Бог или церковь?

К сожалению, при всей своей толерантности Паскаль, ввергнутый в партийный спор, не смог устоять перед партийной же однобокостью:

Пусть на вашей стороне будет двор, обман, на моей стороне истина: она - вся моя сила; если я ее потеряю, я погиб. Но истина у меня, и посмотрим, кто победит.

Это - скользкий путь и опасная доктрина: единовластное обладание истиной.

Можно по-разному относиться к Письмам к провинциалу - упиваться ими, как грамотная Европа XVII века, или поносить, как просвещенная века XVIII, - меня в них интересует не новый богословский диспут Ария и Афанасия или Августина и Пелагия. Меня захватывает в них человечность против иезуитства, экзистенциальность против цинизма, плюрализм против экстремизма.

Дело вовсе не в извращении иезуитами евангельских текстов и не в циничной морали "цель оправдывает средства", против которых страстно восстает Монтальт, но в том их "втором дне", которое делает их бессмертными: животрепещущими во все времена.

Гениальные книги, независимо от их конкретной направленности и того, каковы - революционны или реакционны - Эразма Роттердамского или Шатобриана, Ульриха фон Гуттена или Паскаля, - всегда направлены против догматиков и иезуитов, разбросанных по всем временам.

НАДО ПОГЛУПЕТЬ?

Последним выводом разума должно быть признание, что существует бесчисленное множество вещей, его превосходящих. Слаб тот разум, который не доходит до этого сознания. Нужно где следует сомневаться, где следует утверждать и где следует подчиняться.
Паскаль

Нет ничего несообразнее, чем сказать, чтобы материя знала самое себя.
Паскаль

"Паскаль принес в жертву своему богу великолепный математический ум, тем самым приписывая богу жестокость, которая является космическим расширением болезненных душевных мук самого Паскаля" - Рассел и Валери явно пристрастны к трагическому мыслителю. Пристрастны и несправедливы. Горько слушать их упреки в прозелитизме, отступничестве от науки, эстетической невосприимчивости, расчетливости и рассчитанности искусства, особенно - в противопоставлении вечного безмолвия духу геометрии.

Но было ли отступничество? Была ли жертва? Являются ли Мысли жертвой, жертвой Богу самого ценного в человеке - разума? Нам бы такие жертвы! Да и мог ли человек такого масштаба отречься от самого себя?

Накануне Просвещения и как бы предостерегая о грядущей опасности механизации жизни, Паскаль говорит о невозможности сведения высшего к низшему, о возможном антигуманизме, о грядущей плоской рассудочности, об абсурде замены веры наукой.

Развивая античный принцип "вижу и одобряю лучшее, а следую худшему", Монтальт, вопреки Картезию, категорически отверг просвещенческое тождество знания и добродетели. Разум слишком подвержен влияниям воли, дабы стать управителем и судьей. Источником нравственности является доброе или злое сердце, а не всесилие рассудка. Ум с сердцем не в ладу: борьба между разумом и страстями - извечная драма человеческого существования.

Даже обладая лучшими понятиями о мире и о себе, человек далеко не всегда ведет себя в полном согласии с ними. Зло мира, если мир находится во зле, не может не проникать в его душу. Унижение не делает нас неспособными к благу, и святость не делает изъятыми от зла.

В отличие от Декарта, Лейбница и Спинозы Паскаль не является панлогистом. Для него граница между истиной и ложью, как и между двумя истинами, призрачна и условна.

Истина столь тонка, что, чуть отступишь от нее, впадешь в заблуждение, но и заблуждение столь тонко, что, едва отклонишься от него, обретаешь истину.

Ничто не бывает безусловно истинным, ничто не истинно в смысле чистой истины.

Мы только отчасти обладаем истиной и благом вперемежку с ложью и злом.

Осознавая бесконечность истины и знания, Паскаль неодобрительно относится к притязаниям философов объять всё существующее, - как Демокрит, говорить обо всем.

Для Паскаля человек не исчерпывается разумом. Его неотъемлемые качества: неразумение на одном конце, вдохновение и вера - на другом. Животность и - божественное откровение, тупость и - claritas.

В формулу отчаяния "надо поглупеть" Паскаль вкладывает всю боль интеллектуала, глубоко осознавшего тщету познания - "познания, умножающего скорбь".

Он считал, что мышление дано человеку и как осознание смерти: с его помощью человек убеждается, что все его удовольствия только суета, что бедствия бесконечны, что, наконец, смерть неумолимо приводит к страшной необходимости исчезнуть навсегда. Нет ничего действительнее и ужаснее этого.

Кстати, логика Паскаля контрапунктична. Каждое его утверждение рано или поздно переходит в свою противоположность. Последовательно испытывая все "за" и "против", он убеждается в одинаковой верности прямых и обратных утверждений - отсюда его амбивалентность, парадоксальность, напряженность, двоемирие. Чтобы остаться человеком, нельзя отказаться от собственных полюсов. Отказ чреват тем, что чем больше мы стремимся представиться ангелами, тем больше уподобляемся животным. Тщетны усилия и тех, кто отказывается от страстей, и тех, кто им предается.

...разум по-прежнему клеймит страсти за их низость и несправедливость, нарушая покой тех, кто им предается, и страсти по-прежнему бушуют в тех, кто жаждет от них избавиться.

Даже величие человека - в его трагическом уделе. Даже низость его - в его величии.

Причина следствий. - Последовательное опровержение всех "за" и "против".

Итак, мы показали, что человек суетен, ибо ценит несущественное, и все его суждения ничего не стоят. Но потом мы показали, что они вполне здравы и что народ вовсе не так суетен, как обычно утверждают, ибо его суетность глубоко обоснованна; итак, мы опровергли суждение, опровергающее суждение народа.

А теперь следует опровергнуть и это наше утверждение, показать, что при всей здравости суждений народ суетен, не понимает, в чем истина, видит ее там, где ее нет, и, таким образом, его суждения всегда неверны и неразумны.

Но главный блазон Мыслей о религии - это величие и недостаточность разума. "Ничто так не согласно с разумом, как его недоверие к себе". Человек одарен мощью разума, но что эта мощь перед смертью, перед Богом, перед слабостями человека?

"Все наше достоинство, - пишет Паскаль, - заключено в мысли. Не пространство, не время, которых мы не можем заполнить, возвышают нас, а именно она, наша мысль. Будем же учиться хорошо мыслить: вот основной принцип морали".

И - рядом: "Сколько бы разум не кричал, он не может сам оценивать вещи". "Мне очень приятно видеть, как унижают гордый разум".

И - рядом: "Мысль составляет величие человека".

И - рядом: "Люди безумны, и это столь общо, что не быть безумцем было бы тоже своего рода безумием".

И - рядом: "Мы должны беспрекословно повиноваться разуму".

И - рядом: "Все достоинство человека заключено в мысли, но что такое эта мысль? Как она глупа!.. Как она величественна по своей природе, как она низка по своим недостаткам".

Человек столь счастливо устроен, что не располагает никаким верным критерием истины, зато имеет несколько отличных критериев лжи.

Таков наш удел. Мы не способны ни к всеобъемлющему познанию, ни к полному неведению. Плывем по безбрежности, не ведая куда, что-то гонит нас, бросает из стороны в сторону. Стоит нам найти какую-то опору и укрепиться на ней, как она начинает колебаться, уходит из-под ног, а если мы бросаемся ей вдогонку, ускользает от нас, не дает приблизиться, и этой погоне нет конца. Вокруг нас нет ничего незыблемого.

В ряду познаваемого наши знания занимают не больше места, чем мы сами во всей природе.

Не будем же гнаться за уверенностью и устойчивостью. Изменчивая видимость будет всегда вводить в обман наш разум...

* * *
Я надеюсь, читателю ясно, что за обскурантизм это был. Конечно, профессиональные поборники разума, как и патриоты-профессионалы, всегда найдут свои синайские протоколы, подбросят дровишек в костер, изыщут цитатку... А вот Паскаль за века до "подпольного человека", до героев Сартра и Камю, до "разрыва сознания" уже понимал, что существует нечто такое, что почти всякому человеку дороже логики и даже самых лучших его выгод, что не дает ему насладиться "правильностью" плаца и даже изобильностью киббуца, что препятствует великим предначертаниям кабинетных умников и строительствам "хрустальных дворцов", - это собственное, вольное и свободное хотение, даже собственный каприз, своя фантазия.

Мы постигаем истину не только разумом, но и сердцем. Именно сердцем мы познаем первые принципы, и тщетно рассудок, не имея в них опоры, пытается их опровергнуть.

Ибо познание первых принципов: пространства, времени, движения, чисел - столь же прочно, как и познание посредством рассудка, именно на познания сердца и инстинкта должен опираться разум и на них базировать все свое рассуждение.

Бесполезно и смешно разуму требовать у сердца доказательства его первых принципов, которые оно чувствует...

Впервые задавшись вопросом: неужели это прогресс? - Паскаль сказал, что ничто так не пагубно для человека, как эти ловко обставленные разглагольствования профессиональных поборников разума, которые думают, что всё знают, а на деле мутят мир. Человечность, или "логика сердца", была для него антитезой плоской рассудочности и головных утопий раннего Просвещения.

Разум столь же относителен, сколь и чувства. Рядом с ним всегда расположена воля, поэтому разум не только ищет или знает истину, но и хочет или не хочет ее искать и знать. Воля управляет разумом ничем не хуже, чем разум - волей. Разум лишен суверенности: если даже общепризнанные истины расходятся с волей, то результат непредсказуем. Разум мало интересуется тем, что не имеет отношения к желанию, вере, цели, что представляется ненужным, ложным, чуждым. Разум и воля взаимно обманывают друг друга, ведя непрерывную междоусобную войну (Фрейд?).

Предвосхищая суггестию, апеллирующую к активности бессознательного, Паскаль ясному сознанию противопоставляет темное: волю и сердце, принципы которых не только несравненно более трудны, но являются непо-

стоянными и неустойчивыми. Поэтому убедить человека только доводами разума нельзя. Человеку легче внушить, чем доказать, - на этой паскалевской мысли будет затем выстроен весь фрейдизм, а также - пропаганда и идеология, берущие у логики только ее внешние формы. Личный интерес выше разума, заключает Паскаль. - Даже самому справедливому человеку нельзя быть судьей в своем собственном деле.

* * *
Мы пытались представить трагедию Паскаля как отказ от разума и переход к вере. Это двойная ложь - и как отказ, и как сущность трагедии. Трагедия Паскаля - в осознании принципиальной неразрешимости абсурда бытия, жалкого человеческого удела. Осознания, а не уверования!

Паскаль никогда не противопоставлял знание вере, в разные периоды своей жизни со свойственным ему экстатическим энтузиазмом бросаясь то к одному, то к другой. Вклад, внесенный им в науку, может быть сравним лишь с его вкладом в этику и теософию. В век, который Роллан назвал "эпохой Писем к провинциалу" и который действительно был веком Паскаля, от ученых еще не требовали обета безбожия. Мистика и вера в чудеса прекрасно уживались в одних и тех же людях с логикой и доказательствами бытия Бога. Рассудок еще не оттеснил ни божественную благодать, ни богообщение, ни откровение. Рационализм не требовал обоснования веры, а вера уже отказалась от третирования разума.

Но... близился закат паскалевской эпохи. Уже варилась бумага и готовились чернила для анти-Паскалей...

НАСЛЕДСТВО

XVII век, век Декарта, Паскаля, Фробергера, Шютца (но не Кромвеля или Людовика XIV) был последним, когда знание и вера еще находились в союзе. Паскаль был концом и могильным камнем Возрождения и одновременно началом и... надгробным крестом Просвещения.

Щедро, обильно, бессовестно черпая у Паскаля, Просвещение оплевывало его, как и всё другое, из чего оно вышло. Борьба с Отшельником из Пор-Рояля, развенчивание его мудрости, издание анти-Паскалей были одной из главных задач Вольтера, Дидро, Даламбера, Кондорсе, Гольбаха, Шенье, Ламетри.

Фернейский Патриарх отрицал и паскалевскую двойственность человека, и его экзистенциальность, и его алармизм. "Человек наиболее совершенен, наиболее счастлив и дольше всех живет... Вместо того чтобы жаловаться на несчастья и краткость жизни, мы должны удивляться нашему счастью и его продолжительности".

В величии и ничтожности паскалевского человека Просвещение приемлет только колосса, а самому Паскалю отказывает в праве на философию, на плюрализм, на мудрость. Для Просвещения Отшельник из Пор-Рояля - идейный враг, слишком широкий - надо бы обузить! И все его поучают и обуживают - до примитива, до анафемы, до атеизма.

Энциклопедист из Лангра не может простить Паскалю его богословие ("пусть богословы вцепляются друг другу в волосы, твое дело - наука"), его покушение на величие разума, его "аргумент пари".

Паскаль сказал: "Если ваша религия есть ложь, вы ничем не рискуете, считая ее истинной"; "если она истинна, вы рискуете всем, считая ее ложной". Какой-нибудь имам мог бы сказать то же самое, что Паскаль.

Жанантуан без обиняков обвиняет его в безумии: он не только сам ненормален, но и стремится вызвать умопомешательство у своих читателей. Даламбер, наоборот, находит в "безумце" "искусно замаскированного атеиста". Метрдотель философии - Гольбах - находит в нем безумца и ребенка одновременно.

Вообще все, что мы слышим о Паскале, - это или защита, или обвинение. А нужна правда, квинтэссенция правды - Шатобриан, Дроз, Равессон, Сюлли-Прюдом, Ро, Бертран, Брауншвиг, Виктор Жиро, Бутру, Сент-Бёв, Кузен, Нуррисон, Матье, Мэр, Легерн, Марэн, Менар, Гиттон, Лафюм, Гаррон и еще пять тысяч авторов, откопавших эту правду.

Часы, проведенные с этим борцом, мучеником, героем невидимого нравственного мира, - это часы напряженного трагического счастья.

Мир идет вперед; он движется в направлении, которое кажется совершенно противоположном тому, по которому следовал Паскаль, мир все больше и больше развивается в сторону положительных интересов, в сторону покорения физической природы, и обработки ее богатств, и "торжества" человека через развитие промышленности. Хорошо, что где-то всему этому есть противовес. Пройдет время, и неуклонные заботы о прогрессе поглотят человека целиком, почти не оставив места духовности - той высокой духовности, трагические примеры которой преподали нам Плотин, Паскаль и Киркегор.

Рождение гения делит культуру на две эпохи: до и после него. Если влияния на Паскаля относительно невелики, то влияние Паскаля неисчерпаемо: экзистенциализм Киркегора, диалектика Лейбница, скептицизм Бейля, теория воспитания Гельвеция, антирационализм Гамана, философия чувства и незнания Якоби, пессимизм Шопенгауэра, антисциентизм Ницше, интуитивизм Бергсона, спиритуализм Кузена, диалектическая теология Нибура и Тиллиха - таков далеко не исчерпанный список растений, проросших из семян Pensees.

В чем дело? - Почему из идей человека, сказавшего, что философия не стоит и часа труда, не только не создавшего целостной системы, но и самоустранившегося от философии из-за ее догматизма, непримиримого противника замкнутых систем, убежденного в том, что ни одна из них не способна охватить бесконечного многообразия бытия, - вся современная мудрость?

Именно потому! Мы не знаем, сознавал он это или нет, но за двести лет до Киркегора и Ницше исходил из того, что если философия хочет быть ближе к жизни и человеку, то должна соответствовать амбивалентности жизни и человека.

Конечно, сознавал! Даже дав увлечь себя в теологический диспут, он оставался принципиальным противником сектантства и отстаивал не одну систему против другой, а плюрализм против системы. Даже рационализм Картезия не по нему, ибо абсолютизирует логику, недооценивая другие познавательные способности человека.

Паскаль - может быть, впервые в истории культуры - связал убеждения с человеческими типами, приписав привлекательность идей не идеям, а характерам. Не убедительность аргументов, но восприимчивость людей: пирронизм угождает вольнодумцам, рационализм - догматикам, стоицизм - героям. Причем противоположные течения существуют во славу друг другу, взаимно питаются слабостью и ограниченностью друг друга. Но даже взятые вместе философские секты, даже самые блестящие их представители, все еще бесконечно далеки от решения насущных и животрепещущих проблем жизни человека.

Его формула плюрализма: не крайности, а весь промежуток между ними. Нужно уметь всё: сомневаться, когда это нужно, подчиняться, когда это нужно, знать, когда это возможно, верить, когда - нет.

"Смеяться над философией - значит истинно философствовать".

У нас был свой Паскаль - Гоголь. Я по Гоголю понял Паскаля, говорил Толстой. И тот, и другой, обладая разными человеческими качест вами и разным складом ума, пережили одно и то же. Оба достигли славы, которой страстно желали, и оба поняли всю тщету того, что казалось им самым высоким, и, поняв, оба ужаснулись тому соблазну, во власти которого находились. Все силы души положили они, чтобы показать людям ужас того заблуждения, говорит Великий Пилигрим, из которого они только что вышли. В этом причина страстного отношения к вере и Гоголя, и Паскаля; в этом же и причина пренебрежения их ко всему сделанному ими прежде.

А Тютчев?

Мы в небе скоро устаем,
И не дано ничтожной пыли
Дышать божественным огнем.

Или

Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что море,
И ропщет мыслящий тростник?

А Достоевский? - Разве сияющая личность его Христа не из учения Паскаля? А религиозная нетерпимость? И вот главное: "Смирись, гордый человек, потрудись, праздный человек!" - да ведь это перевод паскалевского: Humiliez vous, raison impuissante! Taisez vous, nature imbecile!

To, что было близко Достоевскому - Provinciales, оказалось чуждым Толстому, зато он, как никто, щедро черпал из Р е n s ё е s. Его мироощущение столь близко паскалевскому, что вызывает у Толстого мысль о метемпсихозе - переселении душ.

Вот Паскаль умер двести лет тому назад, а я живу с ним одной душой - что может быть таинственнее этого? Вот эта мысль, которая меня переворачивает сегодня, мне так близка, точно моя!.. Я чувствую, как я в ней сливаюсь душой с Паскалем. Чувствую, что Паскаль жив, не умер, вот он!..

Толстого и Паскаля роднит и страстное отношение к вере, и роль учителя жизни, и провиденциализм, и отказ от того, что делалось для славы. План Мыслей - "часть I, ничтожество человека без Бога, часть И, счастье человека с Богом" - носит вполне толстовский характер.

Феномен Паскаля, писал Толстой, имея в подсознании себя, состоял в борьбе между стремлением к науке и к славе и сознанием пустоты, ничтожества этих занятий, зловредностью соблазна славолюбия и желанием все свои силы посвятить только служению Богу. "А слава прошла, и в ней ничего не было, кроме обмана. Стало быть, не нужно и ничтожно было все то, что делалось для ее приобретения".

Толстой не ограничивался черпанием у Паскаля, но сам писал часто паскалевские максимы, например, эту:

Единственная истинная добродетель - это ненависть к себе, потому что всякий человек достоин ненависти своей похотливостью. Ненавидя же себя, человек ищет существо, достойное любви и таким существом может быть только одно - всемирное существо.

Единство и масштаб этих двух великанов удивительно точно передано в некрологе Толстому:

К высочайшей семье ушедших из жизни гигантов человечества: Зороастра, Сократа, Декарта, Паскаля - присоединился 7 ноября один из самых великих людей современности.

Чем кончить? Наверное, этим: "Вообще мы, люди сегодняшнего дня, более трезвы в своем миропонимании, чем Паскаль, но для того, чтобы гордиться этим, нам бы следовало в то же время быть такими же чистыми, бескорыстными и милосердечными, как он".

ГАМАН и ЯКОБИ
СЕВЕРНЫЙ МАГ

Низвержение в ад самопознания пролагает дорогу к обоготворению.
Шеллинг

Почему, откуда такой интерес к трансцендентному, иррациональному, консервативному, элитарному? Ответ прост: коллапс одной крайности вынуждает в поисках выхода перебирать другие. Если доктрина обанкротилась или зашла в тупик, следует заняться "запасными", разобраться, куда ведут они.

Ему предшествовал величественный и фантастический мир Николая Кузанского - тождество противоположностей плюс потрясающая символика, - мистика Бёме и духовидение Сведенборга, диалектический пиетизм и самоуглубление Бенгеля, экстатическая диалектика Д. Бруно, синтез мира природы и мира духа Этингера и многих других визионеров, в одиночестве своих келий творящих учение, приписанное затем создателю Мирового разума и Абсолютного духа, который только и сделал, что, взяв, лишил его первоначальной одухотворенности и чистоты.

Мы неправильно толковали Просвещение. Всегда есть всё: рядом с Вольфом и Мендельсоном - Гаман и Якоби, рядом с Локком и Толандом - Свифт и Батлер, рядом с Гельвецием и Дидро - Сен-Аман и Спонд. Во все времена, даже самые авторитарные, было ВСЕ, только в наш демократический век, дай нам волю, мы бы всё свели к...

Мировая линия мысли, узловыми точками которой были Паскаль, Гаман и Якоби, вела к Шеллингу и Киркегору, Шопенгауэру и Ницше, к философии жизни, к Бергсону и Шпенглеру, к экзи, к Ортеге, Бердяеву и Шестову.

Впрочем, это не линия: в эволюции любого гениального мыслителя, если он действительно таков, всегда содержится вся мудрость: он та крупица, в которой заключена Вселенная.

Странный, экстравагантный, сумасбродный... Северный Маг, Северный Дикарь, Экс-мандарин, Рыцарь розового креста, Телонарх - даже в придумывании псевдонимов, в вычурных названиях статей, в хаосе отступлений, в бессвязном стиле с множеством намеков, реминисценций, живописных сравнений и восклицаний - что-то завораживающе-удивительное: то ли безудержная фантазия, то ли сдвиг. Да, тяжкое чтиво, в котором то тут, то там вспыхивают чистейшие алмазы прекрасных идей, незабываемых простотой и глубиной.

По существу, язык был для него единственным средством эстетики, вызывавшим в нем искренний, прочувствованный отклик, Сюда, к этому чувству языка, и восходит его наполовину религиозное, наполовину эстетическое толкование мира. Согласно Га-ману, наивысшее творение - это слово, передача значения с помощью символов. Оно - ответ человека творцу, воскликнувшему: "Говори, дабы я мог узреть Тебя!" Но язык этот понятен не всякому. Не ученые и не мудрые достойнее всего объяснить "язык анге-

лов", а непорочные, - те, кто, словно дети, говорят с непосредственной простотой, пренебрегая изящной ритмикой и искусными образами. Носящий грубое рубище более всего достоин излагать божественную истину, снисходящую к смертным. Потому-то Гаман и предпочитает архаическую простоту Пятикнижия и незамысловатый греческий язык Нового Завета великолепию трагического ямба и красноречию древних ораторов.

Какая-то беспорядочная - как язык - жизнь. Хаос. Учительство в моем любимом городе, вечно расстроенные дела, жизнь на чьи-то случайные средства, уныние, из которого могло вывести разве что чтение Библии...

Он не писал книг- - небольшие статьи и письма, питаемые ненавистью к Вавилону. Так он называл рассудочность немецкого ура-рационализма. Просвещение было для него только нигилизмом, отрицанием традиций. Израненная полубезумием и визионерством душа страшилась натурализма, плоской отвлеченности, безверия, бунта, некомпетентного оптимизма - всего того, что и случилось. Он же требовал одного: дорожить наличным. Острым критичным умом он предугадывал, что проповедуемая Allgemeine deutsche Bibliotek свобода совести прекрасно уживается с нетерпимостью, догматизмом и фанатической агрессивностью в насаждении собственных идей.

(История повторяется, хотя и не примитивно. И то, что Гаман узрел в просвещенческом рационализме "насильственное низведение всех реальных вещей до голых понятий, сведение к атрибутам чистого мышления" - то же повторилось, но как!..)

С чего начинается познание? - вот вопрос, разжигавший страсти отцов Просвещения. Познание начинается с ощущений, учил Локк. Познание сводится к передаче чувств словами, вторил ему Юм. Познание априорно, возражал Кант, мышление самопроизвольно и независимо от опыта.

В Гамане важен не столько юмовский сенсуализм и даже антикантова иррациональность, в Гамане важен протест против притязаний рассудка на всемирность как раз тогда, когда эти притязания определяли дух эпохи, были самым сильным магнитом для мудрости.

Я еще буду говорить о синдроме конформизма и омассовляющей компоненте культуры, ведущей к стихии одномерного человека, - тем интереснее немногие, идущие против всех. Сегодня немудрено быть иррационалистом или мистиком. А каково быть безбожником во времена инквизиции, или монархистом в экклессии, или инакомыслящим в эпоху "торжества идей коммунизма"?.. А ведь Гаман и Якоби были диссидентами эпохи Просвещения.

Чего Гердер, Гаман, Якоби не приемлют у Канта и Фихте? Они не приемлют искусственных категорий, трансцендентальных притязаний разума на неограниченное господство над природой. Философия имманентно включает достоверное и недостоверное, реальное и идеальное, чувственное и рассудочное, и рассечь это невозможно.

Иронизируя по поводу двух "очищений" философии, Гаман говорит, что вначале Просвещение возжелало очистить разум от традиций и веры, а затем Кант оторвал разум от опыта и его повседневной индукции. Спонтанность и тоталитарность мышления, предостерегал он, - это опасный фанатизм, ведущий к новой демонологии.

Стоп! Здесь надо остановиться! Задуматься, сопоставить, взглянуть с высоты птичьего полета, или изнутри, или с позиции нынешнего времени.

Выступая против претензий разума на неограниченное господство человека над природой и обществом, Гаман не пекся об укреплении веры перед натиском рассудка, но требовал равноправия, суверенитета того и другого. Естествознание и история - это два столба, на которые опирается истинная религия, пишет он. И добавляет: "Вы делаете природу слепою, но ведь вы сами выкололи себе глаза, чтобы вас принимали за пророков".

А мы говорим: иррационализм...

А отсюда столь естественная и столь плодотворная идея: искусство коренным образом влияет на жизнь. Пройдет время, и переустройство жизни средствами искусства вдохновит гений Гейне, Шумана, Уайльда...

Нет, не снизить разум, не унизить его, но умерить его притязания. Если не сделать этого, предостерегает Гаман, то обожествленный разум рано или поздно приведет к росту неразумия, подобно тому как увеличивались грехи наши благодаря действию сурового закона.

То, чему верят, не нуждается в доказательстве, и наоборот, можно неопровержимо доказать какое-нибудь положение и все же не верить в него.
Гаман

Как и Юм, Рыцарь розового креста считал рассудочное знание недостаточным и неединственным, более того - бессмысленным без непосредственного, то есть не требующего доказательств.

Знание недостаточно без веры - лишь в наше время Полани и Фейерабенд повторно придут к этой идее.

Чтобы задействовать рассудок, надо дать ему опору. Чтобы сдвинуться с места, надо обрести убеждения.

Познание начинается с веры - веры в свою способность познавать и веры в непосредственную достоверность существования нас и мира.

В наше собственное бытие и существование всех вещей вне нас нужно верить, и никакого сомнения быть не может.

Для Гамана вера - личное состояние души, не подлежащее доказательствам и не нуждающееся в них.

Творя философию непосредственного знания, Северный Маг вовсе не отрицал теорию. Он не отделял даже религиозную интуицию от чувственной. Просто вера в мир была для него неотрывна от веры в откровение (Соловьев!). Он не желал жертвовать чем-то ради ничего. Все ходячие противоположности: идеальное - реальное, дух - природа, умозрение - откровение - результат отвлеченного рассудка школяров-философов.

Если Бог - начало всего, то всё - божественно. Открываясь нам, Бог входит в формы нашего бытия, превращая божественное в человеческое. Разделять и противопоставлять реальное и идеальное примитивно.

Только школьный ум делит себя на идеализм и реализм; истинный же разум ничего не знает об этом вымышленном различии, не основанном на природе вещей и противоречащем единству, лежащему в основе всех понятий.

Гаман не мистифицировал веру и не искал ее истоков по ту сторону мироздания: вера - инобытие ощущений, сцементированных интеллектом. Но он не умалял и разум, отказывая ему в одном - экстремизме. Разум и вера - равноправные партнеры, поэтому подменяя Бога разумом, Просвещение и Кант превращали сам разум в предмет мистической веры.

Все положения вашего так называемого всеобщего, здравого и искусного разума - это ложь, более непонятная, более противоречивая и более бесполезная, чем все таинства, чудеса и признаки всесвятеишей веры, которую вы совершенно напрасно преследуете.

По Гаману, божественное и человеческое, откровение и разум, не взаимоисключаемы, но непрерывно переходят друг в друга. В диалектике важна не борьба, а тождество противоположностей (Дж. Бруно!). Гаман и сам был живым воплощением этого тождества и усматривал в этом не абсурд, а проявление целостности быгия. Его гениальность в том и состоит, что в момент возрождения диалектики, участвуя в этом процессе, он не подменил целое схематическими антиномиями и даже не повторил бруновский principium coincidentiae oppositorium, но ощутил глубинный плюрализм мира: одновременную истинность взаимоисключающего. Разум и откровение, природа и дух, божественное и человеческое - неразделимы и перетекают одно в другое. Все существующее - бесконечное совокупление бесконечности противоположностей, отмеренных по-разному.

Да, Гаман глубоко диалектичен - но речь идет не о той плоской, схематичной, примитивной диалектике, что выискивает антиномии, дабы развести их по обе стороны линии фронта, но той диалектике сотрудничества, которая ничего не исключает.

Он и в жизни таков: тяготея к идеализму, восхищается Бэконом, благоговеет перед Гоббсом, повторяет мысли Вико, считает себя обязанным Кондильяку. Ставит Юма несравненно выше Канта. Зато отрицает Беркли, Бёме, Сведенборга (!).

Вот он идеализм, мистицизм, антиинтеллектуализм!..

Неудивительно, что в старые добрые времена и рационализм мог себе позволить преклониться перед мощью откровения. Во всяком случае Гёте, испытавший на себе сильное и плодотворное влияние Экс-мандарина, восхищался глубиной и остроумием Голгофы и Шемблимини. Впрочем, и он все же не удержался от критики. Его взгляды, говорит Громовержец из Веймара, сводятся к принципу: "Все, что предпринимает человек словом или делом, должно возникать из всех его соединенных сил; всякие отдельные усилия должны быть отвергнуты. Но когда человек действует, он должен на мгновение стать односторонним; без обособления, из одной всеобщности ничего не построишь".

Гаман предвосхитил многие идеи романтиков, даже не удостоивших его своим вниманием, и вплотную подошел к эстетическим идеям Гердера: "в теории нет красоты, в искусстве - логической ясности".

Эстетика Гамана покоится на чувствах, хотя он и не гипертрофирует их, как Гейне. Для него чувства - чудесные и непосредственные посланники божественной истины, куда более точные, чем абстрактная мысль. Не чистый разум, а чувства и страсти - внутреннее око души.

Гаману принадлежит любопытная идея знака - эстетического символа, тем более удивительная, что, по его собственному признанию, он мало интересовался искусством и был лишен чувства формы и пропорции, о чем свидетельствуют и его произведения. Тем не менее именно ему принадлежит признание: "Мое верование - это любовь к знакам".

Эстетика Гамана - это символический комментарий тайн богоявления и боговоплощения. И здесь, вслед за апостолом Павлом, расшифровывая его, он замечает, что тусклому стеклу абстракции противостоит прозрачная мозаика эмоциональной символики: в образах воплощены все сокровища человеческих знаний и человеческого счастья.

Поэтическое вдохновение - вот истина и красота: "поэзия - родной язык для всей человеческой расы".

КАРА ИСТИНЫ - РАЗУМ

Так инстинктивно учит меня мой разум: бог. С непреодолимой силой указывает Наивысшее во мне и Всевышнее надо мной и вне меня.
Якоби

Кем же был этот человек, которого несправедливо оскорбленный им Шеллинг назовет самой поучительной личностью в истории философии?

Жан-Поль, характеризуя Якоби (после несостоявшейся дружбы), в письме к Отто пишет, что старик не понимает шуток, строго придерживается общепринятого и пребывает в вечном страхе, как бы не нажить врагов. Он тщеславен, любит говорить лишь о своих трудах, всегда носит пачку рецензий на последнюю книгу, но вопросов, касающихся его лично, не допускает.

Я надеялся, что он даст новый толчок земному шару моего сердца, и вознесет его на орбиту вокруг высокого солнца, и освятит меня, и станет для меня тем же, кем был Гердер, даже больше Гердера, - но он не стал ни тем, ни другим, и теперь, к сожалению, некому больше выполнять мои благочестивейшие желания, кроме меня самого. До сих пор я думал: стоит мне увидеть его - и я стану новым человеком, и не возжелаю больше увидеть ни одного благородно-знаменитого человека. Ах!

Этот человек имел повадки вельможи и с большой охотой принимал ухаживания.

Якоби был прирожденным дипломатом: стройный, красивый мужчина, с прекрасными манерами, он был бы весьма уместен в качестве посла. Но для того, чтобы быть одновременно поэтом и философом, ему чего-то все-таки не хватало.

"Ему не хватало наук о природе, а той малости морали, которая у него была, недостаточно, чтобы вместить широкое миросозерцание".

ГЕТЕ- ШЛИХТЕГРОЛЛЮ

Правда, он, как говорится, слишком третирует нашу дорогую природу, но я не вменяю ему этого в вину. Согласно его натуре и тому пути, по которому он с самого начала шел, его Бог должен был все больше отдаляться от мира, тогда как мой все более сливается с ним. И то и другое совершенно в порядке вещей; именно таким путем и идет развитие человечества: как во многих вещах одно противостоит другому, так существуют антиномии убеждения. Их изучение доставляет мне величайшее наслаждение, с тех пор как я обратился к науке и ее истории.

Если Веймарский Громовержец думал о природе, то Президент Баварской академии - только о духе, и это различие непрерывно испытывало их дружбу, в конце концов не выдержавшую напряжения. В их переписке контрапунктом взаимоуважению все время звучит взаимонепонимание - слишком тяжкая ноша для дружбы, - и так по любому вопросу, будь то книжная новинка или поиск начала начал.

ГЁТЕ - ЯКОБИ

Основой спинозовского учения ты признаешь высшую реальность, на которой зиждется все остальное. Он не стремится доказать бытие Божье - бытие и есть Бог, - и если другие ругают его за это атеистом, то я бы за это же хотел прославлять его, называя богоугоднейшим.

Это ведь тоже - плюрализм. Как и эго проницательное определение: "атеист умом, христианин сердцем", вполне подходящее и для Якоби.

Якоби очень привлекательный человек, по крайней мере при первом знакомстве, пишет Шеллинг Каролине, чтобы при втором вступить с ним в яростный конфликт, философские основания которого мне, к сожалению, неизвестны.

Добрые слова, сказанные Шеллингом в адрес Якоби, питаются антигегельянством обоих: протестом против панрационализма. Злые - являются реакцией на иррационализм Якоби, обособляющего философию от природы. Якоби, хотя и был Президентом, но испытывал панический ужас перед натурализмом и преследовал любую попытку включения природы в философию. Он считал это противоестественным соитием высшего с низшим: природы с Богом, необходимости со свободой, разума с откровением, отрицательной философии с положительной. Шеллинг же со своей всеядной и всеобъемлющей душой, не желавшей жертвовать ничем, видел в этом проявление философского экстремизма. "Такая научная чахотка составляет характерную черту философии Якоби". Системы идей, как бы наперед обособляющие себя от природы, подобны растениям без корней, заключал он. Якоби - не Моисей, а Валаам философии, ему недостает мощи универсума.

Тем не менее именно Якоби упредил Шеллинга в критике рационализма Гегеля, делящего мир на идею без остатка. Для него эта критика была ceterum censeo.

Подобным образом Якоби относился и к Спинозе, в системе которого видел атеистический фатализм - последовательность построений разума, которые уходили от анализа всякого понятия, а поэтому не могли быть ничем иным, кроме собрания формул.

Якоби критиковал Канта справа - за непоследовательность "вещи самой по себе" и за онтологичность ее истолкования. "Вещь сама по себе" - не знание, а вера. Канту следовало бы расширить ее содержание за рамки практической философии - в направлении к мистике (чего Кант, естественно, никогда бы себе не позволил). Вера - и только она - является обоснованием как морали и религии, так и всего познания и "вещи в себе".

Само принятие реальности есть уже вера, и рационализм Канта здесь помеха. Своей философией веры Якоби удобряет почву для Шеллинга и Шопенгауэра. Его бог непосредственно предлагает себя "внутреннему" восприятию. Внешнее откровение - для природы и внутренне - для бога - такова доктрина Якоби. Да, да - почву для Шеллинга, которого затем Президент столь несправедливо оговорит в Von der gottlichten Dingen und ihrer Offenborung.

To, что у Гамана было афоризмами и епифаниями, у Якоби стало системой наставлений. Восстав против всевластия рассудка, он кропотливо и систематично, кирпич за кирпичом, довод за доводом, доказательство за доказательством, строил антинаукоучение - философию незнания. То, что у Северного Мага было крылатой магией - яркой вспышкой, бурлеском, - у Якоби становилось монументом.

Это была реакция интуиции на экспансию рассудочного знания - как затем сверхчеловек был реакцией на "тарантулов". Забытый сегодня диспут Якоби и Мендельсона возвестил конец эпохи Просвещения.

Но - мы увидим далее - Якоби не ограничился нападками на необоснованные притязания рассудка, он понимал глубину экзистенциальности человека, которого Достоевский назовет "подпольным": превознесение разума - это ликвидация свободы. Хотя в споре с Шеллингом Якоби часто некорректен и несправедлив, причина ясна: он видел в Шеллинге, которого не понял, только логика.

ФИЛОСОФИЯ НЕЗНАНИЯ

Разум дан человеку не как способность к науке и истине, но только как чувство и сознание незнания, кара истины.
Якоби

Никакая логика не способна освободить умозаключение от веры, от чувства, от мировоззрения - так начинает Якоби будущую дискуссию Рассела и Пуанкаре. И почти уже как участник этой дискуссии продолжает: доказывающее знание самонадеянно, оно забывает, что всегда и во всем отталкивается от первооснов, не подлежащих доказательству. Оно исходит из веры и, следовательно, внутренне противоречиво. Оно так устроено, что имманентно неспособно преодолеть непостижимость оснований: ведь всякое целое существует раньше любой своей части. Целое и есть первоосновное, часть же есть то, что мы пытаемся доказать из уже-включенной-в-систему-веры. Главное принимается на веру, второстепенное доказывается - вот суть такого знания.

Иными словами: всякое чувственное познание предполагает наличие вне его самого Нечто, которое необоснованно мыслится, тогда как является предметом веры. Иными словами, разум должен абсолютизировать не "я", а "не-я".

Так инстинктивно учит меня мой разум: бог. С непреодолимой силой указывает Наивысшее во мне на Всевышнее надо мною и вне меня.

100

Первоосновы - Бог, время, причинность, существование, свобода, самодеятельность - недоказуемы. Их достоверность не рассудочна, а интуитивна. Непосредственная достоверность - это чувство, вера, но не разум. Духовные предметы требуют духовидения, душа познания - не рассудок, но дух. Затем Гегель обвинит его в смешении понятий "вера", "чувство", "разум" и даже упрекнет в сознательном обмане. Но обманется сам: Абсолютным духом, диалектикой разведения мостов, разумным действительным, идеальной Пруссией.

Да, в отрицании рассудка, мышления Якоби сделает шаг назад от плюралистической вселенной: предложит одно недоказуемое вместо другого. Се человек! Запальчиво отрицая экспансию разума, он впадет в другую крайность, в яростное противопоставление незнания знанию.

Но в этом экстремизме не фанатизм ниспровергателя, а интуитивный страх, предчувствие марширующих логиков со звездами и крестами, логикой ликвидировавших свободу.

Вот она, квинтэссенция Якоби -

Поэтому человек утрачивает самого себя, как только он непонятным для его рассудка образом противится стремлению найти себя в Боге, как только он хочет обосновать себя только в себе.

Нам хотелось бы сделать этих гигантов второстепенными фигурами в истории мысли, но при всем их тяготении к иррационально-мистическому эти "реакционеры" оказались визионерами, пророками, героическими нонконформистами, не давшими увлечь себя идеями хрустальных дворцов и торжеств разума, увидевшими в этих дворцах и торжествах угрозу для человека.

КИРКЕГОР
ПУТЬ К КИРКЕГОРУ

Где я? Кто я? Как ч пришел сюда? Что это за вещь, которая называется миром? Что это слово значит? Кто тот, кто заманил меня в бытие и теперь покидает меня здесь? Почему со мной не посоветовались, почему не познакомили с манерами и обычаями мира, но всунули в ряд, как будто я был куплен "продавцом душ"? Куда я обращусь с моей жалобой? Если нужно принять мир как он есть, не было бы лучше никогда не узнавать, каков он?
Киркегор

Дважды обреченный: враждебными силами - извне и мощью собственных переживаний - изнутри. Прискорбно: эта неразрешимая трагичность, понятая лишь Фрейдом, - свойство гениальности, гениальности как болезни. Человеку с ажурной организацией души непосильно противостоять и грубому напору общества, и внутреннему раздору. Экзистенциальное чувство - вот все, что может такая личность противопоставить миру и себе. Вот почему это чувство извечно. Пифагор, Эмпедокл, Гераклит, Плотин, Тертуллиан, христианские пророки

103

и святые, блаженный Августин, Дунс Скот, средневековые мистики, Паскаль, Гаман, Якоби, Де Виньи, Гофман, все индивидуалисты, измученные своей интровертированностью, носили в своих душах это горькое чувство абсурда существования, и, может быть, благодаря их страданиям человечество может гордиться своей культурой, главная мировая линия которой проходит через трагедию этих духовидцев.

Любая философия, отвечающая на вопрос: как жить? - экзистенциальна. Разница лишь в ответах, в степени человечности.

Климакус сознательно делал свою философию рефлексией. Он был слишком мудр, чтобы делать ее наукой. Он знал, что единственная объективность философии - в субъективности ее творцов.

В своих первых заметках я нахожу: откуда он? кто предтечи? - Их нет. Вот непростительная ошибка!

Вся культура, все культы, все религии, и особенно христианство, все страждущее и страдающее в человечестве вело к нему.

Шестов был не вполне прав, противопоставляя рационалистические Афины провиденциалистскому Иерусалиму. Платон в Федоне уже излагает самую что ни на есть киркегоровекую идею, когда говорит: философия есть упражнение в смерти(!).

Да, это редкое мироощущение - экзистенциальность. Оно требует не только высокой духовности, но и тончайшей организации души: плотиновской бестелесности, па-скалевской боли, гофмановской фантазии.

104

Неудивительно, что Шиллинг ставит Киркегора и Мавра в соответствие с мистериями - одного и государственной философией - другого, то есть в соответствие с человечностью и тоталитарностью.

Все страшное и ужасное происходит в наших душах, а действительный мир к этому мало причастен.

Да, это вполне гофмановский пламенный Ансельм и почтенный Линдгорст в одном лице. Детская чистая душа и визионер, безвольный безумец и властитель огненных духов, щепка в жизненном море и фантаст, сочинивший свою вторую, идеальную, жизнь вне времени и пространства.

Он жаждал искупления и видел свое призвание в страдании. Это - болезненное состояние, в которое не следует далеко углубляться, ибо, как чрезмерное углубление, это завершается экстремизмом мессианства.

С кого же начать?

Уже в Бедном Генрихе Гартмана фон Ауэ мы находим человеческий удел и анализ феномена Иова.

Что жизнь? Ее услады - яд,
любовь - беда, томленье - ад,
ее богатства - нищета,
а долголетие - тщета,
желание порочно,
и всё в ней, всё непрочно.
Цвет вянет, старятся сердца,
и лишь страданьям нет конца,
лишь смерть, что окаянна,
прочла и постоянна.

105

Когда Августин или Лютер мечтали восстановить интимные связи человека с Богом, когда они выступали не как отцы церкви, а как искренно обеспокоенные за веру учители человечества, они в сущности предвосхищали гневные киркегоровские филиппики в адрес церкви. Лютер, видимо, не хуже Киркегора понимал вред для веры авторитетов, стоящих между Богом и верующим, и лишь его реализм политика и человеческие качества помешали ему сказать до конца то, что гневно бросил в лицо ангажированной церкви "чокнутый ирреалист" Киркегор.

А картезианское понимание свободы - разве не настояно на экзистенциальном чувстве?

Уже родина фаустовской души - беспредельное одиночество. Его легко уловить теперь, в век масс, тогда же это чувство едва зарождалось. Нет! Это не новое и не европейское чувство, им проникнут весь восточный культ, в западной же культуре оно возникло в недрах религии единственного Бога и укрепилось в эпоху Эдды. Потом Бетховен выразит его в своих последних квартетах, а Бодлер и декаденты - в своих абсолютных стихах.

И все-таки есть точки - средоточия этой нечеловеческой боли, в которых как бы концентрировалась сама человечность, острота чувств и мистических переживаний, обратная благодать - не бого-, а человекооткро-вений.

И конечно же первый по мощи этого средоточия боли - Монтальт. Так и кажется, что Паскаль возродился в нем вновь: та же выстраданность, та же чистота, то же бескорыстие, то же милосердие. Та же бездна...

106

На другом полюсе - головной мистицизм Доктора Мартинуса. Это ему принадлежит разделение человека и человеческой свободы на внутреннюю и внешнюю. Это он ввел представление о страхе бытия и о личной вере, которая не может зависеть от условий жизни. Этим понятиям Киркегор придаст затем универсальный характер, освободив от узкорелигиозной направленности и частности.

Он сделает страх космическим.

И все же это другая экзистенциальность, в ней есть одержимость, но нет трагической поэтичности, что ли. Поэтичности Донна, Драйдена, Морено, Блейка, Китса, Гёльдерлина. Их связывает слишком многое: необъятность душевного мира, хандра, причуды, башни из слоновой кости, психическая болезнь. (Почему Декарт, Гёльдерлин, Киркегор, Кафка отреклись от своих горячо любимых невест? Может быть, они просто не хотели сделать тех, кого так любили, несчастными?)

Главная их тема - утверждение ценности личности (но без бунтарского пафоса) плюс культ внутренней молчаливой свободы (но без баррикад). Все они знали: подлинный человек одинок и обречен на страдание, личность превыше всего, герой неспособен на бунт, но на примирение с миром - тоже, удел человеческий - свобода горького одиночества плюс абсурд, плюс страх.

А собственно почему - Запад? Самая киркегорианская культура - наша. Аввакум и Сковорода, Фёдоров и Соловьёв, Мережковский и Розанов, Шестов и - с оговорками - Бердяев. И разве не является квинтэссенцией подлинно российского творчества - от Гоголя, Достоевского и Толстого до Андреева и Белого - призыв к совершенствованию путем страданий?

107

Гоголь? А разве это не его? -

Ум не есть высшая в нас способность. Его должность не больше как полицейская: он может только привести в порядок и расставить по местам все то, что у нас уже есть. Есть высшая способность; имя ей - мудрость, и ее может дать нам один Христос. Она не наделяется никому при рождении, но есть дело высшей благодати небесной. Тот, кто уже имеет и ум, и разум, может не иначе получить мудрость, как молясь о ней и день и ночь. Даже те, которые от природы не получили никаких блестящих даров и считались всю жизнь простыми и глупыми, изумляли потом разумом речей своих.

Да что там: всякий, кто читал Выбранные места, этот пролог к Дневнику писателя, знает, что и у нас был свой Киркегор - и по глубине боли и тоски, и по безумству, и по неистовой мощи мысли... И по богословию своему тоже: возьмите те же Размышления о божественной литургии.

Выводы твои - гниль; они сделаны без Бога. - Кто это: Киркегор или Гоголь? - Или это: в последнее время не столько беспорядков произвели глупые люди, сколько умные, а все оттого, что попадались на свои силы да на ум свой. Или это: почти сам не ведая как, я пришел ко Христу, увидевши, что в нем ключ к душе человека и что еще никто из душезнателеи не всходил на ту высоту познания душевного, на которой стоял он.

108

Он не был одиночкой и в философии. Даже у таких рационалистов, как Кант и Фихте, непрерывно встречаются экзистенциальные мотивы. Первое требование всякой философии, писал Фихте, - создание понятия своей самости, созерцание самого себя.

Но есть другая, не менее важная, линия предтеч: не в части экзистенциального чувства, но в части экзистенциальной веры.

При всей своей рационалистической ориентации ни Афины, ни Рим не претендовали на познание бога. Предвосхищая современную аналитическую философию, Пифагор считал, что познание первопричины, этой сущности всего сущего, не подлежит никаким предписаниям и никакому внешнему выражению. Даже у Эпикура находим: обладая лишь смертной природой, нельзя установить ничего достоверного о природе бессмертной. Или у Плутарха: когда те, кто всего-навсего люди, берутся судить и рассуждать о богах, это большая самонадеянность. Верую, ибо абсурдно, подводит итог Тертуллиан. Мало кто знает, что у Тертуллиана нет этой фразы. Тертуллиан говорил еще сильнее: не стыдно, потому что стыдно, еще более вероятно, потому что бессмысленно, достоверно, потому что невозможно. Изо всех святынь, почитавшихся в Афинах, святой Павел счел наиболее допустимой жертвенник с надписью "Неведомому и невидимому богу".

Зачем же тогда потребовалась древним материализация, персонификация и антропологизация божества? Когда великий Нума, унаследовавший у Ромула его царство, решил сделать неведомого, невидимого и лишенного всякой материальности бога предметом поклонения своего народа, то это оказалось бесплодной попыткой, ибо слабому человеческому уму не за что было ухватиться в этой смутной неопределенности, ему необходимо было уплотнить ее в некий понятный и доступный образ. Божественное величие таким образом позволило до известной степени ограничить себя ради нас телесными границами.

109

Когда они думают о боге, которого не в состоянии постигнуть, то в действительности думают о самих себе, а не о нем; они сравнивают его не с ним же, а с собой.

В сущности, вся патристика иррациональна. Григорий Великий говорит: та вера не имеет цены, коей разум представляет доказательства. То же у Бернара Клервосского: вера благочестивых верит, а не рассуждает. Всякий, кто хочет быть христианином, да вырвет глаза у разума своего, подытожит затем Лютер.

Здесь - по ассоциации - на ум приходит наше великое учение: верить, а не рассуждать. Но вот ведь разница: там - вера, здесь - наука, чувствуете разницу?..

Впрочем, даже вера не требовала слепоты. Вера Абеляра была производной от разума. В свое время мы еще вернемся к Да или нет и к Истории моих страданий, пока же речь о вере как потрясении, дрожи, глубочайшем человеческом переживании. И конечно же самые сильные слова сказали здесь Оккам и Дунс Скот.

Дунс Скот, этот молодой Doctor Subtilis, утверждал, что нельзя основывать теологические выводы на данных науки, что научное знание относительно и что абсолютная определенность свойственна лишь сверхъестественному откровению. На вопрос, можно ли познать абсолютную истину естественным путем, то есть разумом, то есть без особого озарения его немеркнущим светом, он решительно отвечал: я утверждаю, что нельзя.

110

Почти соотечественник, Дунс Скот - тоже светлейшая личность, гений, предвосхитивший множество идей современной философии, борец против церковных грабежей, подвижник апостольской бедности, проповедник недоказуемости учения о творении и свободе божественной воли - во многом предвосхитил и учение Киркегора, и его судьбу. Он тоже был мишенью насмешек, его имя стало нарицательным dunce, дурак, его шапочка превратилась в шутовской колпак, а его сочинения стали украшением стен общественных уборных...

Непосредственными предшественниками Киркегора были Гаман и Якоби - Якоби, в споре с Мендельсоном восставший против рассудка. Хотя Кант взял сторону Мендельсона, хотя Гаман и Якоби не терпели Канта, именно этим двум мудрецам - Якоби и Канту - удалось впервые очертить границы разума.

Рассудочное знание относительно, непосредственное знание - вера - абсолютно, писал Якоби. Понятию бога не адекватен никакой опыт и никакая интуиция, писал Кант. Бытие Бога недоказуемо и не подлежит доказательству. Как это ни парадоксально, Кант был близок к Частному Мыслителю и отношением к личности, но здесь ему не хватало страстности Климакуса. Хилый старикашка оказался слишком здоровым, чтобы подняться до визионерства юного страдальца.

Стоп! Здесь ошибка! Кант видел не только границы разума, но и неопределенность и несказанность откровения, не имеющего ни собственного языка, ни своего закона. Предвидя опасности оразумления откровения и неадекватности языка мистического переживания, он предостерегал: если разум не хочет покориться закону, который

111

он сам себе дает, то он попадает под иго закона, который ему даст кто-либо другой; ибо без всякого закона ничто не может долго продержаться - даже величайшее безумие. Позже Ясперс выразит эту мысль еще ярче: разрушая мышление, мы все же остаемся при мышлении - только это будет насильственное, суженное, ослепляющее самое себя мышление.

Столкновение двух мышлений: единичного, индивидуального, ищущего истину для себя, и общего, ищущего истину для всех. Грядущая мудрость не будет их противопоставлять: хаос бытия и мысли достаточно велик и для закона, и для точки зрения.

* * *
Сказано: "Царствие Божие внутри вас".
Евангелие от Луки

Одни молятся истинно Богу, хотя и обращают молитву к идолу; другие молятся истинному Богу, но лживо, и тогда их молитва в сущности обращена к идолу.
Киркегор

Что же добавил ко всему этому Киркегор?

Он сделал для веры гораздо больше, чем вся патристика: лишил Бога логики, морали и - главное - той рассудочности, которая своим безрассудством привела мир на грань катастрофы.

У Шпенглера нахожу: "сомнение в бытии Божьем есть удел человека, в котором глубина рассудка побеждает глубину души".

112

То новое, что внес Киркегор, заключается в интуиции: требования божественной веры и человеческая логика - несовместимы. Авраам, ведущий своего сына на заклание, первым "увидел" это: раз Бог ждет от Авраама жертвы-преступления, значит... Нет, слово "значит" здесь не к месту. И вообще никакие слова не к месту перед Его велением.

"Мы обретаем смысл жизни через личную веру в Бога, которая есть откровение". - Вот почему для Киркегора утрата Бога есть утрата смысла жизни, но не того смысла, который постигается умом, а жизни-трансценденции. Голый рационализм здесь - путь к нонсенсу. Бог необходим как спасение от отчаяния. Бог как банкротство разума.

Нужно чисто человеческое мужество, дабы отказаться ради вечного от временного, но нужно парадоксальное и смиренное мужество, чтобы в силу Абсурда овладеть всем временным. Это и есть мужество. Через веру Авраам не потерял Исаака, а обрел его.

(Витгенштейн очень боялся остаться непонятым. Это в куда большей мере относится к Киркегору, хотя он этого, видимо, не боялся. Чтобы постичь интуиции Киркегора, нужна не логика, даже не слова, а киркегоровские чувства...)

Мы можем приблизиться к абсолютной истине только в той мере, в какой может стать последователем Христа тот избранный, кому сам Бог дал возможность стать им.

113

Религиозный человек видит жизнь как страдание, иррелигиозный - как счастье. Отчаяние, писал Киркегор, тем отличается от сомнения, что охватывает не один только интеллект, но все существо человека и тем самым вырывает его из отупляющей колеи обыденности, приближая к Богу. При всем экстремизме крайностей боль религиознее эйфории: жизненная трагедия - куда более сильный стимул к вере, чем апофеоз, превращающий в бога самого человека.

* * *
Бог так установил: чтоб верили тому. Что недоступно чувству и уму.
Драйден

Согласно логическому анализу, все, что недоступно проверке, не является ложным, но является метафизическим. Метафизическим предложениям не следует придавать видимость эмпирических (и вместе с тем видимость правдоподобных). Не должно вводить в заблуждение и их внешнее подобие с предложениями, подлежащими проверке. Все, что превышает возможности человеческого познания, не может быть ни утверждением, ни отрицанием; можно лишь утверждать, что существование Бога не может быть установлено с помощью человеческого разума.

Кстати, специфически уклончивый характер религиозных утверждений соответствует духу самой веры - ее неопределенности. Это, однако, не означает, что техника аналитической философии неприемлема для усовершенствования теологии и ничего не дает для анализа религиозного языка с целью установления того, что имеется в виду под словами "я верю".

114

Эта техника в одинаковой мере приемлема и для разоблачения фиктивных претензий теологии, и для ее обоснования.

С позиций позитивизма бессмысленными являются все утверждения, истинность или ложность которых не может быть установлена средствами человеческого разума. Но это не означает, что они не имеют права на существование. Это означает лишь то, что они не подлежат научному исследованию и не входят в компетенцию науки. Но ведь и все средства человеческого разума становятся непригодными для правильного ответа на вопросы, какова причина мира в целом и почему мир вообще существует. Мистическое - не то, как мир есть, но то, что он есть. Витгенштейн. Теология заявляет свою претензию на способность ответа. Мир в целом - вот объект религии. Всякое мировоззрение - это, прежде всего, известная форма религии.

Кстати, из "бессмысленности" религиозных утверждений немедленно следует, что отрицания атеиста - столь же бессмысленны. Ведь признание религиозных утверждений "бессмысленными" означает, что они не поддаются проверке, а следовательно, не могут быть и опровергнуты.

Никакие исторические, научные или философские открытия в будущем не могут "опровергнуть их и даже бросить на них тень сомнения, ибо они не подлежат к тому роду вещей, к которому имеют какое-либо отношение понятия доказательства и оценки, положительного и отрицательного опыта".

115

Атеист считает религию и теологию ложными и стремится к научному их опровержению. Однако, вопросы религии относятся к сфере "бессмысленного", т. е. не входят в компетенцию человеческого разума, поэтому нельзя разумно стремиться ни к их обоснованию, ни к их опровержению. Следовательно, научная борьба атеистов против религии является "бессмысленной".

Более того, становится невозможным даже скептическое усомнение в догматах религии, ибо аргументы скептиков представляют собой попытку подорвать веру в Бога с помощью рациональных доводов, но, как утверждает Л. Витгенштейн, нельзя разумно сомневаться в том, что не входит в компетенцию человеческого разума.

"Скептицизм не неопровержим, но, очевидно, бессмыслен, если он хочет сомневаться там, где нельзя спрашивать. Потому что сомнение может существовать только там, где существует ответ, а ответ - только там, где что-нибудь может быть сказано".

Бог - это молчание. О чем невозможно говорить, о том следует молчать.

Никаким языком, сколь бы богат он ни был, нельзя выразить мистическое чувство. В теологии важен дух, а не логика, идея, а не форма. Теологические постулаты относятся к предмету, который не может быть высказан, поэтому и не следует пытаться его высказать.

Христианские теологи пытались высказать некоторые вещи, которые не могли быть высказаны. Они преуспели, как и следовало ожидать, лишь в высказывании бессмыслицы. Им не следовало бы пытаться говорить об этих вещах.

116

Если мы хотим понять религию, то не должны забывать, что существуют вещи, которые не могут быть высказаны. Самое существенное в религии не может быть выражено в словах; веру не следует дополнять доводами. Рационалистическая теология есть абсурд.

Людей никогда не смогут удовлетворить одни только научные объяснения мира. Витгенштейн: мы чувствуем, что, если бы существовал ответ на все возможные научные вопросы, проблемы жизни не были бы при этом даже затронуты.

На загадку жизни нельзя ответить словами. Есть нечто невыразимое.

Рассел: я не могу признать какой-либо метод достижения истины, кроме науки, но в области эмоций я не отрицаю ценности опыта, который породил религию. Мистические эмоции, освобожденные от связи с нежелательными верованиями, могут дать нечто, обладающее очень большой ценностью.

Имеются два взгляда на религию: согласно первому, религиозные предложения выражают душевное состояние, но не утверждают ничего, что могло бы быть истинным или ложным. Религиозные слова суть заклинания, возбуждающие определенные состояния. Быть религиозным - значит обладать чувствами и волей, реализующей их в действии.

Согласно второму, религиозные утверждения являются декларациями определенного образа жизни, приверженность к которому является самой важной чертой религии.

117

Религия - реакция на мир, на взаимоотношения людей; личная вселенная, в которой мы живем. Чтобы понять смысл религиозных отношений, надо вникнуть не в их буквальность, но в их верифицируемость. Тогда слово "бог" превратится в определенный род отношения, его вездесущность - в неотделимость от наших отношений, любовь к Богу - в любовь к ближним, отсутствие оной - в превращение человека в безличную единицу, заключенную в "ад" собственного сознания.

Но религиозный язык - нечто большее, чем метафизический способ выражения. Кроме религиозных предложений существует религиозный опыт. Предложения о Боге, говорит Юнг, без сомнения, были выдвинуты как дающие объяснение нашему опыту и поскольку они сходны с научными гипотезами. Что же это за опыт? Это специфические мистические чувствования сущностей, недоступных рассудку.

Согласно Расселу, трудно различить непосредственные ощущения и образы памяти и воображения; сны и галлюцинации иногда достигают степени ощущений. Для мистика его "видения" реальны, поэтому они не могут быть опровергнуты. Но это - из сферы болезни. Мистический опыт - то же, но из сферы здоровья: род ознакомления, который не является чувственным. Не может быть "разумных" оснований для отрицания априорной возможности интуитивного познания Бога.

Религиозный опыт уникален и невыразим. Мистик остро ощущает недостаточность обычных средств общения для выражения религиозного опыта. Данные обычного опыта и обычная логика неприложимы к религии и не могут использоваться для ее опровержения, поскольку мистика выходит за их пределы. К Богу, совершенно и абсолютно выходящему за пределы мира, подходить с линейкой нельзя. - Льюис.

118

Существование нельзя мыслить - так Киркегор выразил то, что Паскаль называл "истиной сердца" и о чем затем Ясперс говорил: экзистенцию нельзя познать, ее можно лишь прояснить. Поскольку в экзистенции субъект и объект неотделимы, то обычное мышление здесь неприемлемо, как мышление кого-то о чем-то.

"Таким образом, самый большой парадокс мышления - это открыть нечто такое, что само мышление не может мыслить..."

Не столь существенно, как поименовать это неизвестное, с чем сталкивается мышление в своей парадоксальной страсти, - Богом, Ничто, трансценденцией, безумием или скандалом, - важна та бездна, из которой мы черпаем знание-незнание о мире и себе.

НЕСЧАСТНЕЙШИЙ

Возвеличьте его, он был несчастен. Киркегор
Во всем, что я написал, речь идет единственно и исключительно обо мне самом.
Киркегор

Одинокий, на самого себя покинутый, стоит он в безмерном мире, и нет у него ни настоящего, где бы он мог почить, ни прошлого, по которому он мог бы тосковать, так как его прошлое еще не настало, как нет и будущего, на которое он мог бы надеяться, ибо его будущее уже прошло. И перед ним - один безмерный мир... с которым он в разладе: ибо весь остальной мир - как одно единственное существо для него, и это существо, этот неразрывный, назойливый друг - непонимание.

119

Несчастный, стало быть, тот, чей идеал, чья настоящая сущность так или иначе лежат вне его. Несчастный всегда отторгнут от самого себя. Но человек бывает отторгнут от самого себя, когда он живет либо в прошедшем, либо в будущем времени. Все его несчастье в том, что он явился слишком рано на свет. Собственная сила обессиливает его.

Патриарх скорби - Иов.

Но и среди множества злосчастных есть замыкающие. Это гении, с высот своего ума узревшие трагизм собственного существования.

...Где-то в Англии имеется надгробный памятник, на котором начертано одно только слово: "несчастнейший". Я могу предположить, что кто-нибудь это прочтет и подумает, что там никто не погребен и это предназначено для меня...

Нет, он не был безумцем: просто его страдания граничили с безумием. Чего только не находили у него падкие до сенсации злопыхатели: маниакально-депрессивный психоз, шизофрения, эпилепсия, эдипов комплекс, нарциссизм, мазохизм, бессознательный гомосексуализм, но почему-то никто не обнаружил глубину его душевной боли. Никто не обнаружил, что мерзавцы и негодяи всегда психически здоровы. "Это подлый, развращенный, злополучный мир, приспособленный лишь для мерзавцев и негодяев".

120

Томпсон: в болезненности Киркегора мы находим общечеловеческое.

Гюсдорф: Киркегор, возможно, был болен, но ведь и все мы таковы.

Я смотрю на его портрет, выполненный тушью, на его облик, глаза, лоб: такие, как он, рождены, чтобы страдать. Комплексы, депрессии, мании неотделимы от ажурно-хрупких душ, которые не могут помутнеть - они способны лишь разбиться. Да, это был больной человек: вспышка на похоронах епископа Мюнстера, отказ от Регины, вся его жизнь подтверждают это, - но жить психически здоровым и не реагировать на расстрелы, на репрессии, на отравление людей газами - не это ли самый страшный недуг?

(Когда общество страдает паранойей, возможно, только его шизофреники более-менее нормальны. Свидетельство тому - правда, которую они швыряют в глаза такому обществу!)

Приветствуйте его, дорогие ZujiTcapaveKpojisvoi, он был несчастен. И все же он был счастлив, он стал тем, кем хотел стать, он стал-таки мучеником.

Ибо кто счастливейший, кроме несчастнейшего, и кто - несчастнейший, как не счастливейший, и что такое жизнь, как не безумие, и вера, как не сумасшествие, и надежда, как не отсрочка удара на плахе...

Он искал мученичества. В мыслях он видел себя пригвожденным к кресту. Он страждал поднять мир, но надорвался под бременем; его душа не была раздавлена, не была уничтожена, она была разбита, его дух был надорван, его душа была искалечена.

121

Гений Киркегора - в бесконечности боли, неисчерпаемости страсти, в пугающей обнаженности духовных исканий, в абсолютной честности пред собой. Его частная жизнь не заполнена событиями, она заполнена "чистым страданием" - переживанием себя как человека. Его творчество - экстатическое выражение того, что волнует и мучит всех мыслящих: разорванности, раздвоенности, размноженности, бесконечности "я". Это мало кому дано, и потому мало кому понятно: надо или принадлежать к этому сверхсубъективному миру, или набраться смелости признать его недостижимость.

Да, полное, абсолютное самоуглубление...

Это его якорь в мире, спасение от него. Он и от Регины отрекся, чтобы не сделать ее несчастной. А может быть, потому, что другие, даже любимая, были адом для него.

Проницательность боли...

Он пытался спастись от себя трудом: "как принцесса в арабских сказках, я спас себе жизнь, рассказывая сказки". Нет, не спас: загубил. Подавленность - грех или болезнь? - вопрошал он себя. И то, и другое. Но не будь этого, мы не знали бы этого мученика мысли, а значит, и себя.

Философия - это интеллектуальная фантазия, мощь субъективности. Странно, дабы раскрыть эту мощь в полную меру, нужна немощность: Плотин, Декарт, Паскаль, Кант, Киркегор...

122

Все бытие страшит меня, все в нем непонятно, и больше всего я сам; для меня все бытие отравлено, и больше всего я сам.

Его дневники - трагические монологи, плоды сокровенных раздумий. Он никогда не высказывал заветных мыслей другим, поэтому все его творчество - самозаветно.

Цель его жизни - довести себя до высшей степени презрения к жизни, то есть отречься от всего. И речь здесь идет не о физическом аскетизме или схиме, а о духовном отречении от зла мира. Царство мое не от мира сего, возглашает Иисус. Величие, познание, слава, наслаждение всего лишь ветер и дым, а вернее, - ничто, говорит Пеллисон. Отречение от мира есть благо, и в этом нерв вероучения, пишет Климакус.

Все существующее меня пугает. От мельчайшей мушки и до таинства воплощения; все для меня необъяснимо, в особенности я сам. Неимоверно мое страдание, безгранично.

Мудрость есть страдание, иной не знаю. Если страдания нет, есть лицемерие, ханжество, притворство - или глупость. Философия существования сострадательна и скорбна.

Моя скорбь - мой рыцарский замок, что как орлиное гнездо... С него я мчусь вниз, в действительность, и хватаю свою добычу, и эта добыча - образ, который я вплетаю в ковры моего замка. Там я живу, как умерший.

Моя тоска, мой друг...

123

Трагедия его жизни - пустота. Откуда она? Он слишком близко к сердцу принимал абсурдность существования, ничтожность бытия и свое бессилие пред ними. Неадекватность реакции? - Нет, оголенность цервов, несчастье незащищенного сознания.

Им предстояли любовь, почести, свобода, мне - труд, унижения, унижения, труд, и до конца моей жизни! За что? За то, что я был пегий...

Это был человек из породы Холстомеров - с печальной участью выродка, бастарда, не такого как все.

Он был из плеяды тех мудрецов, любовников, стариков, священников, меланхоликов, - всех тех, кто, так или иначе, не от мира сего. Им, должно быть, приятно видеться, будучи незнакомыми, и их одиночные горечи привыкли соприкасаться.

Тоска по идеалу соединялась в нем с чувством недостижимости никаких идеалов.

У каждого человека в один прискорбный день счастье оказывается позади. У большинства это происходит на излете, у некоторых - с этого начинается жизнь.

Таков Климакус.

Искать разгадку личности безнадежно. Искать тайну его личности абсурдно - ее просто нет. Ибо все мы в известной мере подобны, и его тайна есть тайна человека. И состоит она в том, что в абсолюте веры кроется безбожность, а выставленный напоказ атеизм маскирует иную веру.

124

Если бы я верил в Бога, Регина была бы моей. Это моя граница, я псевдоним.

Эти два предложения, записанные его рукой, раскрывают его душу - он такой же, как мы, он наш. Ибо сущность человеческая непреодолима. Никем и никогда.

Он полагал, что смертным не постичь его тайну, так тщательно она укрыта. Он исхитрялся, как мог, чтобы скрыть ее, но безрезультатно. Тайна каждого в том, что он - человек.

Я встречал людей, которые так долго играли в прятки, что наконец дошли до безумия и начали навязывать другим свои мысли так же назойливо, как прежде тщательно скрывали их.

Кто не может уверовать в действительности, тот может создать веру в собственном размышлении, сказал о нем Ясперс.

Киркегор - это не личная драма, это драма индивидуальности в эру масс. Вот почему она безысходна.

Читатель! Раствори душу! Открой сердце! Отбрось рассудочность! Вживись! Вживись в горячечную трагичность обнаженных нервов, в чужую скорбь, скорбящую о скорби - своей и чужой, в непреодолимую закрытость миру и в высочайшую духовность - в травимого и затравленного всеми эпохами изгоя. Вживись! И да возбла-го дарится...

Но кто способен?..

125

Так восплачем же, ах, восплачем!
Так пускай же вверху полнолунье,
Так пускай обломок серпа!
Так восплачем, други, восплачем!
Сколько раз мы смеялись под солнцем!

ЗАХОЛУСТНЫЙ ГЕНИЙ, ИЛИ УТРАТА ИЛЛЮЗИИ

Так дайте же мне плоть!
Киркегор

Когда Иосиф Аримафейский к вечеру спустился с Голгофы, где только что умер Иисус, он увидел на белом камне юношу, который плакал. Иосиф подошел к нему и сказал: я понимаю, почему печаль твоя так велика, ибо поистине этот человек был праведником. - Но юноша ответил ему: "О нет, я плакал не об этом! Я плачу потому, что я тоже творил чудеса: возвращал зрение слепым, исцелял расслабленных и воскрешал мертвых. Я тоже иссушал бесплодную смоковницу и претворил воду в вино... И люди меня не распяли!"

С чего начать?

Я испытываю горькое чувство невозможности приобщиться к этой боли и отдать должное этому безумству. Два непреодолимых препятствия: я позорно мало его знаю и слишком для него здоров. Но я знаю, что Киркегор визионерски вычислил нашу эпоху и пригвоздил ее к позорному столбу.

126

Это был самый трагичный представитель датского гения, столь щедрого на мудрецов: Стен, Гольберг, Эленшлегер, Андерсен, Ингеман, Брандес, Йенсен, Мунк, Враннер, Гансен, Вивель, Шаде, Вульф, Стеффенс, Сиб-берн, Мёллер, Абильгор, Торвальдсен, Эккерсберг, Дальсгор, Йоханнес, братья Сковгор, Кунцен, Гаде, Якобсен, И. Гартман, М. Хансен, К. Нильсен, Й. Нильсен, М. Нильсен, Т. Кристиансен, Клауссен, Петер, Йоргенсен, X. Роде, Поль ля Кур, Оле Сарвиг, Поульсен, Э. Кнудсен, братья Эрстед, Браге, Рёмер, Бор...

До него было созерцание мира, он сосредоточился на внутренней жизни и личной истине, которую можно найти лишь самому.

Он впервые заявил об утрате доверия к миру, обратив внимание на его враждебность и ужасающее бессилие. Он ощутил те глубоко проникающие безнадежность, отчаяние и страх, которые стали нормой для поколения Ринтелена и Бушара. Он предсказал эпоху глобальных катастроф и утраты ценностей, гениально выразив ужас перед грядущим.

Я ненавижу человечество,
Я от него бегу спеша.
Мое единое отечество -
Моя пустынная душа.

Но его учение еще и констатация репрессивности человеческой природы, страха смерти, боязни других. Страх этот - свойство сознания, нарушение сознанием гармонии неразмышляющей жизни, начало невроза духа, достигшего апогея.

127

Одним победы разума вскружили головы, другим открыли пустоту мировых бездн. Киркегор уже в полную меру ощущал то, к чему его эпигоны приклеили этот дурно понимаемый ярлык "абсурд", поэтому с такой силой встал он на защиту безнадежности с помощью Бога. Это экзистенциальное чувство трагичности существования и веры затем переживут все пошедшие по его стопам.

Отправляясь от абсурда, возобладавшего на развалинах разума... они в конце концов обожествляют то, что их подавляет, и обретают залог надежды в том, что их обездоливает.

Это был человек, может быть, впервые с такой остротой ощутивший безмерность абсурда, для других отсутствующего, странность существующих порядков, курьезность законов, диковинность нравов - всё, с чем мирно уживается масса других, в среду которых всесильный Бог забросил его жить и страдать.

Киркегор, Шопенгауэр, Гоголь, Достоевский, Ницше символизировали собой кризис утопии и просвещения с их лозунгом "всеобщее счастье - единственная человеческая страсть". Дело даже не в исповедальной искренности и глубине самоанализа этих духовидцев, а, если хотите, в самом вожделеющем мире, рвущем на части все и вся, в мире, тем более нарушающем завет Дидро, чем ближе он к нему.

Киркегор - реакция человека на всеобщность, тотальность, просвещенность, разумность, логичность...

Киркегор предчувствовал кошмары тоталитарности - вторичную, замещающую, внушенную и вместе с тем спонтанную агрессивность человека, отождествившегося с массой, системой, идеологией. В сущности он предвидел ужасы отсутствия иммунитета к внушению, утраты личностности и неповторимости, предсказал массовое насилие и грядущее "сверхчеловечество" в виде фашизма и нас с вами.

128

В Или... или прежде всего бросается в глаза или-или самого Киркегора: то глубочайшая и остроумнейшая мысль (сколько великолепного ума, скажет Оммо), то порывы меланхолии, то необузданный восторг, то демонический мистицизм, то рассудочность, то пассивность, то вызов. Да, он непоследователен: гений говорит одно, характер - другое, но и то, и другое чаще всего великолепно!

Его трагедия - невозможность примирить Этика с Эстетиком: ему неведомо, что Истина еще не есть Добро или Красота, что Добро еще не есть Истина и что Красота еще не есть Истина и Доброта.

Обрисовывая в первой части книги контуры философии наслаждения и во второй - этическую доктрину, он не просто бросал вызов жизни, но предлагал читателю выбор: или... или. Он не верил, что человек может существовать сразу как этик и как эстетик: или... или.

Эта альтернатива предполагает, с одной стороны, необходимость выбора между эстетизмом и этичностью, преодолеваемого обретением веры, и, с другой, - радикальное различение добра и зла, преодолеваемое абсолютной этичностью индивида, ответственного перед самим собой и Богом.

В сущности такое "или...или" почти не оставляет места ни выбору, ни свободе; это та же свобода категорического императива, где человеку дается право "выбирать" выбранное Кантом.

129

Нет, все же не та... Свобода, проблема выбора - внутри нас. То, что должно быть выбрано, находится в неразрывной связи с выбирающим, так как главное, что человек выбирает, - это он сам, его "я". Свобода есть выбор моей самости, поясняет Ясперс. Ибо: выбирая, я есть; если "я" нет, то я не выбираю. Затем Вебер придаст этой идее вид формулы: свобода индивида в несвободном обществе. Когда мы следуем выбору сердца, мы не выбираем, а идем на поводу непосредственного влечения нашей природы. Это эстетический - низший из человеческих выборов. Затем следует этический выбор, моральная ответственность. Ни тот, ни другой не открывает человеку истину его существования. Высший выбор - религиозный, когда человек выбирает самого себя и тем самым получает возможность выбрать себе бога.

Свобода не есть что-то, что мы имеем, но есть то, что мы есть.

Свобода, считает Киркегор, есть сущность человека. История с Иовом показывает, что у человека можно забрать все, но не его свободу, ибо человек подлинный - это и есть свобода. Стать личностью - значит стать свободным, выбрать самого себя. Если человек чем-то велик, то - способностью стать свободным.

Затем Хайдеггер подведет итог киркегоровской философии свободы: свобода ничего нового не добавляет к бытию человека, ибо человек и есть свобода.

130

КРИТИКА СОВРЕМЕННОЙ ЭПОХИ

Общественность есть чудовищное нечто, абстрактная пустыня и пустота, которая есть всё и никто.
Киркегор

Под современной следует понимать не столько его, сколько нашу эпоху. В 1846 году, когда наши демиурги начинали творить свою утопию для масс, он рассказал, какой она будет в жизни: безликой, бесстрастной, абстрактной, угрожающей, безжалостной, насильственной, жестокой. Индивид растворится в массе, личное (страстное) уступит общественному (бесстрастному), человек будет принадлежать не самому себе, не Богу, не любимым, не своему искусству или науке или мастерству, но абстракции, массе, общественности, системе.

Вот ведь как: Гегель считал, что любой мыслитель - "сын своего времени", и сам был таковым:

Столь же глупо думать, что какая-либо философия может выйти за пределы современного ей мира, сколь глупо думать, что отдельный индивид может перепрыгнуть свою эпоху.

А вот Киркегор - перепрыгнул!

Вот ведь как: ведущий к нам Гегель считал, что всеобщее выше личностного, и тем самым вел к тоталитаризму, а предостерегавший об опасности Киркегор считал, что индивидуальное выше всеобщего, и тем самым перепрыгивал через время...

131

Вот ведь как: Гегель предсказывал торжество и близость абсолютной идеи, Киркегор предрекал близость зловещей эпохи - эпохи публичности, гласности, разглагольствования, нивелирования, обезличивания, злопамятства, лицемерия, анонимности, безразличия, омассовления и предупреждал, что все эти явления внутренне связаны друг с другом.

Нивелирование - мертвая тишина, которую никто не может нарушить, а все бессильно погружаются в нее; это победа абстракции над человеком, превосходство категории поколения над категорией личности, способ деградации и самоуничтожения народа.

Злопамятство - подавление выделяющегося, принцип бесхарактерности, остракизм гениальности, оппозиция всему искреннему, подлинному, оригинальному.

Установившееся злопамятство есть нивелирование, и в то же время как страстная эпоха стремится вперед, возвышает и свергает, созидает и подчиняет, рефлектированная, бесстрастная эпоха делает противоположное, она удушает и препятствует, она нивелирует.

Так кто - Гегель или Киркегор?

История есть прогресс индивидуализации, но вместе с тем и - обезличивания. Там - первое, здесь - второе. Обожествленный утопией и социализмом принцип равенства есть не что иное, как состояние приравнивания многих к единице. То, что люди не отваживаются делать в одиночку, они с удовольствием делают коллективно. Довольно последовательно они суммируются по самому незначительному поводу (это называется "объединяться" - но это только возвышенный стиль).

132

Инструментом нивелирования является общественность, чудовищная абстракция, всеохватывающее нечто, которое есть ничто, самая могущественная эфемерность.

Абстракция прессы в соединении с бесстрастностью и рефлектированностью эпохи производит призрак абстракции: общественность, которая является собственно нивелирующим.

Общественность - это люди в те моменты, когда они есть ничто.

Общественность не есть народ, поколение, эпоха, община, общество, какие-то определенные люди, ибо все это является тем, что оно есть, лишь благодаря конкретности; ни один из тех, кто принадлежит к общественности, не ангажирован всецело; несколько часов в день он, может быть, принадлежит общественности, именно - в часы, когда он есть ничто, ибо в часы, когда он есть нечто определенное, он не принадлежит ей.

Вот это - подлинная гениальность, настоящее предвидение, а не наши химерически-руссоистские видения, уравнивающие желаемое с действительным и даже после краха химер выдающие оставшиеся лохмотья за торжество идиотских предсказаний.

А вот у Киркегора предсказано и это: имманентные атрибуты общественного - злопамятство, нивелирование, разглагольствование, анонимность, лицемерие.

Анонимность в нашу эпоху имеет гораздо более существенное значение, чем, может быть, полагают. Пишут не только анонимно, но пишут анонимно, подписываясь собственным именем, даже говорят анонимно.

133

Бесстрастная эпоха коварно превращает всё в бессмысленность. Всё и существует, и в то же время не существует.

Читатель, важная мысль! Обрати внимание: Киркегор критикует не нашу, а свою - буржуазную - эпоху! Почему же мы не воспринимаем у него эту критику, которая куда страстнее и сильнее нашей? Почему? - А потому, что при всей необъятности собственной лжи знаем: речь-то идет, главным образом, о нас...

О мнимости общественного существования свидетельствует и категория разглагольствования. Важная черта бесстрастной эпохи: разглагольствуют все и обо всем, что попадается на глаза. Если бы молчание прервало эту болтовню, оно вскрыло бы ее пустоту. Но сосредоточенно и вдумчиво молчать уже не может никто - потоки слов отовсюду - пустых, лживых, лицемерных... В эпоху анонимата человеческие отношения приобретают в объеме настолько, насколько они теряют в интенсивности: много говорят, но мало знают, много обещают, но ничего не делают. Отсутствие страстности и индивидуальности заставляет людей действовать "по принципу", избегая ответственности и забывая о вечности. Разглагольствование стирает различие между внутренним и внешним, правдой и ложью, массовым и индивидуальным, личное становится общественным, сокровенное гласным, интимное общедоступным - предметом всеобщего любопытства и обсуждения. Массовое понуждает личное жить на виду, при открытых дверях, сохранять личное больше нельзя.

134

Всё это - не интерпретации и не подгонки под наше "семидесятилетие", всё это - буквальные тексты. В Критике современной эпохи сказано уже все, что в другое время, другим языком и при других обстоятельствах скажут Ницше и Сантаяна, Буркхардт и Шпенглер, Бердяев и Шестов, веховцы, Ясперс и Хайдеггер, Ортега и Камю. Стадное Ницше, безличная общественность и man Хайдеггера, человек-масса и одномерный человек - это всё то же киркегоровское нивелирование, киркегоровские общественность, бесхарактерность, злопамятство. Нет, Киркегор не антитеза Ницше, а дополнение к нему: оба исходили из отрицания абстрактной культуры ради жизни, оба отдавали предпочтение интимнейшему опыту и личностности, оба предостерегали против омассовления.

Категорию "разглагольствование" Хайдеггер дополнит рядом других: "любопытство", "двусмысленность", "растворение".

Любопытство - стремление больше к новизне, чем к пониманию увиденного. Оно бросает человека-массу от одного к другому, не давая возможности задержаться на чем-то. Человека занимает всё и ничто. Любопытством легко управлять, подкидывая, что нужно прочитать, увидеть, услышать.

Двусмысленность - качество человеческих отношений. С растворением в массе непрерывно нарастает равнодушие друг к другу, напряженное, двусмысленное наблюдение друг за другом, тайное подслушивание друг друга. "Под маской друг за друга скрывается друг против друга".

Разглагольствование, любопытство, двусмысленность есть свидетельства растворения, затерянности человека в общественном, распадение человеческого существования: человеческое бытие полностью поглощается миром и совместным бытием в других.

135

Обнаруженная Киркегором тенденция к нивелированию, анонимности, обезличиванию человека - то, что он называл безличной общественностью, которая есть чудовищное ничто, имеет далеко идущие и совершенно неожиданные следствия. Одно из них - наука, к которой, кстати, относятся все киркегоровские характеристики человека-массы: бесстрастность, абстрактность, злопамятство, анонимность, разглагольствование и т.д. Почему мистика сдала свои позиции, а наука восторжествовала? Потому что по духу своему наука отвечала омассовляющей тенденции истории, вере в объективность закона, принципам однозначности, единственности, полезности решения, обесчеловечиванию знания.

Истина есть объективность, постулировал Гегель. Истина есть субъективность, парировал Киркегор. И хотя сегодня мы знаем, что оба ошибались, в киркегоровской гносеологии заложено все то, что мы сегодня узнаем из работ Куна, Полани, Фейерабенда. И более того: "важно не знать, а быть".

Мой принцип мысли был тот, что в наш век громадного увеличения знания мы забыли, что значит существовать.

Я должен найти истину, которая есть истина для меня; я хочу найти Идею, ради которой я могу жи i ь и умереть.

Мистика была персональной, откровение и интуиция личностными и страстными, переживания единичными и субъективными, Сведенборг из Лондона видел стокгольмский пожар один, наука же требовала единства видения, воспроизводимости, строгости, бесстрастности, абсолютности. Потребовалось еще два столетия, чтобы понять химеричность обесчеловеченной науки и неотрывность знания от веры в него.

136

По мере того как человек, омассовляясь, становился всеобщей посредственностью, доверяющей не своему чувству и разуму, а другим, он растрачивал и без того слабые задатки своей субъективности, своей страстности, своей подлинности и искренности, подменяя все это общезначимостью. Общество не терпело различий, Просвещение верило в единственный путь - знания, утопии, социализма. Подобно этому тоталитарная наука отказывалась не только от человеческой субъективности, но от всего единичного, индивидуального, плохо воспроизводимого, хаотического, выдающегося, одухотворенного: она отбрасывала весь бесконечно разнообразный внутренний мир. Это касалось не только человеческого мира, но и мира вообще: вместо игры случая с ее бесконечными вариантами, вместо принципиальной непредсказуемости в точках бифуркаций, вместо неопределенности, вместо конвенциальности пуанкаревских теорий, вместо множества физик и математик возник уродливый, тоталитарный по духу, нетерпимый, военизированный и злонамеренный монстр, ориентированный, главным образом, на создание средств уничтожения и допускающий множественность только в их количестве.

"Единственно правильно" в науке - это из арсенала правоверности, религиозной праведности, подавления еретиков. Отсюда - "единственно правильные" философия, идеология, политика.

Киркегор догадывался, что даже не законы истории, а вера в их существование уничтожает личность, лишая человека возможности быть творцом своей жизни, отдавая его на потребу истории. Ведь историческая необходи-

137

мость обращает человеческую свободу в прах, делает человека рабом истории, рождает метафизическое равнодушие к каждому человеку. Из всемирно-исторической незначительности человека перед законом общества рождается тоталитаризм.

Так возникала наука как обобществление мира. Из его полноты искусственно выделялось и возвеличивалось вульгарно-общественное, всеобщее, безличное, абстрактное. Множественному и разнообразному навязывалось усредненное и однозначное.

За столетие до Полани и Фейерабенда Киркегор уже знал, что мышление субъективно, потому что человечно, что абстрагироваться от собственного "я" невозможно, что задача мыслителя - превратить себя в инструмент выражения человеческого, для чего необходимо быть, во-первых, субъективным, страстным.

Что есть абстрактное мышление? Это мышление без мыслителя.

Когда Киркегор писал свою Критику современной эпохи, он уже сказал самое главное: общественность есть всё и ничто. "Ничто" - ясно, "всё" - означает отсутствие места для индивидуального, личностного. Поэтому его идея "отъединения от Всеобщности в Единичное" - глас вопиющего в пустыне. Она приемлема для элитарного духа и утопична для массового, для которого уход во "внутреннее самобытие" невозможен, ибо нельзя уйти в то, чего нет.

Экзистенциализм - тоска по несуществующему, ностальгия по человеку, которого нет.

138

Чу! Важная мысль! Пылкий нигилизм Киркегора и страстное отрицание рабства Эмерсоном, Торо, Пейном, даже Мавром, имело своей причиной жизненные реалии. Даже слова осуждения, или произносимые, - одни. И тем не менее между ними разница огромная. Эта разница - в ответе на вопрос: где коренится зло? Если вне человека, то "наведение порядка" легко и просто, если внутри - ... Киркегор не заблуждался ни в части местоположения корней, ни в части легкости их корчевания. Кому охота признать, восклицал он, что ад, которого все так страшатся, не где-то там, даже не в другом, а в нем самом?

"Земные" люди как раз и есть такие люди, которые отдали себя этому миру под заклад. Используя свои таланты, они копят деньги, они ведут свои земные дела, тонко рассчитывают и т. д., и т. п. Их, возможно, упомянут в истории, но самих по себе их нет, если понимать это в смысле духовном, у них нет собственной личности, нет ego, ради которого они могли бы поставить на карту всё...

В толпе нет правды. Потому-то Христос и был распят, что он, хотя и обращался ко всем, не хотел иметь дело с толпой, потому что он не разрешил толпе ничем помочь себе, потому что в этом отношении он отверг людей абсолютно: он не стал бы основывать партию, не разрешил бы голосование; он хотел быть тем, кем он и был, то есть истиной для отдельной личности. И отсюда каждый, кто будет честно служить истине, есть ео ipso так или иначе - мученик. Ни один поборник истины не отважится связаться с толпой.

139

Главный источник отчаяния Киркегора - в осознании единичности протеста. Один против всех! - какая психика способна вынести это? Единственный, ищущий спасения в отречении от других и от собственного внутреннего ада. И еще: сущность отрицания массы личностью - имманентное осознание своей неподготовленности к отречению, еще глубже - в подсознательном чувствовании своей принадлежности к ней. Отсюда - вся глубина отчаяния.

Нападки на все земное - лишь внешняя оболочка этих глубинных, трудно выразимых и плохо осознаваемых чувств.

Мы живем в предсказанной им народоугодной эпохе. Слава Богу, у нас нет да и не может быть Несчастнейших, жаждущих откровения и экстаза, растворенных в собственных переживаниях личностей. Может быть, поэтому апокалипсис так близок...

Но этот контраст, эта музыка,
Этот голос, чуто морщащий воздух,
Это шепотное могущество,
Эти просеки, эти открытия,
Эти пропасти и угаданные ходы,
Эта улыбка отказа от мира!..

140

ЧТО ЗНАЧИТ БЫТЬ?

Что мне, собственно, нужно, так это уяснить самому себе, что я должен делать! Вопрос для меня не в том, что я должен познать, речь скорее идет о понимании моего назначения.
Киркегор

В датском королевстве, безусловно, не живет ни один человек, обладающий таким чувством индивидуальности, каким обладаю я.
Киркегор

Уже ясно, что главная мысль Киркегора: личность несуммируема. Любое обобщение, любая система умерщвляет ее. Приобрести весь мир значит потерять себя. Более того: в сфере духа обобщение, обобществление, общезначимость - безнравственны.

Быть единичной личностью есть единственное и высшее предназначение человека. "Существование всегда единично, абстрактное не существует".

Гегелевскому учению об абсолютной истине Киркегор противопоставил учение об истине личной: истиной вместо тотальной абстракции был объявлен внутренний мир. Вслед за Паскалем Киркегор помещает человеческое существование в центр философии.

Истинное этическое воззрение на жизнь требует от человека не внешнего, а внутреннего долга, долга к самому себе, своей душе, которую он должен не погубить, но обрести.

141

Экзистенция - это ясное сознание ответственности личности за сделанный выбор. Экзистенциальные мгновения - те редкие душевные состояния, которые наиболее богаты чувствами, решениями, постижениями. Экзистенция недоступна мышлению, считает Киркегор. Истина человеческого существования не может быть постигнута разумом, она есть "брешь в мышлении", адекватной формой ее постижения является вера. В абсурд можно проникнуть только верой. Экзистенция - непостижимое чудо, к которому мы приобщаемся тайной, предчувствием, верой. Она парадоксальна, невыразима в понятиях рассудка. Мы входим в это чудо, только оставаясь наедине с собой. Только в духовной самоизоляции мы становимся собой и способны постичь истинный смысл своего существования.

Взыскуя индивидуальности, он напоминает, что уравнивание идет не от Бога, и всякому порядочному человеку, наверное, знакомы минуты, когда ему хочется заплакать от таких безотрадных результатов.

Тайна - важнейшая из киркегоровских категорий, выражающих сущность человека. У каждого - своя.

Откровение обнаруживается тайной, счастье - страданием, определенность веры - неопределенностью, истина - абсурдностью.

Все, чему учит Захолустный Гений, к чему призывает, он прежде всего проигрывает на себе, в себе. Он чутко вслушивается в себя, через себя он пытается проникнуть в суть человека и человечества.

Неспособный постигнуть такие задачи, как будущее всего человечества или какие бы еще ни были требования времени, я всячески сосредоточился на самом себе.

142

Царство мое не от мира сего...

Глубже, чем современники, глубже, чем мы, он постепенно осознает, к какому времени принадлежит: к будущему!

Если моему времени не суждено меня понять, ну что же, в таком случае, я принадлежу истории.

Нетолько моисочинения,нотакжеимоя жизнь, причудливая интимность всего ее механизма, станет предметом бесчисленных исследований.

Перед тобой, мой читатель, одно из них - далеко не лучшее...

История знает климакусов, сооружавших лестницу на небо, а приведшую в душу. Глубже Киркегора в собственную душу не проникал еще никто, разве что Паскаль. Воплощение интровертированной гениальности, он даже не постигал - он взрывал себя, вспенивая злость здравого смысла и трезвого рассудка. "Казалось бы, я пишу такие вещи, от которых должны рыдать камни, но они лишь смешат моих современников..."

Можно понять современников: нет пророка в своем отечестве, но как понять нас? Да, больных гениев у нас не возвеличивают, им первым выносят приговоры, но даже у нас мало кому доставалось в таких количествах: человеконенавистник, охлофоб, антигуманист, религиозный фанатик, аморалист, космополит, проповедник культа "сильной личности"... Это о том, для кого личность - высшая ценность. Это о человеке, всю свою короткую жизнь твердавшем: "Для меня каждый человек имел бесконечную ценность".

143

Да, он не терпел безликой массы, питал отвращение к демократии - "этой гнуснейшей из тираний", в равенстве и братстве видел только грандиозную фальшь - "Да здравствует человеческая глупость! Вот что можно назвать свободой", он не верил в революцию, видя в ней проявление только варварского насилия и жестокости, он был против партий - "Множество - это ложь".

Я никогда не читал в Священном Писании заповеди: люби массу. Любить всех - значит тотально лгать. Любить надо ближних - этого хватит с лихвой. (Это мы любим всех, кроме рядом стоящих, которых ненавидим.)

Киркегор же не желал иметь дело ни с кем: ни с правыми, ни с левыми. И защищал он не прошлое, не будущее, а существующее - "единственное, что можно делать, не попирая истины". То, что Гоголю еще предстоит написать в Выбранных местах, мы уже находим у него:

Зло нашего времени - это не существующее с его многими недостатками; нет, зло нашего времени как раз в этом жестоком влечении, в этом заигрывании с реформаторскими вожделениями.

Ложный путь пролегает вот прямо перед нами - реформировать, стремиться пробудить весь мир, вместо того, чтобы пробудить себя самого.

Еще за столетие до нашего появления на свет он не только раскусил нашу сущность, но и увидел потрясающие параллели. Грядущая религия масс - социализм - та же церковь, и там, и там отцы церкви владеют верой, а не вера владеет отцами. Грядущее - это меркантильность, конформизм, время злобы, время удушения, время нивелировки, которое разрушит истинную индивидуальность. Деньги становятся единственной желанной вещью, а вся эпоха - комитетом.

О народ разбились дворянство и духовенство. Но сейчас народ в свою очередь должен быть разбит. Как это может случиться? При помощи категории Единственного.

Но спасти массу от массы нельзя. Путь один: спасти каждого от массы. Только это и заботило его. Всех, но поодиночке. Что же до средства спасения - веры, так разве мы не отрицаем внешний мир силой собственной веры? Только наши веры и наши отрицания - разные: ослепительное отрицание духовидца-мудреца и ослепляющее отрицание проктофантасмиста-скудоумца.

Этика Киркегора глубоко экзистенциальна: экзистенциальность заключает в себе этичность. Человек становится этичным, становясь самим собой. Истинная моральность - самобытие, покончившее с ложью. Добро - это способность выбирать, возложение ответственности на себя, зло - это отказ от выбора и от ответственности, тем самым - от вины и раскаяния. Но не просто выбор, не практический выбор, а выбор духа.

Действительность заключается не во внешнем действии, а во внутреннем процессе, в ходе которого индивид обеспечивает возможность мыслить и отождествляет себя с тем, что мыслится, чтобы существовать в этом внутреннем процессе. Это есть действие.

145

Этический энтузиазм Киркегора бескорыстен. Он не требует думать о том, можно ли таким образом достичь практической цели. Этичность несовместима с любой попыткой человека сообразовать свои поступки с реальным ходом исторического процесса. Движимый антипросветительским пафосом, возмущенный "разумным действительным", он отвергает мораль всех, ходульные определения добра и зла.

Поэтому совершенно естественно, что в современной драме зло всегда олицетворяется в образах самых блестящих талантов, а добро, честь - в образах продавцов из бакалейной лавки. Зрители находят это само собой разумеющимся.

Этот сарказм не есть констатация красоты зла и пошлости добра - пролегмон к подпольному человеку, констатация лицемерия ходульной морали, всем импонирующей и чуждой.

"Бунт" Киркегора - не столько даже протест против этатической этики и тотальной философии Гегеля, сколько острое чувство нарастающей тоталитаризации самой жизни, свидетельство приоритета жизни над мышлением. Я существую, следовательно, мыслю - в этом антикартезианском афоризме выражена сущность его "индивидуализма": первичность человечности и экзистенции в мире головных "универсальных" идей.

Самая большая ложь о нем - будто он аристократичен. Нет, он максимально народен, ибо проник в сердцевину каждого из нас.

Вдумаемся:

Собственная этическая действительность личности - единственная действительность.

146

Или:

Личность этически бесконечно заинтересована единственно и исключительно своею собственной действительностью.

Что это? Сверхэгоизм? - Нет, это этическая правда каждого живущего.

Ведь совершенное общее немыслимо без свободного и совершенного единичного.

Чем больше этически развивается личность, тем меньше она заботится о всемирно-историческом.

Такова великая ересь, которую нам еще предстоит постичь. А пока, погребенные на свалке собственного лицемерия, вдавленные собственной и общественной фальшью в скальные породы собственного учения, что мы можем, кроме как бесконечно лгать?..

ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА?

Моим тезисом было, что субъективность, внутреннее устремление есть истина.
Киркегор

Я должен найти истину, являющуюся истиной для меня.
Киркегор

Итак, истина-для-меня.

147

Я не знаю, что есть истина и есть ли истина. Но я знаю, что во мне нет иных истин, кроме истин-для-меня. И еще то, что та истина, что во мне, не имеет прав на экспансию вне меня. Зло существования - борьба за истину истин. И хотя нет ни единого доказательства ее существования, сколько пролито ради нее крови, сколько безумцев продолжает заявлять права на исключительность и абсолютность своей правды...

А вот Киркегор уже знал все это. Он знал, что человек находится далеко за пределами абстрактной формалистики доказательств. Что умозрительность, притязающая на весь человеческий мир, страшна своей непоколебимой самоуверенностью. Что для этого мира доказательность вторична. Что есть нечто более существенное, чем претензия на объективность, и это нечто - "я" каждого.

Для Киркегора человек есть означающее: он самолично производит значения и никакое значение не налагается на него извне. Человек никогда не является объектом обозначения, даже со стороны Бога.

Гегель как никто понимал, что истина не есть только субстанция, но равным образом - и субъект, но, в отличие от Киркегора, видел в субъекте лишь стадию восхождения к абсолюту, этап несчастного сознания, подлежащий отрицанию в абсолютном. Для него высшей точкой самосознания было примирение единичного и всеобщего, поглощение первого вторым, то есть именно та тотальность, против которой поднял бунт Киркегор.

Истина Киркегора - не абсолютна, а страстна, экзистенциальна, личностна: противоположна мышлению, при котором мыслящего не существует.

148

Всякая система может быть построена только с позиции вечности и Бога. Но подлинное творчество неотторжимо от времени, места и личности творца. "Творческая экзистенция Гёте именно потому так высока, что свое существование как писателя он умел привести в соответствие с действительностью своей жизни".

Трудности умозрения растут по мере того, как приходится экзистенциально осуществлять то, о чем спекулируют. Но в общем в философии (и у Гегеля, и у других) дело обстоит так же, как и у всех людей в жизни: в свом повседневном существовании они пользуются совсем другими категориями, чем те, которые они выдвигают в своих умозрительных построениях, и утешаются совсем не тем, что они так торжественно возвещают.

Шестов: свою философию Киркегор называл экзистенциальной - это значит: он мыслил, чтобы жить, а не жил, чтобы мыслить.

То, что мы именуем антигуманизмом Киркегора, - это признание абсолютной ценности человеческой жизни, его гневный протест против умерщвления личности в системе и внутреннего мира во внешнем.

Действительность есть внутренний мир, самоотношение своего Я к своему Я.

Человеческая субъективность для Киркегора - это грядущее cogito. Самопознание через субъективность - вот свобода! Во внутреннем мире нет ничего такого, что не было бы свободой, во внешнем - ничего такого, что было бы ею. Позже эту мысль повторит Толстой: если ты чувствуешь себя несвободным, ищи причину в себе.

149

Проблема индивидуальной свободы - самая горячая точка его мировоззрения, горячая и мучительная, осложненная мистическим чувством. Ведь выбор самого себя - не просто долг человека перед самим собой, но единственное требование Бога к человеку. Ведь каждый предстает перед Ним в одиночестве и с единственной - своей - правдой. Бог - не логос, не абсолютный дух, не абсолютная сущность, а высший нравственный судья. И спрашивает он лишь об одном: жил ли ты в согласии с собой, следовал ли зову твоей совести?

TELS QUELS

Если кто думает, что можно хоть на мгновение отрешиться от своей личности, тот глубоко ошибается. Личность склоняется в ту или другую сторону еще раньше, чем выбор совершился фактически, и, если человек откладывает его, выбор этот делается сам собою, помимо воли и сознания человека, под влиянием темных сил человеческой природы.
Киркегор

Я не лежу, распростертый, без действия. Моя душа утомлена и бессильна...

На что я годен? Ни на что или на все, что угодно.

Надо быть загадкой не только для других, но и для самого себя. Я изучаю себя; уставши, закуриваю сигарету и думаю: Бог весть, что хотел из меня создать Творец?

150

Кажется, я слишком рано заглянул в котел - в котел жизни и истории, вследствие чего, вероятно, и не пойду дальше младенчества.

Результат моей жизни будет ровно ничто, одно настроение, один колорит...

В душе моей такой мрак, что ни одна мысль не в состоянии проникнуть в него... Придите хоть вы, сон и смерть: одни вы, ничего не обещая, исполняете всё!

В театре загорелись кулисы. Выскочил паяц предупредить публику. Вообразили, что он шутит, и давай ему рукоплескать... Сдается мне, что пробьет час, и мир погибнет при общем восторге умников, воображающих, что это - шутка.

Один из моих лучших друзей - эхо, а почему оно мой друг? Потому, что я люблю мою печаль, а оно не отнимает ее у меня. Я доверяю лишь одному, ночной тишине, а почему доверяю? Потому, что она молчит.

Молчание - важнейшая категория его философии. - Выразительная невыразимость молчания... В молчании рыцаря веры - боль и страдание, но именно боль и страдание есть гарантия того, что он достиг истины.

Как сердцу выразить себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь:
Взрывая, возмутишь ключи, -
Питайся ими - и молчи.

151

Смотрю на себя и замечаю в себе сходство с люнебургской свиньей. Мышление - моя страсть. Я отлично умею вырывать трюфели для других. Я поднимаю носом вопросы, но все, что я могу с ними сделать, это лишь перебросить их через голову.

Живу, дышу одной пустотой. Я даже боли не ощущаю... ядовитое сомнение моей души пожирает всё.

И замысел, который считают безумным, тоже не мой. Это Божий замысел. От века Бог не подвигал людей на дела, согласные со смыслом. Это Он предоставлял им самим. Пускай покупают и продают, исцеляют и владычествуют. Но вот из сокровеннейших глубин доносится глас: построить корабль на суше, воссесть на гноище, жениться на блуднице, возложить сына на жертвенный алтарь. И тогда, если у людей есть вера, рождается нечто новое.

Верить против разума есть мученичество.

Внимание! Важная мысль! - В отличие от Картезия Климакус считал, что сомнение как акт мышления недостаточно и односторонне представляет человеческую сущность, закрывая путь к трансцендентному. Только отчаяние, поскольку оно охватывает всю человеческую личность и заполняет все ее существование, вместе с тем указывает на трансцендентное.

Отчаяние - ключ к человеческому миру! Не осознав этого, невозможно постичь человека.

Можно, по-видимому, сказать, что не существует ни одного человека, кто в конце концов в какой-то степени не ощущал бы отчаяния... Быть в отчаянии - не исключение; нет, наоборот, редкое, очень редкое исключение составляют те, кто не в отчаянии... а тот факт, что человек и не подозревает, что его состояние - отчаяние, не имеет значения, он все равно в отчаянии.

152

Это отчаяние возникает не от сознания смерти, оно возникает от чувства имманентного одиночества и иллюзорности удовлетворения.

И все же не просто отчаяние, не отчаяние по частностям, а метафизическое отчаяние: перед смертью.

Отчаяние потому содержание выбора, что сомневаться можно, не выбирая, но отчаиваться, не выбирая, нельзя. Уединяясь в отчаянии и противопоставляя себя миру, человек сливается с ним. Выбирающий, выбирающий свою самость, не может ни от чего отказаться, в первую очередь, от мучения. Именно в переживании болей и грехов человечества рождается гуманизм. Нельзя быть гуманистом, не страдая. Нельзя быть гуманистом и по-настоящему полюбить человека, не осознав его мерзости. Именно в связи с этим происходит расчленение отношения к человеку на мизантропию и любовь. Но любовь не требует труда, а ненависть...

Где страдание - там "место свято", как затем скажет Уайльд. Порой страдание кажется единственной истиной. Другие впечатления могут быть обманом зрения или желудка, но из страдания создан мир. Тайна жизни в страдании. Подобно тому как радость существует для красивого тела, отчаяние - для красивой души...

Шопенгауэр тоже скажет: мучитель и мучимый - одно. Первый заблуждается, считая себя непричастным страданию, второй заблуждается, считая себя непричастным вине.

153

По сравнению с тем, что дает человеку несчастье, настоящее счастье всегда убого. В счастье нет ничего величественного.

В конце концов спокойное отношение к правде - это и есть замаскированная склонность ко лжи.

Киркегор мыслил символами! То есть драматически. Это совершенно новый стиль философского мышления. Это новый способ выражения философских проблем - плюралистический. Здесь философия впервые не система, а сумма образов. Иов, Авраам - без них нет Киркегора. Персонификация философских идей - это использование многозначности символа, способ выразить невыразимое, попытка выйти за пределы логической однозначности. Сегодня философия невозможна без художественности, заинтересованности и страстности. Даже на каждой странице книг Витгенштейна проглядывает эта страсть...

КИРКЕГОР - РЕЛИГИОЗНЫЙ ФИЛОСОФ
(Конспект)

Разум - захватчик и самозванец. Шестов
Мудрость человеческая есть безумие перед Господом.
Шестов

Чтобы понять Киркегора, надо взломать свою собственную парадигму; сокровенное тяжело выставлять на всеобщее обозрение даже таким, как он, - его надо долго и терпеливо доискиваться.

154

Подобно Плотину, он жил вне истории, и она не упоминается в его трудах. Но хотя приметы времени здесь отсутствуют, это - сверхистория, чистое и абсолютное визионерство. Подобно Плотину, он мыслил, чтобы жить, а не жил, чтобы мыслить.

Его философию породили два незначительных факта его биографии: проклятие Бога отцом и разрыв с Региной. "О, если б мы знали, из каких мелочей складывается тот пустяк, который каждый из нас именует мировоззрением".

Он говорил о Страхе и Трепете: ужас должен охватить человека пред мрачным пафосом, проникающим эту книгу. Киркегор был вызовом современности и вел борьбу не только с Гегелем и Церковью ("христианский мир убил Христа"), но со всем мыслящим человечеством, превозносящим себя за то, чего в нем так мало, - за разумность.

Видимо, не он первый покусился на святая святых. Ведь еще Аристокл предостерегал, что нет большего несчастья для человека, как сделаться мисологом, то есть ненавистником разума. И хотя древность знала Гераклита и Эмпедокла, у нее не было своего Киркегора, ибо она была сильной, юной и полной надежд.

Человеческий разум еще не успел совершить свои главные преступления, а он уже провозгласил свое кредо: самое большое несчастье человека - безусловное доверие к разуму, непонимание его глубинной связи с неразумением и верой.

Начало философии есть не удивление, а отчаяние.

155

Истина парадоксальна. Разум бессилен пред непреодолимым - Паскаль первым открыл это и первым же отрекся от чистого рацио, поняв, что неразумие, безумие, абсурд - компоненты человеческого разума, от которых невозможно избавиться.

Разумной мудрости Сократа и Платона Киркегор противопоставил темные откровения Иова, без которых сознание неполно.

Иов, сидя на пепле и скребя черепками струпья на своем теле, бросает беглые замечания, почти намеки. И здесь мой друг думает найти, что нужно. Здесь истина выразится убедительнее, чем в греческом самопознании.

Рационалистическая философия самим рационализмом своим отрывала мысль от корневищ бытия (сегодня голая обезьяна расплачивается за это тоталитаризмом, голодом, массовыми убийствами, атомными кошмарами, глобальными проблемами). За Гегелем стоит не только греческая философия, возвестившая торжество рассудка, а почти вся рационалистическая философия, отрицающая неразумное и алогичное. Но ведь мышление началось с дологического и неотделимо от него. Хотя неразумное возникает в сознании через разумное и лишь в связи с ним, знание принципиально неотделимо от веры. Это не означает, что иррациональная философия не интеллектуальна, это означает, что страсть, исступление, вера - неотъемлемые компоненты сознания, как добро невозможно без зла.

Ибо, если верно лишь рациональное, как узнать, что оно рационально?

156

Нужна новая парадигма: не Гегеля, а Иова!

Вот почему книга Иова самая человечная в Библии. Величие Иова в том, что пафос его свободы нельзя разрядить льстивыми посулами и обещаниями. Нет, не счастье и не добро - только дошедший до отчаяния ужас пробуждает в человеке его высшее существо (наверное, это именно то, что Бердяеву представлялось безблагодатным).

Иов тоже только тогда, когда открывшийся ему ужас человеческого существования превзошел всякое воображение, отважился вступить в великую и последнюю борьбу с самоочевидностями.

У Киркегора, как и у Иова, один ответ на разумное: надо уничтожить отвратительное чудовище, которое узурпировало себе право oт имени разума выносить приговоры живому человеку.

Вот почему средствами разума он ищет истину не у разума, а у не знающего границ абсурда. (Не отсюда ли доктрина "безумной идеи"?)

Вера начинается там, где кончается расчет. История Авраама - величайший символ этого абсурда, о котором Киркегор говорит: в Авраама моя мысль проникнуть не может. Вера, а не разум, освобождает человека от греха. Вера освобождает Авраама. Если этическое есть высшее, то Авраам погиб. (Эту мудрость тоже предстоит постичь: религия не есть этика, религия выше ее... Вера сверхэтична: только она спасает, этика же слишком рассудочна - отсюда тотальный аморализм! Бог выше этики. Он берет на себя наши грехи и уничтожает ужасы жизни.)

157

Если у вас будет вера с горчичное зерно, для вас не будет ничего невозможного.

Но никакая этика - сама по себе - не убережет вас от себя.

Греческая мудрость, мудрость юности, началась с удивления, экзистенциальная мудрость, мудрость зрелости, - с отчаяния. У нее уже не было оснований ждать ответа от разумения, она уповает на безумие.

Достоевский в Дневнике писателя записывает: я утверждаю, что любовь к человечеству, при сознании, что помочь ему невозможно, превращается в ненависть. Чисто киркегоровская мысль! - так же, как слезинка ребеночка и последняя гармония. (Вот почему так свирепо христианство - оно уповает на разум!)

Вера значит именно это: потерять разум, чтоб обрести Бога.

Противоположное понятие греху - не добродетель, но вера (добродетель же - просто покорность).

Почему мир неблагополучен?

Анаксимандр: в установленное время они несут наказание и получают возмездие друг от друга за свое нече-стье.

Нечестивое дерзание - справедливое возмездие.

Преодолеть порок, болезнь, грех - отречься от бытия. Катарсис веры. Чтобы обрести Бога, нужно отречься от знания. (Экстремизм? - Да. Но разве знание привело к свободе? Разве оно не закрепостило?)

158

Свобода - это вера. Свобода - это возможность. Возможность спасения там, где наш разум говорит, что все возможности исчерпались. Только вера дает человеку силы и смелость взглянуть в лицо безумию и смерти. Умозрительная философия покоряется неизбежному, экзистенциальная его преодолевает.

Что такое страх?

Страх можно сравнить с головокружением. У того, кто впервые заглядывает в раскрывшуюся пред ним бездну, кружится голова. Страх невинного человека есть головокружение свободы.

От этого головокружения свобода валится на землю. Дальше этого психология уже не может ничего сказать. Но именно в этот самый момент все меняется, и, когда свобода вновь поднимает голову, она видит, что она виновата.

Страх есть обморок свободы. Психологически грехопадение всегда происходит в обмороке.

Гений повсюду открывает судьбу, и тем глубже, чем он более глубок.

В том именно и сказывается природная мощь гения, что он открывает рок, но в этом и его бессилие.

Гений не просто грешен, он не просто повторяет преступление Адама, он несет тем большее зло, чем больше его гениальность.

159

...такое гениальное существование, несмотря на свои блеск, красоту и огромное историческое значение, есть грех. Нужно мужество, чтобы понять это, и кто не научился искусству утолять голод тоскующей души, тот едва ли поймет это. И все-таки - это так.

Да, сладостно приобщение к гению. Сладостно общение с ним. Но есть ли другой такой гений, в котором эта сладостность столь непереносимо горька?

ОСНОВНАЯ ИДЕЯ ФИЛОСОФИИ ШЕСТОВА
(Конспект)

Лев Шестов был философом, который философствовал всем своим существом.
Бердяев

Кто не верит в переселение душ, должен, как минимум, объяснить то абсолютное подобие, с которым душа Кир-кегора пребывала в душе Льва Шестова. Л. И. Шварцман познакомился с киркегорианой на склоне жизни и был потрясен своей аутентичностью с ним. И не только в философии - в жизни: однодум, нонконформист, он всю жизнь искал Бога как освобождения от власти необходимого; как и у Киркегора, абсурд существования и глубина переживания трагедии бытия были источниками его философии.

Это тривиальная мысль: экзистенциальное чувствование мира возникло не с Паскалем, Киркегором или Шестовым, оно существовало у всех великих философов. Всегда. Даже у рациональных элеатов. Даже у неистового поборника разума - Баруха Спинозы. Наверное, поэтому Шестов, ниспровергая его как разрушителя откровения, чувствовал в нем собрата по духу, любил и столь обильно цитировал.

160

В философии он шел от Ницше к Библии, от Антихриста к Христу. Его любимые герои: Ницше, Достоевский, Лютер, Паскаль, Авраам, Иов, Исайя. Как и у Киркегора, враг номер один - Гегель. Основная тема, проходящая через все его творчество, - конфликт библейского откровения и греческого умозрения, борьба со знанием, отказавшимся от веры.

Грехопадение, говорит он, связано с познанием добра и зла. Рай может быть достигнут посредством обострения их конфликта, через дисгармонию и безнадежность. Ибо там, где пасует разум, торжествует абсурд, Бог.

Нет, Шестов выступает не против науки, но против ее претензий объять все проблемы бытия, в том числе вопрос о Боге и ужасе человеческой судьбы.

Бог есть прежде всего неограниченные возможности, это основное определение Бога. Бог не связан никакими необходимыми истинами. Человеческая личность есть жертва необходимых истин, закона разума и морали, жертва универсального и общеобязательного.

Бог противостоит царству необходимости, для него все возможно.

Основная проблема схоластики: подчинен ли Бог разуму, истине и добру, или истина и добро есть лишь то, что полагает Бог? Первая точка зрения восходит к Платону, ее отстаивал Св. Фома. На второй стоял Дунс Скот. Первая - интеллектуализм, вторая - волюнтаризм. Шестов близок к Дунсу Скоту, но более радикален.

161

Если есть Бог, то раскрыты все возможности, то истины разума перестают быть неотвратимы и ужасы жизни победимы.

С этим связана глубокая потрясенность, свойственная мысли Шестова. Его мучила неотвратимость прошлого, его неизменность - неспособность Бога изменять прошлое.

Разум несовместим с откровением: Иерусалим противопоставит Афинам, Авраам и Иов - Сократу и Аристотелю. Попытка совместить их есть вероотступничество - "И это всегда делало богословие". Бог Авраама, Исаака и Иакова подменялся Богом богословов и философов. Филон был первым предателем. Если бы Бог был подчинен разуму, то есть необходимым, общеобязательным истинам, то тогда герой веры Авраам был бы обречен на погибель.

Шестову близка лютеровская идея спасения верой. Освобождение человека не может прийти от него самого, а только от Бога. Бог - освободитель. Освобождает не разум, не мораль, не человеческая активность, но вера... Вера, требующая безумия. Это говорит уже апостол Павел. Вера утверждает конфликт, абсурд, парадокс, любил повторять Киркегор.

Шестов тоже парадоксалист, главное в его философии невыразимо, отсюда трудности лингвистического порядка и непонимание его, скажем, Унамуно. Это естественно: язык Шестова слишком рационален, слишком приспособлен к мысли, а не к вере. (Но это тоже естественно: критерием нерационального все равно остается рациональное, иррациональная философия все равно остается интеллектуальной, ибо неинтеллектуальной философии просто не бывает.)

Парадокс здесь в другом: мысль Шестова направлена против общеобязательности, но сама принимает форму общеобязательного. Отсюда - легкость его критики.

Существует проблема сообщаемости творческой мысли другому. Но можно ли сообщить сокровенное? Или только преходящее? Для рациональной философии проблемы нет - есть общеобязательность. Но реальный разум иерархичен, разнокачествен, зависим от экзистенциального опыта. Он непередаваем рациональными методами. Как же в таком случае быть? Ответа здесь нет. Но Шестова это и не интересовало: его волновали не связи человека с человеком, но коммуникация человек - Бог.

Главное противоречие Шестова: он был философом, то есть стремился интеллектуально познать трагедию человеческого существования, но при этом отрицал познание. Он боролся против тирании разума орудием разума. В этом непоследовательность его философии. Но в обострении этой трудности заслуга Льва Шестова.

Он боролся против всеобщего за неповторимость личности (отсюда главная направленность критики - универсальный дух Гегеля). Он был абсолютным плюралистом, полагая, что у каждого есть своя личная истина. Но при этом проблема сообщаемости оставалась открытой. Возможна ли вообще человеческая коммуникация на почве истины откровения или только на основе истин разума, приспособленных к обыденности?

Главные черты Шестова как человека - горение, взволнованность, напряженность. Его лучшие книги - Киркегор и экзистенциальная философия, а также Афины и Иерусалим, написанные в последние годы жизни.

Мне близок мотив борьбы против власти общего, подводит итог Николай Бердяев во введении к Умозрению и откровению, но я расхожусь в оценке познания, считая его источником тяготеющей над жизнью необходимости.

КИРКЕГОР И БЕРДЯЕВ

Мы выслушали Шестова, теперь выслушаем Бердяева.

Бердяев не воспринимал киркегоровский экзистенциализм, как лишенный благодати. О самом же Киркегоре он говорил: у такого пламенного мыслителя есть элемент нехристианского максимализма, максимализма безблагодатного, противоположного любви.

Что пугало его в экзистенциальной философии Датского Сократа?

Антисократизм: безумие, экстремизм, непросветленный профетизм, корчи и судороги больных "сверхчеловеков". Наследник традиционного мистицизма Бёме, Бердяев тяготел к ортодоксальной этике христианства и категорическому императиву Канта. Киркегор был философом откровения, Бердяев - учителем культуры. Борец с мракобесием, он бесконечно примерял умозрительную философию к экзистенциальной. Его просветительской задачей было поднять уровень человеческого сознания, направить человека к высоким традиционным идеалам. Киркегор для него - еретик, модернист, абсурдист, устремленный к невозможному.

Имея в виду высшие ценности религиозного опыта, сообщающего человеческому существованию подлинность, Бердяев в другом месте писал:

164

Наша религиозная философия особенно настаивает на том, что философское познание есть познание целостным духом, в котором разум соединяется с волей и чувством и в котором нет рационалистической рассеченности.

Тем не менее Бердяев слишком разумен для беззаветной веры, его назидательность благодатна, но не запредельна. Он - двоемирец. Вот почему ему чуждо это киркегоровское: чтобы обрести Бога, нужно преодолеть разум и отстранить этическое на место за Богом.

Пока разум господствует над бытием - к Иову не вернутся его дети, если "этическое" есть высшее - Авраам погиб, если умозрительная философия права, придется вслед за Гегелем признать, что все действительное разумно.

НЕ ПРИМИРЕНИЯ ЖАЖДУТ ОНИ!

Вершины сознания и творчества следуют тому же великому принципу личности - отъединения, уединенности, отделения от общего.
Бальмонт

Я потратил почти половину своих сил на борьбу с самим собою, и не хочу учеников.
Киркегор

Вряд ли какой иной мыслитель, разве что Фрейд, оказал столь всеобъемлющее влияние на культуру Нового времени. Подобно Джойсу, влиявшему на всех, даже на не знавших его, Киркегор вышел далеко за пределы непо-

165

средственных воздействий: он был воздухом, которым дышали, мыслью, которая осеняла, духом, которым проникались, смыслом и бессмыслицей наступающего времени. За столетие до появления условий он создал учение о нашем времени.

О нем вспомнили через сто лет, но еще до воспоминания Ницше, Ибсен, Вебер, Марсель, Барт, Ясперс, Хайдеггер, Сартр, Камю, Шестов, Розанов, Мережковский, Флоренский, Карсавин уже мыслили, как он...

Розанов: народы, хотите ли я вам скажу громовую истину? Частная жизнь выше всего.

Мережковский: страшное одиночество всю жизнь. С детства. Одинокие души суть затаенные души. А затаенность от порочности. Страшная тяжесть одиночества. Такое сильное ощущение пустоты около себя - пустоты, безмолвия и небытия вокруг и везде, что едва знаю, едва верю, едва допускаю, что мне "современничают" другие люди. Когда я один, я полный, а когда со всеми, - не полный. Одному мне лучше.

А Достоевский? Разве не он предпочел Христа без истины - истине без Христа?

Я смиренно сознаюсь, что у меня нет никаких способностей разрешать такие вопросы, у меня ум эвклидовский, земной, а потому где нам решать о том, что не от мира сего. Да и тебе советую об этом никогда не думать, друг Алёша, а пуще всего насчет Бога: есть ли он или нет? Все это вопросы совершенно несвойственные уму, созданному с понятием о трех измерениях.

166

Конечно, Достоевский не столь последователен в обретении веры посредством абсурда (скорее, наоборот - он чрезмерно разумен в доказательствах откровения и слишком по-христиански ортодоксален); к тому же его Бог - верховный Этик, но тем не менее...

Пусть уж лучше я был бы создан как все животные, то есть живущим, но не сознающим себя разумно; сознание же мое есть именно не гармония, а, напротив, дисгармония, потому что я с ним несчастлив. Посмотрите, кто счастлив на свете и какие люди соглашаются жить? Как раз те, которые похожи на животных.

Я не могу быть счастлив, даже и при самом высшем и непосредственном счастье любви к ближнему и любви ко мне человечества, ибо знаю, что завтра же все будет уничтожено: и я, и все счастье это, и вся любовь, и все человечество - обратимся в ничто, в прежний хаос.

В Vernunft und Existeur Ясперс сопоставил учения Киркегора и Ницше, двух гениев, боровшихся с Сократом, жившим в их душах. Оба строили не всеобщую философию широкого потребления, но философию для себя, философию выпавших из общества людей, получившую столь широкое распространение. Отправной точкой обоих было отчаяние и абсурд. Несмотря на взаимоисключающее отношение к Богу, оба отстраняли на второй план этическое, видели в гении величайшего грешника и повсюду обнаруживали рок и его неумолимость. Киркегоровский Иов - это уже белокурая бестия! Осознавая это, Киркегор все свои помыслы обращает к Богу, а Ницше к Антихристу, но это уже дело вкуса.

167

Главным пластом современного искусства, его связкой, является киркегоровская экзистенция: бытовая драма Ибсена, Гарборг, Гамсун, Стриндберг, Дагерман, Шёстрем, Кинк, Доннер, Лагерлёф, Бергман, херетикианцы - Поль ля Кур, Оле Сарвиг, Э. Кнудсен, Поульсен... и не только скандинавы... Камю, Сартр, Кафка, в поэзии - Эндре Ади, Дарио, Сильва, в живописи - Мондриан, Дали, у нас - Бальмонт, Шагал... да имеет ли смысл перечисление неперечисляемого - всех великих художников, остро чувствующих и передающих боль?

У Ибсена мы уже прямо сталкиваемся с его наследником - Брандом, а "враг народа" доктор Стокман кончает словами: сильнее всех в мире тот, кто более всех одинок.

А фантастический натурализм Бергмана или Феллини?

То, что им увлекался Голодарь, само по себе достаточно авторитетное свидетельство мощи влияний: "Лишь тогда, когда я бываю невыносимо несчастен, я обретаю истинное чувство своей самости". Кстати, как и Несчастнейший, малые события своей жизни и своей психики Кафка делает вехами в своем искусстве.

Частица Киркегора живет в каждом из нас. В трудную годину, в миг одиночества или отчаяния приобщаемся мы к его трагедии-жизни. То, что для большинства мгновения упадка, для него - жизнь. Так склоним же голову пред величием духа этого страдальца, вычислившего всех нас...

168

Киркегор и его последователи - мыслители, терпящие крушение. У них нет шанса на победу, и поэтому самая достойная жизненная позиция - стоическое спокойствие, героический пессимизм. В отличие от всегда надеющегося большинства им нечего ждать рассвета, ночи хватит всем и надолго. И недаром один из них вспоминает пророчество Исайи, рассчитанное на толпу, - речь идет о песне едомского сторожа времен изгнания евреев: "Кричат мне с Сеира: "Сторож, сколько ночи?" Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь. Но если вы настоятельно спрашиваете, то обратитесь и приходите..."

ИНГМАР БЕРГМАН

Лучшие фильмы делают не для топ публики, которая заполняет кинотеатры, - их делают, потому что их нельзя не делать, потому что они нужны тем, кто их делает, как и вообще любое произведение искусства,

Шоу

А почему, собственно, Бергман? Почему не Рене, Бунюэль, Феллини, Антониони, Фоссбиндер, Сабо, Поллак, Люмет, Коппола, Трюффо, Саура или другой выдающийся художник человеческой боли или литературного авангарда моего времени? Ведь Киркегор - оплодотворил весь модернизм, авангард, декаданс нашего века! Почему Бергман? - Только потому, что он один из немногих, к кому мне с великим трудом удалось прикоснуться - именно только прикоснуться, ибо моя передовая держава лишила меня права и боли общения с ними. А еще потому, что все его душераздирающее творчество есть переложенное на язык символов мучительное раздумье художника, отчаянно стремящегося преодолеть тотальность одиночества, безнадежности и абсурда.

169

Чтобы жить, надо знать законы бытия. Ведь время меняет формы, но не существо человеческих отношений. Как же овладеть оптимальной технологией жизни, искусством жить? как преодолеть разобщенность и взаимонепонимание? как нейтрализовать злобность, жестокость, бездумное существование?

Каждый человек - это сумма того, что он узнал, увидел, прочел, пережил. И. Бергман - это сумма С. Сивертса, Г. Фаллады, Я. Седерберга, Я. Бергмана, В. Шёстрема, Кафки, Гофмана, Г. Моландера, И. Альмквиста, Э. По и всех драматургов, пьесы которых он ставил, - Шекспира, Стриндберга, Честертона, Ануя, Брехта, Уильямса, Мольера, Чехова, Островского, Гёте, Ибсена, Пиранделло, Лорки, но главное, он - сумма самого себя, своего духовного мира. В его фильмах много личного, автобиографического, выстраданного. Он и творил, опираясь, главным образом, на интуицию, - сначала творил, и лишь задним числом анализировал, постигая свои истинные мотивы и намерения нередко много времени спустя.

Я очень мало знаю о нем как о человеке. Я знаю, что, как и у Кафки, у него были сложные отношения с отцом и что эти отношения повлияли на эпатирующий характер его творчества. Еще я знаю, что он отец восьмерых детей. Он не любит летнего солнца, света, переживаемого как угрозу. Что от этого летом у него начинается клаустофо-бия. Я знаю, что после демонстрации Молчания он получал письма с угрозами расправы и всякие непотребности. Что еще?

170

До этого я жил в Мальме и проводил, по сути, всю свою жизнь в театре. Потом я "повернул" свою жизнь на девяносто градусов, купил виллу на Юрхольмене, начал вести образ жизни буржуа, что было плодом моих представлений о благополучном, "защищенном" существовании. Я был в восторге от этого образа жизни так же, как раньше совсем о г иной модели существования. Однако позднее я обнаружил, что ошибался, что я вовсе не достиг желаемого. Эта жизнь устраивала лишь крошечную часть моего "я" и представляла собой возврат к тому буржуазному миру, в котором я вырос и который пытался для себя восстановить, но понял, что моя попытка не удовлетворяет ни одно из множества моих желаний.

Мы постоянно хватаемся за новые проекты, новую идеологию, новые системы, чтобы частично или полностью заглушить чувство одиночества. Иначе все религиозные системы не могли бы существовать.

Любые, даже самые великие, люди служат ограниченному количеству определенных идей. Они проходят через все их произведения. Так и у Бергмана. В основе его произведений лежат определенное мировоззрение и жизненная подоплека, но их нельзя выразить однозначно. Каждое произведение - новая сторона его кредо. Это и метафизическое богоискательство, устремленное из времени в вечность, и оракульство с апокалиптическим оттенком, и аналитическая диагностика общества, исследование "абсолютной" компоненты человеческих отношений и конфликтов, и осмысление личности с позиции фрейдо-юнговской психологии с ее комплексами - страха, вины, унижения, и парадный лик и черные ходы супружества, и кафкианская нора с тщетой устремлений и безысходным пессимизмом, и слабые проблески мерцающей надежды...

У меня сильное предчувствие, что наш мир движется к закату. Наши политические системы скомпрометированы, и ими больше невозможно пользоваться. Наши социальные отношения, и извне, и изнутри, потерпели полный крах. Трагизм заключается в том, что мы не можем и не хотим менять направление.

Я всегда имел в виду, что ад в самом деле существует. Ад создан самими людьми, и он существует на земле.

В своем творчестве Бергман показал, что человек носит в душе разрушительные тенденции - по отношению к самому себе и к окружающему миру, - осознанны они или нет. Понимая ту малость, которой удается пробиться из великого произведения искусства через защитную оболочку эвримена, он широко пользовался эпатажем как средством вывести его из состояния пассивного равнодушия.

Нет, его творчество - не борьба с трагически безысходными антиномиями Датского Сократа, а, наоборот, новая интерпретация Несчастнейшего, но уже с современным пониманием и отчаяния, и одиночества, и утраты надежды. Цель и смысл невозможны без этих категорий, как и реальность смерти или зла. Поиск истины всегда мучителен, а отчаяние - это вовсе не ожесточение и уж во всяком случае не безразличие, а, наоборот, реакция на него.

Все его творчество - поиск устойчивых духовных ценностей, которые неоспоримы.

Нет, не так! Ибо его основное воззрение заключалось в том, чтобы вообще не иметь никакого основного воззрения, ибо наличие такового делает человека догматиком.

172

Самое главное - доказать свою точку зрения. Они сначала решают, что это так-то и так-то, а затем старательно вгоняют квадратные заклепки в круглые отверстия.

ИЗ ИНТЕРВЬЮ

Й. С. Ты когда-нибудь испытывал ощущение, будто ты религиозный проповедник или пророк?

И. Б. Никогда! В моем мироощущении всегда было: "с одной стороны" и "с другой стороны".

СВИДЕТЕЛЬ - ЕНСЕН

На протяжении всего своего творчества Бергман постоянно сталкивал застой с развитием, сдержанность с искренними чувствами, косность с фантазией, порядок с неукротимостью, страх перед жизнью с наслаждением жизнью. И всегда вера во второе была сильнее боязни первого.

Нет, герои Бергмана не отпавшие от истины люди, но люди в кризисные моменты жизни. Нет, это не живые мертвецы, отгородившиеся от мира, а живые искатели, которым страшна не смерть, а - жизнь, лишенная смысла. И если-таки она лишается смысла, то именно тогда и возникают трагедии Молчания, или Источника, или Причастия, или Лица.

В любом из его героев мы можем найти глубоко запрятанную в темницах души частицу себя - от детской невинности Карин до садизма ее насильников, от благородства Рыцаря до скептицизма оруженосца Ёнса, от благодати Йофа и Мии до обреченности Тюан, от безнаде-

173

жного и внимательного равнодушия мальчика до терзающе-мучительных страстей Эстер и Анны. Бергман считал, что человек носит в душе разрушительные тенденции по отношению к себе, и поэтому не щадил "маленького человека".

С киркегоровской страстью он переживал непрочность идиллического мировосприятия, всегда находящегося под угрозой вечно бодрствующей жизни. Рано или поздно человек сталкивается с реальностью зла, смерти, разочарования, утраты веры и... Нет, он не обязательно впадает в отчаяние или становится мизантропом, но разве духовное ожесточение или холодное безразличие многим лучше?

Боль - прежде всего повышенная ранимость. Она видит мир не через кровавую пелену умирающего старца, а глазами ребенка, познавшего подполье бытия и не смирившегося с ним. Но боль Бергмана куда многообразнее боли его датского предтечи: не просто и не только отчаяние, но и боль любви, не только ожесточение, но и выход за пределы собственного "я" навстречу другому. Взаимное отчуждение не фатально, не тотально, не неизбежно - просто плохо преодолимый компонент бытия - как и любовь, озарение, страсть, очищение, утешение, милосердие... Художник не может и не должен останавливаться на чем-то одном, тем более что ответа, который удовлетворит всех, все равно нет. "И у него хватает смелости и силы вновь и вновь ставить все под вопрос".

Те, кто хотел бы видеть в нем оптимиста, порицают его за безысходность. Те, кто хотел бы завербовать его в пророки отчаяния, упрекают его в стремлении к умиротворению. Иногда его обвиняют и в том и в другом одновременно.

174

Он испытывает человека верой и безверием, пошлостью жизни и ужасом смерти, одиночеством и безвинным страданием, трезвостью и безумием, любовью и безлюбием. Что же есть истина? Для Б. она - вечный поиск.

Его герои ищут свое лицо, свою дорогу в жизни. Они гоняются за своей сущностью, страждут обрести свое подлинное "я". Они мечтают о мгновении счастья. "Убедиться в непрочности бытия и осознать зло мира - уже шаг на пути к счастью".

Да, творчество - китайская шкатулка: каждый следующий ларчик - загадка, чуть-чуть приближающая нас к содержимому, к нутру.

Седьмая печать - это современная поэма, рапсодия, оснащенная средневековыми аксессуарами, достаточно вольно толкуемыми. Рыцарь возвращается из крестового похода совершенно так, как в наши дни ландскнехты возвращаются с войны. В средние века люди жили в страхе перед чумой, ныне они живут в страхе перед атомной бомбой. Седьмая печать - аллегория на простую, в сущности, тему: вечные поиски человеком бога и смерть как единственное, в чем нет сомнения.

Бергман недаром сделал своего героя странствующим рыцарем: тема странствий в его фильмах - это метафора духовной непримиренности человека. Его герои - циркачи и актеры, шуты и пилигримы - люди странствий, они всегда в пути. В них, выражаясь словами Достоевского, "мысль великая и неразрешенная".

Что же увидел Антониус Блок за несколько часов, отвоеванных им у смерти? Он увидел вокруг себя мор, ужас и страдания, неприбранные трупы вдоль дороги; жуткую процессию бичующихся (эпизод брейгелевской силы!) и монаха-изувера, глумливо предрекающего конец света...

175

Или - установление рая на земле - какая разница?..

Он видел девочку, истерзанную пытками и брошенную на костер; и бандита в рясе, обворовывающего трупы, а потом подыхающего в корчах. Видел, как жалкий скоморох среди разгула чумы разыгрывал собственную смерть и как убийца издевался над своей жертвой под одобрительный хохот завсегдатаев кабака.

Или - под отгородившееся отчужденное молчание совестливой толпы - какая разница?..

Он вопрошал распятого деревянного Христа в храме, но увидел лишь свое собственное лицо, искаженное мукой. Он вопрошал священника в исповедальне, но в лице священника ему снова явилась смерть.

Священника? Да, - любого священника: от лицемерного культа веры в такой же степени, как и от деморализованного культа безверия.

Он вопрошал девушку-колдунью, о которой говорили, что она спозналась с дьяволом, но из глаз истерзанного, умирающего ребенка на него глядели лишь ужас и страдание.

Да, все мы - истерзанные дети пред лицом терзающей чистоты веры или неверия, роднящихся своим главным занятием - изгнанием бесов...

176

И все-таки, когда смерть спросила у него, что же дала ему отсрочка, Рыцарь улыбнулся и сказал: "Очень многое". Он убедился, что даже самый дикий разгул зла не может окончательно убить человеческое в человеке, ибо даже в страшную ночь апокалипсиса человек продолжает бороться, надеяться и любить.

Ведь надеемся же мы! И те, что завершат великое прискорбное дело, начатое нашими дедами, очередными рыцарями гроба господня, тоже будут бороться (с кем?), надеяться (на что?) и любить (кого?). Когда идет схватка бога и дьявола, все мы стоим в сторонке, потому бога и убивают так часто. Слишком часто... Может быть, потому так часто, что все - молчаливо и в стороне... А вот рыцарь Седьмой печати не стоит в стороне и не молчит - он вопрошает. Нет, он не дает рецептов, ему кажется, что главное - вопрошать. Затем мы скажем: он не знает, что сказать, какой ответ предложить, куда вести. А так ли важно знать? Пока продолжается партия со Смертью, где ставка - жизнь, Рыцарь успевает спасти от смерти Иофа и Мию - а кого в жизни спас ты? и ты? А может быть, именно в этом спасении, в землянике с молоком, в возможности скоморохов уйти и заключены ответы?

Рыцарь. Вера - тяжкое страдание. Понимаешь? Будто любишь кого-то, а он прячется в темноте и никогда не покажется, как ни зови его.

Мия. Что-то не пойму я тебя.

(Для Мии не существует вопросов, мучающих Рыцаря.)

Рыцарь. Как все кажется мне нелепо и бессмысленно, когда я здесь, с тобой и твоим мужем. Как все вдруг становится неважно... Этот день я запомню. Тишина, вечер, земляника, молоко, ваши лица в сумерках и спящий Микаэль. Я буду припоминать, о чем вы говорили. Я бережно понесу воспоминание об этом часе, словно полную доверху крынку парного молока.

177

И хотя фильм заканчивается смертью всех, кроме четы скоморохов, хотя все, кроме них, прожили несчастную жизнь, вопросы не остаются без ответов. Чтобы завоевать право изменять внешний мир, надо спастись от гибели собственных чувств, очиститься от внутренней гибели, сделать шаг навстречу миру...

Каждый раз, когда завершаются очередные крестовые походы, у тех, кто уцелел - и не очерствел, не ожесточился, - острее, чем обычно, возникает один и тот же - вечный - вопрос: а где же теперь искать подлинные ценности? В чем они после всего, что случилось? - таков смысл Седьмой печати, дающей, но не дающей ответа...

Как и Климакус, вскрывая общественные язвы, Бергман находит их причины не в абстрактном социуме, а в душах людей. Выход не в борьбе, а в духовном преобразовании и сближении столь одиноких и слабых человеков. Ведь не от общественных же отношений происходит твое скотство, распутство, месть, предательство, насилие, лицемерие, ложь.

А после этого мы прибегаем к своему заезженному и лживому штампу: Бергман облил грязью любовь, он оклеветал человечество.

Не впервой! Сколько этих "клеветников" прошло через наши "чистые" руки!

178

Какую роль в этой сегодняшней борьбе играет творчество Достоевского? В каком лагере оказывается Достоевский в наши дни?

На этот вопрос наша критика обязана дать ясный, недвусмысленный ответ. Так же, как и при своей жизни, Достоевский и сейчас оказывается в авангарде реакции. Его произведения широко и всесторонне используются в остервенелом походе на человека, предпринятом литературными лакеями Уолл-стрит. И это вполне понятно, потому что всю мощь своего таланта Достоевский израсходовал на доказательство ничтожности, слабости, низменности человеческой натуры.

А что же эти - с низменной натурой?

Антониус Блок, опустошенный мором и войной, встретив смерть, умолил-таки ее подождать, дабы найти Истину и понять Божий промысел. И поняв, что истинна только смерть, отдал-таки свою жизнь за других, за ребенка, за человеческое бессмертие.

Что такое вера как не сумасшествие? - вопрошал Киркегор. Выбора нет: каждому - свое безумие. И вот бергмановская иллюстрация этой метафоры в прямом, то есть крайнем, ее выражении. Карин верует страстно и исступленно - и она безумна. Она страждет видеть Бога - и в ее трансе Он является ей в образе паука (вечности Достоевского). Все мы жаждем чуда - от разлада ли с жизнью? от экзальтации? от стремления к наживе? Но спасение ли это безумие? - спрашивает нас Харриет Андерс-сон. Не успокаивает ли оно от страданий? от сознания, побуждающего искать высший смысл жизни, - источник этих страданий?

179

Как в зеркале - не движение и не поступки: картина человеческой души. Все самое важное в жизни происходит именно там, в душе. Самые чувствительные - они же и самые страдающие.

В темной комнате со странными обоями прислушивается она к таинственным голосам. Она ждет Бога, ждет чуда. Она ждет также любви. Ее экстаз и страх сексуально окрашены. Но вот появляется Бог, и он оказывается мерзким, отвратительным пауком, который хочет овладеть ею.

Она кричит в ужасе. Она видела Бога и словно умерла.

Она жаждет нежности, и не ее вина, что мир так скуп. (Как в зеркале - продолжение мучительных, можно сказать, безнадежных попыток решить вопросы, ставшие центральными в творчестве Бергмана. Многих интересует, знает ли он сам ответ, утешение, решение. Своим яростным упорством он напоминает Стриндберга, но Стриндбергу чаще всего удавалось показать, что в несчастьях виноваты люди и обстоятельства. Бергман же никого не обвиняет и никого не прощает. Его герои - трагические жертвы трудного времени. Смелость Бергмана в том, что он предлагает нам больше вопросов, чем ответов. Он хочет научить нас видеть.)

Теперь же мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю подобно, как я познан...

180

ЦИТАТА

Первоначальным фоном фильма Стыд был страх. Я собирался показать, как бы я вел себя в период нацизма, если бы Швеция была оккупирована, если бы на меня самого возлагалась ответственность за кого-то или если бы я просто был частным лицом, которому угрожает опасность, - мог ли бы я проявить гражданское мужество. Продумав это, я пришел к выводу, что я и физически, и психологически труслив, за исключением тех моментов, когда впадаю в ярость. Но в ярость я впадаю на момент, а труслив постоянно. Во мне силен инстинкт самосохранения, но моя ярость может сделать меня храбрецом. Это физиологическое явление. Но как бы я смог вынести долгую, изматывающую, холодную угрозу? Эта мысль давно занимает меня, и я до сих пор не готов ответить на этот вопрос.

Весьма важный вопрос: что от фашиста сидит в нас самих? В какой ситуации мы можем из добропорядочных социал-демократов превратиться в активных фашистов? Это я и стремлюсь выяснить. Я все больше убеждаюсь в том, что, когда на человека оказывают сильное давление, он впадает в панику и исходит лишь из соображений собственной выгоды.

Лицо - это развернутый символический ответ оголтелому рационализму. За шутовской мистерией с подлогом трупов, за балаганом, то бишь Магнетическим Целебным Театром доктора Фоглера, открывающего глаза миру, кроется положение художника (философа, поэта) в мире: экономическая зависимость от власть имущих, дух отверженности, непонимание... Фоглер - обладатель таинственной силы, но художник не питает иллюзий относительно ее возможностей.

181

В центре фильма - столкновение между духовидцем Фоглером и советником медицины холодным рационалистом Вергерусом. Последний не жалеет сил, дабы разоблачить искусство Фоглера, представив его надувательством. Подобно иным критикам, которые, не стесняясь оскорблений, буквально резали самого Бергмана по живому телу, Вергерус с сознанием исполненного долга режет, вскрывает мертвое, как он думает, тело шарлатана. Но для Фоглера в его профессии нет таинства, он даже осознает ее изнанку. И все же именно он ни на минуту не изменяет призванию и готов снести презрение, невзгоды, жалкое существование, нужду.

Страшная сцена рассечения трупа на чердаке дает нам возможность понять, что в искусстве "шарлатана", возможно, действительно есть нечто необъяснимое, до глубины души потрясшее палача на то короткое время, что он ползает по чердаку, охваченный смертельным ужасом. Потом, при ярком свеге, он узнает, что это был обыкновенный, просто объяснимый трюк, но тем не менее он потрясен. Месть Фоглера - это месть замученного художника.

Каково же все-таки Лицо?

Это человеческое лицо - лицо обычного человека, попавшего в необычные обстоятельства. В сущности это лицо, как у всех других, - страдающее, ненавидящее и любящее.

А Молчание? Какова его многозначность? И могут ли быть многозначными извращения? Истинный художник, говорит Лагеркранц, обладает правом черпать из любых источников. К тому же речь идет не о сексе, а о потемках души и об отчаянии, разъедающем дух. Да, это мрачная область - одиночество, утрата достоинства и способности к сопротивлению. Одна из идей Молчания - столкновение между идеями и реальной жизнью. Герои заперты в себе, заключены в душных номерах и ко-

182

ридорах. Они преступно не слышат и не понимают друг друга. Их раздирают мучительные противоестественные страсти, а страсти естественные разъединяют их, обрекают на скотство. Из земли ты вышел и в землю отыдеши... - таково положение эвримена в мире и такова его философия. Эстер и Анна - две стороны одной души, соперничество между ними - вечная война рассудка и инстинкта, ненависти и любви. Бергман эпатирует зрителя таким же зрителем. Шоковые сцены совокупление в ложе, приступы Эстер, Анна, отдающаяся первому попавшемуся официанту то ли под влиянием увиденного в театре, то ли из мести сестре, то ли просто от цивилизованного отчаяния - одичания, а скорее, от всего вместе взятого. И все это - дух блуждания - из пустоты в пустоту, бессмысленность и бессвязность поступков, вся эта проклятая изнанка мира и души столь же естественна, как и утренняя заря, и голубые сумерки, и рыбалка, в отсутствии которых доброхоты укоряли Бергмана.

Да, когда нам выгодно, мы требуем уравновешенности, вопим о пропорциях радости и печали, созидания и разрушения. Мы обвиняем Бергмана в отсутствии этого чувства уравновешенности и в ядовитости взращенных им цветов, даже обнаруживаем классовую ограниченность отмирающей прослойки, стоящей в стороне от социальных преобразований. И кто? - мы!.. Мы, на счету которых десять уничт оженных Швеции - но не шведов, а своих же соплеменников... Мы, уничтожившие десятки и десятки миллионов невинных людей, поучаем гения в отсутствии пропорций...

183

ВРЕМЯ

Дни - мыши времени. И гложут Они нам жизнь.
Аполлинер

Я нашел в себе смелость оглянуться назад.
Трупы дней отмечают мой путь.
Аполлинер

Часов
Удар
Три раза
Прорыдал.
Аполлинер

Самое захватывающее, что я знаю, - время.

Наступает время страданья.
Наступает время добра.
Прощай, молодость. Нам пора
Только с будущим быть знакомым.
Но от этого и погибнуть.

Время не исчезает, прошлое спрессовывается и в такой расплющенной форме переходит в будущее,

И всё всегда сейчас...

Время лишь поверхностное проявление бытия. Представление о его небытии - мистическая вера в его незыблемость, освобождающая от рабского служения временному. Время практично, полезно. Оно необходимо активизму, логике, интересу, прогрессу. Беспристрастность, незаинтересованность, самоуглубленность не знают времени.

184

Тот, кто желает увидеть мир в истинном свете и подняться в мысли над тиранией практических желаний, должен научиться преодолевать различное отношение к прошлому и будущему и обозревать течение времени единым, всеохватывающим взглядом.

Осознать незначительность времени, даже если бы оно было реальным, означает войти во врата мудрости.

Говорят: время идет, жизнь есть течение. Не замечаю этого. Время стоит и я тоже. Все начертания, набрасываемые мною в уме, летят ко мне назад...

Время меняет формы, но не существо человеческих отношений.

Вечная жизнь не есть будущая жизнь, а жизнь настоящего, жизнь в глубине мгновения.

Пусть другие жалуются на плохие времена; я жалуюсь на то, что время ничтожно.

Безопасного времени нет.

В Ста годах одиночества время изображено уже не как остановившееся, но как застойное время. "Эта трагическая мысль настолько важна для Гарсиа Маркеса, что он ищет - и находит - ей пластическое воплощение: "кусок застывшего времени", повисший в комнате старого цыгана Мелькиадеса".

Время как ожидание. Никто не ждет прошлого, все ждут будущего, а когда оно приходит, оказывается нет ничего, кроме смерти.

185

Киркегор: мы постигаем прошлое, мы живем для будущего. Чтобы понять, надо смотреть назад, чтобы жить - вперед.

Вечное - вот основание человеческой субъективности, помещаемое во временное благодаря творческим достижениям.

Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты - вечности заложник
У времени в плену.

То же - у Марины Ивановны:

Ибо мимо родилась
Времени! Вотще и всуе
Ратуешь! Калиф на час:
Время! Я тебя миную.

Искусство как преодоление времени.

На меня давит, как бы это получше выразиться, удел человеческий: тот факт, что я старею, что во мне разрастается, подобно раку, эта жуткая штука - время. Да, именно так: время.

Время как невозможность что-либо изменить в своем прошлом, и в настоящем, и в будущем, то ли потому что этого будущего нет, то ли потому что, если оно есть, все равно всё решают другие. То ли потому, что человек узник, то ли потому, что он бесплотная тень в царстве мертвых.

В этом времени каждый должен решать за себя, но не находит сил.

186

Но проходит время, и каждый, подобно Рокантену, вдруг обнаруживает, что огромное разнообразие вещей есть только видимость, облицовка. И когда она разрушается, за нею оказываются чудовищно бесформенные массы - оголенные, в страшной бесстыдной наготе. Огромное обнаженное бессмысленное бытие. Но проходит время, и мир вновь обретает шкуру. И каждый вновь видит то прекрасные цветы, то грязь на дороге, то свою любимую, то своих врагов.

Таково время, таков мир.

Гуманизация времени - одна из целей экзистенциализма. Мировое время абстрактно, безлично, массово. Оно - время-для-всех. Но есть субъективное, личностное, человеческое время, время-для-себя. Время, соотнесенное с человеческим бытием. Оно конечно, индивидуально, экстатично, целостно. Оно интровертивно, эмоционально, озабоченно: я-себе-часы. Оно трансцендентно, в него не проникнуть извне, оно - чувство, настроение, переживание, жизнь.

Время как переживание жизни.

Переживания как внутренняя структура времени, как кванты дления, как невидимые грани, отделяющие все от всего.

Время, Пространство, Число
С черных упали небес
В море, где мрак и покой.

Саван молчанья и тьмы
Их поглотил без следа -
Время, Пространство, Число.

НИЦШЕ

Да, я знаю, кто я,
Я, как пламя, чужд покоя,
Жгу, сгорая и спеша.
Охвачу- сверканье чуда.
Отпущу - и пепла груда.
Пламя - вот моя душа.
Из Цвейга

Есть еще один эпиграф, самый короткий и выразительный: Transcendere! Преступить пределы! Или такой: "О, Заратустра, плоды твои зрелы, но ты не созрел для плодов твоих!"

Почему столько внимания я уделю низвергателю разума - мыслителю, бросившему вызов мысли. Почему? Потому, что мы изучаем не историю мысли, но человека в мысли: рождение, перевоплощение, метаморфозы, смертные крики, Небытие. Потому, что сама его жизнь есть миф, прорыв демонизма, трагическая страсть к отвергаемому мышлению, испробование мыслью всех неиспробованных пределов. Потому еще, что он - наш антипод и наша глубинная сущность: сверхчеловек из породы не до...

189

Фальсифицированную Фёрстер Волю к власти и подлинный Капитал разделяет не столь уж непреодолимая пропасть. И здесь, и там - философия риска, призванная воспламенять, и там, и здесь - призывы к немедленному действию, здесь и там - диктат, сила, насилие, власть. И вся-то разница в том, что для одного - преимущественно духа, для другого - исключительно материи.

А в итоге еще два ересиарха, зажженных великой страстью. Vitam impendere Vero. Если бы все с такой горячечностью посвящали жизнь правде, наверное, она бы уже прекратила свое существование. Я имею в виду - жизнь...

Потому еще, что он, как никто другой, - живая иллюстрация гениальности как экстремизма. Нет, не так: экстремизма как формы существования гениальности.

Но важнейшая особенность гениального экстремизма, отличающая его от массового фанатизма, - новый взгляд. Увидев мир иным, гений часто отрицает все иные видения, но нам-то важно не это его отрицание, а новый срез бытия, ради которого оно. Гениальный экстремизм - путь к новому, фанатизм масс - цепляние за отжившее, идиотия.

Итак, гений демагогии и волюнтаризма, виртуозно овладевший их методом. Но разве вся метафизика - даже Платон, даже Спиноза, даже мистики, даже гуманисты, даже самые осторожные из последователей Витгенштейна, - разве все они не ростки гигантского древа "нет фактов - есть только интерпретации".

А вот и его ветвь, выросшая из прарелигий, западного аристократизма, восточной кастовости, охлофобии Платона, Аристотеля, Аристофана, аристократических мыслителей всех времен и народов.

190

Элитарность, все проявления элитарности - от высших (духовная культура, искусство, знание) до низших (деньги, власть) - имеют тенденцию усиливаться. Собственно, прогресс - это углубление пропасти между культурой и суммой бескультурья, между привилегированными и обделенными, сильными и слабыми, власть имущими и власть вожделеющими. Век неистово презираемых Ницше масс, возобладавший над веком горячо им любимых белокурых бестий - этого-то не мог осознать последний ученик Диониса, - один и тот же век: каждый дегенерат - столоначальник, мнящий себя сверхчеловеком, а над ними - верховный параноик.

Посеяли драконов,
Пожали блох...

Философ ли я? - вопрошает он себя в экстазе. - Да разве это важно...

Это был не философ, а филолог, скажет Владимир Соловьёв. Поэг, vates, оргиастр музыкальных упоений. Последний романтик, стерший грань между философией и искусством, переливший фантазию в жестокую реальность жизни, и наоборот. Романтик, переродившийся в террориста. Пиндар, поэт войны. Инструктор героизма. Мисоксен, ксенофоб, ксеноктонн, ксенофаг.

Да: не философия - оргия, эйфория, исступление, экстаз, болезненное вдохновение, неоязычество, захмелевшая жизнь, упоенно-романтическая рапсодия, профетизм.

Распятый Дионис, бог преизбыточного. Лжепророк? Герольд насилия? Аргонавт свободы? Nomo maniacus? Диагност и терапевт культуры? Лирик познания?

191

Внимание! - Он слишком поэт. Его нельзя понимать буквально. Есть множество Ницше - Подаха, Лу Андреас-Саломе, Бранна, Бертрама, Иванова, Ясперса, Ринтелена, Вересаева, Вебера, Риккерта, Манна, Цвейга, Леонова, Гессе, Рихарда Штрауса и т.д. без конца. Каждому - свой. Мне - цвейговско-манновский: белокурая бестия без бестиальности, виталист без здоровья, маниакальный оптимист без надежды... Но не веберовский Ницше: мыслитель-колосс, самая яркая индивидуальность, духовный выразитель судьбы, но также поэт грубой силы, вульгарный биологизатор, антигуманист, макиавеллист, брутальный экстремист, Калибан-богоборец, князь мракобесья Уриан, неистовый охлофоб. Симптом духа времени - человек рока...

Как поэт и как прорицатель, он мало знал. Отсюда эта подмена знания эйфорией и выспренностью.

Стоп! А, может, познание темных глубин - сфера искусства? Может, великие поэты и их claritas - и есть высшее знание?

Прост, как Парсифаль, искатель святого Грааля?

Или новая ветвь поэзии - mine? А почему бы и нет? - Раз воспето высшее начало, почему бы не воспеть низшее? Бодлер, Рембо, Верлен, Лотреамон и первый среди них - Бертран. Раз так много непостоянных искателей добра, почему нескольким не стать непреклонными защитниками насилия?

Страсть к разрушенью - творческая страсть...

192

Культура как стихия...

Понимать поэта буквально? Обвинять рапсода в употреблении слов? Во что тогда превратится поэзия? А философия?

Лингвистика и так не оставила камня на камне...

В Ван Гоге языка важен не речевой хаос, не слова. Самое ценное в мыслителе не то, что он говорит, а множественность интерпретаций. И если все вычитывают одно - это не мудрец - бабочка-однодневка. Слава Богу, что есть и ницшеанские философии - не стройные и последовательные системы, а неистовые инвективы, саркастические бурлески, убийственные иронии, интуитивно-художественные прозрения, начисто лишенные анемичного равнодушия.

В каждой книге - его ли, о нем ли перед нами открывается новый, другой, Ницше, отрицающий старого.

А может быть, просто утопист? Или - анти-?

Романтизм то делал его вещуном, то бросал в воды той самой утопии, которой он так страшился. Разве не он усматривал в вагнеровском искусстве возвещение будущего, когда не будет высших благ и счастья, которые не были бы доступны всем? Хотя его юношеская утопия была эстетической, рожденной из духа музыки, хотя с годами он вроде бы порвал с общедоступностью, растерял инфантильность и демократизм, его мифология и оптимизм выросли из веры в грядущий золотой век, которым питается любая утопия, аристократическая в том числе. И здесь, в этой точке, в этой вере, в этом оптимизме сверхчеловека, он соприкасается с недочеловеками. Это то, что роднит и объединяет все разновидности тоталитарности.

193

Но, даже бросаясь в мутные воды утопии, он оставался пророком, прорицателем, харизматическим, а не присяжным гением. Ведь и в утопии (или анти-) он нашел свое, синтезировав келейное одиночество творца и дионисийский оргиастический экстаз толпы: "Обнимитесь, миллионы!" Да и пророчества эти далеко не наивны.

Над полями этого грядущего не раскинутся, подобно вечной радуге, сверхчеловеческое добро и справедливость. Быть может, грядущее поколение покажется даже более злым, чем наше, ибо оно будет откровеннее, как в дурном, так и в хорошем. Возможно, что душа его потрясла и испугала бы наши души, как если бы мы услышали голос какого-либо дотоле скрытого демона в природе.

Да, мы стали откровеннее, хотя и в неожиданном смысле этого слова: мы откровенно демонстрируем то, что некогда скрывали наши отцы: насилие, лицемерие, ложь. Да, мы освободили нашу природу от оков морали, хотя и несколько иначе, чем вещал Диагност культуры, но зато с теми мрачно-демоническими интонациями, которые он предвидел.

Наверное, Оммо прав: Ницше слишком эстет, эстетическое затмило в нем этическое. Но при всей своей проницательности Оммо заблуждался, противопоставляя эстетизм Мифотворца ригористичной нравственности утопии. Итог-то один...

194

Его эстетика биологична. Красота- биологическая ценность, как, скажем, сила или здоровье. По Ницше, искусство - пробуждение животной энергии благодаря стремлению к более полной жизни, к увеличению мощи. Разве не наш?

Ницше обвинил искусство и эстетику в уходе, отчуждении от жизни. Нет, учил он, искусство - это "утверждение, благословение, обожествление бытия". Долой пессимизм! Да здравствует самоутверждение! Воспринимать предмет как нечто прекрасное значит воспринимать его ложно. Прекрасным предмет делает воля. Насильственное преобразование художником действительности в красоту - это жестокая дисциплина, а не чувство. Долой культ оригинальности и расплывчатый романтический идеал спонтанного, бесконтрольного созидания! Только - надо!

Овладеть хаосом, которым является мир, заставить этот хаос принять определенные формы, стать началом логическим, простым, конкретным, математически точным, превратиться в закон...

Да, наш! Вполне наш!

Он пытался примирить позитивные и негативные оценки, даваемые им искусству, и исходил из того, что так и должно быть, ибо жизнь диалектична. Ибо источником искусства одинаково могут служить голод и изобилие, ненависть и любовь.

Концепции "вечного возвращения" и "воли к власти" внутренне противоречивы - это оптимизм отчаяния. Ведь вечное возвращение - сизифов труд, а решимость воли вне разумной цели - волюнтаризм. Подсознательно он понимает это - отсюда идиллическая картинка легкой, словно танец, жизни, совершенства без усилий, мира без боли и тяжкого труда.

195

Наш!

Нам говорят: Мифотворец - романтически настроенный поэт, его по ошибке записали в философы. Заратустра не оставляет в том сомнений. Это дилетанты приняли экстатическую болезненность, скверноты и инвективы за философию. А философия - это не только мудрость откровения, но еще и здоровье. Болезненная поэзия - еще куда ни шло, а вот идиосинкразирующая философия... Опасна... слишком заразна... От этих спирохет даже интеллектуалы не убереглись, тот же Манн, Гессе, Цвейг, Вересаев, Вяч. Иванов... А чем все кончилось, печально известно. Тем, чем должно было... Ведь очищенное от поэзии учение Неистового Дионисийца всего лишь культ насилия и войны, расизм, аморализм, защита рабства и восхваление некрофилов.

Да? Может быть, все куда сложнее? Возможно, отрицать Распятого все равно что отрицать поэзию, но признавать его - разве не оправдывать экстремизм?

А может быть, не мудрец, не поэт, не чеканщик слова, а болтун, краснобай, безумец, параноик, витийствующий психопат? Ведь показал же Мебиус, что духовная эволюция Распятого - это прогрессирующий психоз, сломавший его жизнь и сделавший его вещуном!

Или такая версия: древний эллин радостно-светлым покровом поэзии, терапией веселья обвивал темную, скорбную истину - разве не в этом смысл Рождения трагедии? - разве подобно этому наш Герольд не спасался от собственной болезни в прославлении того, чего ему не хватало - силы и здоровья?

196

Осторожно... осторожно... Рубщики живого научили меня: здоровье, болезнь... Не будем следовать Виламовицу кто сейчас помнит этого безвестного осквернителя? Умерим нашу прыть, умельцы двух красок. Черное, белое, даже красному нет места. Либо мед, либо деготь.

Относиться к человеку - как бы и о чем бы он не мыслил - с единственной позиции остракизма -разве не в этом глубинная суть нашего отношения?

Все мы, анонимные последователи другого Виламовица, примерного и добропорядочного ученого, призваны учителем оплевывать его у позорного столба, - мыслителя вне закона, вне науки, вне правил, вне самой мысли: оседлые мудрецы, замурованные в мировоззрение. Все мы, друзья и поборники мудрости, ненавидящие эту многомерную правду...

Какие-то сполохи-галлюцинации. Все время теряются нить и смысл, но не к этому ли я стремлюсь?..

Как и Мавр, он был не философом, а моралистом, но моралистом, познавшим, что этика нужна слабым для оправдания своей слабости.

Безумная идея! А не были ли культ жестокости, этика насилия и героизма - эпатажем, травести, сатирой, пародией, иронией! Судя по большинству его афоризмов, они диктовались одной страстью - возмутить, возбудить, поразить, бросить вызов! Но разве не в этом - оружие язвительного дьявола, высмеивающего самого себя?

Увы. Не будем снижать трагедию до уровня фарса...

197

Это не было навязчивым стремлением к насилию, демонстрацией жизненности и силы; это был опиум для больной души: надежда слабого вопреки правде жизни.

Да: безнадежный оптимизм неизлечимой хвори. Несчастный сверхчеловек...

Это было не мнимое освобождение, и даже не отчуждение Нарцисса, а некое экзистенциальное предчувствие первичности человеческой субъективности, реакция на трагизм бытия.

Триумф субъективности! Восстание субъективности! Одержимость субъективности! "Истина не есть то, что нужно найти, а то, что нужно создать".

Змея, которая не может сменить кожу, погибает. Так же и дух, которому не дают сменить убеждения...

Последовательность Низвергателя разума - всего лишь видимость, кочеванье с места на место. Как у всех мудрецов, его экстремизм крайне переменчив: метание между живописанием трагического шопенгауэровского антиидеала и виталистским идеалом сверхчеловека, вечным возвратом и новыми ценностями, неистовым восхвалением Вагнера и столь же ожесточенным его проклятьем.

У него нет столь свойственной всем мудрецам жажды к системе, к прочности, к логике. Никакое познание не может привлечь его надолго, нет истины, которой он принес бы клятву верности, с которой бы он обручился как со "своей системой", со "своим учением". Все истины чаруют его, но ни одна не в силах его удержать. Как только проблема утратила девственность, прелесть и тайну преодолеваемои стыдливости, он покидает ее без сострадания, без ревности к тем, кто придет после него, - так же, как покидал своих mille e ire Дон Жуан, его брат по духу.

198

Подобно тому, как великий соблазнитель среди множества женщин настойчиво ищет единую, - так Неистовый Дионисиец среди всех своих познаний ищет единое познание, вечно не осуществленное и до конца не осуществимое; до боли, до отчаяния чарует его не овладение, не обладание и нахождение, а преследование, искание, овладевание. Не к достоверности, а к неуверенности стремится его любовь, демоническая радость соблазна, обнажения и сладострастного проникновения и насилования каждого предмета познания.

Для Дон Жуана тайна во всех и ни в одной - в каждой на одну ночь и ни в одной навсегда: так и для психолога истина во всех проблемах на мгновение и ни в одной навсегда.

Потому так безостановочен духовный путь Дон Жуана познания: он всегда стремителен, извилист, полон внезапных излучин, распутий и порогов. Поэтому так потрясающе звучат его жалобы - жалобы Агасфера, вопль человека жаждущего отдыха, наслаждения, остановки.

Но не способного остановиться. Ибо все Эмпедоклы, Гераклиты, Паскали, Киркегоры, Гёльдерлины, Клейсты, Достоевские и другие поклонники беспредельного находятся во власти вечной неудовлетворенности, порожденной зыбкостью и многозначностью бытия. Но ни муки, ни надрывы не способны заставить их променять свою "гибельную жизнь" на спокойное существование: aequitas anima, обеспеченный душевный отдых.

199

Только что сахарно прозвучало: бессистемность, беспокойный поиск, донжуанизм mille e tre...

Все верно. Но - какая чушь!

Бессистемное восхождение к жесткой, не терпящей возражений и инакомыслия системе, укладывающей бесконечное многообразие мира в примитивы "сила - слабость", "сверхчеловек - быдло", "pecus - creme de la creme".

Нет, как все гениальные бессистемности -Толстого ли, Достоевского ли, Ницше ли, - это была тщательно возводимая система, в которой даже самые вопиющие противоречия и метания вели к определенной цели. И как все всеобъемлющие системы, укладывающие "живую жизнь" в голые рамки псевдоуниверсальности, она разделила их судьбу. Пройдя путь от вызывающего протеста против догматизма этики старой к преднамеренности и заданно-сти новой, новый певец страданий создал еще одну антирелигию, став Христом имморализма. Неудивительно, что каждый приказчик должен был стать и стал сверхчеловеком, подобно тому как в другом мире - каждая кухарка -хозяином своей страны.

Не потому ли у молчаливого большинства есть свой герой -военный преступник?

Кто сказал это? - "Лучший способ начать день: проснувшись, подумать: нельзя ли в этот день порадовать чем-нибудь хоть одного человека".

Это сказал Ницше...

200

Когда мыслитель противоречив, а мыслить и быть последовательным невозможно, важна не суть противоречий, а дух мыслителя. У Ницше можно разыскать (или додумать за него) - и национализм, и шовинизм, и, при желании, антисемитизм, но это ли его дух? У меня не вызывает сомнений, что он не только хотел служить усилению власти Бисмарка, Гогенцоллеров, Круппа или прусского юнкерства, но глубоко презирал их. Что касается "свидетельств" его шовинизма и антисемитизма, то вот они: "У современных немцев бывают припадки оглупления, - пишет он. - Они страдают то антифранцузской глупостью, то антисемитской или антипольской, то тевтонской, то прусской". И в другом месте: "Для меня это вопрос чести - быть в отношении антисемитизма совершенно чистым и недвусмысленным, а именно против, как это видно из всего, что я пишу".

В Человеческом, слишком человеческом он отдает дань не только Дарвину и Спенсеру, но и общественности, без которой невозможна личность, и моралистам XVII века, и Просвещению, и Гельвецию, и Спинозе, и даже радостной серьезности главного своего врага - Сократа. Человек, восставший против общего блага, посвящает свою книгу поборнику разума и просветительства Вольтеру. Жестокость, пишет он, несовместима с высокой стадией культуры и человеческим совершенством. А вот что воинствующий "поборник насилия" и "националист" говорит о силе и национализме:

Слишком дорого приходится платить за силу; сила оглупляет.

"Германия превыше всего" - я чувствую, что это конец немецкой философии.

201

Нет, не культ насилия, а Ессе Homo - трагическая правда о Ницше.

Как вообще это могло случиться - натура нежная, бескорыстная и чуждая всякой грубости, личность художническая и романтическая - в противоречие самому себе - развила дикую антигуманную теорию торжествующего аморализма? Что побудило мягкого и кроткого Ницше, такого доброжелательного к славянам, французам, евреям, Ницше, требующего разоружения, неистово славословить жестокость? Задумывался ли Отшельник из Сильс-Марии, во что на практике выльются его экстазы? Как можно вожделеть к культуре и воспевать насилие? Был ли это один болезненный экстремизм или за экстремизмом скрывалось нечто ему противоположное и его исключающее?

Величайший судья - время - разберется, отделит зерна от плевел, отбросит наносное, возвысит гениальное. Это время - мы: за нашими плечами тысячелетия культуры, и мы же - подсудимые грядущих тысячелетий.

Обремененный человеческими страстями, он разрушил всё, кроме себя; вознесенный лучшими умами нашей эпохи, и украшенный обломками богов, - вот он перед нами, и в нем мы видим слепого триумфатора.

Никогда не противостояла такому неимоверному избытку духа, такой неслыханной оргии чувств, такой напряженной воли к мышлению такая неимоверная пустота мира, такое металлически непроницаемое безмолвие.

202

Трагедия Ницше - монодрама: на сцене своей краткой жизни он сам является единственным действующим лицом. В каждом лавиной низвергающемся акте стоит одинокий борец под грозовым небом своей судьбы; никого нет рядом с ним, никого вокруг него. Всякое движение исходит только от него: несколько фигур, вначале мелькающих в его тени, сопровождают его отважную борьбу немыми жестами изумления и страха и постепенно отступают как бы перед лицом опасности. Никто не решается вступить в круг этой судьбы; всю свою жизнь говорит, борется Распятый Дионис в одиночестве. Его речь не обращена ни к кому, и никто не отвечает на нее. И что еще ужаснее: она не достигает ничьего слуха.

ИЗ АВТОБИОГРАФИИ

Я - декадент, и в то же время я - противоположность декадента. Происхождение мое двойственное... От болезненной оптики - к здоровым понятиям и ценностям и, обратно, из полноты и самосознания богатой жизни низводить свой взор в тайную работу инстинкта декаданса - в этом я особенно опытен. Этим объясняется тот нейтралитет, та независимость во всех вопросах жизни, которыми я выделяюсь.

НИЦШЕ - РЭ

Сам я не более как обломок, и только в редкие, редко-счастливые минуты дано мне заглянуть в лучший мир, где проводят дни свои цельные и совершенные натуры.

Его философия - философия физического и духовного здоровья, того, чего так не хватало теряющему рассудок творцу. Она - неадекватная реакция на себя: немощь, перенапряжение, предчувствие безумия, сострадание породили свою противоположность - героику жизненности

203

и силы, а параноическая ремиссия придала им драматический отблик гениально-безумного. ("Паралич был дрожжами к тому тесту, из которого был замешан Ницше".) В этом неповторимость Заратустры: его величие и его параноидальность.

Да, мы всегда должны помнить, что между Рождением трагедии и Ессе Homo пролегает усиливающаяся болезнь, преобразующая тягу к красоте в безумие "сверхчеловека".

Каждый философ вырабатывает систему убеждений для оправдания собственной жизни. Парадокс Ницше: свою систему убеждений он вырабатывал вопреки своей жизни. Его философия саморазоблачительна и потому гениальна. Ибо только гений способен на жесточайшую самоказнь: подпольщик Достоевского, сверхчеловек Ницше, Дедалус Джойса, землемер К.Кафки, полые люди Элиота...

"Разоблачая" Ницше, не брезговали ничем, даже "узостью его исторического горизонта", "некомпетентностью", "ограниченностью мировоззрения". Что знал Ницше? - вопрошает Ш. Римляне и греки. Ренессанс и европейские современники. За эти границы он никогда не переступал. Как будто гения гениальным делает эрудиция, а поэтом - знание антологий...

Он не просто входил в длинную вереницу страдальцев, иногда казалось, что он сознательно обращал свою жизнь в страдание, как того требовала его теория жизни.

Гений страдания, он выработал в себе гениальную, неограниченную, ужасающую способность к страданию. Почва его пессимизма - не презрение к миру, а презрение к самому себе, ибо, при всей уничтожающей беспощадности его суждений, он никогда не считал себя исключением.

204

И тем отличался от нас...

Давно уже вздрагивает его рука (с тех пор, как она пишет под диктовку высших сил, а не человеческого разума): ничтожный сын наумбургского пастора - подсказывает ему смутное чувство - это уже давно не он, - переживающий неимоверное, существо, которому нет еще имени, колосс чувства, новый мученик человечества. И только символическими знаками - "Чудовище", "Распятый", "Антихрист", "Дионис" - подписывает он письма - свои последние послания, - с того времени, как он постиг, что он и высшие силы - одно, что он - уже не человек, а сила и мессия... "Я не человек, я - динамит". "Я - мировое событие, которое делит историю на две части" - гремит его гордыня, потрясающая окружающую его пустоту.

В своем здравомыслии мы и здесь пойдем дальше сходящего с ума предтечи: нас уже не удовлетворит роль мирового события, разделяющего историю, мы громогласно потребуем большего: чтобы сама эта история начиналась с нас.

Как Наполеон в пылающей Москве, видя лишь жалкие обломки великой армии, все еще издает монументальные, грозные манифесты (величественные до грани смешного), так Ницше, запертый в пылающем Кремле своего мозга, обессиленный, собирая рассеянные отряды своих мыслей, пишет самые убийственные памфлеты: он приказывает германскому императору явиться в Рим, чтобы расстрелять его; он

205

требует от европейских держав вооруженного выступления против Германии, на которую он хочет одеть смирительную рубашку. Никогда столь апокалиптическая ярость не свирепствовала так буйно в пустом пространстве, никогда столь величественная гордыня не уносила человеческий дух так далеко за пределы всего земного.

Такова судьба трагического гения. Таков путь, уже пройденный Эмпедоклом, Данте, Тассо, Петраркой, Абеляром, Клейстом, Бетховеном, Ван Гогом, столь любимым им Гёльдерлином.

Одиночество независимости в тоталитарном мире филистеров.

Не отсюда ли - amor fati -не терпеть, не роптать, не прятаться, а любить неизбежность, радоваться судьбе? Не отсюда ли миф о Сизифе?

Моя формула человеческого величия - заключается в словах amor fati - не желать изменить ни одного факта в прошлом, в будущем, вечно; не только выносить необходимость - еще меньше скрывать ее: всякий идеализм есть ложь перед лицом необходимости, - но любить ее.

Комментируя это, Лев Шестов скажет: "Он понял, что зло нужно так же, как добро, больше, чем добро, что то и другое является необходимым условием человеческого существования".

Перед нами архетип, социальный характер, для которого непостижима жизнь без страданий и бедствий, превращающий собственное трагическое влечение в героизм и болезнь - в демоничность. "Во все возрасты моей жизни я испытал неимоверный излишек страданья". Жизнь как апология боли, якобы утончающей душу. Мазохистская метаморфоза слабости, перерождающейся в сверхчеловеческую силу.

206

Нет такой дьявольской пытки, которой бы не хватало в этом убийственном пандемониуме болезней: головные боли, на целые дни приковывающие его к кушетке, желудочные судороги с кровавой рвотой, лихорадки, отсутствие аппетита, утомляемость, припадки геморроя, запоры, ознобы, бессонница, холодный пот по ночам - жестокий круговорот. К тому же "на три четверти слепые глаза".

- Все то, что почти со слепой неизбежностью рождает напряженный избыток слабого духа, жаждущего сверхчеловеческой мощи.

Способность к общению безвозвратно утрачена за пятнадцать лет одиночества, беседа утомляет, опустошает, озлобляет того, кто утоляет жажду только самим собой и постоянно жаждет только самого себя.

Пятнадцать лет длится это поддонное странствие из chambre garnie в chambre garnie - незнаемый, неузнанный, им одним лишь познанный, ужасный путь в стороне от больших городов, через плохо меблированные комнаты, дешевые пансионы, грязные вагоны железной дороги и постоянные болезни, в то время как на поверхности эпохи до хрипоты горланит пестрая ярмарка наук и искусств. Только скитания Достоевского почти в те же годы, в таком же убожестве, в такой же безвестности освещаются тем же туманным, холодным, призрачным светом.

207

И в этом сияющем, томящем опьянении он постепенно привыкает свою безграничную волю к здоровью принимать за самое здоровье, свою лихорадку - за жизнеспособность, свой восторг гибели - за достигнутую мощь. Здоровье! Здоровье! - будто знамя развивается опьяненное самим собой слово.

В неимоверно жгучих красках разворачивает он знамя воли к власти, воли к жизни, к суровости, к жестокости, и в экстазе ведет за ним грядущее человечество, - не подозревая, что та самая сила, которая воодушевляет его и побуждает так высоко держать это знамя, уже напрягает лук, чтобы сразить его смертельной стрелой.

Ибо последнее здоровье Виталиста, которое в своей избыточности воспевает себя в дифирамбе, есть лишь самовнушение, "изобретенное здоровье". И в ту минуту, когда он, ликуя, воздевает руки к небу в упоении своей силой, когда он пишет Ессе Homo о своем великом здоровье и клятвенно заверяет, что никогда не переживал состояний болезни, состояний упадка, - уже сверкают молнии в его крови.

Абсолютная связь духа и тела: его болезнь - это он сам, творение его рук, до предела напряженной сосредоточенности на самом себе. Но и освобождение oт боли - это тоже он сам: его сила, его воля, его вера.

Только великая боль приводит дух к последней свободе; только она позволяет достигнуть последних глубин нашего существа.

Предтеча Захера-Мазоха, он жаждет освободиться от боли, но еще сильнее жаждет ее, ибо страдание мудро. "Болезнь как бы освобождает меня от самого себя. Боль постоянно спрашивает о причинах, а наслаждение склонно стоять на месте, оглядываясь назад".

Боль утончает. Durch Leiden Freude.

"Я знаю о жизни больше потому, что часто бывал на границе смерти".

Боль утончает и просветляет - таков смысл страдания. Он открывает это и превращает в очередное откровение, в экстаз, в одержимость.

Но...

Эта же боль отупляет и омертвляет, она находится в вопиющем противоречии с торжеством сверхчеловеческой мощи. Именно поэтому сверхчеловек усилием воли должен превратить болезнь в здоровье.

Я сделал свою волю к здоровью, свою волю к жизни своей философией. Годы полного падения моей жизненной силы и были теми, когда я перестал быть пессимистом: инстинкт самосохранения воспретил мне философию нищеты и уныния.

Опасная позиция?

Но скольких только болезнь привела к разуму? А сколько страждущих только на краю могилы осознали, что хворь всей жизни была здоровьем, жизненной силой, вдохновением? Низкий поклон Канту...

Да здравствует же сверхвозбудимость, внутреннее содрогание, мысль, ввергающая в дрожь, да здравствует адреналин и кофеин! Еще студентом, еще не знающий Dame Verble, еще чистый от спирохет, прочитав Шопенгауэра, он две недели не мог заснуть.

209

Возбудимость, делающая людей гениями, не утихает с годами. Вначале природная, затем усиленная болезнью, она набирает все большую интенсивность: все стремительнее, свободнее, вдохновеннее, многообразнее, напряженнее, все злораднее и циничнее становятся его превращения. Чем глубже в трагическом самовскрытии проникает он, тем пронизаннее нервами, тем кровоточивее, тем опаснее становится эта вивисекция живого.

СВИДЕТЕЛЬСТВО ЛАНГЕ-ЭЙХБАУМА

Едва ли судьба может быть более жесткой. В действительности не было никакой Парки, никакой музы... была лишь тень жалкой и скучной потаскушки, maladie de Naple, которая осыпала его роем спирохет.

Нет, Парка была! И какая! Самая здоровая любовница, способная вдохновить самую чистую поэтичность, не может конкурировать с этой: музой легковозбудимой, тонкой, страдающей, издающей божественные звуки от эфирных прикосновений...

В Оправдании добра сказано, что гении не расходуют себя на внешние дела, ограждая себя от дурной бесконечности и повседневности. Гениальный человек есть тот, который помимо жизни рода увековечивает себя самого и сохраняется в потомстве, которого не производил. Гений хочет быть орудием, а не производителем вечной жизни.

Но разве к гению применимы правила? Разве гениальность - это не чрезмерность? Так что не будем выводить гения из боли. Если больной - серость, посредственность, свидетельствует Оммо, то его болезнь никогда не станет для нас фактом духовной значимости. Иное дело, если это Ницше или Достоевский.

210

О, это многообразие духа! Гамсун, У врат рая: герой имеет возвышенную натуру и человеконенавистнические взгляды. И здесь: почти плотиновский дух, извергающий чад ада. Не потому ли все-таки, что дух - больной?

Я не дух и не тело, а что-то третье. Я страдаю всем существом и от всего существующего.

Безумная мудрость - продолжение безумия. Порвав сверхчеловеком с жизнью, Ницше уже не сознавал, на что способен дух в состоянии паранойи - дух, не принимающий в расчет других. Нет, это был уже не поединок с судьбой и не трагедия одинокого интеллекта, одержимого логикой последнего предела, - это была психопатология...

РОДОСЛОВНАЯ СВЕРХЧЕЛОВЕКА

Старая литература воспевает леность мысли, восторги и бездействие. Л мы воспеваем наглый напор, горячечный бред, строевой шаг, опасный прыжок, оплеуху и мордобой.
Маринетти

Итак, homo agressus, homo bellicosus, homo invasor, homo ferus.

211

Каин. Я хочу, чтобы она создала побольше мужчин. Я сочинил блистательную поэму, где действует множество мужчин. Я разделю их на два больших войска. Одно поведу я, другое - тот, кого я сильнее всего боюсь, кого сильнее всего хочу убить. Оба войска стараются перебить друг друга. Представляешь себе? Толпы людей сходятся, сражаются, убивают. Все четыре реки красны от крови. Торжествующие клики, исступленный рев, отчаянные проклятья, мучительные стоны! Вот настоящая жизнь! Жизнь, волнующая до мозга костей, кипучая, хмельная! Кто не видел, не слышал, не чувствовал, не пережил этого, тот жалкий глупец в сравнении с тем, кто изведал это.

А, может быть, вслед за Киркегором он понял, что прогресс (то, что именуют прогрессом) есть непрерывное нарастание господства посредственности, серости, пекуса, быдла, осознал, ужаснулся и восстал против такого прогресса сверхчеловеком? Может быть, пафос Ницше - орущий от боли и ненависти протест против грядущего хамства, против мира, которым заправляет ничтожность, против мира, в котором живем мы?

СВИДЕТЕЛЬСТВО ВЛ. СОЛОВЬЕВА

Явился в Германии талантливый писатель, который стал проповедовать, что страдание есть чувство низкое, что нравственность годится только для рабских натур, что человечества нет, а есть господа и рабы, что первым все позволено, а вторые обязаны служить орудием для первых. И что же? Эти идеи, которым некогда верили и которыми жили подданные египетских фараонов и царей ассирийских, были встречены в нашей Европе как что-то необыкновенно оригинальное и свежее и в этом качестве повсюду имели grand succes surprise.

Так ли все просто и примитивно?

212

Почему же тогда вся литература эпохи греческого чуда, - нет, вся греческая литература - от Гомера до Кратина, Аристофана, Платона и Ксенофонта - столь ницшеанская? Как там говорится в Афинской политии? - "Хорошие законы могут быть лишь там, где благородные держат в повиновении простых и не допускают, чтобы безумцы говорили и даже принимали участие в народном собрании".

Почему вся история мысли насыщена гимнами демократичности и... элитарности? Без духовной элитарности, слышу ответ, не возникла бы светская интеллигенция. Без филологического пуризма нельзя было бы овладеть новыми стилями мышления. Без эзотеричности не возникли бы величайшие шедевры мировой культуры, начиная с Эд-ды, Дантовой Комедии и кончая Улиссом и Полыми людьми.

Увы, гениальность слишком часто есть сочетание великого и смешного, трагедии и фарса, святого слова и ярмарочного вопля - от Конфуция и Сократа до Толстого и Уитмена. Создавая величественный эпос о сверхчеловеке, Ницше не подозревал, что его тысячекратно опередили: Каин, библейские патриархи, античные схолархи, Христос, отцы церкви, римские историки... Коллективный портрет "великого человека" - Джонатана Уайльда - создавался на протяжении всей культуры, и ко времени первого имморалиста к нему уже нечего было добавить. Подводя итоги эволюции своего героя, Генри Филдинг писал:

Шайка будет грабить только для меня, получая за свою работу очень скромное вознаграждение. В этой шайке я буду отмечать своей милостью самых храбрых и самых преступных (как выражается чернь), остальных же время от времени я буду по своему усмотрению отправлять на виселицу и на каторгу и таким образом законы, созданные на благо и в защиту общества, обращать к моей личной выгоде.

213

Все сверхчеловеки одинаковы, наши отличаются разве что масштабом.

В этом смысле первобытное общество хотя и сверхчеловечно, но малы масштабы взаимного поедания: больше одного человека не съешь... А вот в античные времена дух Лакедемона... а еще раньше - Улисс...

Подумайте о том, чьи вы сыны:
Вы созданы не для животной доли,
Но к доблести и славе рождены.

Да, Лаэрт - отец одного из первых сверхчеловеков, и даже имя сына - Человекобог, Outiz Zeus, Одиссей. Передержка? - Что ж, послушаем величайшего из слепцов:

Если беду на него посылают блаженные боги,
Волей-неволей беду переносит он твердой душою.
Стойкость могучую в дух нам вложили бессмертные боги,

В ней нам средство дано против ужаснейших зол.
Мыслью о смерти мое никогда не тревожилось сердце...
И т.д.

214

Для знатоков мифа - всей древней неидеологичной, подсознательной, архетипической, подлинной, не зараженной завербованностью культуры, - для культурологов ясно: исключительность, аморальность, насильственность, инцестуальность мифического героя столь же естественное и древнее изобретение, как палка, камень, топор, стрела.

Песнь о Гильгамеше, египетская мифология, послегомеровская культура, Архилох, Эмпедокл, Гераклит, Пифагор, Аристофан, Платон полны неистовых инвектив в адрес пекуса. Ненавистью к демосу пропитаны Всадники Аристофана, вся античная трагедия, Гораций с его "презираю темную толпу", учение об иерархии Платона. Чем олигархи Ницше, стоящие на высшей ступени пирамиды, отличаются от философов на троне, наделенных неограниченной властью, творцов-деспотов, интеллектуалов-варваров?

А Спарта - древнее воплощение утопической мечты?.. В Государстве Аристокла уже весь философ Вечного Возвращения, разве что без надрыва, исступления, экстаза. И хотя сам он считает себя геракли гиком (понятное дело!), с таким же основанием он орфик, эмпедоклик, платоник, стоик, стагиритик, разве что без добропорядочности in medio stat virtus.

Ренессанс лишь повторял рост самосознания греков с неизбежным для него противопоставлением анемичности толпы индивидуальной воле и эгоизму. Архилох, а за ним Алкей и Анакреонт, бросая вызов Гомеру, заявляют, что бросили в сражениях свой щит, дабы сохранить свою жизнь. Архилох - уже в манере Камю - говорит, что он не откажется из-за смерти близкого от удовольствий и празднеств, хотя и будет скорбеть. О своем нежелании считаться с мнением сограждан кричит Мимнерм. Сапфо

215

объявляет лучшим благом в мире собственную любовь. Эпихарм требует отказа от всех установлений. Гекатей Милетский противопоставляет свои Генеалогии плебейско-смехотворным суждениям народа. Фемистокл требует от гражданина только одного - неповторимости. ЛикиЙ рассказывает о кружке Кинесия, гордящегося пренебрежением к общественным установлениям и объявившим себя покровителем "Злого демона". Релятивистская философия Протагора, Горгия, Антисфена, Ликофрона - это уже итог сверхчеловечности и эпатажа. Важнейшим компонентом греческого чуда, бесспорно, был аристократизм, в том числе и установка личности на то, чтобы превзойти окружающих в достижении своих духовных и жизненных целей.

Перебирая схолархов Греции, мы находим лишь одного, думающего иначе. Его имя - Сократ, Христос эллинов.

Но не Христос иудеев. Ведь когда пророк из Назарета яростно вопрошает: кто мать моя? кто братья мои? - разве не голос сверхчеловека слышим мы? И разве не он - вопреки столь развитым родовым чувствам и племенным обязательствам сынов Израиля, - разве не он отвечает ученику, испрашивающему разрешения похоронить отца: "Пусть мертвые хоронят мертвых"?

Враги человеку домашние его... Кто не оставит ради Меня отца и матери, тот не идет за Мной...

Разве есть гений, которого бы не осквернили и не извратили? не обвинили в безнравственности? не осудили? который не осудил себя сам?

216

А теперь предоставим слово Заратустре древности, говорящему уже вполне языком современного:

Мне противно все, что носит имя человека, и меня не будут касаться ни общественные отношения, ни дружба, ни сострадание. Жалеть несчастных, помогать нуждающимся - это слабость и преступление. Я хочу скончать мои дни в уединении, как дикие звери, и никто, кроме Тимона, не будет другом Тимона... Пусть мое одиночество будет непреодолимым барьером между миром и мною - люди из этой же филы, фратрии и демы, да и само отечество - пустые бессвязные слова, которые способны услышать одни дураки.

А Ренессанс, который мы так превозносим? Разве не итальянские гуманисты провозгласили право личности на абсолютную свободу действий без оглядок на моральные ограничения? Разве не отсюда берет свое начало макиавеллневский Государь, считающий аморальность, жестокость и вероломство способами достижения великих целей? Раз мы такие чистые искатели истины, то разве не здесь продолжал свои подвиги Заратустра под именем Медичи?

А разве не Леонардо да Винчи - величайший знаток души и тела - сказал эти сакраментальные слова: "Если бы тело твое было устроено согласно требованиям добродетели, ты бы не смог существовать в этом мире"?..

А Плеяда во главе с Ронсаром? А Матюрен Ренье, оставивший за собой право на свободу от стесняющих правил? А Микеланджело, постоянно твердящий: искусством должны заниматься благородные, а не плебеи?

217

Для Данте, Тассо, Микеланджело, Шекспира жизнь - вечная битва Героя с bete noire.

Шекспир, как греки до него, а Ницше после, не верил ни в прогресс, ни в первородный грех. Он верил в то, что большинство людей заслуживает презрения.

Разве Бальмонт не находил почти весь комплекс ницшеанских идей у Кальдерона, Марло и даже Сервантеса с его Дон Кихотом?

Разве все французские моралисты и первый среди них - Паскаль - не были предшественниками Ницше, когда открывали абсурд как "изначальную бедственность нашего удела"? Так ли уж не прав Андлер?

А демократ Чапмен, этот соперник Шекспира? - "Я ненавижу чернь и посвящаю свои странные поэмы лишь тем пытливым душам, которые облагорожены знанием" - Чапмен, считающий упрощение поэзии - дорогой к варварству?

А Блейк? - "Одинаковый закон для льва и для вола - это гнет". Или: "Желание, не сопровождающееся действием, рождает заразу". И еще: "От стоячих вод жди только заразу". А это? - "В одной энергии жизнь. Энергия - вечное наслаждение". "Путь крайностей ведет во дворец мудрости". "Если бы безумец упорствовал в своем безумии, он сделался бы мудрецом". И еще, и еще, и еще... Четвертое колесо Большой Медведицы.

Затем Жид скажет: "Нет произведения искусства без сотрудничества дьявола".

218

А романтики? Байрон, Клейст, Клингер, Альфред де Виньи, Мюссе, Шатобриан, Мэтьюрен, Гофман, Нодье, на излете - Леконт де Л иль, Бертран, Бодлер, Лотреамон?

Байрон восхищал Ницше. И понятно: в Манфреде - уже весь Заратустра:

Я презираю стадо;
Я не хочу быть вожаком и в волчьей стае.
Лев одинок - таков и я.

А разве в самом Байроне уже не весь Ницше? - "Один против всех - в жизни и в смерти, во времени и в вечности. Война одного со всеми. Всё что угодно, только не действительное". Anything, but reality. Да, последний из учеников Диониса лишь договорил до конца сумрачные думы байронических скитальцев, скажет имярек.

И у секамбров сверхчеловек появился задолго до последнего дионисийца. И даже слово это находилось в обороте гвардейцев Бури и Натиска. Уже Новалис видел в страдании величие, а Шиллер писал об идеалисте, у которого представление о человеке и человечности "столь величественное", что ему "грозит опасность презирать людей". У Шиллера сверхчеловек постоянно вертится на подмостках, принимая образы Карла или Франца Моора, Фьеско или Валленштейна.

А разве Гёте не предупреждал об опасности "чрезмерного добра"? Художник должен иметь происхождение, должен знать, откуда он взялся, говорил Олимпиец из Веймара. От Ганса Георга Гадамера мы знаем: Отшельник из Сильс-Марии взялся из Веймарского мудреца. Не фрагментарно - целиком: и языческое восприятие жизни, и роковая героика, и сомнения в свободе и зрелости чело-

219

века, и ненависть к филистерству, и "сброд людской", и "сумасшедший дом - мир", и отрицание традиций, и цинизм, даже повышенный интерес к античной трагедии -всё от Олимпийца-громовержца, не отличающегося слишком лестным мнением о человеке и человечестве.

Я шел всю жизнь беспечно напролом
И удовлетворял свои желанья,
Что злило, оставлял я без вниманья,
Что умиляло, не тужил о том.
Я следовал желаньям, молодой,
Я исполнял их сгоряча, в порыве.

Фауст говорит: я похожу не на богов... я похожу на червя. И Заратустра повторяет: вы совершили путь от червя к человеку, а многое в вас еще червь.

Ницше и сам ощущал себя духовным наследником Гёте, видя в близкой ему атмосфере Фауста крест, смерть и могилу.

О, как был бы он счастлив, если бы знал, что "Гёте" означает "изливающий", "производитель", "жеребец", "самец".

Но Ницше пошел дальше. Он не просто взял у Гёте имморализм, не просто выставил зло напоказ, но утвердил превосходство зла, вскрыл его творческое начало для развития жизни.

Хотя Ницше - это Гёте, Гёте - далеко не Ницше, а необъятная бездна, где рядом со сверхчеловеческим находилось место и всему остальному миру.

220

ГЁТЕ - ЯКОБИ

Если чувство собственного достоинства проявляется в презрении к другим, нижестоящим, оно внушае1 отвращение. Легкомысленный человек может высмеивать других людей, унижать их, от них отворачиваться, потому что он без уважения относится к себе. Тот же, кто имеет право ценить себя, не вправе недооценивать других. Да и кто мы такие, чтобы сметь возвышаться над прочими людьми?

Полновесная, а не вымороченная мудрость.

Да: разница слишком велика: здоровье и болезнь. Не здоровый безграничный мультиверсум Веймарского мудреца, а болезненный экстремизм самоотчуждения.

Неумолимый инквизитор, неумолимо допрашивает он свою совесть о каждом своем убеждении и переживает испански-мрачное, сладострастно-жестокое наслаждение при виде бесчисленных аутодафе, пожирающих убеждения, которые он признал еретическими. Постепенно влечение к самоуничтожению становится у Ницше страстью: "радость уничтожения сравнима для меня только с моей способностью к уничтожению". Из постоянного превращения возникает страсть противоречить себе, быть своим собственным антагонистом: отдельные высказывания в его книгах как будто намеренно сопоставлены так, чтобы одно опровергало другое; страстный прозелит своих убеждений, каждому "нет" противопоставляет "да", каждому "да" - властное "нет" - бесконечно растягивает он свое "я", чтобы достигнуть полюсов бесконечности и электрическое напряжение между полюсами ощутить как подлинную жизнь.

221

"Душа, убегающая от самой себя и настигающая себя на самых дальних путях".

Конечно, он был максимально далек от мультиверсума - и все же ближе, нежели мы.

Максимально далек? А не является ли принцип индивидуализма одной из форм множественности - нет, самой формой ее существования? Ведь смысл индивидуализации и личностности - в абсолютной неповторимости! За что он так высоко ценит греков? - У них такое множество личностей, героев, мудрецов. Может быть, это аристократический, элитарный плюрализм, допускающий многообразие только в небесах, но, во всяком случае, допускающий...

А клейстовский Гискар - разве не символ силы, стоящий по ту сторону добра и зла? Разве самого Клей-ста, ненавидящего Наполеона, не соблазняла сила, не ищущая оправданий? А "живи опасно" - разве не от Клейста, для которого "жить с осторожностью - значит умереть, обратить во прах свою высшую жизненную силу"?

Кстати, слова "эвримен - фабричный товар природы" тоже принадлежат не аристократу Ницше, а чиновнику Гофману, сказавшему чуть иначе - Fabrikarbeiten, изделие фабрики.

А отношение к массе - ведь это от Рольфа, который говорил: "природа повсюду жертвует массой". А Буркхард - этот разоблачитель деспотизма масс? А Фихте с его духовным превосходством немцев? А Ян? А Арндт?

222

Арндт, как у нас Достоевский или Вл. Соловьёв, в своей Речи о мире заявляет, что войны необходимы, "потому что иначе мы погрузимся в ничтожность, изнеженность и лень". Полный аналог! Арндт тоже скажет все те слова, которые мы затем найдем у Ницше: живи опасно; будь весел в смерти. Viva salvatoribus mundi! Vac victis!

Мы дали себя убаюкать и обмануть лжеучениями о чувствительном гуманизме и филантропическом космополитизме (так возвышенными иностранными словами называют это убожество), будто военной доблести мало, будто мужественность тупа и стойкость тягостна; полулень и бабские добродетели выставляются нами как высочайшие жизненные образцы - поэтому мы и ищем тщетно те прежние достоинства.

Ладно, пусть Арндт, Фихте, Ян - "предтечи фашизма", но разве Фридрих Шлегель не проповедовал в Л ю-цинде аморальность как принцип проявления индивидуальности, разве не он положил в основу морали парадокс противостояния личности нормам пекуса? - "Первым проявлением моральности является оппозиция по отношению к положительным законам и условной юрисдикции". Разве Шлейермахер теоретически не оправдывал индивидуализм, когда, "направляя взор к внутреннему я, сразу оказывался в области вечного". Вильям Ловель, герой Тика, гордился тем, что меняется, как хамелеон, а Фауст боялся остановиться, чтобы не стать рабом. А гофмановский Дон Жуан? - "Глубоко презирал он общепринятые житейские понятия, чувствуя себя выше их". А Медард, отведавший эликсир дьявола, - разве не провозвестник он другого героя, Леверкюна, однажды испробовавшего эликсир любви?

223

В диком, бешеном веселье пляшем мы над раскрытыми могилами! Так будем же ликовать! Те, что спят здесь, не услышат нас. Веселее, веселее! Танцы, клики - это шествует дьявол с трубами и литаврами.

А Бетховен - провозвестник оргийных таинств духа с его Durch Leiden Freude?

А вся немецкая философия? Разве не Штирнер в Единственном во всеуслышание заявил: станьте эгоистами, пусть каждый из вас станет всемогущим Я.

Я вывожу всякое право и всякое правомочие из себя. Я имею право на все, что в моих силах. Я имею право изгнать Зевса, Иегову, Бога и т. д., если я могу это сделать.

Или:

Там, где мир становится на моем пути, я пожираю его, чтобы утолить голод моего эгоизма.

А Шеллинг со своим взятым у Горация девизом: "Ненавижу толпу невежд и держусь от нее вдалеке"? Разве его философия откровения не находится по ту сторону добра и зла? Разве не Шеллинг требует отбросить чуму морали, обратись к вере, равно распространяющейся на доброе и злое.

И уж от кого нам не уйти, так это от духовного отца Ницше, правда, преданного сыном анафеме. Ведь именно Шопенгауэр, а не Неистовый Дионисиец стал Орфеем бессознательного, именно он внес в метафизику надрыв, экстаз, вдохновенность. Ницше унаследовал у Шопенгауэра слишком многое: психологичность, лиризм, благо-

224

даря которым даже отвратительные стороны его учения приобрели завлекательность. Философия жизни уже была немыслима без поэтичности. После Киркегора и Шопенгауэра нельзя было писать бесталанно, а Ван Гог языка - Ницше - сделал философа-поэта нормой: Сантаяна, Марсель, Мережковский, Соловьёв, Бердяев, Шестов, Валери, Сартр, Камю, Шоу, Голдинг...

Стоп! А наш кумир Гегель? - Гегель - апологет войны и государства, Гегель, доказывающий нравственность войн, предохраняющих народы от гниения и укрепляющих государственную власть, Гегель, пропагандирующий высшую этичность тоталитарного государства, Гегель, прямым путем ведущий к нацизму и...

Не Ницше - всю германскую философию разъедало жестокое противоречие: чем глубже проникала она в пещерные недра души, тем ближе оказывалась к огнедышащему дьяволу, дремлющему в этих глубинах. Куда уж дальше: даже прирейнские амазонки, даже презренные сверхчеловеком женщины - и те здесь сверхчеловечны:

В борении с огнем и громом лавр добыть!..
В страданиях - сердцам и душам закаляться!..
Тому, что говорю, не надо удивляться:
Лишь тот, кто смерть познал, способен жизнь любить! -

Катарина Грейфенберг, XVII век...

Но только ли немцы?

А Бодлер? -

225

Наступающий прилив демократии, заливающий все кругом и все уравнивающий, постепенно смыкается над головой последних носителей человеческой гордости, и волны забвения смывают следы этих могикан.

А великий Бальзак? -

Есть две морали - для великих людей и для всех остальных.

Или:
Принципов нет - есть события, законов нет - есть обстоятельства.

Или:
Великий политик должен быть отвлеченным злодеем, иначе общество будет плохо управляться.

Хотя Ницше не терпел Руссо и со свойственной ему проницательностью пророчил, что из красноречия поклонника буколической лжи изойдет злая сила, которая еще повлечет к бурным революциям, в самом Ницше есть что-то от Руссо: как мыслитель, он его антитеза, но так же идеологичен и партиен.

А Прудон? Разве Прудон в Феноменологии войны не говорит, что война есть дело великое, глубоко связанное со всем тем, что есть высокого и творческого в человечестве, с религией, поэзией, государственной истиной?

226

А Гобино? Гобино был не столько расистом, сколько элитаристом. И обосновывал он не антисемитизм, а аристократизм. И вообще воспринимать его следует как художника, а не как ученого. Его антропология не научна, а мифологична, не сознательна, а иррациональна. Беда в том, что творцы подобных мифов не отдают себе отчета в той взрывной силе, какую содержат в себе иррациональные мифы, когда попадают из рук мыслителей в грязные лапы поджигателей масс и становятся идеологией босяков. Трагедия Ницше и Гобино - в этом недомыслии, в ставке на элиту, а не на "грядущих хамов"...

Ох уж эти мне милитаристы, патриоты, поддавшиеся угару войны реакционеры - Достоевский, Соловьёв, Сологуб, Маковский, Гумилев, Гамсун, Маритэн, Хьюм, Маринетти, Моррас, Арндт, Уэллс, Бутуль, Дали, Мон-терлан, Селин, Паунд, Гауптман, Верхарн, Бергстед, Джентиле, Уэллс, Планк, Эрнст, Геккель, Дебюсси, - что они знали о всем этом?..

Шпенглер и Шоу - разглядели в лике сверхчеловека еще одно, с первого взгляда неожиданное, влияние Дарвина. В разрыве Ницше с Вагнером скрывается его переход к другому учителю - от Шопенгауэра к Дарвину, от метафизического к физиологическому формулированию все того же мироощущения, от отрицания к утверждению воли к жизни. Сверхчеловек есть продукт эволюции. Заратустра, возникнув из бессознательного протеста против Парсифаля, испытывал влияние последнего, являясь плодом ревности одного провозвестника к другому.

Дарвин явно приложил руку к сверхчеловеку, и французская переводчица Происхождения видов К.-О. Руайе углядела это:

227

Коль скоро мы применим закон естественного отбора к человечеству, мы увидим с удивлением, как были ложны наши законы и наша религиозная мораль.

Люди не равны по природе: вот из какой точки должно исходить.

А безобидный Карлейль с его культом героя и "сила есть право"?

А вполне умеренный Бентам?

А Беньян? - Даже самое оригинальное, что есть у Ницше: что сами по себе мораль, законность и воспитанность никуда не ведут - всего лишь поэтический комментарий к беньяновскому Бэдмену, скажет Шоу.

А Лоуренс с его идеей аристократов духа, противостоящих рабам объективной реальности? -

Я пытаюсь тешить себя мыслью, что меня заботит человечество и его судьба. И у меня бывают приступы проникнутой грустью любви к рабочим. Но по существу... мне нет дела до них. Мне действительно нет дела ни до чего... Для меня капкан - все эти социальные вопросы и проблема спасения человечества. Почему человечество не может само спасти себя? Оно может, если захочет. Я не хочу ни любви, ни власти. Мне нравится мир. И мне нравится быть в нем одному.

А русский гений? А величайший из наших поэтов?

И взор я бросил на людей.
Увидел их - надменных, низких,
Жестоких, ветреных друзей,
Глупцов, всегда злодейству близких.

228

А Поэт и чернь? А разве не Пушкин проклинал правду, угождающую посредственности хладной, завистливой, к соблазну жадной?

- Нет!
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман...

Разве "нас возвышающий обман" - не сущность ницшеанства? И разве не пушкинский Сильвио демонстрировал свою неприязнь к людям, разве не лермонтовский Печорин - беспредельный байроновский демонизм?

Или вот это:

Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья -
Бессмертья, может быть, залог...

Даже такой демофил, как Великий Пилигрим, - то преобразует мир человеком, противопоставленным обществу как всесторонне развитая личность, то пишет -

вопреки своей ахимсе - Хаджи-М у р а т а, видящего свое предназначение в насильственной борьбе с недругами, то говорит об аристократичности искусства -

вопреки категориям народности и массовости собственной эстетики.

А Достоевский, пусть не сверх - зато всечеловек, проклявший свое нутро и отвернувшийся от него? Разве не его Ницше называл своим учителем? Разве не в его каторжниках находил своих сверхчеловеков? Записки из Мертвого дома привлекают Ницше прежде всего стихией, бушующей в преступнике. Каково главное свидетельство Достоевского? - Во всех преступниках проявляются качества, которые должны быть присущи мужчине. Узники - самая сильная и ценная часть народа...

229

И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего.

А подпольный человек?

"Пусть погибнет мир, но будет философия, я сам", - восклицает Ницше. Разве это не перевод на европейский: "я скажу, чтоб свету провалиться, а чтобы мне чай всегда пить"?

А разве Версилов не сверхчеловек - Версилов, излагающий теорию спасения России аристократами духа?

Нас таких в России, может быть, около тысячи... Мы - носители идеи... У нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный тип, которого еще нигде нет в целом мире.

А Валковский?

Люби самого себя - вот одно правило, которое я признаю. Идеалов я не имею и не хочу иметь...

А Раскольников?

Первый разряд живут в послушании и любят быть послушными. Второй разряд, все преступают закон, разрушители...

230

К тому же Раскольников - по его словам - носитель высокого нравственного начала, повышенного этического чувства, обостренной реакции на страдание, и именно эта чуткость к страданию якобы и есть мотив его преступления.

А статья Раскольникова - разве она не содержит уже всего Ницше?

Все законодатели и установители, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами, все до единого были преступниками уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и уж конечно не останавливались и перед кровью...

Пусть сам Раскольников - вошь, но как идеолог он вполне сверхчеловек: то, что для слабых преступление, для хладнокровных - признак силы. Их незначительное меньшинство, но именно они управляют.

Еще одно потрясающее совпадение: бунт Раскольникова, как и бунт Ницше, - судьба слабых. Они - только теоретики, ибо чтобы стать Наполеоном, надо не рассуждать, а действовать. Есть профессии, которым не обучают...

А Ставрогин с его демонизмом? Тут Достоевский - проницательней, глубже, его "сверхчеловек" сам признается: "О, какой мой демон? Это просто маленький, гаденький, золотушный бесенок с насморком, из неудавшихся".

А параллель "жизнь - страдание"?

231

Ну, страдают, конечно, но... все же зато живут, живут реально, не фантастически; ибо страдание-то и есть жизнь. Без страдания какое было бы в ней удовольствие; все обернулось бы в один бесконечный молебен: оно свято, но скучновато.

А Дневник писателя?

- Господа, я предлагаю ничего не стыдиться!..

- Ах, давайте, давайте ничего не стыдиться! - послышались многие голоса...

На земле жить и не лгать невозможно, ибо жизнь и ложь синонимы; ну а здесь мы для смеху будем не лгать. Чёрт возьми, ведь значит же что-нибудь могила!

А великий инквизитор?

Они станут рабы и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке. Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и смеху, светлой радости и счастливой детской песенке... О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы им позволим грешить.

Ну, как? Каковы ассоциации? Теперь ясно, что есть провиденция?

Достоевский, пишет Аскольдов, всеми своими симпатиями и оценками провозглашает: злодей, святой, грешник, доведшие до последней черты свое личное начало, имеют некую равную ценность именно в качестве личности, противостоящей мутным течениям всё нивелирующей среды.

232

Да, если кто в стране рабов и восстал против одномерности, однозначности, заданности, покорности эвримена, то это - Достоевский! И нечего валить на тлетворное влияние Ницше!

Тема "Достоевский и Ницше" беспредельна: Шестов, Мережковский, Ясперс, Манн, Цвейг... Все наши попытки разорвать эту связь смехотворны. Оба были "подпольными мыслителями" и "ясновидящими пророками грядущего хаоса", оба воспринимали человеческое существование как боль, оба остро чувствовали "всеобщее неблагополучие" и выражали духовное бунтарство. То же ясновидение обнаженными нервами, та же болезненно-мучительна я чувствительность, та же жестокая, неумолимая и гипертрофированная правдивость, то же дозволение греха. И даже те же недозволенные приемы узнавания о людях.

Ницше прекрасно знал Достоевского, хотя познакомился с ним поздно, где-то около 1887 года. Познакомился и, по единогласному признанию Мережковского и Томаса Манна, помимо своего сознания попал в вечный круговорот мысли Достоевского. Его сверхчеловек - результат чтения, болезненно окрашенное воспоминание о Достоевском, гениальная литературная реминисценция. Реминисценция!

В Сумерках кумиров Ницше пишет, что Достоевский принадлежит к самым счастливым открытиям в его жизни. "Это психолог, с которым я нахожу общий язык". Достоевский значил для Ницше "даже больше, чем открытие Стендаля". Он давал ему "ценнейший психологический материал" и "был единственным психологом, у которого было чему поучиться". Это естественно, философ подсознательного, психолог инстинкта, Ницше тяготел к Достоевскому, художнику бездн.

233

НИЦШЕ - БРАНДЕСУ

Вашим суждениям о Достоевском я, безусловно, доверяю; я ценю его, как самый ценный известный мне психологический материал, - я ему благодарен необыкновенно... Приблизительно так же я отношусь к Паскалю, которого я почти люблю, так как он бесконечно многому меня научил.

Достоевский был ему близок отсутствием страха перед ужасами жизни. Записки из подполья - воистину гениальный психологический трюк. Ужасное и жестокое самоосмеяние принципа "gnothi seauton", проделанное с дерзновенной смелостью, с упоением бьющей через край силы, опьяняющее наслаждение, признается Ницше.

Говоря о Достоевском как о предтече Ницше, надо знать, что последний отрицал пекус, а Достоевский, давший куда больше о психологии масс и сверхчеловеков, чем вся наука о них, страстно искал путь к народу и только в нем видел спасителя Руси.

При всей противоречивости отношения Ницше к Достоевскому, при отрицании в нем сторонника морали рабов и певца русского пессимизма преобладающим все-таки является инстинкт родства, высочайшая оценка Достоевского-художника. Подпольный герой - их общее детище, как бы каждый из них к нему не относился. Важно, что жив он...

234

Да, жив! Раз за разом мы будем встречать его в Санине Арцыбашева, в Альме Минского, в книгах А. Каменского, Ропшина, Набокова, Винниченко.

Мы видим: атмосфера была пропитана ницшеанством еще до появления Ницше. Андре Жид говорил: "Мы ждали Ницше еще до того, как его узнали; ведь ницшеанство возникло гораздо раньше появления самого Ницше". Индивидуализм и аристократизм, зачатые в глубокой древности, выпестованные Ренессансом, поставленные на ноги романтизмом, заматеренные Штирнером и накануне смерти гальванизированные Достоевским и Ницше, констатировали тот непреложный факт, унаследованный затем модернизмом, что разрушительность цивилизации, неуемно стремящейся к прогрессу, повергает свои собственные творения: Бога, этику, разум...

Внимание! У Ницше есть еще один исток, может быть, самый главный: мы! И хотя он ненавидел нас - правда, не больше, чем Достоевский или Толстой, - тем не менее - и мы тоже!

Социализм имел результатом Ницше, т. е. протест личности, которая не хочет исчезнуть в анонимате, против нивелирующей и все захватывающей массы; восстание гения, отказывающегося подчиниться глупости толпы, и - в противоположность всем великим словам о солидарности, равенстве и общественной справедливости - смелое и парадоксальное провозглашение того, что только сильные имеют право на жизнь и что человечество только затем и существует, чтобы время от времени производить нескольких сверхчеловеков, которым все другие должны служить рабами.

235

Здесь Георгий Валентинович несколько сгустил краски, но начало - бесспорно: сверхчеловек понадобился Ницше, чтобы противостоять все усиливающемуся напору этого самого "анонимата".

Нет, дело даже не в принципе противопоставления, дело во внутреннем родстве: философия цинизма очень даже близка к философии лжи. В этом смысле Ницше и Мавр не только кровные враги, но и кровные - и кровавые - братья.

Трагедия в том, что вся культура вела не только к плюрализму, но и к ним двоим - ко всем собирателям фиг с чертополоха. К нам, своей практикой доказавшим, что на почве, унавоженной химерическим равенством, из дьявольских зерен человеческой ничтожности вырастают в огромном количестве сверхчеловечки, неотличимые от своих антиподов - сподручных бесноватого.

Инструкторы героизма, они хотели царства Грааля, но кто виноват, что получилось - Клингзора?..

ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА

Горе! Приходит время, когда человек не родит больше ни одной звезды. Горе! Приходит время презреннейшего человека, который уже не сможет презирать самого себя.

Сбить с толку - называется у него: доказать, свести с ума - называется у него: убедить.

Ты не должен грабить! Ты не должен убивать! - эти слова провозглашались некогда священными.

Но я спрашиваю вас: бывали ли когда в мире худшие разбойники и убийцы, чем эти священные слова?

236

Разве в самой жизни, во всякой, нет - грабежа и убийства?

Лучшее должно господствовать и лучшее хочет господствовать!

Сокрушайте же добрых и праведных! Будьте тверды!

Я люблю тех, кто носит в груди великое презрение

Кто не умеет лгать, тот не знает, что есть истина.

Все, что стало совершенным, все зрелое - хочет умереть! Но все незрелое хочет жить: о горе!

Так говорил Заратустра.

Часть истины он принимал за всю - так говорю я. Зло, открытое ребенком, нередко ослепляет его, делает заикой, ожесточает. - Ницше стал поэтом зла.

Ассоциация. Конец Заратустры своим ирреальным мерцанием напоминает мне Метерлинка. Невзаправдашная правда.

237

DER UBERMENSCH: ТОЛКНИ ПАДАЮЩЕГО?

Трагическая вина Ницше в том, что он не уверовал в бога, которого сам открыл миру.
Вяч. Иванов

Место, занимаемое человеком на иерархической лестнице, определяется теми страданиями, которые он может вынести.
Ницше

Макиавелли. Лучше, чтоб тебя боялись, чем любили. Монтень. Лучше, чтоб меня любили, чем боялись. А вас? А тебя? А меня?

Или так: приносить себя в жертву, желать собственной гибели - вот награда! - Приемлемо ли это для тебя, для меня, для вас?

Но и здесь его исказили. Оплодотворенный собственными взаимоисключающими противоречиями, он никогда не был ближе к собственной сущности, чем когда в Веселой науке говорил: "Лучше погибнуть, чем бояться и ненавидеть, и вдвойне лучше погибнуть, чем допустить, чтобы тебя боялись и ненавидели".

Но почему я не слышу этого мотива в Веселой науке, положенной на музыку Малером?

238

Еще вопрос - из другой оперы: почему нас так возмущает сверхчеловек, если мы с такой симпатией относимся к макиавеллиевскому государю, который руководствовался прежде всего правилами общения "диких животных"?

Да ведь наша партия и есть коллективный сверхчеловек Ницше! Разве все, что мы пишем о партии, не является парафразой к текстам Ницше о сверхчеловеке? Разве партия - как она есть - не ближе к заветам Макиавелли, чем к фаланге эврименов? Вот и получается: Мавр и Ницше - одно!

Marginalia, черновые заметки, необработанное. Вульгаризм: общественное, тождественно равное стадному. Человеку важно не то, что он думает о себе сам, но то, что думают о нем другие. Социальное - буффонада, спектакль, фарс, шоу. Человек неподлинен. Лицедей. (Даже речь изобретена для среднего, посредственного, сообщаемого. Ею уже вульгаризуется говорящий.) А Китс? Гонгора? Марино? Бодлер? Рембо? Верлен? Малларме? Шар? Валери? Белый? Платонов? Джойс? Элиот?

Люди по природе неравны - бесконечный континуум: от идиотии до гениальности, две крайности (две болезни?). Но безличное, анонимное, общество не терпит различий, оно превращает всех в средних, в усредненную посредственность. Люди - дроби, приведенные нами к единому знаменателю.

Сверхчеловек освобождает себя от прессинга массы. За что общество платит ему ненавистью, изоляцией, именует преступником (или пресмыкается, если он - вождь). Но он выше такой морали, он единственно подлинен и, следовательно, человечен, морален. Кто - Ильин? Коба? Бесноватый?

Как стать сверхчеловеком? - Превозмочь человека в себе: человек есть нечто, что должно превозмочь.

239

Вот тут-то и ошибка: подлинная сверхчеловечность не разглагольствует о себе и не подогревает свою силу увещеваниями - она действует!

Слова... слова... слова... А кто сказал эти:

Мы отнеслись бы с предубеждением к человеку, если бы услышали, что ему нужны особые основания, чтобы оставаться порядочным.

Это сказал Ницше!

Ослепленность сверхчеловеком застила ему собственные откровения о бесплодности и бесполезности действия. Трагедия активизма в том и состоит, что деятель знает цену действия и жаждет действием изменить мир, который не желает меняться.

В своем отношении к действительности дионисийский человек являет сходство с Гамлетом: оба заглянули в истинную суть вещей, оба познали, и с тех пор им претит действовать, ибо их действие ничего не может изменить в вечной сущности вещей: познание убивает действие, - чтобы действовать, нужно быть окутанным покрывалом иллюзии...

Вячеслав Иванов подытожит: дионисийский человек познал невозможность действием изменить вечную суть вещей.

А что если вся эта исступленная одержимость певца единственной идеи - сверхчеловека - есть травести, эпатаж, вызов? Ведь по натуре Ницше - издеватель, полный сарказма и иронии по отношению к лубочному здоровью и активизму эвримена, к его галопирующему энтузиазму и к его вере в свои одноцветные дали. Не издевался ли он над нами? Вот была бы шутка!

240

Увы...

Тяга к исключительному, невиданному, диковинному - признак незрелости, слабости, инфантильности духа. Величие раскрывается не в великом, а в повседневном. Когда великолепие сверхчеловеческого обращается в манию, где уж тут до травести? (О чем я говорю? Чего требую? - безучастия, спокойствия, гессеанского олимпийства? Я - спокойствия? Но можно ли создать великое, оставаясь невозмутимым? Ведь мы не Олимпийцы из Веймара!..)

Как бы он сам того не отрицал, ему не удалось преодолеть инфантилизм, это "благородное ребячество начинающих - догматизирование".

Во мне нет ничего напоминающего основателя религии. Религия - дело черни.

Нет, есть! Он - типичный, ярко выраженный, талантливый евангелист, идеолог, кликуша, фанатик собственной религии и ее поэт, собравший под своими хоругвями еще какое воинство! Даже его эстетизм, "философия как искусство", - ангажирован, даже его экстатическое ясновидение служит мессианству. Ведь религия, пусть самая изуверская, обязательно страстна и самозабвенна, бескомпромиссна и непримирима, заразительна и общедоступна.

Разве его не такова?

241

СВИДЕТЕЛЬСТВО Т. МАННА

Если изучать духовное развитие Ницше с естественнонаучной, медицинской точки зрения, то здесь можно увидеть процесс паралитического растормаживания и перерождения различных функций, иначе говоря, - процесс подъема от уровня нормальной одаренности в холодную сферу кошмарного гротеска, смертоносного познания и нравственного одиночества, к тем высотам страшного проникновения в сущность вещей, когда человек преступает дозволенные границы; нежной и доброй натуре Ницше было в высшей степени свойственно сострадание к людям, для такого "преступления" он вовсе не был создан от природы, а разве что, подобно Гамлету, призван обстоятельствами.

Нет, здесь что-то не так... Ницше - воплощение человеческой неоднозначности, живой пример и доказательство того, что что бы мы о нем ни сказали - ложь.

Что жило в тех глубинах его сознания, которые он не обнажил? Что служило столь мощным источником духовного подъема?

Оммо открыл это в своем Леверкюне: если надежда на добро тщетна, то не следует ли положиться на зло, если все надежды на Бога и идеалы попраны, то нельзя ли использовать энергию дьявола? Вот почему Леверкюн вступает в сделку с чёртом, а Мифотворец - с насилием. Верую, ибо нелепо.

Апокалипсис безнадежности, будь то пессимизм Леопарди или оптимизм Ницше, имеет один корень: глубокое недовольство существующим, безоглядное отрицание, страстную тягу к высоким жизненным и духовным нормам. Не биологический аристократизм, а духовная ориентация на человечность - у столь несхожих Киркегора, Эмерсона, Ницше, Ибсена, Джойса.

242

Питающей средой Мифотворца было предощущение омассовления, тоталитаризма, кризиса культуры, прогресса бездуховности и фарисейства, грядущего торжества скотской компоненты человеческого.

Раз мир не имеет ни цели, ни смысла, попытки приписать ему исконную значительность обречены на провал. Раз нет цели, каждый себе цель. Раз старое погибает, а новое никуда не годится, необходимо сверхновое. И вот, дабы обуздать бытие, несвоевременный философ сулит миру спасение - сверхчеловека.

Мистическое учение о господах земли - всего лишь мост от античного культа героя к "гармонической личности". Шаткий мост, вступать на который опасно - он висит над бездной. Герой, повелитель, варвар, насильник, экспериментатор, созидатель, игрок, гегемон, убийца - вот гармония!..

Главная идея Рождения трагедии - эстетическое оправдание бытия: только красота оправдывает мир, жизнь же всегда остается неправой. Вечную, рану существования можно залечить лишь силой духа, трагическое ощущение - лишь страстным желанием прекрасного. Что сказано в Веселой науке? - "Мы, эстетики высшего ранга, не можем обойтись без порока, мучений души и заблуждений".

Страдая от несправедливости и зла мира, он страстно стремится к чистоте. За его волюнтаризмом кроется тяга к красоте человека и трагическое ощущение ее дефицита. За гипертрофией зла - также как и у Бодлера - правдивость и понимание невозможности победить зло добром, потому, в частности, что они неотделимы. За сверхчеловеком - строжайшая нравственная дисциплина.

243

Да, Ницше волюнтарист, но сущность его экстремизма - нонконформизм.

Можно ли эстетикой заменить - жизнь? Можно ли превратить культуру - в политику? Да, культура и красота служат политике, но политика - культуре? Считая себя аполитичным, Ницше исподволь готовил трансформацию аполитичной философии в мировоззрение министров культуры.

Провозвестник фельетонической эпохи измельчания, он скорбит о героических временах Божественной комедии и готики, Моцарта и Баха, кватроченто и барокко. Ницше восхищается творениями Леонардо, Рафаэля и Микеланджело, его содрогает Шекспир, которому он многократно уподобляет Бетховена. Он крайне чуток к художникам, отвергнутым их средой. Клейст и "дивный" Гёльдерлин близки ему духом протеста, Гейне - жизнелюбием. Вслед за гуманистами Возрождения он мечтает о совершенном человеке. И сверхчеловек его поначалу - симбиоз гения, страдания и красоты. И противопоставление расы духовной аристократии толстокожей массе расы демократической - только реакция на бездуховность филистерства.

Истоки сверхчеловека: презрение к каторжникам наживы, к духу торгашества, вызов бюрократии, казарме, ранжиру.

Это потом человечество станет для него материалом для опыта, колоссальным излишком неудавшегося, полем обломков.

244

Что велико в человеке, это - то, что он мост, а не цель; что можно любить в человеке, это то, что он - переход и гибель.

Рецепты Ницше оказались ужасающими, но его цель - как Соловьёва, Толстого, Достоевского, Шардена - благородной...

Мифотворчество - непрерывный поиск истины - поиск причины падения человека - и неистовая жажда спасения. Сверхчеловек - плод исканий, плод, рожденный страданием. Отсюда: "Здесь лучше, потому что здесь больше страдают".

Но переоценка всех ценностей должна быть непрерывной, единственный источник прогресса - движение. Остановка даже на самой глубокой, самой привлекательной, самой гуманной идее - начало вырождения.

Осознание бесцельности бытия уже есть ценность, вложенная им в сверхчеловека.

А, может быть, сверхчеловек - вовсе не фантазия, не бред, не эпатаж, не травести, а, наоборот, глубочайшая реальность, к которой он прикоснулся?

Главный вопрос, что его волнует: что может человек? Его ужасает мысль, что человек сам погребает себя, успокаиваясь и довольствуясь данным. "Человек, который желает, но не действует, является очагом заразы", - вопит в нем анти-Плотин.

245

Мыслящий космическими, сверхчеловеческими, надысторическими категориями, Ницше действительно считает личное ничтожным. Отсюда - презрение к рефлексии, морализированию и личному чувству. Он - за яростную борьбу с собой, за преодоление себя. Кристальная любовь героев Штифтера занимает его лишь ее суровостью, справедливая ненависть Жюльена Сореля - разрывом с обществом. Благородство культуры - в ее трагичности. Таков масштаб.

Такой далекий и такой... близкий.

Уникальный феномен: сверхчеловек - квинтэссенция культуры и насилие. Полубог-полузверь. Бетховен и вандал, Микеланджело и варвар, страдающий мыслитель и ликующее чудовище, после всех своих варварских подвигов гордо и с легкой совестью возвращающееся домой, даже не вспоминая, как оно резало, жгло, пытало, насиловало.

Нет, это не мания душевнобольного и не буйная фантазия мифотворца, не имеющего понятия о том, что такое война, - это нечто невиданное, что мы еще не в состоянии постичь...

Так кто же ты - сверхчеловек?
Подвижник бесконечного преодоления, превозмогший себя?
Сверхжизнь или сверхразрушение?
Интеллектуальная высь или цинизм разума?
Абсолютная ответственность или отсутствие ограничений?
Вариант спасения мира красотой или абсолютное зло?
Отчуждение или презрение?
Новый миф или последний отголосок старых? Завершенная полнота личности или голое насилие? Правдолюб, не желающий утонуть в массе, или гангстер:

Любовь к жизни или бесчеловечность?

Чем удобен сверхчеловек? - Тем, что в него можно вложить - ВСЁ...

Мастер множественной интерпретации, Ницше развил и соответствующий стиль, фрагментарный, прихотливый, недомолвками и недосказанностями открывающий беспредельные возможности вольных толкований. Но разве дело в стиле?

Дело в мифологичности сверхчеловека. Он ориентирует на безграничное, учит мыслить взаимоисключающее, умеет желать и знает тщету желаний. Его отрицание неотделимо от утверждения, а утверждение устремлено ввысь. Он философ сомнения, которое для него... "стимул, наполненный позитивным содержанием: любовь к благородной сущности человека, которую приводят в отчаяние все реально существовавшие типы людей, непреклонная серьезность правдивости, ставящая под вопрос саму истину, наполненность историческими образами, терпящая крушение из-за бессмысленности и бесцельности истории".

Заратустра - смесь фанфар и наива, столь удачно переданная Рихардом Штраусом в музыкальном его варианте. (Сознательно? Интуитивно?)

Функция сверхчеловека не одно только разрушение или героизм, они - вторичны. Его функция - демонстрация трагедии героизма. "Ибо только в трагизме героя познаем мы свою глубину. И только безмерный укажет человеку его последнюю меру".

247

Сверхчеловек - нечто противоположное фанатику, мыслящему обязательными категориями, это индивидуалист, которого общество эврименов не может использовать как члена стада, человек, который не хочет быть скотом и, чтобы не стать им, становится или вожаком, или отшельником-Заратустрой.

Идея сверхчеловека - в том числе и этическая идея. Если определить добро как слабую жизнеустойчивость, а зло как жизнеустойчивость сильную, биологически сильную, то этичность сверхчеловека окажется его природностью. Но допустимо ли подменять этичность природностью? Нет, недопустимо, ибо тогда наиболее последовательный сверхчеловек - крокодил.

Сверхчеловек - это зубы, это власть, прежде всего власть силы. Чего ему не хватает? Цельности. Для него жизнь - только завоевание, победа страсти над трусостью (Роберт Хэнд!). Но жизнь - куда шире: это и Ричард Роувен, экзистенциальный выбор.

Сам Ницше нигде не мог найти своего гомункулюса - живое воплощение сконструированной им морали господ. Куда бы не обращался его взгляд - везде были только одномерные представители "морали рабов":

Чужды мне современники, предмет насмешки моей!

Чернь сверху, чернь снизу!

Для этих человеков сегодняшнего дня я не хочу быть светом. Их - я хочу ослепить: молния мудрости моей! выжги им глаза!

"Если я когда-либо и думал о читателе, то как о разбросанных единицах, засеянных через целые столетия".

И почти как у Кафки: человек - это канат, протянутый между животным и сверхчеловеком, - канат над бездной.

Нет, автор Заката Европы не прав: мораль господ не стала реальностью, ибо восторжествовала как раз "мораль рабов", ибо энергичный политик борджианского толка, денежный мешок, бюрократ-организатор - в понимании Ницше еще большие недочеловеки, чем эвримены, которыми они управляют.

Ницше - в духе Тейяра - видел сверхчеловека в грядущем, Фрейд обнаружил его в прошлом. Вероятно, имея в виду Ницше, Фрейд писал, что тоска по безоговорочному авторитету представляет собой бессознательное воспоминание о сильном самце первобытной орды.

Но человеку заказана дорога к зверю. При всей видимой легкости обратного пути, эволюция не позволит. Человек может вообразить себя стихией, но это корчи болезни, а не сила. Человеку не дано стать голой обезьяной, даже если это будет горилла с атомной бомбой в руках. Маньяком - можно, шимпанзе - никак.

Сверхчеловек - понятие биологическое, а не этическое. К нему можно прийти путем эволюции, а не в результате волевого акта. Но в том-то и дело, что, создав в рекордные сроки человека, природа остановилась в своем творческом порыве, как бы раздумывая, а надо ли еще и - сверх?..

249

Впрочем, наука дает объяснение тому факту, что произошедшее миллион лет тому назад уникально быстрое увеличение размера мозга гоминида так же быстро остановилось.

Возможно, отказ от полигамии, при которой основную роль играли качества вождя, способности и инициатива, явился в истории человечества событием, имевшим наибольшее дисгеническое (противоевгеническое) значение. Чем больше популяционная группа, тем относительно меньше будут влиять гены вождя на генофонд потомства. Успех размножения в таких больших группах не будет тесно связан с генетическим превосходством. В последующем селективная ценность признаков, которые раньше в ходе эволюции человека были благоприятными, еще более уменьшилась. При социальной структуре современного общества превосходство более не вознаграждается успехами в размножении. (Соломонов больше нет!) Развитие культуры и коммуникации сильно ослабили давление отбора. Все члены сообщества одинаково выигрывают от технологических и иных достижений наиболее выдающихся индивидуумов. Таким образом, любой может размножаться так же успешно, как некогда вождь.

Конечно, это шаткая, малообоснованная, хотя и выдающаяся гипотеза, которую не мог знать Ницше, что, однако, не помешало ему достичь высшей точки социал-дарвинизма: воззвать к жеребцовости сверхчеловека. Но в этом и суть его утопии: процесс необратим, феномены Иакова и Соломона неповторимы.

250

Ницше, видимо, не задумывался о том, что воля к власти, которой он наделял человека, порождена страхом. Люди, победившие страх, лишены неронического желания искать наслаждения в крови. Крах сверхчеловека, столь тонко подмеченный Ибсеном в Строителе Сольнесе и Манном в Леверкюне, - результат этой роковой ошибки Ницше. Правда, джойсовский Улисс тоже терпит крах, но по обстоятельствам прямо противоположным, - он слишком человечен - в том смысле, который обычно вкладывают в слово "недочеловек".

Человеку надо оставаться самим собой, не претендуя на сверхчеловеческое.

Цена морали героев сегодня ни на один пункт не выше морали трусов.

И если и сегодня масса чудовищна и посредственность преуспевает, то вовсе не из-за недостатка сверхчеловеческого: сверхчеловеческое - ее суть!

Как это ни парадоксально, но раковая болезнь героизма сильнее всего поразила философию "народ - творец истории". Теоретики увидели в истории не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека, а практики объявили сверхчеловеками себя - "ум, совесть и честь" этого самого народа-творца.

Вот и пойми, где же на самом деле обитает белокурая бестия, которой Вотан вложил в грудь каменное сердце.

Ницше видел суперменами избранников, мы каждому эвримену внушаем его сверхчеловечность. Что ближе к истине?

Смыкание экстремизмов: сверхчеловек как плод страха перед тотальным омассовлением и обезличиванием - и фюреры из подворотен, недалекие супермены фельетонической эпохи "равенства", ничтожные партбонзы, ублюдочные диктаторы, параноидальные жрецы идеи, просто некрофилы.

251

Ницше не предвидел, что богемная философия сверхчеловека создана им для анонимных выходцев из толпы. Слабость как компенсация неполноценности, она и стала силой для ущербных, страдающих манией величия.

Трудно себе представить, чтобы поэт не задумывался над тем, во что выльются на практике "торжествующая жизненная сила" и "белокурая бестия". Трудно понять, почему носителем имморализма стал человек, столь чуждый насилию. Так случилось с Мавром в отношении коммунизма, так случилось с Ницше в отношении фашизма. Оба оторвались от реальности, и реальность отомстила... Она показала, что строить мир по человеческому произволу не просто опасно - трагично.

Сверхчеловек бесчеловечен - вот чего не понял Ницше. Эвримен безжизнен - вот чего не уразумел Мавр. Низведя жизнь до симулируемого героизма или тотальной уравниловки, ликвидировав разнообразие, они превратили ее в абсурд.

Опять эта мистика совпадений... Я тоже подвергся вирусной атаке: какой-то мерцающий мозг, дрожание, слабость. Не соображаю - уже не от усталости, а от вирусной интоксикации. И именно сейчас, когда пишу о нем. То, что пишу, тоже поражено вирусом: не мой почерк, не мой стиль, не моя мысль... Может быть, это и есть тот галопирующий галлюцинаторный реализм, к которому я тщетно стремился, здоровый. Нет, не буду причесывать. Может быть, там было так надо...

252

ЕЩЕ ОДИН ФИЛАЛЕТ

Я погибаю в нечистых условиях.
Предельная чистота во всем.
Ницше

Повторю еще раз - без этого его не понять: имморализм парадоксальным образом соседствовал в нем с высокой человечностью. Нет, наоборот, это очень даже логично: сущность его нонконформизма - самооправдание, сильно развитое "чувство вины".

Там, где покидает меня честность, я становлюсь слеп; там, где я хочу познать, я хочу быть честен, то есть строг, жёсток, жесток, неумолим.

В нем что-то тинейджеровское, инфантильно-максималистское. Уникальный феномен: философ для юношества. Как обиженный ребенок, он ищет правду правд, но поскольку таковой не существует, ему ничего не остается, кроме как страстно исповедовать свою собственную одержимость, свое личное видение мира - и это то единственное, что мы можем поставить ему в укор.

Как истый фанатик, он жертвует всем, что любит, даже Рихардом Вагнером, дружбу которого он считает самым священным событием своей жизни; он обрекает себя на бедность, на отчужденность и презрение, на отшельническую жизнь без проблеска счастья - только для того, чтобы остаться верным своей истине, чтобы выполнить миссию честности.

Что же это за честность?

253

В чем-то она сродни нашей: честность навязать многообразию жизни свой закон, свою единую страсть, свой абсурд. И требует он, в сущности, того же, чего требуем мы: чтобы весь мир принял его правду. Он требует державного величия и моральной чистоты от пошлого, грязного, неблагоразумного, снобистского мира. "Стройте жилища у подножья Везувия! Взыскуйте опасность, лишь в ней величие! Fiat veritas pereat vita! Да свершится правда, да погибнет жизнь! Страсть выше существования, смысл жизни ценнее жизни!" - чем все эти выкрики и кличи отличаются от наших? И с тем же, если не с большим, экстазом: "все мы готовы скорее согласиться на гибель человечества, чем на гибель нашей лучшей из правд. Либо мы - либо ничто!" - сущность всех экстремизмов.

В углубленье орфизма, связавшего с Ведами лейтмотив Диониса - "жрец, жертва - одно", - мы выходим за грани обычного мифа к первоисточникам трагедии человеческой личности, тонущей во мраке без "Бога"; Ницше понял источники дионисовых тайн, но не проник в глубину зарожденья источников: в дионисовых силах - просветы седой старины религиозных стихий, истекающих из раздвоения "я" и садизма убийства; за многоличием бога ужасная данность, ревущая мраком на нас...

Но допустим на мгновение, что единственная правда существует и она проста - его ли, наша ли правда. Но какую меру правды может вынести человек? - вот вопрос. Да и нужна ли ему такая общая правда? Будет ли он от нее счастливее? Не впадет ли в безумие?

Праздные вопросы...

254

(Иногда я думаю, что мир специально "сконструирован" так, чтобы не быть миром одной правды. Я полагаю, когда-нибудь логики докажут теорему, что мир одной правды должен коллапсировать, что он - нонсенс.)

"Чтобы до конца постичь меру способности познавания, надо преступить границу безопасности, достичь высоты, где это невыносимо, где познание смертельно", - все это не более чем "красивости" Цвейга. Последних ступеней восхождения просто не бывает, ибо нет лестницы, нет пирамиды. Знание - открытый кратер, мы стоим по краям. Да, некоторые падают в него...

И все же истина Ницше куда многоцветнее нашей. Это не застывший кристалл, неподвластный времени, а само текущее время, не просто воля к правде, а пребывание в ней, не бескомпромиссность, но значительная художническая свобода. Волюнтаризм - но какой!

Всякое свое убеждение он ощущал как переход, и даже свое "я" - как множество, как "общественную постройку многих душ".

"Для философа вредно быть прикованным к одной личности". "Философ вынашивает и изнашивает убеждения", - Мыслимо ли это для нас, уже семь десятилетий ничего не вынашивающих, а все высиживающих и высиживающих... Для оседлых мыслителей только и остается, что гордиться верностью тотемам и множественностью табу...

255

JOIE DE VIVRE

Мне кажется лишней каждая строчка, которая написана не для того, чтобы служить деятельной жизни.
Шпенглер

Можно жить только, покуда пьян жизнью.
Ницше

Рациональность родила меркантильность, систематичность привела к гигантизму Гегеля. Что оставалось делать? Тщетностью умозрительных построений был пропитан воздух: барочная лирика, романтики, Шопенгауэр, Датский Сократ, Гаман, Якоби - все они чувствовали: познание - созидание, а не здание, поиск, а не находка, взлеты духа, а не обломки материи.

Итак, философия жизни... Философия сомнения и беспокойства, отрицания и поиска. Философия-поэзия. Здесь все требует переопределений, но поскольку определения никого не спасали, мы будем полагаться на символы, на их многозначность. Через несколько слов проследуют "тело" и "дух", но это не будут слова в нашем их понимании, это будет нечто совсем иное... Итак, его девиз: "вера в тело лучше обоснована, чем вера в дух". Тело - большой разум, множество с одним сознанием, война и мир. Оно не говорит "я", но делает его. Почему тело? Потому, что оно шире разума-рассудка, убивающего порыв. Тело, жизнь, инстинкт, интуиция, воля - всё против разума, против здравого смысла. Подлинный философ - тиран, повелитель. Он знает, чего хочет его тело - бытия. "Поскольку мы верим в мораль, мы обсуждаем бытие". Ницше как никто осязал пропасть между этикой и жизнью и видел в себе избранника, отмеченного печатью Каина, коему дано разоблачить фальшь, познать свое истинное скрытое "я" и бескопромиссно следовать ему. "Мы живем в мире фантазии, в мире извращенном, вывернутом наизнанку, пустом, но полном ясных сновидений" - это Ницше, но уже без пяти минут Фрейд.

256

Против чего восставал Ницше как философ? Против нарастающей тенденции превращения философии в науку, против тартюфства научности - стремления тарантулов объективировать философскую истину. Отсюда - "ханжество старого Канта".

Предрассудки относительно философов. Смешение с человеком науки. Как будто ценности скрыты в вещах и все дело только в том, чтобы овладеть ими!

Философия субъективна: исповедь мудрецов, сознание наружу. Потому и дионисийское начало, что огромное множество, обилие форм, диатропика, энтропия.

Истину не добывают силлогизмом, любая философия, в известной мере, мессианство. Нет большей реальности, нежели фантастические видения провидцев. Важна не строгость, но гениальность. Философ - или оракул, или адепт красоты. Третьего не дано. Разумное сущее-абсурд, никаких ценностей вне творчества; категории, системы, построения - хлам философии...

Философия - сестра поэзии. Ее орудие проникновенность, а не методичность. Первоистоки философии не в мертвом бытии, которое она тщится объяснить, но в таинствах духа и жизни, постигающих себя. Жизнь, постигающая жизнь. Проникновенно расплывчатую трансцендентность, а не ясную рациональность ищет сытая прямолинейностью поэтичность в мифе жизни.

257

Мифологическое сознание... Для него нет двойственности, противоположности, взаимоисключительности, логики "да" - "нет". Ведь жизнь алогична. Символ, туманное видение, множественность интерпретаций - вот его язык.

С Отшельника из Сильс-Марии киркегоровский возврат от платоновского рационализма к гераклитовскои трансцендентности окончательно приобретает право на жизнь. Плюрализм из робких прорывов одиноких мечтателей становится передовой линией мудрости. Рядом с философией-логикой возникает философия-искусство, где истина является результатом не научных изысканий, а поэтического ясновидения. Праразумом интуиции, находящейся по ту сторону логики, постигает она жизнь - барочным мышлением, мистиками, романтиками, Шеллингом, Шопенгауэром, Ницше.

А была ли трансцендентность? иррациональность? интуитивность? Может быть, наоборот, - переизбыток сознательного? Может быть, тесная связь лирики, воли и анализа?

Как философ, Ницше предвосхитил некоторые моменты плюралистической теории перспективизма. Для него мир - это моя перспектива, моя интерпретация, моя точка зрения, мое личное видение. Мир имеет бесчисленное количество толкований и смыслов. Он может быть истолкован и на иной лад, у него нет единственного смысла - только "перспективы". Всякое влечение имеет свою перспективу.

258

Отличие от Ортеги лишь в том, что субъективность Ницше как бы возвышается над миром, она первична: мир как бы исчезает за ее смыслами. У Ортеги реальность первостепенна для создания перспективы, субъект и объект слитны: "я" определяю мир, который определяет "я".

Подобно тому как Толстой скрупулезно выискивал союзников в обосновании золотого правила морали, подобно этому Ницше искал их как цели для стрельбы. В основу философии жизни положено разоблачение ханжества культуры и морали, раз есть Христос, должен быть и Антихрист, раз есть Аполлон, должен быть Дионис.

ДионисиЙское - темное, природное, низовое начало, аполлонийское - светлое, духовное. Дионис - символ торжества жизни, бог избытка сил, оргии, экстаза, вечного возврата. Природа в сущности своей невинна, вина же надприродна - изобретение человека.

Но дикость - это не только и не столько апология насилия, сколько протест против духовной всеядности, терпимости, безволия, усталости человека-массы, боязнь этатизма, гегемонии общества, утверждение жизни без ограничений, даже к страданию, даже к вине.

Противопоставляя аполлонийскому интеллекту дионисийскую стихию, Ницше констатировал грядущий крах духа. Все его призывы к торжеству плоти - не просто эта констатация, но и "черный юмор". Сверхчеловек - это пародия на человека. Вне этой перспективы его не понять.

Но это - малая часть истины Ницше. Большая - отрицание разума ради инстинкта, совести ради своеволия. Прежние философы считали сознание высшей стадией развития человека, залогом совершенства, тогда как истина - тому противоположность. Мораль, препятствующая жизни, - зло, этика вопреки природе - кощунство. Не мораль над личностью - личность над моралью. Поэтому для него Кант - моральный фанатик а ля Руссо, Милль - болван.

259

Я ненавижу вульгарность этого человека, когда он говорит: что правильно для одного, то верно и для другого.

В сущности, как Джеймс или Бергсон, Ницше - прагматик, поборник естественного и целесообразного, для него истина - то, что полезно. Полезно же то, что жизненно. Жизненно же то, что сильно.

Его называли преступником, и он был им, если под преступником подразумевать пренебрежение массовым, традиционным, униформенным.

Нас учат: его философия жизни отстоит от жизни еще дальше, чем чувствительно-слезливая утопия Руссо. И хотя сам Ницше видит в себе антипода Апостола равенства, хотя Руссо для него - симптом самопрезрения и разгоряченное тщеславие, в нем самом очень много от бегущего назад - к природе. Даже бегство у них - одно... Вот определите, кто из них сказал:

О бытии можно судить только с точки зрения самой жизни, за ее пределами нет никакой точки опоры для подобных суждений, нет никакой инстанции, перед лицом которой жизнь могла бы стыдиться своих проявлений.

Руссо и Ницше - одно, Бесошвили и Бесноватый - одно, ГУЛАГ, Освенцим - одно.

260

Несмотря на то что сам Ницше не переносил ни Руссо, ни идею коммунизма, хотя они кажутся несовместимыми, Левинштейн, Лефевр, Грлич и многие другие находили у них много общего и даже объявляли Ницше союзником Мавра. Лучший диагноз этому феномену поставил, пожалуй, С. Н. Булгаков, предупредивший своих соотечественников, что вера в чудо преобразования мира и души человека может привести к особым разновидностям омассовляющей утопии и духовного аристократизма, надменно противопоставляющего себя плебсу.

В своем отношении к народу, служение которому ставит своей задачей интеллигенция, она постоянно и неизбежно колеблется между двумя крайностями - народопоклонничества и духовного аристократизма. Потребность народопоклонничества в той или другой форме вытекает из самих основ интеллигентской веры. Но из нее же с необходимостью вытекает и противоположное - высокомерное отношение к народу как к объекту спасительного воздействия, как к несовершеннолетнему, нуждающемуся в няньке для воспитания "сознательности", непросвещенному в интеллигентском смысле.

Даже гневные филиппики самого Ницше в адрес коммунизма являются свидетельством родства. Социализм, пишет Мифотворец, - бессильное безумие тиранов, одержимых безумным пламенем мести и маскирующих свои истинные стремления сладкими словами о равенстве, справедливости и добродетели. Разве не сверхчеловечно? Во всяком случае, весьма точно. Но еще провиденциальнее пророчества Ницше:

Социалисты могут во многих местах Европы перейти к насильственным актам и нападениям; грядущему столетию предстоит испытать то здесь, то там основательные "колики", и Парижская Коммуна окажется, пожалуй, только легким "несварением желудка" по сравнению с тем, что предстоит.

261

Путь от благоговения перед жизнью к апологии варварства почти всегда краток - одна жизнь. Жизнь ли то Гамлета, Отшельника из Сильс-Марии, наша. Гений зла, он попрал собственную природу: ни проникновенность, ни иррациональность, ни прагматизм не спасли его от преступного непонимания мира и себя. Ведь одно дело разоблачать несправедливость мира и совсем другое - ратовать за мир несправедливости.

Ницшеанство как апофеоз беспочвенности, скажет Шестов.

Возникшее в момент утраты ценностей, оно не нашло иных опор, кроме воли и стихии. Это была не свобода долженствования, а злокачественная свобода воления. Но обновление культуры варварством в варварском мире - самоистребляющаяся мудрость...

В злом мире торжествующего зла мудрецам вряд ли следует подстегивать его и ускорять это торжество. Жизнь невозможна без ущемления справедливости, но необходимо ли подстегивать силу?

Распятый - распявший самого себя, - не боявшийся многообразия жизни, отречения, отказа, был философом одной мысли, кстати, ему не принадлежавшей. Вот эта мысль: не интеллект порождает волю, но воля - интеллект. Притом не воля вообще, а злая воля: не воля к любви, а воля к власти, воля к насилию. Вся культура - вся! - как производная от стремления к господству.

Злое - лучшая сила человека. Человек должен стать лучше и злее - так учу я, - учит Заратустра.

262

Глашатай естественности бытия, жизни, какой бы она ни была, Ницше стал провозвестником темной, трагической, глубинной жизни. О, это был блистательный нигилизм: жизнеутверждение путем жизнеотрицания.

Но что значит нигилизм? - "То, что высшие ценности теряют свою ценность. Нет цели. Нет ответа на вопрос "зачем?"".

Нигилизм никогда не был конструктивным. Но теперь он становился опасным, он становился болезнью века, духовной пандемией, от которой почти не было спасения, недуг поражал, прежде всего, творцов. Это было коварное заболевание: инфицированные не ощущали себя пораженными. Создавая собственное нигилистическое учение, романтик зла объявлял нигилизмом, прежде всего, нигилизм масс, отрицание ими природной дифференциации, месть неудачников, инстинкт смертельной ненависти ко всему, "что стоит, что велико, что прочно, что обещает жизни будущность". Но нигилизмом было нечто худшее - отрицание тысячелетиями выстраданной культуры.

Ницше и Мавр завершили философию нигилизма, а Ильин, Коба и Бесноватый провели ее в жизнь. Идя к "решению" с противоположных позиций, они пришли к одинаковому результату: старая культура построена на неправильных принципах, и ее надо разрушить во имя сверхчеловека или сверхчеловечества - пролетариата. Из истории XX века мы должны вынести хотя бы один урок: все, кто хочет освободить человечество от старой культуры или начать новую историю, - скрытые фашисты...

263

Каждая эпоха имеет свой орфизм. Для орфиков Эллады жизнь есть зло, тело - могила души, цель - катарсис, очищение аскетизмом. Ницшеанский орфизм - тоже катарсис, но - очищение антигуманизмом. Человек здесь функционирует как живая клетка. Его функция - экспансия, подчинение, захват. Эксплуатация и подчинение как сущность живого. Очеловечивание как озверение.

Мерилом оценки различных форм общественного бытия служит ныне критерий, согласно которому мир есть нечто более ценное, чем война; подобный взгляд, однако, антибиологичен, он представляет собой уродливое порождение упадка жизни... Жизнь есть результат войны, общество - орудие войны.

И это пишет человек, побывавший на войне санитаром и вынесший из войны такой опыт: "Об этом не надо говорить, это ужасно, это невозможно; нужно гнать от себя эти воспоминания".

Почему же так случается? Почему человек, в котором мало "бронзы", вступая в область "по ту сторону добра и зла", считает себя обязанным быть непременно злым, злым во что бы то ни стало? Откуда это - у Ницше, Достоевского, Соловьёва?

Жестокость, суровость, лживость жизни - кто станет их отрицать? - будучи освященными, тотчас порождают еще большую и жестокую ложь, нежели ложь противопоставляемой жизни морали.

Если бы жизнь - человеческая жизнь - не признавала этики и всегда глумилась над ней, если бы она доверяла только зубам и мускулам, это был бы кошмарный бесчеловечный мир - еще хуже того, в котором живем мы. "Нет, за пределами этой жизни есть и точка опоры, и высшая инстанция, перед которой жизнь могла бы стыдить-

264

ся своих проявлений. Эта опора и эта инстанция - человек". Мудрец обнаружил, что чем разумнее человек, тем более он находит вокруг себя интересных людей; люди ограниченные не замечают разницы между людьми.

Крайности обладают свойством провоцировать друг друга. Противопоставление - почти всегда результат дефицита мудрости. Имморализм и есть такое бесконечное противопоставление: культуры - знанию, искусства - морали, инстинкта - рассудку. Поляризация грязи, безумия или бессилия - в одних и творческой мощи и бронзовелости - в других - таково "обратное общее место" этой философии. Всё, что есть во всех, распявший себя разделил между "господами" и "рабами". Отсюда - из подсознательной произвольности и волюнтаризма такого разделения - вся эта исступленность, экстатичность, оргийность в отрицании всех "утешительных иллюзий": добра, справедливости, мира.

Прямолинейный имморализм не просто оскорбителен для масс, деля мир на две части - рабов и господ, - он наследует примитивизм и одномерность тех и других. Отсутствие переходов, двухцветность, агрессивность - вот его результаты. Как учил Гегель - единство противоположностей.

Да: единство... при всей абсурдности диалектики, при всем нашем безразличном негодовании Ницше и Мавр - одно, нет ничего ближе двух взаимоисключающих экстремизмов, двух крайностей, двух тоталитарностей, повязанных к тому же ужасами реализации философий-идеологий. Мы убеждаемся: вербальная противоположность охлофобии и казарменной "демократии" не препятствует их единоутробству.

265

Итак, я все же стал на скользкий путь - осуждения. Скользкий, мерзкий, недостойный. Я должен сойти с него, ибо он ведет к нам, к гонителям. Я еще не раз вернусь к вопросу об ответственности - самому тяжелому историческому вопросу. Ответствен ли Низвергатель разума за безрассудство фашизма или же наши демиурги за нашу инквизицию? Были ли фашизм и коммунизм неизбежными следствиями самого реакционного и самого революционного учений? Должна ли была эволюция - бесноватым и бесошвили - опробовать все пути? Оставим пока все это и вдумаемся, чья правда лучше (если бывает лучшая из правд). - Правда апостолов равенства - все равны, народ правит - или правда самого последовательного ниспровергателя демократии - правит сила, воля, хитрость, изворотливость? Правда эвримена или творца? Правда декларируемого равенства или правда жизни? Правда тщедушного зла или правда мускулистого добра? (Заметили ошибку?)

Так чья?

Между прочим, это его идея: если природа зла ясна, то истоки добра металогичны.

Сколько бы громов и молний не метали наши одуевы, Ницше был не столько крестным отцом сил зла, освятившим их освобождение, сколько пророком, предугадавшим вакханалию жестокости и заблаговременно предупредившим человечество об опасности. Творец философии эмоций, он в сатанинском неистовстве Ессе Homo узрел грядущего хама и возопил: се человек!

266

Независимо от Киркегора он постиг все ту же идею грядущего обезличивания человека, которого омассовление делает вульгарным, стадным. В Человеческом, слишком человеческом Ницше писал: человек не видит и не знает себя таким, каков он есть; он оценивает себя глазами других; то, что думают о нем другие, для него важнее того, что он думает о себе сам, в итоге то, что он думает, есть представление о нем других, общественное представление; человек живет в маске шута, скрывающей его лицо. Он неподлинен. В Сумерках кумиров он добавит: даже общение фальшиво; даже язык - среднемассовый, изобретенный для среднего, посредственного, сообщаемого. Им уже вульгаризирует говорящий. Общество нивелирует людей, превращая их в общую посредственность; оно не терпит различий.

Будем откровенны: как бы мы ни относились к его Заратустре, многие его пророчества - сбылись!..

Что там, где господствует большинство, оно терроризирует исключения.

Что время мелкой политики прошло и впереди - борьба за мировое господство.

Что промышленная культура - наиподлейшая из всех существовавших ранее форм жизни.

Плюнь на город и поверни назад.

Плюнь на город подавленных душ и впалых грудей, бегающих острых взоров, липких пальцев - на город наглецов, бесстыдников, писак, крикунов и распаленных честолюбцев...

Что грядущее - это уравниловка, серость, конформизм. Отечество эврименов.

Что иерархия незыблема и в демократии принимает самые уродливые и извращенные формы.

Что последовательность - ловушка для дураков.

267

Что прогресс - не что иное, как вечное возвращение, кольцо возврата. Ixtov. "Я люблю тебя, о, вечность, и благославляю кольцо колец - кольцо возврата, обручившее меня с тобой".

Что существует инстинкт смертельной ненависти к творчеству.

Что человек иррационален и что его воля все еще сильнее силы воли.

Что пропаганда есть ширма, прикрывающая борьбу.

Что страдание творит новое, не имеющее себе равных.

Что...

Каких только что здесь нет! И социальная дезорганизация массовых обществ, и движение вспять, и превращенная в огромный лазарет Европа, и учение об иерархии, и воля к разрушению, и эра толп, и демагогическое искусство для масс, и трагизм повседневности, и всё, всё, всё, что сегодня нас окружает...

Меня поймут, пишет он пророчески, после европейской войны, которая развяжет все худшее в человеке. Предвосхищая грядущее, он пишет о "будущих рабочих": однажды придет время, когда рабочие будут жить так, как сейчас живет буржуазия. Он предвосхитил наступление новой эпохи, жестокой и беспощадной эпохи недосверхчеловеков.

Как там у Галлера?

Настоящим страданием, адом человеческая жизнь становится только там, где пересекаются две эпохи, две культуры, две религии. Есть зазоры бытия, когда целое поколение оказывается между двумя эпохами, между двумя укладами жизни в такой степени, что

268

утрачивает всякую преемственность в обычаях, всякую защищенность и непорочность! Конечно, не все это чувствуют с одинаковой силой. Такой человек, как Ницше, выстрадал нынешнюю беду заранее, больше, чем на одно поколение раньше других, - то, что он вынес в одиночестве, никем не понятый, испытывают сегодня тысячи.

Трагедия эстетизма, говорим мы. Для него же искусство - единственное противоядие от воли и смерти, способ обоготворения бытия. Художник - учитель, не устрашившийся бездн, но черпающий из них силу. Предвосхищая Уайльда, Джойса, Адорно, Ортегу, Мальро с их искусством-антисудьбой, он пишет: "Бытие и мир оправданы лишь в качестве эстетического феномена". Грядущий век особенно нуждается в искусстве, чтобы защититься от апокалипсиса, от деяний "темной жизни".

Но из всех предсказаний, из всех предвидений Мифотворца наиважнейшей его заслугой является то, что он увеличил независимость человека в мире, продемонстрировал, что независимость существует всегда только в личности, что она не поддается размножению: нет героических эпох, есть только героические личности.

Ирония судьбы: то, чего он так опасался в тарантулах, переросло в то, что он предсказал в последних произведениях, - в новую, возможно, самую жестокую авторитарность, в реальный имморализм сверхчеловечного пекуса.

Оказалось, что не масса потенциально преступна, а "герои" делают ее таковой!

269

Нет методов, способных доказать, что Ганди или Швейцер выше Ницше. Если отталкиваться от бытия, то последний куда более реалистичен. Если руководствоваться реальной политикой, то первые - просто утописты. Преуспевающая государственность - даже прикрывающаяся принципами Ганди - зиждется на принципах Ницше. Логика, этика, гуманизм все еще бессильны перед жизнью.

Приятие или неприятие Ницше - дело эмоций и мироощущений. Немногим гуманистам, испытывающим страдания от чужой боли, он ненавистен. Немногим насильникам, поступающим по заветам Заратустры, он мил. А всем остальным? Всем остальным плевать на него, как и на все остальное...

Да, его сверхчеловек бесчеловечен. Но отсюда не следует, что он мертв.

БОГ УМЕР

...в мире нет достаточно религии для того, чтобы разрушать религии...
Ницше

О, горе! Он теперь твердит: "Мне все известно". А сам и слеп, и глух. Исчезли повсеместно Все боги. Нет богов. Стал Человек царем, Стал богом. Но любовь уже угасла в нем.

Где-то у Ницше сказано: "Кто расстался с Богом, тот тем крепче держится за веру в мораль". Ирония духа: он сам расстался с Богом, он отрекся от старой морали, чтобы создать новых богов - сверхчеловеков и новую моралистику - имморализм.

270

Религиозный атеист. Нечто вроде нас с вами.

Глубоко религиозный в детстве - "маленький пастор"! - в автобиографии он пишет:

Бог, бессмертие души, избавление, потусторонний мир, - всё это понятия, которым я никогда не дарил ни внимания, ни времени. Я знаю атеизм отнюдь не как результат, еще меньше как событие; он вытекает у меня из инстинкта.

"Греки остались потому первым культурным событием в истории, - они знали, они делали то, что было необходимо; христианство, презиравшее тело, было до сих пор величайшим несчастьем человечества".

Смерть Бога в его устах звучала как отходная рабству и благовест окончательного возврата личности к самой себе. В отличие от своих прозелитов Ницше понимал, что это значило утрату утешения, благодати, наконец, возможности переложить бремя "проклятых вопросов" на высший разум. Метафизически такой отказ вел прямым путем к сверхчеловеку, которому предстояло заменить Бога и самому решать все мучительные проблемы бытия.

Мог ли он предвидеть, что "Бог умер" через какие-нибудь тридцать - пятьдесят лет обернется еще более зловещим: "идеалов - нет!"?

Творя своего Заратустру, он завидовал Христу, терзаясь тщеславной страстью превзойти Евангелие. Потому прибегал к жанру заповедей. В Ессе Homo он уже вполне чувствует себя победоносным противником того, чье учение он решил отбросить и заменить - своим.

271

В старой философии Бог превращался из личности в космос, природу, у Ницше, наоборот, - из космоса, природы, - в сущность человеческого, в сверхчеловека, Личность.

Да, евангельский тон Заратустры далеко не случаен: Заратустра - это новый богочеловек, идущий "к самому малому и униженному" и возвещающий, что "судьей должна быть только любовь". Страстный борец прочив измельчания человека, Ницше возвещал Заратустрой возрождение человеческой силы накануне эпохи масс.

Имморализм - изнанка смерти Бога. Раз Бога нет, следовательно, все дозволено: зло, обман, убийство.

Если нет правды, если мир беспорядочен, ничто не запрещено: чтобы запретить какое-то действие, надо иметь ценности и цель.

Языческий склад ума вызывал в нем огненный протес i против христианства, но он же требовал другой религии, а следовательно, и веры. До него миром правили фатум, дух, материя, эволюция, природа. Он внес новое - волю, жизнь: "Мир есть Левиафан силы, в которой и сконцентрирована жизнь".

Как и религия, его учение действовало на эмоции, подсознание, нутро, то есть работало по механизму веры. Как верование, отрицающее иное, оно оказывалось по-религиозному нетерпимым. Существо имморализма неотличимо от отрицаемой им христианской этики - те же предписания, приказы, абсолютизация моральных категорий. Как все авторы новых религий, Ницше испытывал демиургический синдром. Это не голословное утверждение. Тому есть неоспоримое подтверждение - подпись под Ессе Homo - Распятый.

272

КСЕНОФОБ? КИМВАЛ МИРА?

Насколько женщина выше червя,
Настолько мужчина выше женщины.
Насколько мужчина выше женщины,
Настолько отечественный наци выше иностранного.
Насколько отечественный наци выше иностранного,
Настолько рыцарь выше наци.
Насколько рыцарь выше наци,
Настолько фюрер (благослови его Бог)
Выше всех рыцарей.

Вот она - наша правда: человек, оказавший неизгладимое влияние на культуру XX века, философ, магическое воздействие которого испытывали Рильке, Георге, Музиль, Шоу, Мальро, Жид, Гауптман, Цвейг, Кайзерлинг, Циглер, Теодор Лессинг, Юнг, Юнгер, Файгингер, Риль, Гаммахер, Бенн, Шпенглер, экспрессионисты, и вот этот человек - предтеча фашизма... Мог ли вообще человек с таким спектром влияния быть примитивным глашатаем насилия? Нужна ли нацизму, социализму, всем разновидностям тоталитаризма, философия, мудрость, глубина, мощь?

Считать Ницше предшественником фашизма - значит возвышать фашизм. Тоталитаризму нужна не философия, а идеология. Нацизм и утопия лишь эксплуатировали предшествующую философию в своих чисто практических, идеологических целях. С таким же основанием в качестве классиков и предтеч нацизма можно назвать Гоб-бса, Локка, Ульриха фон Гуттена, Гердера, братьев Гримм, Клопштока, Гегеля, Фихте, Джемса, Сореля, не

273

говоря уже о Вагнере, Арндте, Яне и Шпенглере, именами которых систематически спекулировали фашисты.

Как это случается со многими великими людьми, невежественные диадохи опускают их мудрость до своего примитивного понимания. И тогда идея сверхчеловека сводится к проповеди нравственной распущенности или откровенному активизму, а лишенный доктринерства имморализм, этика вопрошания, а не ответа, превращается во вседозволенность.

Мы не будем, следуя за Трумплером, Керкгофом, Рейбурном, Хиндерксом, Ясперсом, Левитом, Кауфманом и другими, разрывать путы, которыми фашизм связал себя с Ницше. Не будем потому, что нет надобности реабилитировать Ницше. Отождествлять его с нацизмом все равно что связывать поэтическое мифотворчество с концлагерями, поэзию Рембо - с каменным топором, модернизм - с оружием империализма. Если уж быть последовательными до конца, то Ницше так же далек от нацизма, как Мавр от нас. Как утопия - от практики. Как идеализм любых социально-политических и религиозных учений - от политики и церкви.

(Любопытный факт: наше великое учение, выводящее сознание из бытия, нисколько не мешает нам выводить бытие из сознания - тот же реальный нацизм - из сознания Заратустры.)

Философия Ницше элитарна, нацизм же - плебейское, конформистское движение, против которого она направлена. Ницше проповедовал личностность, индивидуальность, самость, нацизм же - самим названием - массовость, конформизм, нигилизм. Ницше не вел к нацизму, но предостерегал от него. Да и как мог дух крайнего аристократизма уживаться с казарменным духом солдатских сапог?

274

Идеологи фашизма широко манипулировали с понятием "социализм". Ницше был ярым и убежденным противником каких бы то ни было разговоров о социализме. "Я не приемлю социализм, - заявлял он, - не приемлю потому, что он представляет собой крайне наивную мечту о добром, истинном, о прекрасном, о равных правах". И далее: "Смешны социалисты с их примитивным оптимизмом, с их верой в доброго человека, который сразу же появится, как только будет ликвидирован нынешний общественный порядок".

Параллели, параллели, параллели... Ницше искал истину, "какой бы она ни была", нацизм и социализм рекрутировали истину для своих целей, милитаризировали ее, ставили ее на службу, под ружье. Ницше провозглашал сверхчеловеческую самость, социализму и фашизму был нужен человек-ландскнехт, бездумно подчиняющийся приказу. Розенберг подменял личность арийским типом, Ильин - диктатурой пролетариата. Параллели, параллели, параллели... А вот вам "информация к размышлению" - цитата из одуевского трактата, призванного вывести тропы Заратустры к фашизму:

История не знала такого интеллектуального разврата и духовного невежества, как во времена фашистской империи. Германия стала темницей для разума. Живая, творческая, свободная мысль, казалось, погасла навсегда. Философы, открыто протестовавшие против фашистского мракобесия, были загнаны в концлагеря. Честные буржуазные мыслители, которые нашли в себе мужество не принять фа-

275

шистский идеологический диктат, или покинули страну, или отказались от публичной деятельности. Те же, кто остался на службе в университетах и других учреждениях, частью по трусости, частью по убеждениям пошли на сближение с фашизмом.

Ницше не подготавливал нацизм, это Боймлер и Розенберг приспосабливали Ницше под фашизм. Требовалось переработать теоретически-поэтическую философию Ницше в примитивно-практическую снедь для масс. Между Ницше и бесноватым ученые и философы с мировым именем создавали буфера для того локомотива, который...

Фридрих Ратцель, Джентиле, ван де Брук, фон Эрен-фельз, Миттгартбунд, Фробениус, Литтгарт, Челлен, Хаусхофер, пангерманисты - Винниг, Эдгар Юнг, Хилыпер, Хаберман, Ульман, Трейчке, Коррадини, этатисты - К. Фридрих, Арендт, Эбенштейн, Дель Ноче, Шульц, поздний Мольтке...

Перу Ратцеля принадлежит Политическая география с теорией роста пространственных размеров государства. Исходя из фактов истории и процесса роста народонаселения, Ратцель пришел к заключению, что растущее население оказывает давление на границы государства, которые поэтому имеют тенденцию к расширению. Ему принадлежит также идея соответствия размеров государства воинственности народа. Народы, стоящие на более низких ступенях цивилизации, якобы образуют малые государства, на высокой - большие. Поэтому поглощение малых стран и народов крупными - якобы неизбежное следствие и показатель роста цивилизации. В будущем, пишет Ратцель, новые великие державы будут возникать только на основе разгрома старых. Слава ученого

276

с мировым именем способствовала быстрому распространению и развитию ратцелевских идей. Один из его последователей, Челлен, предложивший термин "геополитика", развил доктрину, в чем-то аналогичную "научному" выводу об "окончательной победе коммунизма во всем мире". Челленовская геополитика научно обосновывала и оправдывала агрессию как результат борьбы государств за существование, как "естественный и необходимый рост в целях самосохранения". Ему принадлежит также теория автаркии, заменяющая систему открытых дверей системой "закрытого занавеса". Затем Хаусхофер и его школа переработают эту теорию в готовые для практического использования лозунги вроде "народ без жизненного пространства".

Французские и английские теоретики расизма - Гобино, Ляпуж, Веньямин Кидд, Уильям Самнер, Хаустон Стюардт Чемберлен - удобрят почву для Ван ден Брука с его идеей "духовного расизма", чем-то смахивающей на обоснование "передового класса". Согласно этой идее, раса - это все, что духовно и физически объединяет определенную группу людей. Биологические мерки здесь не применимы: решить проблему расы можно, лишь подняв ее на социальную и духовную ступень. Понятия "высшая раса" и "передовой класс" настолько подобны, что в определенной перспективе кажутся синонимами.

Волей случая, садовником, пересадившим иностранное дерево "раса" на немецкую почву, оказался зять Вагнера Чемберлен. Объединив англо-французский расизм с пангерманизмом, он соединил идею неполноценности одних и исключительности других в доктрину немецкого христианства, освобожденного от еврейского духа.

277

В своих изысканиях в области расизма Чемберлен был в Германии своего рода пионером, но вовсе не одиночкой. Вскоре после появления его первых работ, посвященных разработке германского варианта расовой теории, на книжный рынок хлынул поток аналогичных изысканий. Наибольшей известностью среди этих трудов пользовались книги Людвига Вольтмана, и прежде всего его Политическая антропология.

Немало почерпнули национал-социалисты и от российских антисемитов - Грингмута, Крушевана, Окрейца и Пуришкевича. На формирование взглядов самого Гитлера решающее воздействие оказали теории австрийских расистов и антисемитов конца XIX в.

Именно австрийцы впервые выдвинули идею о том, что люди разделяются на две группы: занимающихся созидательным трудом и получающих нетрудовые доходы. К первым относятся "трудящиеся", ко вторым - банкиры, ростовщики и рантье. В этой теории уже полностью сформирована идея "созидательного" и "паразитического капитала", с которой несколько позже выступил теоретик НСДАП Федер. Рудольф Юнг предложил получившее затем большое распространение понятие мамонизма - подчинения созидательных сил народа всевластью денег.

Э. Юнгеру, которому мы приписываем "дальнейший поворот к фашизму", принадлежит идея "тотальной воли к власти рабочего" и "тотальной мобилизации" как главной доктрины тоталитарного государства. Нет, Юнгер не был идеологом и предтечей нацизма. Наоборот, он был его фрондой. Юнгер отказался от избрания в Прусскую академию искусств, а в 39-м издал роман На мраморных скалах, в котором открыто высмеял паучью борьбу нацистов за власть.

278

Чем же он не угодил нам? - Образом созданного им рабочего-тоталитариста, тоталитариста по природе, одержимого сверхчеловеческой волей к власти, "волей к тотальной диктатуре", которая познается в зеркале нового порядка как "воля к тотальной мобилизации". Юнгер неприемлем правдивым описанием нашего государства с его обезличиванием, макиавеллизмом, "единством труда и долга". Он неприемлем концепцией войны и революции, как двух сторон одного явления. Он неприемлем предостережением, что расой господ может стать раса рабов.

Развивая идеи Ницше, Клагес, создатель характерологии, описал исторический процесс как борьбу духа против жизни. С появлением человека дух вторгся в жизнь, и началась его борьба с плотью - борьба, чреватая апокалиптическими последствиями. Дух может быть весьма агрессивным и напористым. Он уже узурпирует у тела его права, а что дальше?

А за что мы столь беспощадны к автору Заката Европы? За прусский вариант социализма! Шпенглер тоже не мог быть предтечей нацизма и не случайно оказался в еретиках. Мы же не можем ему простить правду о себе:

Социализм - это сила, сила и еще раз сила. С технической точки зрения социализм - это принцип чиновничества. В конечном итоге каждый рабочий приобретает статус чиновника вместо статуса продавца.

Впрочем, прусский вариант шпенглеровского социализма мало отличался от нашего - и это тоже непростительно. Тот же интернационализм на казарменной основе, то же объединение лучшей части рабочих с лучшими носи-

279

телями государственной идеи, которое "должно покоиться на едином чувстве долга, сознании величия задачи, готовности подчиниться, чтобы господствовать, умереть, чтобы победить, на способности принести величайшие жертвы для достижения своей цели".

Но будем последовательны! Точно так же, как мы упростили и опошлили всю мировую культуру, точно так же бесноватый заставлял "служить" себе мировую культуру, выхолащивая ее до познавательного потенциала завсегдатаев пивных. В "трудах" Боймлера, Розенберга, Крикка, д-ра Геббельса, самого Гитлера мы не найдем ничего такого, чего бы уже не было у Ницше, Шпенглера, Ратцеля, Клагеса, Гартмана, Наумана, Рорбаха, Виннин-га, Хабермана, братьев Юнгер. Они брали чужие идеи и предельно упрощали их в кличи для масс. Расовая "теория" нацизма превратила отвлеченно-абстрактные рассуждения Брука и Фробениуса о "душе расы" в чистую биологию со всеми характерными признаками племенного скотоводства и вульгарно-извращенной евгеники. Гитлер говорил:

На первый взгляд, недочеловек - биологически полностью идентичное человеку создание природы с руками, своего рода мозгом, глазами и ртом. Но это совсем иное, ужасное создание. Это лишь подобие человека, с человекоподобными чертами лица, находящееся в духовном отношении гораздо ниже, чем зверь. В душе этих людей царит жестокий хаос диких необузданных страстей, неограниченное стремление к разрушению, примитивная зависть, самая неприкрытая подлость. Одним словом, недочеловек. Итак, не все то, что имеет человеческий облик, равно. Горе тому, кто забывает об этом.

280

Когда слишком далеко забегаешь вперед, возрастает шанс оказаться далеко позади. Флаке прав: сверхчеловек - возвращение к предчеловеку. Тот, кого Ницше видел впереди, был выходцем из пещер. "Сверхчеловек есть суррогат, идол, схема, но если его наполнить кровью, то на сцене появляется тиран".

И наполненный кровью тиран не замедлил явиться. Сошел ли он с его страниц, подтверждая его пророчества, или вышел из пещер наших душ вопреки им - явление состоялось! Когда его непрерывно воспевают, когда о нем все говорят, когда его ждут, мессия не замедлит явиться. Карлейль, Вагнер, Ницше, Моммзен, Георге, Шпенглер, Клагес, Юнгер не предсказывали бесноватого или бесошвили - они выпестовывали их...

Отождествлять идеологию хулителя эвримена с фашизмом абсурдно, но куда деться от того, что социал-национализм щедро пожал эту жатву? Сама популярность его философии делала ее популистской - философией-для-масс, чего не скажешь ни о предшествующих системах Канта или Шеллинга, ни о последующих - Хайдеггера и Ясперса.

Говорят об ответственности гения, но гений - даже такой безответственный, как Ницше, - это ведь и есть слитность с истиной. Ведь что такое ответственность? Это мое сечение истины. Сознание важности идеи, толкающее гения на подвижничество, делает его ответственным за нее. Но, к нашей беде, любую идею - даже Бога, Христа, - слишком легко опошлить и опоганить. Ответственность - личностность,страстность. Безответственность конформизация, адаптация, примитивизация. Безответственно искажать, фальсифицировать, передергивать, подтасовывать, низводить великое до уровня малого.

281

Ведь не может же человек нести ответственность за то, кто и как распорядится его наследством. Будь так, Достоевского пришлось бы обвинить в озверении человека, что мы, впрочем, и сделали на своем I съезде инженеров человеческих душ...

МАКСИМ ГОРЬКИЙ О ФЁДОРЕ ДОСТОЕВСКОМ

Достоевскому приписывается роль искателя истины. Если он ее искал - он нашел в зверином, животном начале человека, и нашел не для того, чтобы опровергнуть, а чтобы оправдать... Как личность, как "судью мира и людей" его очень легко представить в роли средневекового инквизитора.

Вот так... Будем возвращаться к философии?

Если бы гении продумывали свою мысль до конца, со всеми возможными последствиями этой мысли, не было бы ни мыслей, ни гениев. Так, да не так! Были и такие, которые продумывали: Ильин, Коба, фюрер...

Никакая философия не может заранее гарантировать свою безобидность или безопасность. Великая идея велика тем, что насыщенна - черпай, кто и что хочет. Приписывать Мавру или Ницше ужасы коммунизма или фашизма - значит не понимать сущности власти. Она может прикрываться философией, но единственное орудие тоталитарной власти - кнут.

282

Нет, Ницше не причастен к фашизму. Национал-социализм имеет более глубокие корни. Его причина не в злокачественном перерождении идей, а в естественном состоянии массы людей - в темной, привыкшей властвовать и подчиняться, ненавидящей и жаждущей власти глубине наших душ. Трагедия культуры не в гениях-экстремистах, а в почве, что их порождает. Почва эта не чернозем - чернь. До тех пор, пока наши души не очистятся от нее, угроза тирании не исчезнет. Ибо фашизм приходит не из Ницше - из темных глубин нашего существа.

Тоталитаризм может вырасти из любого учения, необходим лишь избыток рвения и недостаток ума. Можно и по-другому: любое учение, проведенное до логического конца, есть фашизм. Западный либерализм, посаженный в восточную почву, наверняка подтвердил бы не Менделя, а Лысенко. Может быть, сверхчеловек или "передовой класс" лучше подготовлены к дурной преемственности - но не более того. К тому же время - само по себе, почти без вмешательства извне - великий преобразователь идей. Оправданный вчера клич к национальному единству сегодня легко превращается в оправдание шовинизма, а влетающие в рот жареные рябчики Кокейна -в перманентную, не имеющую решений продовольственную программу.

Гуманизм Ницше? - Да, а что? Разве это не гуманизм - осанна человеческому? Все бегут человеческого, прячутся по углам, а один, единственный, провозглашает: эвойя!

Между прочим, Ницше восхищался Буркхардтом, а Буркхардт поддерживал шлоссеровское: власть сама по себе есть зло. Да и у самого Ницше находим: "Более сильный далеко не лучший". И еще: "Слишком дорого приходится платить за силу; сила оглупляет". А это? - "Германия превыше всего - это и есть конец философии". О собственной стране "фашист" Ницше говорил:

283

Германия портит культуру, лишь только она с ней соприкасается. Ему претил антисемитизм, пруссачество, шовинизм, а в конце жизни он много говорил об идее всеевропейского союза и мировом правительстве.

Кто как не Ницше рисует в Несвоевременных размышлениях язвительную картину прусской действительности, бесчувственной ко всему значительному, превозносящей поверхностность и безвкусицу, скрывающей за демонстрируемым энтузиазмом свое безразличие ко всему?

Разве в Слишком человеческом, где посвящение свидетельствует само за себя, не говорится о несовместимости насилия с высокой культурой? А у какого другого моралиста после апостола Петра столь часто фигурирует это атавистическое понятие - совесть?

Концентрация внимания на насилии, воле к власти - умышленное извращение его идей. Итог его жизни - не фальсифицированная Фёрстер Воля к власти, но Ессе Homo, рисующее трагический путь поэта и утверждающее подлинные ценности жизни.

И даже сверхчеловек - не разнузданность инстинктов, а как раз наоборот, - воля к обузданию. И "высшая раса" - вовсе не раса приказчиков и богемных неудачников, но стимул для мельчающего общества, протест против застоя, школа энергии и кипения жизни. Проще будет сказать, писал Андре Жид, что всякий великий творец, кто утверждает жизнь, и есть тот, кого мы называем ницшеанцем.

284

Величие Ницше в том, что он воспевал культ личности, а не рабство. Хотя в его книгах часто встречается слово "раб", его не следует понимать буквально, как не следует понимать буквально слишком многое из того, что сказал Ницше. Рабы для него просто не-личности, а поскольку личность для Ницше - святыня, то рабы - святотатцы. Только так и следует понимать его антитезу "господин - раб": личность - нелюдь.

В получивших распространение классических стандартах гуманизма Ницше претила созерцательно-бесстрастная наблюдательность. Но нельзя быть гуманистом, признавая, что все действительное разумно. Философия риска гуманистична хотя бы как заслон филистерству и стадности. Да и может ли быть антигуманной - жизнь? Антигуманна ли правдивость ребенка? Антигуманен ли мудрец, принимающий жизнь "как она есть"?

Гуманизм Ницше - тоска по цельному, гармоничному человеку, не скованному предрассудками прописей, не подавляющему свою человечность. Отсутствие такой цельности, апатия, покорность, растерзанность вызывали в нем страх. Ведь жизнь велика не прописями, а тем, что - Жизнь! Морально не то, что противостоит природе, но она сама. Мораль должна не понуждать, а быть врожденной.

Слышал ли кто когда-нибудь, чтобы мать хотела быть вознагражденной за свою любовь?.. Пусть ваша добродетель будет вашим существом, а не чем-то чужим, не кожею, не одеянием. Так говорил Заратустра.

Вечные вопросы Достоевского: почему я должен быть нравственным, почему я должен быть порядочным, раз нет бога? - вызвали бы у Ницше только усмешку. "Мы отнеслись бы с предубеждением к человеку, если бы услышали, что ему нужны особые основания, чтобы оставаться порядочным".

285

Отступление. Homo Faber. Сколько бы обликов ни меняли господин Эндерлин и Лиля, ничто не изменится. Право выбора биографии ничего не изменит: мы вернемся к самим себе. Различия - в малосущественных деталях.

Самое большое заблуждение Ницше - в том, что он искал историю мира лишь на его вершинах, вернее, на его наростах, то есть считал, что она есть история гения. Так только кажется культурологу; на самом же деле это история средних людей. Они - материал, с которым история работает и который вновь и вновь из нее воскресает.

Несомненно, что не эвримену история обязана своими взлетами, но все равно, если взять все вместе, гениальность и глупость, героизм и безволие, она есть история миллионов стимулов и противодействий, свойств, решений, установлений, страстей, знаний и заблуждений, которые он, средний человек, получает со всех сторон и раздает во все стороны. В нем и в ней смешаны одни и те же элементы; и потому она, в любом случае, представляет собой историю среднего уровня, или, в зависимости от того, как посмотреть, средний уровень миллионов историй, и даже если ей суждено вечно колебаться вокруг посредственного, что может быть нелепее, чем обижаться на средний уровень за его среднесть!

Утопия Ницше состояла в его вере в возможность преодоления этой исключительной стабильности среднего, в гипертрофии влияния ярких вспышек сверхновых на слабое свечение небес. В сущности своей влияние гения на

историю и культуру невелико и ограниченно, ибо, чтобы влиять, надо иметь широкую область влияния, а не узкую е-окрестность, медленно расширяющуюся со временем. В том причудливом хаосе случайности, который представляет собой история, выбросы остаются только редкими флуктуациями, крайними значениями, мало влияющими на статистику, и это глубинная причина непрочности всех односторонних построений, опирающихся на непомерные требования. Ницше был бы прав, будь большинство гениями, но будь все гениями, были бы правы и все другие утописты, реакцией на которых стало ницшеанство.

Вот почему Ницше и Христос погибли из-за своей половинчатости - они верили в то, что мир заключен в их скорлупки, а он заключен как раз между ними...

Философ героического реализма и морали героев, Ницше воспел силу, но сила не нуждается в гимнах-свое она берет сама. И если в нашем трагическом мире что-то достойно восхвалений, то это слабость - больше у нее нет ничего...

НЕИСТОВЫЕ УЧЕНИКИ ДИОНИСА

В Родословной сверхчеловека перечислены предтечи, теперь пришел черед новообращенных. Характерная черта культуры нигилистов: отсутствие пророков в своем отечестве. Поэтому все проходят один путь: презрение, травля, осквернение, замалчивание при жизни, открытие после смерти. Второе пришествие...

Уйдя, он приобрел просто-таки мистическую способность находить поклонников, которых ему так недоставало.

287

Трудно назвать другого Понтифика философии - разве что Мавра, - у которого было бы столько эпигонов, исказителей, интерпретаторов, продолжателей, низвергателей, хулителей, апологетов. Фашисты, гуманисты, другие гении, невежды, мистики, теологи, пацифисты, поджигатели войны: от фабианства до хиппизма, замешанного на насилии, инцесте и сексуальных извращениях.

Не слишком ли много? Не слишком ли широко?

В его и нашем влиянии на цивилизацию есть нечто трансцендентное, мистическое, непостижимое. Из абсурдных посылок удалось: ему - сделать удивительные пророчества, которые уже сбылись, нам - создать удивительное единство - вопреки жизни, вопреки нарастающему неверию, вопреки собственной природе.

"Если Ницше и Мавр - симптомы болезни, то, должно быть, эта болезнь очень широко распространена в мире" - в этой мудрой фразе ключ - к нему и к нам.

Рассказывает Андрей Белый. К Леониду Андрееву явилась как-то "дерзновенная" и, оказавшись с писателем вдвоем в кабинете, бабахнула: ее цель - создать сверхчеловека, т. е. младенца. И тотчас же предложила этим заняться. Испуганный писатель позвал на помощь жену, при появлении которой дерзновенная пришла в ярость:

- Ступай, гадина, - ты не понимаешь, что к орлу своему прилетела орлица.

Воистину пути учений неисповедимы. Высоты духа, сведенные к ритуальному совокуплению - так она думала! - или к мейлеровской белой обезьяне - новому типу сверхчеловека, сексуальному гангстеру, высшая идея которого - свальность...

288

Но вернемся к культуре.

После того как Ницше открыл в "духе трагедии" вечное, вневременно психологическое содержание внутренней жизни человека и тем самым обнажил драму современной души, миф - Анненского, Цветаевой, Мандельштама, Камю, (ОНила, Кокто, Жироду, Ануя - перестал быть пеплом истории, став зеркалом человеческой души.

Что прельстило в эйфории дионисийского упоения жизнью, во взвинченной восторженности таких великих художников, как Брандес, Томас Манн, Андре Жид, Мальро, Ибсен, Стриндберг, Гамсун, Цвейг, Д'Аннуцио, Чапек, Гаупгман, Рильке, Валери, Шоу, Гессе, Жионо, Набоков, Музиль, Бенн, Георге, Демель, Шёнберг, Веберн? Что нашел в белокурой бестии символизм (Бальмонт, Иванов), футуризм (Маринетти)? Что вдохновило Рихарда Штрауса на симфоническую поэму Жизнь героя или Малера на Ночную тень? Что возродило новый - пусть националистически окрашенный - романтизм Арндта, Йозефа Герреса, Юнгера (ведь белокурая бестия космополитична)? За что зацепились такие ученые, философы, политологи, как К. Юнг, Бахофен. Крейцер, Мюллер, Веблен, Бернхем, Кайзерлинг, Циглер, Лессинг, Фай-гингер, Риль, Гаммахер, или такие гуманисты, как Швейцер и Тейяр де Шарден? Чем Ницше покорил экспрессионистов? И, наконец, было ли заложено в сверхчеловеке то, что нашли в нем мыслители всех мастей и оттенков - экзистенциалисты, интуитивисты, томисты, философы жизни - Бергсон, Сантаяна, Ортега, Дильтей, Зиммель, Вебер, Ринтелен, Лёвит, Финк, Ясперс, Хайдеггер, Боль-нов, Клагес, К.Леонтьев, Шпенглер, Марсель?

289

Восстание против разума? Противящийся омассовлению индивидуализм? Всплеск экзистенции? Поэзию жизненности? Новый мистицизм? Вдохновенную, изощренную, набоковскую ненависть к звериному в человеке?

Или же до Ницше - Раскольниковым, а после Ницше - Андрея Верре, Аннезой, маркизом Роккавердиной, Лафкадио Влуики, Даниэлем Нотгафтом, Робером Грелу, Антоном Зейлером, Азеведо, Терезой Дескейру, Жаном Пелуэйром - Достоевский, Деледда, Капуана, Андре Жид, Вессерман, Франк, Мориак, Бурже, Д'Аннуцио доказывали опасность подпольного феномена?

Развернутый ответ можно найти в Докторе Фаустусе, или в Игре в бисер, или в Степном волке, или в Жизни и творчестве композитора Фол-тына. Но есть и множество кратких. Вот один из них:

Если тарантулы будут иметь успех, это отобьет вкус к жизни.

Тейяровский Феномен человека - это, в сущности, тоже ответ на вопрос, в чем привлекательность этих циничных и грубых теорий, в которых, однако, зачастую бьется благородная страсть, и почему тот или иной из этих призывов к насилию находит иногда отзвук в глубине нас самих. Вот суть этого ответа: учение философа "героического реализма" есть доктрина прогресса путем обособления: обеспечения полноты жизни за счет одиночества. Сверхжизнь? В шовианском Мафусаиле мы находим прекрасный художественный образ этого обособления и этой сверхжизни...

Другой религиозный мыслитель, пытаясь вернуть жизни утрачиваемую ею духовность, попытался слить воедино несмешиваемое: ницшеанство и христианство. Что получилось? Воля к власти обернулась волей к совершенству, мораль господ - высшей ответственностью, абсолютным господством над страстями.

Вернувшийся после мировой бойни Заратустра Гессе проповедовал не агрессивный нигилизм, а уединение, сосредоточенное осмысление, самоопределение и автономию личности.

Русские символисты под демонической маской Чезаре Борджа вдруг обнаружили черты Рыцаря Печального Образа, иными словами, еще одного сумасшедшего - Алонсо Кихано Доброго. Вересаеву привиделось другое: чистый оптимизм с ключевым словом "радуйся жизни!".

С философа героического реализма начинается второй Ренессанс - глубинное Возрождение мифологического сознания, именуемое декадансом: постижение неизменных, антиисторических, иррациональных начал жизни. Взамен эволюции - цикличность и повторяемость, взамен прогресса - вечный возврат, взамен легкости преобразования - констатация неизменности первооснов - все компоненты древнего мифа, но уже не бессознательного, а осознанного, и потому активного, творческого, преобразующего.

Новый виток борьбы: теперь уже со стадностью, омассовлением, нивелировкой. После Ницше большая плеяда мудрецов - крупнейшая с античных времен - увидит свое призвание в том, чтобы "изобразить ужасное порабощение индивидуальности мстительным, ревнивым и властным мышлением массы, страшное, смертельное напряжение, необходимое, чтобы сопротивляться засасывающей силе всеобщей лжи".

291

Родоначальник современной мифологии, Ницше предварил Бергсона, Фрейда, Юнга, Джойса, Элиота, Орте-гу - не только сверхсоциальностью и психологичностью, - но подсознательностью, архетипичностью, глубиной. Он открыл входы в пещеры человеческих душ и в заваленные штольни, куда до него никто не смел опускаться.

КАЛЕЙДОСКОП

Ее ш люди будут читать мои работы, то некоторый процент читателей станет разделять мои желании в отношении организации общества. Эти люди, вдохновленные энергией и решимостью, которые даст им моя философия, могут сохранить и восстановить аристократию, будучи или сами аристократами, или (как я) сикофантами аристократии.

Таким образом, они достигнут более полной жизни, чем они достигли бы, будучи слугами народа.
Ницше

Знаете ли вы, чем является для меня "мир"? Не показать ли вам в зеркале? Этот мир, который является чудовищно сильным, без начала и без конца, крепостью, железной громадой силы, который не увеличивается и не уменьшается, не изнашивается, а только претерпевает превращения, оставаясь в качестве целого неизменно великим, он является бюджетом без расходов и без доходов, "ничто", окружающее его, является его границей, он не является исчезающим, растрачивающим себя, ничем распространенным до бесконечности, а определенной силой, заключенной в определенном пространстве, и не в таком простран-

292

стве, которое где-либо было бы пустым, а скорее как вездесущая сила, как игра сил и силовых волн, одновременно одно и многое, как сила, которая, накопляясь в одном месте, одновременно уменьшается в другом, как море постоянно сталкивающихся сил, подобно волнам, вечно изменяющимся и отбрасываемым назад и снова возвращающимся через много лет, с приливом и отливом его форм.

Поэзия, мудрость, самовыражение, вдохновенность. Можно ли говорить: это -истинно, это - ложно? Искать в субъективности, во взгляде нечто иное, кроме личности или самости творца, бесперспективно. Оригинальность, лицо - это то, что или есть, или нет. Первопроходец - всегда экстремист, который ради своей перспективы, своего прорыва готов пренебречь остальным миром. Пусть тяга к исключительности, страсть к необычности, эпатаж - низменны или порочны. Но в таком экстремизме важна зоркость, а не фанатизм. Ведь золото редко встречается в виде самородков, золото вкраплено в породу, важно, чтобы в породе оно было. Собственно, только этим - наличием вкраплений - ценна мудрость. И тогда можно смириться с породой-ложью, с эпатажем, даже с незрелой инфантильностью творца. С годами люди приходят к более серьезному и глубокому пониманию жизни, но не всем даны эти годы...

Вот и я, страстный собиратель крупиц, тоже ведь экстремист, помимо воли тянущийся к тому, что у меня отбирают. Я пытаюсь удержать отбираемое, понять - даже не то, что сказано, а что почувствовано впервые, и не как сказано, а как сообразуется со мной, с моим, нашим бытием. Я не питаю иллюзий - мой калейдоскоп - для меня, мой орнамент, моя свобода сотворения, мое многообразие сочетаний. Я - за право калейдоскопичности, за свободу со-

293

метаний, за отсутствие ограничений! В конце концов жизнь безбрежна: одних бренность сущего бросает в объятия пессимизма, другие находят утешение в квиетизме, третьи - в утопии или объятье женщины. И пусть! Дионис, бог зачатия и разрушения, дает им свободу.

Бог на кресте является проклятием жизни, указанием на то, что от него следует избавиться; разрезанный на куски Дионис является обещанием жизни: она вечно вновь будет рождаться и возрождаться из руин.

Ибо такова жизнь. Таковы все калейдоскопы, которые мы строим из кусочков жизни.

(О чем я мечтаю? Я мечтаю, чтобы когда-нибудь моя книга была положена на музыку: мысли - мотивы, настроения - тона, повторы - лейтмотивы, вопли и кличи - новые изобразительные средства...)

Чем привлекательна бессистемность этой философии-экстаза? Даже не вдохновенностью и тем более не безответственной афористичностью - неисчерпаемостью тем и интерпретаций. Это, хотя и бесчеловечная, но подлинно человеческая философия - хотя бы потому, что черпать может каждый. Так же, как сам Ницше черпал из культуры, обостряя до крайности боль и переплавляя орала на мечи.

Философия большей частью безответственна, и почитание Тегуляриусов, этих врагов всяческого порядка, есть свидетельство дальновидности культуры. В Распятом Дионисе интеллигента прельщает не имморальность, а вдохновенная ирреальность, правдоподобная невзаправдашность, игра ума, смыкающая философию с поэзией.

294

И еще: бездонная бездна жизни (нараспев - шепотом...).

Героическая философия как реакция на повседневность.

Как только повседневная действительность снова вступает в сознание, она отвращает... Редкие состояния экстаза с их подъемом над временем, пространством и индивидуальностью требуют философии, учащей побеждать силой представления неописуемую безотрадность промежуточных состояний.

Вместо жизни - эйфорический праздник, вместо безотрадных будней - видения, вместо людей - сверхчеловек. Но и это ипокриты приспособят под жизнь!

Ницше не просто искажали и извращали. Как доказал Шлехта, его фальсифицировали. Воля к власти - результат недобросовестной компиляции, подаренной вслед за тростью Ницше "великому фюреру".

Ессе Homo - се человек: таковы, может быть, самые полисемические слова из когда-либо сказанных человеком, слова Понтия Пилата, показывающего связанного Христа толпе. Се человек - восторг эвримена: се человек - удивление - удивление собой; се человек - я, ничтожество, я покажу ему бога; се человек - ничто человеческое; се человек - значит, тля, даже если он Бог, а я - Понтий Пилат...

Что называется жизнью? Жить - это значит беспрестанно отбрасывать от себя то, что желает умереть, жить - это значит быть суровым и неумолимым ко всему, что становится слабым и старым в нас.

295

Самое близкое к реальности - миф: первая форма истины, воля к стимулу, утешение, надежда...

Но философия жизни, слагающая саги жестокому олигарху духа, - это и есть философия смерти... Минор...

Bellum omnium contra omnes - разве ее мало в жизни, чтобы превращать это в предмет философии.

Когда высшие, низшие, правые, левые, красные, коричневые берутся в одночасье одноцветьем осчастливить все человечество, мне хочется кричать: довольно! довольно: самовосхваление героев свидетельствует: тот же плебс...

Человека нельзя преодолеть - мифом, сказкой, фантазией, утопией. Это даже не волюнтаризм - патология. Может быть, Нищие и заложил основы психологии личности, но уж совсем безусловно - глубже других проник в ее патологию.

Нет, лучше уж мрак повседневности, чем свет волосатой обезьяны, возомнившей себя сверхчеловеком...

ВРЕМЯ

Воплощенная беспредельность мифического - Время.
Валери

Мгновенье - в вечности, во тьме ночной- зарю, В безжизненности - жизнь, а в людях - бога зрю.

Итак, время Ницше - выход из времени в вечность. В вечный круговорот. Одна из главных идей Заратустры - вечное возвращение. Заратустру и следует рассматривать под знаком музыки; эта музыка - гимн вечному возвращению.

Все возвращается - это верно, но при условии, что ничто не возвращается никогда.

После античности, после христианства, после Вико - какой новый смысл вложил Ницше в вечное возвращение? - Не страшиться, не благоговеть перед судьбой, но хотеть и возлюбить ее. Amor fati.

Что скоротечность времени пред вечностью?
Что атомарность времени пред вечностью?
И что начало и конец пред вечностью?
И что граница времени пред вечностью?

Где прошлое кончается пред будущим?
И где начало вечности - в мгновении?

Время и вечность - кто их выдумал? Мистики? Время мешало их поискам вечности, вот они и придумали нечто, существующее вне времени. Вечность - не бесконечность времени, а безвременность. В вечности нет изменения, она - над временем:

Я видел Вечность той ночью,
Подобная кольцу великого чистого и
бесконечного света,
Вся безмолвная, ибо - прозрачная;
А всюду под нею - Время в часах, днях и годах...

Есть нечто временное в неумолимом течении времени.

297

Прошлое, настоящее, грядущее - изобретения нашего ума. Недалеко ушло то время, когда сознание ориентировалось не на изменение, а на постоянство, когда в мире царила устойчивость и когда ветры прогресса еще не разрушали природу. В том мире человек "инстинктивно пытался превзойти или устранить время". И даже когда это ему не удалось, он не отказался окончательно от неподвижности. Так возник образ времени-колеса, которое вечно движется, но постоянно возвращается в исходную точку. Даже в нашем сознании все еще сосуществуют два времени - малоподвижная, почти неизменная вечность, замерзшая в глубинах подсознания, и подвижная повседневность, суетная, взбалмошная, очевидная, но еще более кажущаяся, ведущая рождение к смерти. Идеология великого круга со всеми разновидностями метемпсихоза не может быть изжита в этом вечно пульсирующем мире.

"Меняются времена, меняются и слова, но вера неизменна". "Христос родился, рождается и родится".

Здесь же коренится явление deja vu - уже бывшего, самсара, метемпсихоз.

Мы все испытываем иногда посещающее нас чувство, будто то, что мы говорим и делаем, уже говорилось и делалось когда-то давно - как будто в смутном далеке нас окружали те же лица, вещи и обстоятельства, как будто мы отлично знаем, что произойдет затем, словно мы неожиданно вспомнили это!

Метемпсихоз метачеловека...

"В пучину Времени срываясь..."

298

Время тоже имеет свои сорта. Первосортное время - это мгновения, ради которых стоит жить.

Мне пришел на ум также образ выигранного времени. Я спрашиваю: "Выигранного во имя чего?" И мне отвечают: "Во имя культуры".

Грядущее отбрасывает свою тень на настоящее. Это - реальность. И не только Белой Королевы, но каждого из нас. Потому что наше настоящее есть реакция на ожидаемое будущее, видение которого определяет поведение и обостряет восприятие грядущего. Вся наша жизнь в такой же мере переживание будущего, как прошлого или настоящего.

Время может течь вспять - тому множество подтверждений.

Мы живем в мире отрицательного времени.

И для тех немногих, кто предвидит, время тоже течет вспять. (Есть люди, которые лучше всего помнят события, происшедшие на следующей неделе.)

Для тех немногих, кто помнит, время тоже течет вспять. (Такова память.)

И для тех, кто страдает амнезией, время течет вспять. (Ибо время есть накопление информации, а они ее забывают.)

И для стариков время течет вспять. (Ибо они всё теряют.)

299

И для детей время течет вспять. (Ибо оно течет от искренности ко лжи.)

И для зрелости время течет вспять. (Ибо она вышла из детства, но одной ногой стоит в старости.)

И для цивилизации время течет вспять - читайте Шпенглера, если сможете.

И еще потому, что, когда время течет вспять, смерть предшествует взрыву. "А когда сверхзвуковые боеголовки начнут нести нам смерть, то мы не услышим взрыва - смерть опередит его".

Нам хотелось всегда
Обогнать торопливое время,

Раньше него погрузиться
В свинцовую массу того, что еще не свершилось,

Заарканить вольное нечто,
Чего приручить не успело время,

И, прижимая добычу, глядеть,
Как, выбиваясь из сил, торопится время
К нашему берегу сквозь века и туманы.

И все-таки оно существует! Оно существует хотя бы потому, что было время, когда все было ясно, время, дающее ответы на любые вопросы, время, когда "золотой век" еще золотил нити Кроноса. То, что этого времени больше нет, служит лучшим доказательством былого существования времени. Но оно сохранилось и после "краха всех ценностей и крушения всех надежд":

300

Дождь идет постоянно, без перерывов и не ослабевая; даже если обвалится какой-нибудь холм или какой-нибудь лес тонет в воде, поднявшейся из глубин, в дожде ничего не изменяется. Только дни и сезоны кружатся, достигая источника света. Это единственный признак, говорящий, что время еще существует.

Прошлое и настоящее не имеют значения. Ибо прошлое это то, чем не следовало быть человеку, а настоящее - чем не следует быть. Мы должны считаться только с будущим. Будущее же...

Во времени живя, мы времени не знаем.
Тем самым мы себя самих не понимаем.
В какое время мы, однако, родились?
Какое время нам прикажет: "Удались!"
А как нам распознать, что наше время значит
И что за будущее наше время прячет?
Весьма различны времена по временам:
То нечто, то ничто - они подобны нам.
Изжив себя вконец, рождает время время.
Так продолжается и человечье племя.

Но время времени нам кажется длинней
Коротким временем нам отведенных дней.
Подчас о времени мы рассуждаем с вами.
Но время - это мы! Никто иной. Мы сами!

Пенталогия Шоу о нехватке у всех нас времени для того, чтобы обзавестись мудростью или совестью, - не более чем философская уюпия. Одним на это хватает двух десятилетий, большинство не приобретает за семьдесят. Мудрость и добродетель вневременны, длительность здесь вторична. Человек выделывается не столько временем, сколько семенем.

301

Время внешне по отношению к жизни; сущность времени не имеет отношения к сущности жизни, которая вне-временна: всегда остается самой по себе. Этим концепция времени Ницше отличается от концепции Бергсона, согласно которой длительность можно испытать лишь изнутри.

Луис де Молина писал: будущее есть возможность. Даже забота о нем - а есть ли она? - не делает его необходимым. Предопределенность - имеем ли мы дело с мистикой или эволюцией - проблематична. Мы не в состоянии управлять своим завтра, но вот ликвидировать его в силах.

Любимое занятие времени - писать карикатуры, искажая самые очаровательные черты. Лица стариков - вот что такое время.

Время есть все время. Оно неизменно. Его нельзя ни объяснить, ни предугадать. Рассмотрите его миг за мигом, и вы поймете, что мы просто насекомые в янтаре.

Есть у меня свой собственный словарь: время я провожу, когда оно неблагоприятно и тягостно. Когда же время благоприятствует, я не хочу, чтобы оно просто проходило, я хочу овладеть им, задержать его. Надо избежать дурного и вживаться в хорошее.

Чтобы жизнь не текла и не проходила мимо, нельзя бежать от нее, заниматься времяпрепровождением. Жить - это упиваться жизнью, временем, каждым мгновением жизни. Кто научит?..

302

Грядущее неясно - кто знает, что произойдет? Но неясно также и прошлое - кто знает, что произошло? Вот почему не подобает высмеивать пророков, ибо чем притязание на предвидение будущего отличается от похвальбы в знании прошлого, которой все мы грешим, говорит Майрена.

Времени больше не служат часы: их стрелки яростно сшиблись на человеческом циферблате. Время - тот же чертополох, и человек становится семенем чертополоха.

Пейзажи Времени, текущего лениво, почти недвижно, порою будто вспять.

Время, когда изнуренное небо вонзается в землю, время, когда человек корчится в муках предсмертных под презрительным взором небес, под презрительным взором земли...

Ах, как же, вечность, ты долга!
Где рубежи? Где берега?

Не можем мы тебя настичь,
Не в силах мы тебя постичь.
Тебя окутывает мгла.
Подобно шару, ты кругла.
Где вход, чтобы в тебя войти?
Вошедши, выход где найти?

Ты - наподобие кольца:
Нет ни начала, ни конца.
Ты - замкнутый навеки крут
Бессчетных радостей и мук,
И в центре круга, как звезда,
Пылает слово: "навсегда".

ФИЛОСОФИЯ ЖИЗНИ

Жизнь должна быть поставлена в центр мирового целого, и все, о чем приходится трактовать философии, должно быть относимо к жизни...
Жизнь объявляется собственной "сущностью" мира и в то же время органом его познания.
Риккерт

Итак, мы вступаем в темные воды жизненного потока.

Многие века философия была не столько антропологична, сколько космична. Стремясь к экспансии мысли над космосом, Аристотель, Фома Аквинский, Декарт, Гегель пытались отвлечься от человека и узреть механизм космоса глазами Бога. Жизнь как бы отворачивалась от жизни, презирала ее, искала в порядке и законе защиту от себя самой - от обильности, многообразия, беззакония, субъективности, насилия. Она требовала абсолютов. Культ разума мешал ей вторгнуться в самое себя.

Сегодня уже нельзя определить, кто пробил первую брешь? Соломон? Гераклит? Сократ? Христос? Будда? Да это и не столь важно; быть в жизни - это означает прежде всего и вопреки всему: жить!

305

Новый категорический императив сформулирован: жить! Этика этой философии: живи! Простая, как репа, эта истина ослепляла первопроходцев - Шопенгауэра, Штирнера, Ницше, превращая их в экстремистов единственного, то есть себя. Потребуется гений Соловьёва, Ганди, Швейцера, Тейяра де Шардена, чтобы гуманизировать эгоизм осознавшей себя жизни и превратить его в утопию сверхжизни.

Из сверхчеловека - сверхжизнь!

С кого бы мы ни начали исчисление, мы все равно ошибемся. Сказать - с Ницше, но ведь уже были Киркегор, Шопенгауэр, Больцано, Брентано, Гёте; сказать - с немецких романтиков, Шлегелей или Новалиса, или, скажем, с Шеллинга, но ведь были Гаман и Якоби, сказать - с последних, но ведь был Паскаль.

Слышу: все началось с Трех лекций о философии жизни, призвавших перейти от философских абстракций к внутренней духовной жизни. Ф. Шлегель так и говорил: центральный пункт философии - человеческая душа. Но разве не об этом - весь Паскаль?

Важно не с кого, а кто! Философия жизни, прежде всего, аристократична: на каждой исторической эпохе она находит отпечатки гения пишвших ее личностей. Вот почему эта мудрость так обильна и плюралистична.

Для мировой линии Эмпедокл - Ницше - Т. Лессинг характерно преобладание откровения над умозрением, инстинкта над рассудком. Отсюда культ духовности и иллюзорность истины. Добро и истина здесь лишь то, что усиливает жизнь, зло и ложь - то, что ее ослабляет.

306

В психологическом, Бергсоновом варианте философии жизни (ФЖ) жизнь - витальная космическая сила, жизненный порыв, творящий новые формы.

В историческом варианте ФЖ - Вебер, Шелер, Дильтей, Зиммель, Шпенглер, Ортега - жизнь больше не сводится к природным явлениям, а отождествляется с эволюцией и культурой.

Но почти всегда ФЖ есть восстание против формализма и позитивизма. Основное требование: возврат от расчленения к целокупности, от абстрактного знания к бытию, от описания к погруженности в. Отсюда же преобладание интуиции над рассудком, символичности и художественности над строгостью. Для Бергсона философия есть не восходящее знание, а - по аналогии с искусством - сумма духовных содержаний и их история.

Философия существования открывает недостаточность мышления в самом радикальном смысле, - в том, что любая попытка абстрактно-понятийного объяснения приводит к неразрешимым противоречиям, которые останавливают мысль в ее постоянном, но бесперспективном движении... перед которыми мышление обречено на крушение и от которых оно все же не может отказаться, ибо они как раз связаны с решающими вопросами его бытия.

Философия жизни предвосхищает плюрализм, но не с позиции полезности, а с позиции множественности и личностности истины.

Говорят, что новые философии возникают в переломные эпохи, но это двойное заблуждение. Ибо не существует ни новых философий, ни переломных эпох. В сфере духа все происходит исподволь, и поэтому все присутствует всегда. Говорят: ФЖ была поворотом от разума к чувству, от рациональности к интуитивности, от абстракции к жизни, от мира, каким он должен быть, к миру, каков он есть.

307

Но разве этого уже не было в древности, в средневековье, даже в недрах самого рационализма - Спиноза, Декарт, Дидро? Разве уже не жили - не проносились потоком жизни - создатели грандиозных философских систем-миражей, такие как Аристотель, Кант, Гегель? Разве вопреки своим системам они не соучаствовали в творении антропологии? Разве, отвлекаясь от собственного бытия в мире, не отталкивались от него?

Философия жизни покоится на протесте жизни против преувеличенной роли исчисляющего рассудка в современном обществе, на протесте души против машины, овеществления, технификации и обездушивания.

В отличие от философии, утверждающей в тясячный раз то, что всем известно, на языке, который никому не понятен, ФЖ - это...

Стоп! Важная мысль! Лучшая философия жизни - сама жизнь, проживаемая каждым даже вопреки потоку жизни. Конспектируя Риккерта, я записал на полях: хочешь философствовать - переживай!

В сущности, ФЖ как системы не существует, есть точки зрения, перспективы - Паскаля, Киркегора, Кавура, Ницше, Равессона, Ранке, Буркхардта, Гуссерля, Шелера, Вебера, Зиммеля, Дильтея, Бергсона, Джемса, Марселя, Шпенглера, Шестова, Бердяева, Мережковского, Розанова, Мерло-Понти, Больнова, Камю, Хайнемана, Шеллинга, Глокнера, Бубера, Лакана, Фуко, Дериды - причем и они - куда больше сама подвижность, чем непреклонность.

308

А как же иначе?! У каждого своя жизнь, свои переживания жизни, свой жизненный опыт, свое мировоззрение, своя структура психики, своя интуиция. К тому же в каждом человеке - так много ускользающего от него самого.

Один из историков философии жизни, Дильтей, считал первым мэтром этой философии Гёте. Постольку поскольку фундамент философии жизни - жизненный опыт, самопознание, психология личности, то великие поэты - прежде всего великие философы жизни, в то время как многие великие философы - только "познающие субъекты", предпочевшие законам жизни законы разума.

В жилах познающего субъекта, сконструированного Локком, Юмом и Кантом, течет не настоящая кровь, а разбавленный сироп разума, - как чистая умственная деятельность.

"Жизненный опыт" несводим к рассудку и шире рациональности. Рядом со всеобщим законом действует индивидуальный, или судьба. Переживание событий личностью не менее важно, чем их строгое описание. Герменевтика, искусство истолкования, здесь конкурирует с фактом, обеспечивая адекватность его представления множественностью точек зрения. Она исходит из мира "как он есть", то есть опирается на человека и его реалии.

Как в естествознании всякое познание законов возможно только через измерение и счет, так в науках о духе каждое абстрактное положение должно получать свое оправдание через связь с духовной жизненностью, как она дана в переживании и понимании.

309

Но достоверность переживания субъективна, поэтому на место всеобщего гегелевского разума приходит жизнь в ее целостности, историческое многообразие жизненных взаимосвязей, мощь иррационального и волевого. Дильтей так и говорит: воля - живая кровь истории.

Единство воли, борьба воли, их родство и солидарность, господство, зависимость и союз - все это волевые факторы. На них зиждется история.

Люди различаются не только интеллектом, но и волей. Общество - взаимодействие и взаимопроникновение воль. История - динамика жизни.

Поворот философии к внутреннему самоуглублению Дильтей и Зиммель объясняют в духе Заката Европы - историческим старением наций, конфликтом между разумом и волей, протестом против прогрессирующего рационализма.

Но не надо примитивизировать и биологизировать дильтеевскую волю. Речь идет не о животности, а о психологичности человека. Дильтей усилил роль психологии в понимании человека, через ФЖ углубил его самопознание.

Жизнь есть самодвижение; ее сущность - творчество и созидание (!), стремление превзойти себя (!), возвыситься над собой (!). Жизнь - борьба творческой жизни с косной жизнью. Жизнь - конфликт. Жизнь - умножение творческой силы. История культуры суть восхождение самовозвышающей жизни.

И еще: свобода человека есть равнодушие к воле, заботе, нужде.

310

Что такое экзимировоззрение? Чем оно отличается от научного? Корень мировоззрения - жизнь. Наука анализирует разобщенное, она расчленяет на элементы и ищет связь между ними. Религия, поэзия, миф выражают значение и смысл целого. Наука изучает, познает, объясняет, теософия - понимает.

Мировоззрение - не творение мысли, а позиция, результат моего жизненного и интеллектуального опыта, моей психологической структуры. В религиозном мировоззрении выражена изначальная судьба человека, в поэтическом - мощь переживания, в метафизическом - стремление к общезначимому знанию. Но это не значит, что общезначимость абсолютна. Как в религии и поэзии, в науке большую роль продолжает играть субъективность, беспокойство, страстное желание, вера, символика, антиномии разума и воли, личности и абстракции, сознательного и бессознательного, единства и множества, вечности и преходимости. Знание личностно, оно невозможно без веры.

Здесь предел логического мышления об основе мира, и мистике представляется отразить живую сущность жизни.

ФЖ - это сумма фикций сознания. Жизненная функция творит свои объекты, придавая им те формы, которые считает необходимым.

Сказано слишком много - и я нередко впадаю в эту ошибку, - будто ФЖ - возрождение мистики: трансцендентное истолкование мира. Какая чушь! Один позитивистски настроенный историк ФЖ, несколько сгущая краски, пишет:

311

Основой философии не может служить никакая вненаучная интуиция, не может лежать она и в основе философии жизни. Одна интуиция, без твердости понятий, ведет к теоретическому ничтожеству.

И все, что проносится в текущем, Укрепляйте стойкими мыслями.

Конечно, инстинкта мало для философии, но ведь жизнь, полнота жизни - это и разум, и откровение, и инстинкт, и форма, и распад... Единство жизни - в разнообразии и совокупности ее проявлений.

Можно ли сформулировать хотя бы главные каноны ФЖ? Нет, философия жизни так же бесконечна, как и сама жизнь. Поиск формы есть непонимание ее сущности. Нет, форма есть, но она не есть униформа. Те, кто избегает противоречий, сомнений, антиномий, темноты, обрекает себя на предвзятость.

Жизнь не имеет принципов, а философия должна их иметь, - пишет историк. Жизнь трансцендентна, а философия рациональна. Нет! - и жизнь, и философия - разные. К тому же проблемы существуют не только для того, чтобы решаться, проблемы существуют, чтобы ставить новые. Вот почему я не могу полностью довериться Зиммелю или Дильтею, находящим в интуиции всю полноту жизни, или Риккерту, сводящему ее к рассудку.

Дильтей увидел в философии господство науки над жизнью и решил поломать это. Но отказ от одного ради другого - это ведь тоже утрата. ФЖ - это жизнь, познающая жизнь, культура, повернувшаяся к жизни. И главная ее заповедь - ничего не упустить! Не будем же и мы отсекать плодоносящие ветви жизни. Вот когда Дильтей утверждает, что жизнь - полнота, цельность и многообразие переживаний, все бесконечное обилие человеческого "я", кто будет здесь возражать!

312

Разделение мира на объект и субъект искусственно. Они - в единстве, в жизненном отношении.

Я и другое, или внешнее, суть не что иное, как то, что дано, что содержится в опыте жизни. Это и есть действительность.

Не то, что "без субъекта нет объекта", а что объект - это еще и объект во мне, мое переживание объекта.

Жизнь каждого индивидуума творит из себя свой собственный мир.

ФЖ как весь объем объективного духа, как внутренние миры личностей, как отношения между ними, как трансформация внешнего во внутреннее, как переживание и понимание.

Ибо в переживаемом содержится вся ценность жизни, за ним вращается весь шум истории. Здесь выступает цель, о которой природа не знает. Воля вырабатывает развитие и форму. В этом творящем ответственном, суверенном, в движущемся в себе духовном мире, и только в нем, жизнь имеет свою ценность, свою цель и свое значение.

Понимание другого как коммуникация переживания. Понимать - это переживать другого как свою собственную возможность, это трансформировать в своем духе историю как целое и свое, это дополнять незнаемое воображением, фантазией, эмоцией, волей.

313

Мы объясняем при помощи интеллектуальных процессов, но мы понимаем посредством взаимодействия всех духовных сил сознания. Мы исходим в понимании из взаимной связи целого, которое дано нам живым, чтобы из этого целого понять единичное. Именно то обстоятельство, что в сознании мы переживаем взаимную связь целого, дает нам возможность понимать отдельное предложение, отдельный облик, отдельное действие.

Взаимодействие переживания и понимания - таков путь описательной психологии и герменевтики. Первая изучает душевную жизнь, психические структуры, психические явления и их связь - психические акты, в том числе скрытые от самой личности. Вторая представляет собой учение об истолковании психических процессов.

ФЖ как расшифровка внутреннего мира личности, изучение духовного движения, углубляющееся уразумение самого себя.

Культура как связь психических структур.

Историчность как последовательность сознаний: позиций душевной жизни поколений. Отсюда ее неопределенность.

Многообразие философских учений возникает из недр самой жизни - из обилия ее типов. Их можно группировать, хотя они негруппируемы, - и поэтому любые группировки отражают прежде всего позицию группирующего.

314

Сам Дильтей видит три типа философского мировоззрения: натурализм (античные материалисты, Гоббс, французские просветители, Фейербах, позитивисты), идеализм свободы (Анаксагор, Сократ, Платон, Аристотель, средневековые мыслители, Кант, Шиллер, Ницше, Джемс, Бергсон), объективный идеализм (Гераклит, Бруно, Спиноза, Лейбниц, Гёте, Шеллинг, Шлейермахер, Гегель). Quot capita, tot sententiae.

Для философов жизни жизнь - великая загадка, которая не имеет "правильного" ответа и точной формулы. Жизнь не разрешима методами одной науки и не подсудна одному разуму. Жизнь - сумма индивидуального и бесконечность переживаний. Жизнь как ценность жизни.

Главный инструмент ФЖ - внутренний опыт.

Внутренний опыт является исходной точкой для логики, теории познания и всякого учения о создании единообразного мировоззрения, на нем покоятся психология, эстетика, этика и родственные дисциплины. На этом зиждется тот взгляд на сущность философии, который рассматривает ее как науку о внутреннем опыте.

В известной мере ФЖ носит кинический, контркультурный характер, но не в смысле отрицания культуры, а в смысле требования соизмерять ее с витальностью человека. В этом смысле ФЖ защищала жизнь от ига государства, идеологии, власти, догматизма как такового.

Но здесь возможны перегибы: выступая против тоталитаризма, защищая экзистенциальные попытки сохранить человечность в эпоху орд, ФЖ временами срывалась в контркультуру, тоталитаризм закрепляющую. В самом лозунге "Даешь жизнь!" можно услышать фашистские обертоны, а идеи Теодора Лессинга и Клагеса о духе, умерщвляющем душу, не только констатировали приход этого самого тоталитаризма, но предрекали окончательное оносороживание человечества.

315

Таким образом, все больше укрепляется моя основная мысль, согласно которой мир духа и его нормы являются только средством спасения ставшего сомнительным рода хищных обезьян, который превратился в величайшую бессмыслицу благодаря науке и вновь бесследно исчезнет после краткого периода бодрствования сознания.

Макс Шелер, возражая Людвигу Клагесу по поводу противопоставления жизни и духа, говорил, что такое противопоставление питает саму тоталитарную культуру, оправдывая ликвидацию культуры духовной. Задача состоит не в излечении жизни от духа путем ликвидации культуры, а в излечении заболевшего духа от жизни, ведущей к абсурду войн и массовых обществ. Дух и жизнь упорядочены друг другом, писал он, и это принципиальное заблуждение - утверждать их изначальную вражду и борьбу. Шелер взывал к гармонии духа и тела, разума и инстинкта. Он требовал гуманизации и непрерывного наращивания человеческих ценностей. Для него человек - микробог, сооснователь и соисполнитель мирового процесса.

По Шелеру, сущность человека - это автономия личности плюс способность выходить за пределы тела и его состояний. Поскольку интимная сторона личности трансцендентна, другая конечная личность не может быть судьей нравственной ценности личности.

316

Шелер предвосхитил такие экзистенциалы, как бытие-к-смерти, страх и ничто. Именно изначальная связь человека с ничто вызывает у него ужас. Трагизм человеческого существования - в неразрешимом противоречии между биологическим несовершенством человека и непосильными требованиями цивилизации - мысль, важность которой еще только предстоит постигнуть.

Важное место в шелеровской философии занимают трансценденция и неопределенность человека. В частности, их смысл в том, что бог невозможен без него: он возникает и реализуется лишь в человеке и посредством человека - "в акте самопосвящения человека божеству".

Можно сказать так: ФЖ пролегает между фихтеанским потоком жизни и потоком сознания Джемса. Между хаосом, волей и абсурдом Киркегора, Шопенгауэра, Кафки, Камю и системотворчеством Гуссерля, Хайдеггера, Сартра. Между мистикой Ясперса и рационализмом Риккерта. Между негативизмом классического экзи и возрождением современного.

Три столпа философии жизни - Ницше, Бергсон, Джемс.

Хотя философия Ницше как никакая другая далека от аргументов и содержит слишком много кличей и металла - "Ницше внес в слово "жизнь" звон золота", - именно Мифотворец, а затем Бергсон, следуя в форватере Бури и натиска, попытались включить в философию ту часть мира, которая недоступна вычислению. То, что именуют волюнтаризмом или интуитивизмом, было попытками создать более широкое мировоззрение, охватывающее также "нерассудочное". Ницше хотел придать слову "жизнь" смысл, выходящий за пределы строгих по-

317

нятий, считая, что то непостижимое, чем она является, не укладывается в формулы. Бергсон уже в первой своей книге показал, сколь слабо математическая физика улавливает то, что мы именуем действительностью.

Жизнь, считал Мифотворец, стремится не столько к выживанию (воля к жизни), сколько ко все большему росту (воля к экспансии жизни). Поэтому и презирал Дарвина - за уравнивание, за абсолютизацию борьбы за существование. Масса - фабричный товар природы, не ей предназначен выход жизни за свои рубежи. Хотя в смысле удушения...

Ницше принадлежит модель "иррационального человека" и принцип интуитивно-инстинктивных "асоциальных" решений в непредвиденных "конкретных ситуациях", идея предпочтения жизни и жизненной силы над безжизненностью и бессилием, экзистенциальное устремление "сверхчеловека" к своей самости. Именно философы жизни--Шопенгауэр, Киркегор, Ницше - открыли бесприютность и затерянность человека в мире, его обесценивание в массовом обществе, расчеловечение человека другими. Главная опасность для человека - превращение личности в фикцию, растворение одного в массе. При всем экстремизме единственного или сверхчеловека в них присутствует высшая человечность - индивидуализация, персонализация, сверхрассудочность жизни, стремление искать истину, какой бы она ни была, призыв возлюбить судьбу, какой бы она ни оказалась.

Человек должен быть самим собой - любой иной путь превращает его в лицемера и раба. "Жизнь стремится к нагой непосредственности и вне всяких форм".

318

За поверхностным эгоизмом и эготизмом единственного кроется орфическая борьба за внутреннюю свободу человека и - как это ни парадоксально - за очеловечение человеческих отношений. Даже ницшеанская вседозволенность относительна: во-первых, сам Мифотворец по своему складу моралист, хотя и склонный к эпатажу; во-вторых, имморализм сверхчеловека предполагает, что, когда речь идет о "тарантулах", все средства хороши. Или они, или Человек.

Основная тенденция зиммелевской ФЖ - освобождение жизни от всяческих пут и форм. В сексуальной жизни - только любовь и ничто другое, в искусстве - только предельное самовыражение - страстность Ван Гога, в науке - "все дозволено" - принцип, к которому много времени спустя придет Фейерабенд. Познание - тоже функция индивидуальности, упреждая Полани, пишет Зиммель, ибо познание тоже функция жизни.

Одни только филистеры могут полагать, что конфликты и проблемы существуют для того, чтобы быть разрешенными.

В риккертовском варианте ФЖ доминирует рационально-культуротворческий позитивизм. Здесь "витальной", "ненаучной", "беспринципной" ФЖ, "жизненному болоту" Дильтея и Зиммеля противопоставляется философия "жить, чтобы творить". Чтобы строить дом, считает Риккерт, необходимы камни - четкие понятия, а не зыбкость иррациональной жижи с ее "лягушечьей перспективой". Эти понятия следует брать из культуры. Культура - вот сверхжизнь: величие, возвышающееся над жизнью. И еще: человеку органически недостает дисциплины, уравновешенности и самоконтроля. Поэтому поощрять интеллектуальную анархию крайне опасно, особенно в век быстрого прогресса технических средств.

319

Вебер относится к тем философам жизни, которые стремились искать истину, где бы она ни была. Ему принадлежит идея раздвоения человека на функцию и личность, члена организации и свободного индивида. Как работник человек включен в машину "формальной рациональности", является ее частью и целиком поглощен этим механизмом, который он призван приводить в движение и совершенствовать. Как личность он ограничивает этот механизм и является той реальностью, которая ему противостоит. Там, где доминирует машина, человек не принадлежит себе и не может быть свободным. Свобода начинается по ту сторону производства, точно так же как высшие человеческие ценности - по ту сторону рациональности. Свобода возможна в то время, когда человек свободен от функции, и свою задачу Вебер видел в защите этих жалких остатков свободы.

Расщепление личности позволяет человеку сохранить свою свободу после выполнения им рабочей функции. Но она же является причиной постоянной внутренней борьбы функции и человека. Эта борьба с самим собой - нормальное состояние человека; ее наличие обнаруживает свободную личность. Быть свободным даже в свободное время весьма нелегко, ибо "прогресс" обладает свойством поглощать и это, свободное время, - в итоге возникает масс-культура.

Значение и трагизм ФЖ в том, что она попыталась проникнуть не в воображаемую, вымышленную, утопическую жизнь, а в ее подполье, без которого, как известно, жизнь невозможна. И то, что она узрела там глазами Достоевского и других философов жизни, так покоробило профессиональных радетелей человечества, что они предпочли объявить ее скверной, развязыванием темных инстинктов, разнузданности, похоти, насилия. Во имя жизни они открестились от нее. Но оттого, что кто-то зарывает голову в песок, жизнь не меняется, и человек не меняется: просто в мире становится больше лицемерия и лжи.

320

Тьма не становится светлее от кличей "К свету!". Свет разума, конечно, необходим, но не для взращивания дурных профессионалов, подменяющих разум тотальным упорядочением.

Ведь последние полагают, будто человек стремится к счастью, тогда как он по крайней мере столь же сильно жаждет муки, этого единственного источника познания, отнюдь не мечтает о хрустальном дворце, муравейнике социального совершенства, и никогда не откажется от разрушения и хаоса. Все это отдает реакционным злобствованием, все это может отпугнуть людей доброй воли, которые в наши дни видят смысл развития в преодолении пропасти, разверзшейся между духовными идеалами, воплощающими надежды человечества, и действительностью, безнадежно отсталой в общественном и экономическом отношении. Что и говорить, смысл развития именно в этом и состоит, и все же еретические рассуждения [Достоевского] истинны: это темная сторона жизни, на которую не падают лучи солнца, это истина, которой не смеет пренебрегать никто, кому дорога истина вообще, вся истина, истина о человеке. Мучительные парадоксы, которые "герой" Достоевского бросает в лицо своим противникам - позитивистам, кажутся человеконенавистничеством, и все же они высказаны во имя человечества и из любви к нему: во имя нового гуманизма, углубленного и лишенного риторики.

321

Однажды Генри Джеймс, отвечая на вопрос о его литературных взглядах, сказал, что они могут быть выражены в двух словах: жизнь и свобода. Скажите вашим леди и джентльменам, чтобы они всматривались в жизнь пристально и в упор, писал он, чтобы они были в этом добросовестны и не поддавались на низкий и ребяческий обман. Жизнь бесконечно велика, разнообразна и богата. Каждый ум найдет в ней то, что ищет.

ВРЕМЯ

Бесконечность и вечность мы обретаем лишь на своем месте и в свой час.
Унамуно

Учение о простой идеальности времени не имеет вообще никакого смысла в науке о духе.
Дильтей

Время многообразно. Не тем только, что у каждого человека - свое время, но и тем, что имеется математическое, физическое, космологическое, биологическое, историческое, кибернетическое и иные формы времени.

Изучая время либо субатомных, либо космических явлений, человек должен дать себе отчет в соотношении своей, "человеческой", формы с "нечеловеческими" формами времени.

Так же как существует множество пространств, существует множество времен. Конкретное время - это еще не время в его всеобщности и в его синкретичности.

322

Нет, время не едино и не универсально. Существуют нефизические формы времени, но даже физическое время, как мы сегодня знаем, не универсально. Не только новое время начинается каждое мгновенье, но - новое представление о времени.

Пусть каждое мгновение уносит то,
что оно принесло с собой.
Река забвенья уносит мой город с собой.
Как страшно чувствовать, что течение времени уносит всё, чем ты обладал!

Но не только люди творят, а время стирает. Время стирает само себя. Оно само меняется - и не только в нас.

Как и Бергсон, Дильтей отличает от абстрактного времени науки конкретное время протекания жизни. Это - принципиально разные времена: первое - количественно, чистая последовательность, Кантово последовательное прибавление единиц; второе - качественное, всегда новое, облагороженное человеческим и культурным.

Фетишизация научного времени, удаление из физической реальности реальности человеческой приводит к тому, что все происходящее в мире протекает как бы в абсолютном времени, не только не "деформируя" его (за исключением теории Эйнштейна, где время-таки "сдеформировано" самой физикой), а являясь простым "вместилищем" процессов, как пространство - "вместилищем" вещей.

"Мы мыслим время, отвлекаясь от того, что его наполняет".

323

Но человеческое время и есть наполняемая реальность, и разные его части не только качественно отличаются друг от друга, но если мы из настоящего оглядываемся назад в прошлое или всматриваемся вперед в будущее, то каждая часть потока времени, независимо от того, что в нем выступает, имеет различный характер.

Человеческое, духовное, историческое, культурное время разнородно, разнонаполненно, деятельно, активно. Мы свободны во времени, хотя и привязаны к нему. Время для нас - возможность. Мы чувствуем себя обладателями бесконечных возможностей. Переживание времени во всех направлениях определяет содержание нашей жизни.

Но в отличие от Бергсона Дильтей считает, что никакая интроспекция не способна понять сущность времени и жизни. Мы не способны вообще "схватить" настоящее: наш удел - иметь дело с только что прошедшим. Сущность жизни неуловима в непосредственном переживании: "То, что открывается ученику из Саиса, есть образ жизни, а не сама жизнь".

Время Дильтея не психологично, а физично: "Человек познает себя только в истории, а не посредством интроспекции". "Что такое человек, ему может сказать только его история".

Все правильно, за исключением "только".

Настолько, насколько были глубоки Достоевский, Ницше и Фрейд в анализе "подполья", настолько прав Дильтей в том, что арена подполья - историческое.

Если Дильтей видел во времени логику истории, то для Шпенглера эта логика оказалась судьбой.

324

Словом "время" обозначается нечто в высшей степени личное, нечто собственное, ощущаемое с внутренней достоверностью, как противоположность тому чуждому, которое вмешивается в жизнь мира чувств. Собственное, судьба, время - суть заменяющие друг друга слова.

Время как умонастроение - умонастроение, таящее в себе еще не развернувшуюся судьбу культуры, ее внутреннее ядро. Это время нельзя высказать, его можно прочувствовать, как возможности и границы культуры, смысл существования и причину гибели.

Это время не течет, не длится, а сосуществует. В нем как бы осуществляются сразу все времена. У каждой культуры - "свое" время, как своя судьба, как собственное мироощущение, как свой миф - прасимвол культуры. Каждый раз, в каждой культуре это время - неповторимо.

Но что позволяет побороть Время? - Очень многое: жизнь, язык, память, культура.

Время больше пространства.
Пространство - вещь.
Время же, в сущности, мысль о вещи.
Жизнь - форма времени. Карп и лещ -
сгустки его. И товар похлеще -
сгустки. Включая волну и твердь
суши. Включая смерть.
Иногда в том хаосе, в свалке дней,
возникает звук, раздается слово.
То ли "любить", то ли просто "эй".
Но пока разобрать успеваю, снова
все сменяется рябью слепых полос
как от твоих волос.

БЕРГСОН

Если человечество хочет продолжать жить и идти вперед, его душа должна вырасти пропорционально его гигантски выросшему телу.
Паскаль

ИЗ ДНЕВНИКА

19 апреля. - Узнал, что Бергсон, которому предложили именоваться "почетным арийцем" - шутовской и зловещий титул, выдуманный в Германии, где, несмотря ни на что, нуждаются в евреях, в некоторых евреях, - что Бергсон отказался от этой сомнительной чести. Он был тяжело болен. И вот он встает, заворачивается в одеяло, сует ноги в домашние туфли и в таком виде, поддерживаемый слугой, направляется в префектуру, чтобы зарегистрироваться в списке евреев. Читая все это, вспоминаешь Библию, книгу Макковеев.

(Удивительное сходство с нацизмом во всем - даже в ненависти к евреям, даже в невозможности обойтись без них.)

327

Бергсон. Огромная, невероятная, нечеловеческая эрудиция, литературный дар, блестящее своеобразие и оригинальность, пафос творчества, свежесть мысли, интеллектуальная свобода и терпимость, такт, достоинство - таковы черты этого человека, воплощенные в его философии.

СВИДЕТЕЛЬСТВО ДЖЕМСА

Я должен сознаться, что оригинальность Бергсона столь изобильна, что некоторые из его идей совершенно сбивают меня с толку... Редко случается, чтобы чрезвычайное своеобразие точки зрения соединялось с чрезвычайной ясностью. Средства Бергсона в смысле эрудиции замечательны, а в смысле изложения они просто феноменальны.

Бывают плодородные годы, бывают неурожайные. 1859-й был феноменальным: он подарил миру Фрейда, Гуссерля, Дьюи и Бергсона. Влияние одного последнего на философию сравнимо разве что с воздействием Пуанкаре, Эйнштейна и Планка на новую физику. Но физика - это частность, хотя и ведущая к водородным бомбам. А вот материя и память...

Если быть искренним, то следует сразу признать, что эта философия лежит выше моего уровня, и отказаться от комментариев. Или иначе: моя длительность короче ее интенсивности. Или: заинтересованность моего ангажированного духа слишком погрязла в материи, дабы по-бергсоновски очиститься от нее. Но я дотошен и не могу остановиться, отдавая себе отчет в ужасающей примитивизации его духа моим сознанием.

328

Духовность ценна духовностью, а не ее доказательством, ибо духовность недоказуема. В ней привлекательны не аргументы и факты, но духовная мощь. Если бы существовала философия, которую можно было бы доказать, то философии не существовало бы вовсе. Слишком уж мал тот пшик, который остается от философии, скальпированной ланцетом логики. Нет, я не против Витгенштейна, я за право сердца иметь свои причины, неизвестные уму. Я за философию, которая не восходящее знание, а, по аналогии с искусством, - сумма духовных содержаний.

Следуя за самыми проникновенными мудрецами античности и средневековья, Бергсон вновь предостерег нас от крайностей материализма, освободив мудрость от спенсеризма и социологизма. Он отучил нас следовать умственным склонностям, писал Масси, к которым побуждала наши души с риском их искалечить жесткая система материалистического монизма. Бергсон установил свободу на нашей материалистической каторге.

Крупнейший исследователь сознания, целью своей философии он сделал очищение "я" от клейма внешнего мира. Творчество духа, созидающего формы и категории внешнего мира, учил он, окрашивается этим самым миром в несвойственные духу цвета. Дабы созерцать наше "я" в первозданной чистоте, его следует отделить от этого влияния, и прежде всего от чисто внешних идей времени и пространства.

329

Существует два различных "я": первое, живое, поддается соблазну ввести в себя несвойственные ему элементы внешнего мира - вместо разнородной длительности однородное время, вместо внутренней жизни - навязанные извне психические состояния, ассоциированные с внешней материей. Это - призрак нашего "истинного "я"", вынуждающий нас идти в рабство материи: жить для внешнего мира, говорить, а не мыслить, стать объектом действия, а не его истоком. Мы несвободны, ибо сами отдали себя в рабство внешнему, мы и живем внешне по отношению к самим себе. Рафинировать "я" от этого влияния - значит сбросить оковы внешнего, однородного времени и внешней протяженности, последовательности и определенности, необходимости и всеобщего закона. Поступая таким образом, человек обращается к своей личной психической жизни и постигает ее непрерывное преображение подобно гераклитову мудрецу, вечно входящему в новый водный поток. Тут-то и обитает второе, истинное, "я".

В сущности Бергсон делал очередной шаг на долгом пути внутреннего самонаблюдения - пути, уходящем к восточному созерцанию и западной мистике, пути, проложенному Августином и отцами церкви, Паскалем, Декартом, Кантом, Шеллингом, Шопенгауэром, Киркегором, Равессоном, Дориаком, Гартманом, Иоэлем.

Да, Бергсон симпатизирует Плотину. А как же иначе? Как может человек, живущий духовным, отказать в любви другому духовидцу? Предпочитай сознание материи, интуицию рассудку, внутреннее внешнему, творческий жест стихии и длительность времени, он тем самым причисляет себя к великой плеяде мудрецов "не от мира сего", которыми только и жив "сей мир".

Жизнь духа превосходит жизнь мозга - это можно интерпретировать как новейшее обоснование существования души, а можно как продолжение линии романтиков и Шеллинга, отдавших предпочтение художественности, а не логике. Здесь гениальность - непостижимость, таинственная сила, витающая над сознанием и внезапно вливающая в него мощь или гармонию.

330

Не потому ли 99% гениев - интуитивисты?

Бергсон громко и внятно сказал то, что всегда витало в культуре, то, что глубоко переживали Эмпедокл, Гераклит и Платон, то, из чего возникали религии, то, что было отправной точкой Паскаля - "сердце чувствует Бога, а не разум", - то, что Блейк называл пламенным порывом, Мэн де Биран - внутренним взором, то, что уже почти полностью выразил Шеллинг, освобождая философию от экспансии разума, то, что чувствовал рациональный Гёте, когда говорил: "Чтобы коснуться одежд богини, являющейся в прафеноменах, надо стать обладателем не рассудка, а высшего разума". В сущности Evolution creatrice - комментарий к мысли Гёте "рассудок не достигает природы".

А почему Гёте, а не Дунс Скот с его "интеллект относителен, откровение абсолютно"?
А почему Гёте, а не Паскаль с его "принципы чувствуются, предложения умозаключаются"?
А почему Гёте, а не Жан-Поль с его "поэтическим инстинктом, вечно предвосхищающим свои предметы"?
А почему Гёте, а не немецкие романтики с их "природа и жизнь - непрерывное творчество"?
А почему Гёте, а не Мэн де Биран с его "внутренним взором" - интроспекцией, исследующей собственное сознание?

Дунс Скот, Паскаль, Жан-Поль (Рихтер), немецкие романтики, Мэн де Биран, Гёте, Шеллинг, Шопенгауэр, Ницше, Гартман - не потому ли Вундт скажет: "плагиатор" Бергсон? Но у них было настроение, он же настроение переработал в цельное учение, сразу сделавшее его центральной фигурой в философии жизни.

331

Как у всех философов жизни, жизнь занимает в его учении центральное место, являясь первой реальностью - более значимой, чем хаос.

Своим учением о личности он сделал человека многомерным. Социум - это лишь пена, оболочка, тень бесконечно разнообразного и ярко индивидуального "я". Психика тоже многослойна и многомерна. Примитиву внешнего в ней противостоит богатство внутреннего. Обобщениям и абстракциям - половодье интроспекции, бесконечность самосозерцания. Мир, бытие, сама жизнь - беспредельный поток, из которого наше сознание черпает вещи и предметы. Для наследников Кратила не существенно, имеет ли действительность материальный или же духовный характер. Важно, что она непрерывное становление в себе и в сознании. Она слагается или разлагается, но она никогда не бывает чем-то законченным.

Сегодня мы знаем, что даже претендующая на строгость и научность философия содержит веру. Тем более это относится ко всем разновидностям философии жизни. Так что дело не в научности, а в мощи интуиции и визионерстве. Сила бергсонизма даже не в категориях "жизненного порыва" или "длительности", но в осознании крайностей идеализма и реализма, в усилении человеческих мотивов, в плюрализации мудрости. Его более не беспокоит бесплодная метафизика основного процесса философии:

Спросить, существует ли вселенная только в нашей мысли или вне ее, значит поставить вопрос в неразрешимой форме, осудить себя на бесплодные словопрения.

332

Его волнует лишь человек в мире, мир человеческого сознания как такового. И именно здесь он могуч: все знания эпохи, весь свой великолепный ум, все свое огромное дарование он ставит на службу своему видению мира, своей интроспекции, своему сознанию.

Я не создаю гипотезы, я наблюдаю, что нет ничего так очевидно непосредственно данного, как сознание.

Его мировоззрение плюралистично уже тем, что не разводит любовь к мудрости по углам идеализма и материализма. Для него мир состоит из образов, которые могут относиться в равной мере к миру материи, науки и к миру сознания. В том, что всякая реальность познаваема и существует, - он ученый, в том, что она имеет родство, аналогию, связь с сознанием, - он поэт, духовидец, мудрец.

Не только Бергсон - вся культура шла к этому states of mind Дж. Э. Мура, определенные состояния духа, эквивалентные высшим духовным ценностям, "внутренний взор" Мэн де Бирана, "чистые видения" Р. Фрая, епифа-нии Джойса, moments of vision и moments of being Кейса и Вирджинии Вулф... А Толстой? а Достоевский? а Фёдоров? а Соловьёв? а Флоренский?

Как это ни парадоксально, Толстой - бергсонианец до Бергсона, отсюда его спонтанность. Владимир Соловьёв и его многочисленные последователи в философии и искусстве - Лосский, Флоренский, Франк, Эрн, все поэты десятых - двадцатых годов, может быть, и не были чистыми интуитивистами; хотя они не видели непреодолимой пропасти между рассудком и интуицией, хотя Бергсон не был мистиком, не подлежит сомнению, что дух их учений - один.

333

Паскаль не употреблял слова "интуиция", но разве не делал он упор на вдохновение и - на чутье? Разве не он говорил, что "разум должен утвердиться на познаниях сердца и инстинкта и на них обосновывать свои рассуждения"?

Главный труд Мэна де Бирана не был опубликован при жизни, но разве не ему принадлежит идея интроспекции - исследования собственного сознания? Разве "воля" Шопенгауэра - это не "побуждение к жизни", не "жизненный порыв" Бергсона? Разве не Гартману принадлежат эти слова? -

Инстинкт есть сознательное желание способа, годного для осуществления неосознанной цели.

Многое, очень многое мы находим у Ницше, и прежде всего - мысль о несовпадении сознательной жизни со всей жизнью. Именно Мифотворец ввел в употребление верховный интеллект, стоящий выше целесообразности, и устами Заратустры провозгласил:

Я, говоришь ты - и горд этим словом. Но больше его, - во что ты не хочешь верить, - твое тело и его великий разум: он не говорит "я", он творит "я".

И в другом месте:

В теле твоем больше разума, чем в твоей наилучшей мудрости. И кто знает, - на что именно нужна твоему телу твоя мудрость?

334

В Творческой эволюции то тут, то там мелькают следы Мифотворца: мысль - только проявление, один из видов жизни, - как же может она охватить жизнь?.. Наш ум неисправимо самонадеян; он думает, что по праву рождения обладает всеми элементами для познания истины. Наша мысль в своей чисто логической форме не способна представить себе действительную природу жизни.

Жизни адекватен не столько ум, сколько инстинкт. Интуиция же - высший инстинкт, адекватный жизни и совпадающий с ней. Бергсон тоже считал, что рациональное знание не тождественно своему предмету. Интуиция же старается охватить предмет в его ускользающей и невыразимой цельности. Нет, Бергсон не отвергал разум, но отводил ему функцию обобщения и индукции.

А Бергсоново противопоставление мифа и интеллекта? А взгляд его на искусство? А Бергсонова этика как жизнь в интуиции, освободившаяся от рассудка? - Жизнь индивидуальна, каждый выбирает ее сам - и цель, и способ. Только через интуитивную отдачу себя жизни мы достигаем нравственной свободы.

Как и Ницше, Бергсон биологист, философ жизни - отсюда их одинаковое отношение к Спенсеру.

А весь путь от Равессона к Бергсону? Это была философия прекрасной эпохи: идеализм "четырех больших Б.": Бутру, Бергсона, Блонделя и Брюневика; мост, переброшенный между классикой эпохи Мальбранша, Боссюэ, Фенелона и Паскаля через провал Просвещения к Возрождению XX века. Это Бутру в одночасье с Бергсоном скажет: физические факты познают органами чувств, метафизические - бессознательно.

335

Да, Бергсон - это мост, гигантский виадук от Равессона к Марселю, от Паскаля к Тейяру де Шардену, на которого он оказал огромное влияние через Леруа, от Шатобриана к мориаковскому великому человеку, являющемуся вместилищем Духа. Целые пласты современной культуры - Сорель, Барт, Леруа, Джемс, Тойнби, Арон, Уайтхед, Мерло-Понти, Марсель, Люкэ, Вилбоа, Ражо, Жилуэн, Шомэ, Милэ, Сегонда, все разновидности экзи - немыслимы без влияний этого титана.

А российские интуитивисты - Франк, Эрн, Аскольдов? а теория всеинтуитивизма Лосского? а Голосовкер?

Просто поразительно: между революцией и коммуной великая Франция не имела философии - такова была ее реакция на них! Конечно, можно назвать десятки имен - Мэн де Биран, Ларомигьер, Ройе-Коллар, Жуффруа, Кузен, Конт, Литтре, Гратри, Олле-Лапрюн, Жане, Каро, Сессе, но кто из них остался, за исключением Кузена, Кон-та и его истолкователя Литтре? Но будем справедливы: хотя не было колоссов, "мелкотравчатая" мысль спиритуалистов оказалась куда более глубокой и проницательной, нежели новорожденный монстр эпохи - социализм. Равенство - это безумие, скажет Мэн де Биран, этот французский предсказатель новой - уже не ночи - Варфоломеевской эпохи.

Мне кажется, что та анархия, те беспорядки, которые нас удручают все последнее время (а они тем более ужасны, что возведены в принцип невежественными и бессовестными людьми, узурпировавшими власть), есть результат распространения идей Гельвеция, Рейналя и других.

336

Возможно, после Шатобриана плач по былому вошел в моду, стал признаком добропорядочности, но в оплакивании старого режима сквозил не столько махровый роялизм, сколько отказ от примитивизма Просвещения - просветление критических умов у одра дорогой усопшей. Не рефлексия, не эмоциональная реакция на бесчинства, не реставрация привилегий, а именно первое, может быть, еще туманное, осознание последствий грядущего тотального рая - такова интеллектуальная атмосфера этой эпохи и этой великой страны.

А еще был Алэн. Я не знаю, сколь верно разделять территорию Декарта - Канта (Алэн) и Аристотеля - Плотина (Бергсон), но я знаю, что это была новая сократическая школа: воспитание элиты свободных умов. Без скуки. Алэн вновь попытался сделать мудрость привлекательной: пуантилизм стиля, словесная инкрустация мысли. Это злой наговор, будто в отличие от Бергсона он понял, что после Гегеля система невозможна. Вот опровержение из его Минервы:

Вера - это рабство, война и нищета. Убеждение прямо противоположно вере. Убеждение мучительно для человека: оно переворачивает разум, подстрекает, стыдит его. Убеждение пробуждает спящего. Во всех союзах, обществах и государствах существует небольшое число тех, кого я называю красными ослами. Их нельзя запрячь, и они ни во что не верят. У них есть убеждение, убеждение, которое спасает.

Алэн - это новый схоларх, учитель легендарный, Речи которого стали настольной книгой интеллигенции, средством подготовки красных ослов.

337

Свободным человеком называется не участник борьбы за свободу, но тот, кто умеет хотеть, действовать, дерзать сам.

В Алэне толстовство и гандизм сочетались с ярко выраженным нонконформизмом, нетерпимостью к пассивности и страстной тягой к индивидуальной духовной свободе - для нас все это, как толстовство или гандизм, - реакционная мудрость.

ТВОРЧЕСКАЯ ЭВОЛЮЦИЯ
(Супердайджест)

Когда мы поместим наше существо в нашу волю, а волю в тот импульс, продолжение которого она составляет, то мы понимаем и чувствуем, что действительность представляет непрерывный рост и бесконечное творчество.
Бергсон

Для сознательного существа существование состоит в изменении; меняясь, оно созревает; созревая, оно неограниченно творит себя. Время - неотъемлемая компонента психической жизни, оно есть преломленный через сознание прогресс прошлого, которое пожирает будущее и растет по мере движения вперед, бесконечно сохраняясь и влияя. Оно необратимо, а это значит, что каждый момент дает нечто новое, непредвиденное; каждый момент жизни есть творчество.

(Убежденность в том, что мир есть бесконечное творчество, - это платформа всего немецкого романтизма, и все творчество романтического модерниста Гёльдерлина есть раскрытие идеи "будущее разворачивается из прошлого".)

338

Хаосу дарвиновской эволюции Бергсон противопоставил эволюцию творческую, экуменическую религию интеллектуалов, свободную от мракобесия и апокалипсиса.

Нет сомнения, что жизнь есть эволюция, то есть непрестанное преображение. Наследственность передает не только признаки; она передает также и порыв, в силу которого признаки изменяются, а этот порыв и есть сама "жизненность".

Жизнь есть изобретение, подобно сознательной деятельности; подобно последней, она есть непрерывное творчество.

Владимир Соловьёв, Анри Бергсон, Тейяр де Шарден, Бернард Шоу, все те, для кого дух парит над материей, видели в эволюции творчество духа и поэтому верили в сверхжизнь и в сверхчеловечество. Эволюция движима не хаосом борьбы, но творческой жизненной силой, может быть, даже творческой волей. Метафизическое творчество бесконечно, и даже если мы - один из его тупиков, оно выйдет из него и пробьет новый неожиданный лучший путь.

Эволюция - не механическое стремление к переменам, не влияние внешнего на внутреннее, не незаметное накопление признаков, не внезапные скачки, но самопроизвольность жизни в виде непрерывного творчества новых форм. Здесь берет свое начало учение о первоначальном жизненном порыве. Этот порыв - сущностная причина изменения, движущая причина жизни, равнодействующая стремлений.

339

Жизнь есть стремление, активность, расширение, экспансия, восхождение. Жизнь восходит к сознанию.

Инстинкт и разум - две тенденции сознания. Инстинкт - способность пользоваться и создавать орудия, интеллект - способность изготовлять и употреблять их. Инстинкт - понимание вещей, ум - отношений; врожденный ум - знание формы; врожденный инстинкт -знание материи.

Интеллект разлагает и синтезирует, достигает ясности, имея своим объектом мир вещей. Но ему трудно уловить текущее, неразделяемое, творческое, еле уловимое, ибо оно неразложимо, невещественно, непредвиденно, несводимо к своим элементам. Интеллект неспособен постичь жизнь.

(В этой идее уже содержатся пригожинские точки бифуркации, где происходящее непредсказуемо.)

Наоборот, интуиция, этот инстинкт духа, отливается по форме жизни. Жизнь невыразима в терминах представления, она требует не понимания, но вчувствования; интуиция и есть это чувствование жизни, постижение ее в безраздельности, в целостности, неразложимости на элементы. Интеллект постигает жизнь, переводя ее элементы в термины неодушевленного вещества. Интуиция способна охватить жизнь в бесконечности, проникнуть в самые ее недра.

Индукция и дедукция упорядочивают мир, выделяют порядок из хаоса, но это геометрический порядок вещей, низшая его форма. Порядок жизни - беспорядок, порыв, непрерывное созидание, фейерверк жизненности. То, что воспаряет вверх, - дух и жизнь, то, что падает вниз, - материя. Живое существо - место прохождения жизни, сущность же ее - движение, которое ее передает.

340

Но откуда они - интеллект, интуиция, сознание вообще? Какая форма существования, поток чего - их причина?

Из времени? Время!

Чистое время, постоянно обновляющее, восходящее, является тем пунктом в глубине нашего "я", где сильнее всего переживается самое сокровенное в нашей жизни. Соотнесение нас и чистого времени, прогресс духа, внутреннее ощущение единства (не хватает слов обыденной речи) - в этом и состоит жизнь, свободное действие, творчество, дух. Великая река жизни, протекая через нас, дробится, квантуется нами, но все мы - только звенья этого потока, этого движения.

Есть два вида познания: первый - внешний и относительный, второй - внутренний и абсолютный. Рассудочность и интуитивность. Геометрия жизни и непосредственное переживание, творчество. Высшая философия есть прорыв духа сквозь схемы и символы застывших понятий в живую действительность, в ее домысленную сущность. Постичь самое себя, природу духа, длительности, времени, самой интуиции мы можем, лишь отрешившись от оков интеллектуального герметизма, лишь отдавшись самому жизненному порыву.

341

В сущности философствование - простой акт. Его кажущаяся сложность - результат несоизмеримости интуиции философа и имеющихся в его распоряжении средств выражения. Философ - всегда творец одной вещи, которую он пытается скорее сказать, чем выразить. Да и сказывает лишь потому, что узрел одну только точку, да и узрение было скорее ощущением прикосновения. Как же лучше выразить это невыразимое? - Прислушаться к жизни, к порыву жизни, протекающему через нас. Окунуться в собственные глубины! Чем глубже расположена та точка, которой, опустившись, коснемся мы, тем сильнее окажется порыв, выталкивающий нас вверх. Философская интуиция есть это соприкосновение, философия - это порыв.

В творческой эволюции хаосу слепой материи противостоит духовный порыв - эманация жизни, жизненная сила, жизненность. Жизненность как эйдос жизни. Наследственность передает не только признаки, она передает также порыв, в силу которого признаки меняются. Конечно, это чистейший идеализм, но также и величайшая ересь, которая особенно ценна в наше нееретическое время, влюбленное в логику однозначности. Конечно, кто знает, может спросить: а что здесь новое по сравнению с Ламарком или Батлером? Скажем так: ничего, разве что порыв еще сильнее, жизненность духовнее, интуиция глубже. А что нового у вас?..

ИНТЕЛЛЕКТ?

Когда даже мудрец начинает сомневаться во всесилии интеллекта, это слишком серьезно, чтобы отмахнуться. Когда же недоверие к рассудку становится пандемией...

342

Легко отмахнуться от апорий и антиномий, еще легче подменить логику вербальной схоластикой наподобие диалектики. Но эта легкость облегчает лишь одно - само это сомнение...

То, что именуют охотничьими угодьями бергсонианства, порождено не отрицанием разума, но разумом. И как бы к этому ни относиться, прежде всего надо задуматься о том, почему антиинтеллектуализм возник на гребне девятого вала торжествующего разума. И еще - о том, почему в самое интеллектуальное из времен самые интеллектуальные из интеллектуалов обратили свои взоры к анти...

Критика Бергсоном интеллекта лишена кликушества и истерии нашей критики Бергсона. Ее целью было не наукоборчество и не агностицизм, но попытка проникнуть в глубь рацио и выявить его межи. Кантова "вещь в себе" для Бергсона есть чрезмерное самоуничижение человеческого интеллекта.

Он не устраняет разум и не абсолютизирует интуицию. Наоборот, он указывает место интеллекта в познании. Разум - составляющая жизни, важная для практического действия, для "покорения природы".

Мы считаем человеческий интеллект зависимым от потребности в действии. Положите в основание действие, и форма интеллекта сама из него вытечет.

Несколько драматизируя жизнь, разводя интеллект и интуицию, в известной мере противопоставляя их друг другу, Бергсон как бы предвосхищает трагедию разума, его сосредоточенность на материи, его попытку выжать из нее все, кроме самого главного для человека.

343

Интеллект чувствует себя хорошо, "вполне как дома", только тогда, когда он оперирует с неодушевленной материей и, в частности, с твердыми телами. Наш интеллект ясно представляет себе только неподвижность.

Тонко и глубоко чувствуя науку, он схватывает ее сущность и претенциозность, ее конкистадорские устремления. Предвосхищая Фейерабенда, Бергсон обращает внимание на то, что научное познание абсолютизирует текущие моменты познания, выдает сегодняшние срезы за всю реальность.

Научное познание символизирует действительность и скорее применяет ее к человеческому пониманию, чем изображает ее самое.

Наука и метафизика представляют два противоположных, хотя и дополняющих друг друга способа познания. Наука считается только с моментами, т. е. с тем, что не имеет длительности, метафизика же относится к самой длительности.

Если нам предписано нечто осудить, существо, предмет уже не имеют значения: не пытаясь понять, мы начинаем хулить. Да, Бергсон разделяет наразделимые сферы интеллекта и интуиции. Да, он интуицирует философию и интеллектуизирует науку. Но вдумаемся: для чего? Для того только, чтобы понять причину тупиков цивилизации, насилия жизни, грядущих атомных бомб, мировых войн и концлагерей. Потому-то рацио, логика, наука - преимущественно действие, практика, покорение, корысть; метафизика - преимущественно незаинтересованное созерцание, длительность, бескорыстность. (В этом смысле наша философия - действительно наука, наука эффективного оболванивания масс.)

344

Метафизическое познание не представляет пользы, оно не увеличивает нашей власти над природой, даже противодействует естественным стремлениям интеллекта.

Обычный труд интеллекта далеко не является трудом бескорыстным. Вообще мы добиваемся знания не ради знания, но для того, чтобы принять известное решение или извлечь выгоду, словом, ради какого-нибудь интереса.

Предмет науки не открытие основы вещей, а доставание хорошего средства действия на них.

Свет нашего практицизма освещает не суть вещей, но лишь ту их часть, которая может нас затронуть. Ум искажает все, к чему прикасается, подводит итог Ле Руа. Мы воспринимаем мир как меру нашего действия на вещи или, наоборот, как меру действия вещей на нас.

В бесконечно обширном поле нашего возможного познания мы собрали все то, что полезно для нашего действия на вещи, чтобы создать из этого нынешнее знание; остальным мы пренебрегли.

Наши восприятия дают нам рисунок нашего возможного действия на вещи в гораздо большей степени, чем рисунок самих вещей. Контуры предметов, которые мы замечаем, обозначают только то, чего мы можем в них достигнуть и что изменить.

345

И тот факт, что мы видим предметы с разных сторон, свидетельствует не о глубине, а лишь о множественности наших потребностей.

Наш интерес бывает иногда очень сложен. Вот почему нам случается сообщить несколько последовательных направлений нашему познанию одного и того же предмета и менять наши точки зрения на него.

Дальше - больше: все меньше остается места для "жажду знать" и все больше места занимает "знать надо". Знать, чтобы уметь.

Во всей области животного царства сознание кажется как бы пропорциональным степени выбора, которым располагает живое существо. Сознание освещает зону возможностей, окружающих действие.

Так шаг за шагом наш мозг обращается в ту часть нашего тела, которая есть орудие действия, эффективного действия, действия, не оставляющего сомнений в собственной мощи. Человек мыслящий становится человеком действующим - покорителем, уничтожителем, насильником, тем, что он есть. Римский клуб заговорил об этом недавно, а вот Бергсон предупреждал еще когда...

Интеллект жизненно необходим для вхождения в реальность и ориентации в ней. Знание приблизительно, но не относительно. Оно ориентировано на выяснение отношений, но не условно. Знание - сила. Возвышая интуицию, Бергсон все время подчеркивает опасность умаления умозрения за счет возвышения откровения. Они - две ветви познания, взаимно дополняющие и обусловливающие друг друга, растущие из одного корня - опыта. Будучи разными проявлениями жизни, они являют собой два расходящихся, одинаково красивых решения одной и той же проблемы.

346

Последовательная мистичность отказывается от дифференциации: она ничего ничему не противопоставляет, как это делает логика. Инстинкт и интеллект - одно: Голосовкер громко объявил об этом. Интуиция не противоположна интеллекту, но то и другое - часть более общего - инсайта, находящего и гармонизирующего, осветляющего и контролирующего. Интуиция без ителлекта смутна, интеллект без интуиции бессилен. Интуиция и интеллект взаимно усиливают друг друга.

Даже в сравнении с высшим разумом - интуицией, интеллект имеет ряд преимуществ: даже став интуитивной, философия никогда не достигает такого ясного познания своего предмета, как наука - своего.

Интеллект остается лучезарным ядром, вокруг которого инстинкт, даже очищенный и расширенный до состояния интуиции, образует только неясную туманность.

Усиление антиномии интеллект - интуиция есть наша фальсификация Бергсона. Только что упомянутая метафора Бергсона лучше всех наших поношений характеризует их единство, а не их дуализм. Между ними нет стены, скорее они взаимопроизводны или плавно переходят друг в друга.

347

Дух бергсонианства не в критике интеллекта, а в разделении прямолинейного мышления, или рассудка, и плюралистически многомерного мышления, или интуиции, мышления логически одномерного и мышления мифологически всеобъемлющего. Сегодня уже нет надобности разделять сферы их приложимости: науку, искусство, философию, практику - наш опыт показал, что может быть одномерная философия, или искусство, или культура, так же как мировой опыт показал, что может быть вдохновенная математика, плюралистическое знание, нерасчетливый практицизм.

Дух этого учения не в заинтересованном интеллекте и бескорыстной интуиции, не в том, что попытка что-то объяснить искажает истину, но в том, что рассудок направлен на внешнее, в нем объект отделен от субъекта, интуиция же стихийно-субъективна, страстна, личностна: в ней "я" не отделено от "оно". Рассудочность аналитична и нуждается в аргументах, интуитивность - познание-для-меня, ни в чем, кроме меня, не нуждающееся. И если моя интуиция становится всеобщим знанием, это не ее главное свойство: это массовый интеллект переводит на свой язык мою озаренность.

348

Для Бергсона, как и для большинства мудрецов, вслед за Платоном "бегущих в милую отчизну", мир, открытый рассудку и инстинкту, был один и тот же, но вот способность открыться - разная. Реальность одна, глубина проникновения в нее - разная. И если рассудок упрощает, сужает, логизует, то интуиция - мифологизирует, расширяет, придает многомерность. Рассудок закован в латы "да" - "нет", интуиция - свободна как парящая птица.

Цель философии - созерцание, а не действие, созерцание, максимально освобожденное от пользы. Эта канто-шеллеро-шопенгауэровская идея о бескорыстном, бездеятельном и внепрактичном мировоззрении является отправной точкой Бергсона.

Человеческий интеллект совсем не тот, который показывал нам Платон в своей аллегории с пещерой. Его функцией не будут ни наблюдения проходящих иллюзорных теней, ни созерцание ослепительного светила. У него есть другое дело... действовать и сознавать себя действующим.

349

Вещи словно поворачиваются к нашему телу своей освещенной стороной, но освещена у них лишь та сторона, которая в состоянии нас затронуть: они выделяют из своего состава то, на что мы способны влиять.

Поскольку тайная цель познания - польза, ориентируясь на нее, мы познаем не вещи, а лишь отношение между ними. Работа интеллекта, таким образом, тяготеет к познанию функций и отношений. Даже отвлеченное, не зависящее от полезности, исключительно теоретическое знание не может освободиться от налета практичности.

Мы переносим на умозрение приемы, созданные для практики.

Волей-неволей мы сохраняем этот способ мышления, независимо от того практического интереса, который имеют для нас вещи.

Интеллекту необходимы для опоры вехи и точки отсчета - понятия. Как бы абстрактны ни были понятия, их отправные точки - порядок и общность, всеобщность. Но общезначимость лишает мою реальность моей индивидуальности. Единичное, единственное, неповторимое проходит через понятие, как вода через решето. Поэтому понятия - только тени реальности, лучше сказать - ярлыки, присвоенные предметам и свойствам, выделяющие в них массовое, практически для всех важное.

350

Неудобство простых понятий заключается не только в том, что они делят конкретное единство предмета на соответствующее число символов; они делят также философию на различные школы, из которых каждая держится своего места, выбирает свои жетоны и начинает с другими состязание, которому нет конца.

Интеллект не столько ограничен, сколько не желает знать своей ограниченности. Его главная иллюзия - собственное всесилие, тоталитарность. Но рассудок на самом деле перифериен: с провинциальными средствами и амбициями он подходит к универсальным задачам. Интеллект кинематографичен. Вместо того чтобы слиться с сущностью вещей, он кинематографирует, искусственно воспроизводит их внешние формы, мгновенные отпечатки.

Интеллект обращается с живым, как с инертным, прилагая к новому предмету те же самые привычки, которые с таким же успехом прилагались им к старому... ибо только при этом условии живое так же поддается нашему действию, как и инертная материя.

И не потому ли арсенал средств теоретической физики столь ограничен, что одни и те же методы и приемы "хорошо срабатывают", а на самом деле противятся новым, свежим приемам и методам?

В сущности Бергсонова критика интеллекта адекватна толстовской. В небольшом эссе О жизни Великий Пилигрим развил чисто Бергсонову идею, что точность научного знания не гарантирует его адекватности. Сверх того: чем точнее мы знаем, тем поверхностнее наше знание, потому-то лучше всего мы чувствуем самих себя и менее всего - мир мертвой природы. Математика - самая точная наука и именно потому - самая удаленная от глубинных пластов жизни.

351

Из всего, что существует, самым достоверным и всего более известным неоспоримо является наше собственное существование, ибо понятия, имеющиеся у нас о других предметах, можно считать внешними и поверхностными, тогда как познание самого себя есть познание внутреннее, глубокое.

Это не Бергсон, это - Лев Николаевич Толстой.

Да, Бергсон вслед за Толстым увидел другую сторону мира, недоступную вычислению. Вся его философия - поиск более широкого мировоззрения, включающего также "не рассудочное". Уже в своей первой книге он показал, как мало может математическая физика уловить то, что мы называем действительностью.

Конечно, можно сказать вслед за Пулу, что философия Бергсона в основе своей глубоко рационалистична, но ведь и мистика тоже может быть рациональной, как это имело место у Кальвина или Лютера и конечно же в еще большей мере - у Аквината. Но Бергсон рационалистичен ровно настолько, насколько плюралистичен мир.

Вот ведь как: Бергсон убедителен. Но ведь и критика Бергсона Расселом убеждает. Значит: либо Бергсон, либо Рассел, либо интуиция, либо рассудок? Но почему всегда или... или? Почему не и... и?

352

ИНТУИЦИЯ

Абсолютное может быть дано только в интуиции, тогда как все остальное открывается в анализе. Интуицией мы называем род интеллектуальной симпатии, путем которой переносятся внутрь предмета, чтобы слиться с тем, что есть в нем единственного и, следовательно, невыразимого. Анализ же, напротив, является операцией, сводящей предметы к элементам уже известным.
Бергсон

Это - одно из лучших определений интуиции. Интуиция единственна в своем роде, субъективна, страстна, личностна и, следовательно, плюралистична, она бессознательна и инстинктивна. Это - незаинтересованное созерцание, интеллектуальный инстинкт, сделавшийся бескорыстным, сознающим сам себя, способным размышлять о своем предмете и расширять его бесконечно. Интуиция - это род знания, когда предмет познается как бы изнутри, когда познаваемое и познающий сливаются воедино. Интуитивное познание более переживается, чем мыслится, оно более красота, чем схема. Оно не может быть адекватно выражено в интеллектуальных понятиях и логических формах, оно - туманно.

Существуют вещи, которые только интеллект способен искать, но которых он сам по себе никогда не найдет. Только инстинкт мог бы найти их, но он никогда не станет их искать.

353

Путь интуиции, хоть вначале и представляется нам погружением в вещи, в объективный мир, по существу, является возвращением и погружением духа в себя самого.

Погрузимся же в нашу внутреннюю сущность.

Мы не только разумные существа. Возле нашей умозрительной и логической мысли находится неопределенная туманность из той самой сущности, за счет которой образовалось блестящее ядро, наш разум. В этой туманности еще находятся силы, дополняющие разум; мы только смутно чувствуем их, сосредоточившись в себе.

Как и Гуссерль, Бергсон чувствовал несоизмеримость фактов и сущностей. Те, кто ограничивается фактами, не способны постичь сущности.

Интуиция есть инстинкт, сделавшийся бескорыстным, сознающим самого себя, способным размышлять о своем предмете и расширять его бесконечно.

Инстинкт отливается по форме жизни. В то время как интеллект трактует все вещи механически, инстинкт действует органически. Если бы пробудилось спящее в нем сознание, если бы он обратился вовнутрь, на познание, вместо того, чтобы переходить во внешнее действие, если бы мы умели спрашивать его, а он умел бы отвечать, он выдал бы нам самые глубокие тайны жизни.

Если рациональный интеллект выявляет частное, то интуиция способна схватить срез целого. Мировоззрение всегда более интуитивно, чем рассудочно. Оно больше вера, чем знание. А поскольку вера недоказуема, то мировоззрение непоколебимо.

354

"Мне кажется, что интуиция играет в сфере умозрения такую же роль, какую играл демон Сократа в практической жизни. По крайней мере в таком виде она впервые обнаруживается, и в таком же виде она и в дальнейшем ярче всего сказывается: она запрещает".

Интуиция не утверждает - она предостерегает. "Наперекор общепринятым идеям и как будто самоочевидным тезисам, наперекор утверждениям, признававшимся до того научными, она шепчет философу на ухо: "Невозможно". Да, интуиция демонична, но не более, чем мистичен - разум или сакральна - память. Поэтому когда мы говорим, что интуитивизм есть проповедь мистицизма, это то же, что объявить разум происком дьявола.

Многие, даже Рассел, в учении Бергсона усматривали восстание против разума, начавшееся с легкой руки Руссо и постепенно распространившееся на все области деятельности духа. В том, что апология инстинкта весьма опасна, мог убедиться сам Бергсон в страшную годину оккупации Франции фашистами. Когда инстинкт ставят выше разума, легко оправдать и культ силы, и великих вождей. Томас Вулф по этому поводу говорил:

Мы переживаем один из периодов борьбы и разрушения цивилизации, и всюду можно заметить хорошо известные симптомы умственного шарлатанства, вторгающегося в метафизическую мысль. Симптомы всегда одни и те же, хотя внешне представляются различными. Разум отвергается как устаревшее понятие, а человек, требующий доказательств, деспотически обвиняется в незнании азов.

355

Но разве апология разума помешала "либертинам" совершить чудовищные преступления против собственного народа, перед которыми даже зверства фашизма бледнеют? Разве логикой не прикрывались самые абсурдные действия наших фюреров во всех сферах жизни - от искусства до науки? И вообще: разве даже самым великим философам, уповающим на разум, удалось избежать вопиющих ошибок и несообразностей?

Конечно, можно понять чувства логика, которому некто говорит, что из понятий, определений и дедукций никогда ничего не создается, но убедительно ли это для художника, который знает, что именно без всего этого создаются величайшие шедевры?

Можно говорить, что Бергсон сакрализовал интуицию, которая слишком туманна, субъективна и ненаучна, возвысив ее в ущерб интеллекту. Можно говорить, что он излишне психологичен или слишком физиологичен в анализе восприятия. Можно говорить, что его метод субъективен и мифологичен. Но дал ли он основания упрекать его в поношении разума? Умалял ли он разум, возвышая интуицию - его продолжение? Можно ли вообще сказать художнику, что его картина ложна? Разве не интуиция обеспечивает то разнообразие точек зрения, которое необходимо, чтобы адекватно и полноценно отразить многообразный мир. Разве существующее - только то, что мы видим глазом, но не то, что мы чувствуем, предчувствуем, умозрим?

Да, интуитивная философия неподсудна - это не сарказм, не ирония, а ее внутреннее свойство: то, что я чувствую, более для меня неоспоримо, чем чувствуешь ты. У другого чувствование может быть иным, но это тоже не дает мне права его оспорить. В этом-то и заслуга Бергсона: он классик нового типа, открывший философии пути в беспредельность. Видимо, это имел в виду Бушар, когда говорил о Бергсоне:

356

Нет ничего заманчивее, чем мысль устранить рассудок как угрозу, основать систему на непосредственном знании и сырых ощущениях - ведь на деле это означало бы выявить всю философию нашего века.

МАТЕРИЯ И ПАМЯТЬ
(Супердайджест)

Материн для нас нечто богыиее, чем то, что идеалист называет представлением, и нечто меньшее, чем то, что реалист называет вещью.
Бергсон

Учение Бергсона - это, в сущности, учение о том, как работает сознание, восприятие, память.

Если Творческая эволюция - размышление о биологии, Два источника морали и религии - о социологии, то Материя и память - о психофизиологии.

Чтобы дух постиг сам себя, он прежде всего должен быть соотнесен с телом. Тело есть орудие действия, дух есть то, что приготовляет тело. Как? Посредством восприятия и памяти.

Восприятие есть выбор. Оно - сито, отделяющее значимое от плевел. Оно выбирает из общей совокупности вещей то, что интересно для моего возможного действия над ними. Восприятие одинаково субъективно и объективно, ибо оно столько же во мне, сколько и в вещах. Память

357

не есть ослабленное восприятие, память и восприятие различны по своей природе. Восприятие живо, сенсорно и мо-торно. Оно действует на нас и заставляет нас действовать. Память способна действовать, лишь включаясь в настоящее ощущение и черпая из него свою живость. Становясь действием, она перестает быть воспоминанием и становится восприятием. Память суть "вещь духа", разум вскрывает ее, творя снова. Ассоциация - связующее звено восприятия и памяти, сближающее предшествующее с последующим с целью использовать прошлый опыт.

(Память как освобождение от власти времени, столь восхитительно правдиво переданное Джойсом.)

В каком отношении дух находится с материей? Между делимой на тела протяженностью и непротяженным сознанием нет связи, если не считать искусственно созданную рассудком. Ибо то, что дано, не суть непротяженные ощущения, а то, что реально, не есть протяженность, делимая на независимые части. Данное и реальное есть посредствующее между делимой протяженностью и чистой непротяженностью - поименуем это экстенсивностью. Ради нужд действия мы спекулируем этой экстенсивностью, то незаметно подменяя независимость вещей их протяженностью, то резко размежевывая и доводя до крайности антитезу протяженности и ощущения.

Вы поняли?

Как преодолеть эту противоположность сознания и движения, восприятия и вещи? Ритмом длительности, различием внутреннего напряжения. Напряжение есть идея, устраняющая противоположность между сознанием и движением, качеством и количеством, подобно тому как идея экстенсивности устраняет противоположность между протяженностью и непротяженностью.

358

Рассел не понял длительности, я не понимаю ни напряженности, ни экстенсивности.

В Материи и памяти очень важна идея заинтересованного духа и идея непрерывного активного переживания. Здравый смысл - это то, что мешает познанию духа и творит мнимые проблемы, говорит Бергсон.

Высказанная Рибо идея психического синтеза в Материи и памяти подверглась существенному преобразованию: синтез вместо фактора регуляции ассоциативных построений стал способом существования психического как взаимопроникающего множества.

Бергсон оказал большое влияние на экзистенциальную концепцию воображения - даже вопреки сартровской попытке преодолеть психологизм антропологии. Проблему соотношения субъективного и объективного моментов в сознании Бергсон решал с помощью воображения, представляя материю совокупностью образов, имеющих аналогию с сознанием: образ и восприятие различаются не столько по природе, сколько по степени. Размывая границу между восприятием и воспоминанием, Бергсон, однако, никогда не отождествлял их. Даже говоря, что практически мы воспринимаем только прошедшее, так как чистое настоящее есть неуловимый ход прошедшего, который гложет будущее, он еще раз подчеркивал главную идею Материи и памяти: воспринимать - значит вспоминать, - неправильно интерпретируемую противниками как непреодолимое препятствие накоплению нового знания. "Воспринимать - значит вспоминать" означает лишь немедленное удаление воспринимаемого во

359

времени - восприятие после. Говоря об акте слушания речи, Бергсон поясняет: истина заключается в том, что простое видение и слышание доставляют нам только точки отправления и составляют рамку, которую мы наполняем нашими воспоминаниями.

Художественная иллюстрация к памяти Бергсона - Марсель Пруст, в своих поисках утраченного времени показавший всю глубину пропасти между воображаемым и реальным, а также всю глубину связи памяти и длительности.

ВСТРЕЧА ИСКУССТВА И ФИЛОСОФИИ

Философия, подобно поэзии и религии, есть дело души. Если же в нее вкладывают только разум, то, возможно, что, став однажды философом, доказываешь, что ты им еще не являешься. Поэзия, религия и философия - это три выражения одного и того же чувства.
Жуффруа

В 1937 году Жан Валь призвал обратиться как к источникам философии к таким художникам, как Рембо и Ван Гог. Но призыв опоздал: встреча давно состоялась. Уже античная мудрость была в такой же степени красотой, как и истиной. Паскаль, Шеллинг, Шатобриан, Шопенгауэр, Киркегор, Ницше, Равессон, Лашелье в большей степени поэты, чем и мыслители. История философии есть непрерывное сближение искусства и философии: вымысла и истины. В наши дни суконная приземленность, отсутствие поэтичности суть признаки роста омассовляющей компоненты жизни, лишенной фантазии и мысли. Ведь философия привлекательна не только своей истиной, но и своей свободой.

360

Именно художник - не через пророчества или проклятия литератора, - а именно благодаря свободе и вымыслу не перестает принимать метафизический вызов.

Философия есть идеализм еще и в силу этой своей близости к поэзии и красоте.

В Бергсоне этот синтез наиболее гармоничен. Для него, как некогда для Шатобриана, Кузена, Жуффруа, искусство и красота - самые возвышенные источники метафизики. Эстетический анализ, метафоричность, колоссальная эрудиция в сфере искусства, афористичность, литературная изощренность языка - такова эта философия. Ведь кто глубоко мыслит, тот виртуозно излагает. За редкими исключениями, все великие философии эстетически безупречны.

БЕРГСОН О РАВЕССОНЕ

Вся философия Равессона исходит из той мысли, что искусство - это образная метафизика, что последняя представляет собой размышления об искусстве и что та же самая интуиция, по-разному примененная, создает глубокого философа и большого художника.

В глазах настоящего философа созерцание античного мрамора может вызвать больше концентрированной истины, чем ее содержится в растворенном виде в целом философском трактате.

361

Объявив разум faculte speciale, имеющей своей целью практическую пользу, которую можно из чего-то извлечь, Бергсон потребовал от художника заменить управляемые логикой утилитарные символы интуициями, открывающими сокровенность.

Волюнтаризм, - скажем мы. Но не больший ли произвол - навязанная миру рациональность, превращающая безумие в закон? Как-то Лашелье написал Бутру пророческие слова: легенда истинна, а история лжива. За ними стоит нечто большее, чем апология фантазии, - осознание приоритета человеческой глубины над человеческим порядком. Впрочем, не любая история. Вспомним хотя бы историю Тойнби, кстати, не скрывающего своей зависимости от философии Бергсона.

Почему для Бергсона искусство первостепенно? - Потому, что наиболее интуитивно.

Сознание склонно упрощать действительность, вместо вещей мы ограничиваемся чтением наклеенных на них ярлыков. Но и наши чувства в своей мимолетности не доходят до нашего сознания. Мир отделен от нас плотным занавесом - плотным для рационалиста и почти прозрачным для поэта. Цель художника - проникнуть сквозь множество наших табу в сокровенную жизнь вещей. За банальным и общепринятым словом, которое более скрывает, чем выражает, художник улавливает нечто, не имеющее ничего общего с речью (Малларме!), какие-то ритмы жизни и дыхания, которые глубже самых глубоких чувств человека.

362

Подлинность, сокровенность, бездонна, лишь второе зрение проникает в эти недра. Надо устранить условность, конвенциальность, банальность, чтобы встретиться с реальностью. Пробиться через рогатки рассудка, заслоны общественного долга, туманы общественных установлений можно лишь путем непосредственного видения сути сквозь внутренний огонь страстей. Искусство - четвертое и, возможно, главное окно в мир - после религии, философии и науки. Оно всегда имеет в виду индивидуальное: поэт воспевает настроение, которое было у него, и только у него, и которого больше не будет. Это и есть сокровенность - в отличие от обыденности общих понятий, этой разменной монеты всеобщего, или стандартного, восприятия. Фиксация отдельных вспышек сознания, уникальных психических состояний, ассоциаций, рефлексий, интуиции - вот призвание гения, все остальное (последовательность, типичность, сходство, причинность) - имитация жизни, мыльные пузыри сознания. - Втискивание безграничного бытия в тесные бюрократические шаблоны порядка.

Пруст, а не Валлес! Рембо и Малларме, а не Клеман и Шатлен! Джойс, а не Бальзак. Это "а не" коробит меня, противника противопоставлений, поклонника не "или... или", а "и... и". Но куда деться: восхождение есть восхождение, кто собственной болью поднялся выше других, тот собственной судьбой завоевал право на превосходство. Модернистская поэзия не только стилистически чиста, но и наиболее проникновенна - туннель в абсолютную субъективность.

Создавая философию творчества и импрессионистского видения мира, Бергсон предложил категорию "логики воображения", полярную "логике разума". Интеллект может быть подспорьем в овладении формой, но проникнуть в многомерность содержания можно лишь с помощью "бескорыстного инстинкта". Искусство - это иррациональное познание, где главный источник художественного воображения - мимолетность душевного состояния творца, личностное, самобытное, неповторимое. Отсюда - Пикассо или Дали. Отсюда - поэзия как излияние.

363

Рождается внезапная строка,
За ней встает немедленно другая,
Мелькает третья, ей издалека
Четвертая смеется, набегая.

И пятая, и после, и потом,
Откуда, сколько - я и сам не знаю,
Но я не размышляю над стихом
И, право, никогда - не сочиняю.

Гипнотическая сила поэзии - в ритме, в ауре, посредством которых воспринимающая душа приобщается к изливающей. Можно путем известного расположения ритма, путем созвучия, рифмы убаюкать наше сознание, привести его в состояние такого же равномерного движения и таким образом подготовить его к покорному восприятию внушаемого видения.

Но настроиться на эфемерность, движущую поэтом, так трудно... Сам поэт назавтра утрачивает чувства и ассоциации, которые двигали им вчера...

Эстетические принципы Бергсона реализовывались, едва успевало высохнуть его перо. Культура созрела для них. Боль накалялась, становилась непереносимой, требовала выхода... Это верно, что Бергсон, как затем Адорно или Ортега, - теоретик всех декадентов и модернистов, всех их филиаций. Нет границ времени, интуиция над разумом, читаем у Вирджинии Вулф. Т. X. Хьюм, Эзра Паунд, теоретики имажинизма, Человекисверхчеловек, Назад к Муфусаилу Бернарда Шоу, весь Чапек, интуитивизм Сент-Экзюпери - пилота и поэта, Агъей в Индии, Кино и Дельмель в Бельгии, Унгаретти и Монтале в Италии, Клодель и Элюар во Франции, Кандинский и Бальмонт в России...

364

МЫ

"Смешение субъективного и объективного идеализма, софистические выверты, наукообразные рассуждения, новая терминология, долженствующая глубоко спрятать действительную суть интуитивизма и представить его в качестве "самоновейшей" теории, не в состоянии скрыть эпигонского характера философии бергсонизма".

"Вместо провозглашенной "оригинальной" теории миру преподносятся, под новым соусом, наиболее реакционные, мистические, мертвые положения предшествующей философии. Вся "новизна" и "оригинальность" бергсонизма заключается в особом его рвении и старании сокрушить и дискредитировать интеллект и науку".

Низкий поклон вороновым и чанышевым за возможность сравнить эти два мира - восторжествовавшей тридцатисребрениковой материи и чистого созерцания, матерщины и духовности, сермяжности и утонченности. Одно дело, когда Бергсона критикуют расселы, и совсем другое, когда - цебенки.

Вот лишь краткий перечень поношений, извлеченных из первых попавшихся под руку книг: воинствующее мракобесие, упадничество, реакционный волюнтаризм, примитивный биологизм, логомахия, наукоборчество, свидетельство поразительного декаданса буржуазной философской мысли...

365

Мы отказываем ему в оригинальности, не скрывая причины: он малооригинален, ибо склонен к идеализму - нонсенс даже для таких экстремистов, как мы. Выставляя его плагиатором - Мэн де Бирана, Ренувье, Равессона, Лашелье, Секретэна, - мы выставляем к позорному столбу только самих себя - за невежество, скудоумие, ложь, презрение к мировой культуре.

За что же все-таки нам ненавистен этот мудрец? Стоеросовости вообще ненавистна духовность - непонятная, непрактичная, ненужная, недостижимая. Бергсон тоже многое не любил: тоталитарность, формальность, примитивность, одномерность. Как философ жизни, он тяготел к многообразию, открытости, спонтанности, творческому порыву. Свою внутреннюю, субъективную, интуитивную ясность он ставил выше общепринятой массовости - отсюда наша к нему непримиримость.

Отвергая Бергсонову интуицию, мы впадаем в контовский позитивизм, который тоже отвергаем. Конечно, если все в мире - логика, то не-логике нет места. Но чем такая логика отличается от религии, кроме как необходимостью доказать веру-рацио и логоса-бога?

Нашим осквернителям памяти великого философа следовало бы помнить, что Лев Николаевич Толстой был бергсонианцем до Бергсона и включал интуицию, инстинкт и блаженнейшие первобытные потребности добра в свой плюрализм.

Вообще же если "исчерпание буржуазией своих интеллектуальных ресурсов" проявляется в Бергсонах, Сантая-нах, Ясперсах, Хайдеггерах, Ортегах, то буржуазия может спать спокойно. А вот что нам делать с нашими философскими Лысенко?..

366

ДЛИТЕЛЬНОСТЬ И ВРЕМЯ

И всё всегда сейчас.
Элиот

Всюду, где жизнь, можно найти следы времени.
Бергсон

- Спеши, спеши, - говорила птица, - ведь людям
Труднее всего, когда жизнь реальна. Прошедшее, как и будущее. Ненаставшее и наставшее, Всегда ведут к настоящему.
Элиот

Время... Свойство сознания или бытия?
"Раньше" и "позже" - состоятся они во времени или в пространстве?
Время и пространство - альтернатива или неразрывное единство?
А время и память?
Ведь если время дни уносит,
Оно и вечность нам дает!
Рене... Я тебя люблю, я тебя люблю...

367

Интуиция вневременна. Если это не так, то чем объяснить ее визионерство? Между временем и сознанием существует привычная связь, которую - привычку разума, время, - преодолевает интуиция. Ни сериальное время Брэдли, ни двумерное время Броуда, ни самые хитроумные сечения пространства - времени недостаточны для описания того, что мистики характеризовали словами: "я вижу!". Интуиция сверхчувственна, она рождается и работает в глубинах подсознания, а это значит, что схватывает времена и связи, еще не обработанные сознанием. Природа, свидетельствует Тиррелл, не кончается там, где наши чувства прекращают ее регистрировать, а наши умы теряют способность схватывать ее.

Очень трудно противостоять точке зрения, согласно которой подсознательное "я" существует вне временных условий, поскольку мы их знаем, или по крайней мере существует в ином виде времени. Время, насколько мы знаем его, может быть специальным условием, приложимым лишь к физическому миру или к нашему осознанному восприятию его.

Времен - множество, я бы сказал, их бесконечность. Время логики или науки - простейшее из них, идеально-абстрактное, однородное, одинаковое, с ним никогда не случается ничего нового. А есть эволюционизирующее время. Есть биологическое время. Психологическое, наконец. Никто не может сказать, какой фортель выкинет оно завтра.

Н. Винер: "Бергсон подчеркнул различие между обратимым временем физики, в котором не случается ничего нового, и необратимым временем эволюции и биологии, в котором всегда имеется что-нибудь новое".

368

Мережковский: "Мы считаем время по часам и думаем, что оно для всех одно. Но для каждого человека - свое время, и все времена разные. Современники отделены друг от друга веками".

А вот образчик бергсоновской иронии: "ни один вопрос не был в большем пренебрежении у философов, чем вопрос о времени; и, однако, все единодушно объявляют его капитальным".

Есть абстрактное время - готовая равномерная линия, и есть длительность - форма существования, аналогичная с нашей. Есть время для науки, для механики, для математики и время для познания жизни - непрерывность изменения, сохранение прошлого в настоящем, истинная длительность, присущая как сознанию, так и жизни.

Наряду с анонимным математическим временем существует чисто человеческая длительность, самой существенной чертой которой является то, что ее нельзя измерить, а только "испытать изнутри". Длительность есть протекание времени как бы "через субъект"; сосредоточивая внимание на своем внутреннем "я", можно "пережить" это течение: это будет "испытывание длительности", чувствование ее.

Внешнее время опространствуется линией, внутреннее - многомерно: его сущность - самоуглубление в поток переживаний, который, будучи очищен от эмпирического содержания, выступает как чистая длительность: взаимопроникновение моментов времени. Длительность освобождает от рассудочности, она - интуитивное время.

Чистая длительность есть форма, которую принимает последовательность наших состояний сознания, когда наше "я" не устанавливает различия между настоящими состояниями и состояниями, им предшествовавшими.

369

Плюральность длительности в том, что она разворачивается в сознании, которое в свою очередь находится во времени. Длительность интроспективна, она - мера непрерывного движения и изменения психики. Наряду с моей длительностью существует универсальный поток длительности, в который погружено каждое единичное сознание.

Длительность переживается, она не может быть измерена, она постигается интуитивно. И именно она, а не объективное время, есть истинная жизнь, основная реальность.

Длительность неделима, неразложима на количество.

Реальная длительность есть то, что всегда называли время, но время, воспринимаемое как неделимое. Что время предполагает последовательность, я этого не оспариваю. Но чтобы последовательность представлялась нашему сознанию прежде всего как различение между рядоположенными "прежде" и "потом", с этим я не могу согласиться.

Интуиция связана со временем, не расчленяемым на прошлое и настоящее, со временем как потоком, с истинной длительностью, со смешением прошлого с будущим. Интуицией философ зрит мир, слившийся с ним в единый поток.

Длительность как связующее взаимопроникающих прошлого и настоящего.

370

"Временная целостность" здесь состоит, главным образом, из настоящего и прошлого. Будущее же представляет собой как бы незаполненную пустоту - то, чего еще нет. Длительность и определяется как продолжение того, чего более нет (прошлого), в том, что есть (настоящее). Особое положение будущего в философии Бергсона связано, видимо, с ролью памяти - связующего звена между прошлым и настоящим, этим цементом целостности времени. В памяти налицо то, чего уже нет, но нет того, чего еще нет. Чтобы увязать все составляющие времени, необходима "провиденциальная память" - феномен Кассандры. Но Бергсон далек от мифа.

Плюральность времени - идея Бергсона и Эйнштейна. Их творчества и науки. В них обручились психологическая и сциентистская реальности, творческий процесс и мера.

Мера времени всегда вымышленна, час длится долго, когда ждешь любимого, час короток, когда только в течение этого часа вам и осталось жить. (Близость возлюбленной сокращает время, говорил Гёте.) Все меры, изобретенные человеком, подвержены колебаниям на бирже бытия. Возьмите роман: столько-то страниц, столько-то часов чтения, и вы проглотили дайджест столетий войны.

Время как мера творения. Время как процесс порождения новых качеств. Время как та задача, ради которой мир создан Богом. Лосский видел во времени творчество субстанциональных деятелей, осуществляющих телеологическую цель достижения совершенства.

Время - это творчество, или же оно - ничто.

Равно ошибочно, что все дано в вечности и что все целесообразно, то есть запланировано или разумно. Время - неиссякающий родник неожиданного нового.

371

...я воспринимаю движение вперед как постепенное обогащение, как непрерывное изобретение и творчество. Время есть для меня нечто самое реальное и самое необходимое; оно основное условие действия; больше того, оно - само действие; то обстоятельство, что я обязан его переживать, невозможность перешагнуть промежуток времени, отделяющий меня от будущего, служит достаточным доказательством непредвиденности и неопределенности будущего, если даже не считаться с неопределенным чувством, свидетельствующим об этом.

Движение это подробность ритма,
Как в лестнице из десяти ступеней.
Само желание это движение,
В сущности, нежелательное;
По сути, любовь - не движение,
Лишь причина его и конец
Вне времени, вне желания,
Кроме желания преодолеть
Ограничение временем
В пути от небытия к бытию.
Нелепо бесплодное грустное время
Между концом и началом.

"Для науки время - это протяжение. Она рассматривает события в абстрактном состоянии, точно они находятся вне всякой жизни. А это значит рассматривать их во времени, развернутом в пространстве. Физика считается только с явлениями, которые можно выделить, не подвергая их слишком глубоким видоизменениям, ведь только

372

такие явления допускают применение кинематографического метода. Словом, если современная физика отличается от физики древних тем, что она рассматривает любой момент времени, то она все же целиком покоится на замене времени-творчества временем-протяжением".

Да, наука еще не представила убедительных доказательств своей способности постичь время. Почти все, что она сказала о нем, темно, спорно и неоднозначно. Да и предмет ли это одной науки?

Мы знаем всё, мы не знаем лишь первооснов всего. Существует ли время? причинность? вечность? Какая материальность стоит за ними? Что есть наше сознание? духовность? интуитивность? - Реки слов, моря слов, океаны слов, но где истина? свидетельство ли они понимания? не слишком ли много во всем этом человеческого, умозрительного, выведенного из сознания?

Время входит в нас через сознание. Через нашу интуицию выходит оно в мир. Другое дело - в науке. Наука опространствует время, геометризует его, превращает в то, чем оно скорее всего не является, - в последовательность точек на некой протяженной линии, в числа, в уравнения, в атрибут движения. Мы не можем измерять время, не можем даже говорить о нем, не превращая его в пространство. Пространство пропитывает время, время пропитывает пространство. Но опространствуя, геометризуя время, не выбрасывает ли наука за борт его сущность - временность?

Бергсон, может быть, первым начал искать временное во времени, восстав против его опространствования. Отсюда и его скептицизм в отношении исключительных прерогатив науки на постижение времени.

373

Наука опространствует время уже в силу одного того, что она его измеряет.

Время и пространство начинают переплетаться друг с другом только с момента, когда они становятся фиктивными.

Одержимый длением, Бергсон увлекся в критике геометризации времени: из того, что время нельзя опространствовать, не следует, что его нельзя измерять. Но важно не то, что в философии Бергсона время и математика вступили в конфликт. Ведь истоки этого конфликта не во времени и не в математике, а в тончайшем чутье, именуемом духом времени.

После Бергсона философия стремилась все глубже понять содержательность времени, отделить его формализм от дления - того, что принципиально не поддается логизации и не выводится из мышления.

Подобно тому как Эйнштейна в физике интересовало не абсолютное время, не время само по себе, а связь времени с процессами, в нем (?) происходящими, подобно этому Бергсона и других философов жизни интересовала связь времени с человеком, историей, культурой, его наполнение ими. И там, и там время относительно - в одном случае, относительно вещей, в другом - людей и культур.

В спокойной точке вращения мира. Ни сюда, ни отсюда,
Ни плоть, ни бесплотность; в спокойной точке ритм,
Но не задержка и не движенье. И не зови остановкой

374

Место встречи прошлого с будущим.
Не движенье сюда и отсюда,
Не подъем и не спуск. Кроме точки, спокойной точки,
Нигде нет ритма, лишь в ней - ритм.
Я знаю, что где-то мы были, но где мы были, не знаю,
И не знаю, как долго; во времени точек нет.

Кстати, идея четырехмерного пространства-времени принадлежит все тому же Бергсону. В "Essai sur les donnees immediates de la consience" он предложил описывать мир в виде последовательности трехмерных полотен, рисующих рядоположенность образов вселенной и в своей совокупности составляющих ее полный исторический портрет. Время здесь - истинное четвертое измерение, в силу своей непрерывности развертка по времени - фильм о вселенной - но не набор кадров, а континуум.

Всё есть там...

Жить во времени - значит двигаться вдоль этого четвертого измерения, воспринимая поочередно образы, которым оно дает возможность выстраиваться в ряд.

Мы считаем, что образы создаются только по мере их появления именно потому, что они кажутся являющимися нам, т.е. возникающими перед нами и для нас, приходящими к нам. Но не будем забывать, что всякое движение двусторонне или относительно: если мы воспринимаем их приходящими к нам, то столь же правильно будет сказать, что мы приходим к ним. Они существуют объективно; они ожидают нас, выстроившись в ряд; мы проходим вдоль их фронта.

375

Можно сказать, что события приходят к нам, а можно, напротив, что мы приходим к ним.

Чувствуете разницу? - Всё есть там.

Это значит, что там - это многомерная "телесная" вселенная, состоящая из последовательного нагромождения (наслоения, наложения и т.д.) всех наших прошлых, настоящих и будущих образов.

Я вижу, как ваше сознание движется перпендикулярно этим наложенным друг на друга "объемам", и притом так, что оно охватывает только один объем, через который оно в данный момент переходит; ваше сознание воспринимает его как настоящее; оно вспоминает объемы, оставшиеся позади, но оно ничего не знает о тех, которые ему предстоит пройти...

Вращающийся барабан, на котором есть всё, - мы смотрим на него сквозь щель "сейчас" в нашем сознании, помним только что прошедшую запись, но не знаем, какую картину книга судеб представит нам в следующее мгновение.

Но... всё есть там...

Время - экран, открывающий нашему сознанию следующий образ. Прошлое - просмотренная часть фильма, настоящее - кадр, в это мгновение мелькающий на экране, будущее - уже отснятые, но еще не просмотренные кадры, известные только Режиссеру.

(Будущее - что это? Хранилище событий как кадров кинопленки или чистая пленка, приготовленная для съемки событий?)

376

Там что-то есть или нами запишется это?

События не происходят, говорит великий Эддингтон, они даны, и мы лишь встречаем их на своем пути. Выражение "событие произойдет" служит простым обозначением того, что на своем пути наблюдатель пройдет мимо него в абсолютном будущем; оно не имеет особой важности.

Главное свойство "сейчас" - яркость. "Было" и "будет" сокрыты пеленой, мраком - тем гуще, чем дальше отстоят. Кстати, прошлое здесь мало отличимо от будущего - тоже туманно.

И вот только эта яркость гипертрофирует настоящее, будь то боль одного человека, чаяния нации, политика государства. Эта яркость делает наше бесцветное время особым, неповторимым, даже величественным. А все обстоит куда проще: щель и свет...

Преодолеть время - это прежде всего осилить сиюминутность. Расширить сознание. Увидеть в перспективе и в ретроспективе. Но мы близоруки, мы всегда видим только "сейчас", а память и предвидение меркнут в блеске очередного светила, обезнадеживая чаяния, амнезируя память.

Раздвинуть время, увидеть всё' целиком... Но кому дано? Сколько среди нас Бергсонов? И как мы их ценим?..

377

Нам скажут: "Время, являющееся чистой длительностью, находится в непрерывном течении; мы схватываем в нем только прошлое и настоящее, которое тотчас же становится прошлым; будущее кажется закрытым для нашего знания именно потому, что мы считаем его открытым для нашего действия: оно обещает нам, и мы ожидаем от него непредвиденного и нового. Но операция, посредством которой мы превращаем время в линию координат с целью его измерения, в скрытой форме учит нас о его содержании. Мера вещи иногда открывает ее природу, и математическое выражение именно здесь обладает магическим свойством: созданное нами и возникшее по нашему зову, оно дает нам больше, чем мы спрашиваем. В самом деле, мы не можем превратить в линию координат уже протекшее время, не превратив в нее всего времени вообще: акт, при помощи которого мы помещаем в пространство прошлое и настоящее, хотим мы того или не хотим, развертывает в пространстве также и будущее. Правда, будущее остается как бы закрытым от нас некоторым экраном; но оно уже и теперь находится там, в готовом виде, вместе с остальным временем. Даже то, что мы называем течением времени, является, в сущности, не более чем непрерывным перемещением экрана и постепенным приоткрытием того, что уже от века дано во вселенной. Длительность есть отрицание, непрестанно отодвигаемая помеха к всевидению. Наши действия составляют часть общей ткани вещей, данной раз и навсегда. Не мы вводим их в мир, но, напротив, мир помещает их в совсем готовом виде в нас, в наше сознание, по мере того, как мы к ним подходим. Мы говорим, что проходит время, тогда как проходим мы сами; движение вперед нашего взора актуализирует, шаг за шагом, историю вселенной, которая в скрытом виде дана вся целиком.

378

...узы будущего и прошедшего,
Сплетенных в слабостях ненадежного тела,
Спасают людей от неба и от проклятия,
Которых плоти не вынести.
В прошлом и в будущем
Сознанию почти нет места.
Сознавать значит быть вне времени,
Но только во времени помнится
Миг в саду среди роз.
Миг в беседке под гулом ливня,
Миг сквозняка при курении ладана, -
Только между прошедшим и будущим.
Только времени покоряется время.

И вновь вернемся к длению. Внешним видимостям Бергсон предпочел реальность невидимого потока сознания. Что такое длительность? - вопрошает Рассел. Длительность - это свойство нашего сознания. Наряду с абстрактным временем науки существует разнородная, неизмеримая и невыразимая реальность - дление, наша душа, мы. "Это дление принадлежит не самой материи, это дление самой жизни, elan vital".

Длительность иррациональна, ее нельзя схватить рассудком, к ней только один путь - интуиция. И приближаются к ней не методами науки, а с помощью искусства. Зыбкость, неустойчивость, мимолетность, субъективность объединяют их.

Дление - высшая интимная ценность: du vecu de l'аbsolu. Жизнь есть существование во времени, и только живущее существует.

Затем другой гений материализует бергсоновское время в своем искусстве, рождающемся не из воображения, а из воспоминания. Он сделает своими главными героями память и время и своей главной темой - хранимое в памяти прошлое, неспособное стать будущим и потому обреченное на гибель, но спасенное воспоминанием.

379

Творческое время. Искусство, музыка, поэзия как диалог человека со временем. Поэзия, говорил Майрена, - это то, что поэт намерен увековечить, изъяв из потока времени; работа чрезвычайно трудная и требующая много времени - почти всего времени, которым располагает поэт.

Чистая длительность, duree pure, осуществляется в жизненном порыве. Жизненный же порыв - это бог в человеке, потребность творить. Следовательно, длительность - движение, творчество, свобода. Жизненность жизни. Неразложимая сущность существования. В ней воплощается changement sans rien qui change, перемена без изменяющегося. Этот процесс глубинной психологии, ликвидирующий различие между прошедшим и будущим, являющийся основой внутренней жизни и питающий нашу субъективность, для нас гораздо важнее реального времени. Истинное бытие - поток непрерывных изменений, растворяющий субстанцию в длящемся чистом времени. Становление - вот сущность времени: будущее, порожденное творческой эволюцией.

В конечном счете дление времени весьма произвольно и мало чем отличается от проведения линий в воде. Их можно проводить и так, и этак, но пока ты их проводишь, все успевает сомкнуться в одно целое.

Длительность как характеристика чистого "я" есть очищенная от последовательности и причинности множественность абсолютно разнородных элементов, сливающихся друг с другом. Сознание извращает время, делая его противоречивым. Дление вне нас - это дление, помещенное в пространстве, а это значит последовательность, втиснутая в одновременность.

380

В сознании мы находим состояния, которые следуют друг за другом, не различаясь, а в пространстве - одновременности, которые, и следуя друг за другом, различаются в том смысле, что, когда появится одна, то другой нет. Вне нас взаимная внеположность без последовательности, а внутри - последовательность без взаимной внеположности.

Сознание навязывает миру свою последовательность и одновременность, понуждая вещи длиться так, как мы сами длимся, и сообщая пространству свойства времени.

Так образуется смешанная идея измеримого времени, которое есть пространство, поскольку оно однородность, и длительность, поскольку оно последовательность, то есть в сущности противоречивая идея последовательности и одновременности.

Длительность - материал нашего существа, то, что делает вселенную в наших глазах непрерывным творчеством. Она испытывается нами; мы констатируем развертывание времени, но это длительность развертывается в нас. Свойство сознания и материи раскрываться постепенно и есть время.

Длительность предполагает сознание; и уже в силу того, что мы приписываем вещам длящееся время, мы вкладываем в их глубину некую долю сознания.

Длительность как одухотворение материи.

381

Длительность есть память, присущая самому изменению, непрерывность течения, не содержащего текущей вещи и не предполагающего состояний, через которые переходят: ибо вещи и состояния суть только мгновения, выхваченные из перехода, - сущность же времени - длительность сама по себе, освобожденная от определенности.

Длительность является памятью, но не памятью личности, внешней по отношению к тому, что она удерживает, и отличной от прошлого, чье сохранение она утверждает; это память внутренне присущая самому изменению, память, продолжающаяся "вперед" и "после" и препятствующая им быть чистыми мгновениями, появляющимися и исчезающими в виде постоянно возобновляющегося настоящего.

Мелодия, которую мы слушаем с закрытыми глазами, не думая ни о чем другом, почти совпадает с этим временем, представляющимся самой текучестью нашей внутренней жизни; но у мелодии еще слишком много качеств, слишком много определенности. Чтобы найти абсолютное время, нужно предварительно сгладить различие между звуками, затем уничтожить характерные признаки самого звука и удержать из мелодии только продолжение предшествующего в последующем и непрерывный переход, множественность без различенности и последовательность без раздельности. Такова непосредственно воспринимаемая нами длительность, не зная которой, мы не имели бы никакого представления о времени.

382

Именно от времени-субъективного-переживания переходим мы к внешнему времени, имманентному наблюдаемым объектам, и от него к единому Времени вселенной.

Постепенно мы распространяем эту длительность на весь материальный мир, потому что у нас нет оснований ограничивать ее вещами, находящимися в непосредственном соседстве с нашим телом: вселенная кажется нам единым целым; и если окружающая нас часть ее длится подобно нашей внутренней жизни, то мы предполагаем, что так же должно обстоять везде, до бесконечности. Так рождается идея вселенской длительности, то есть идея безличного сознания, служащего соединительным звеном между индивидуальными сознаниями и равным образом между ними и остальной природой. Такое сознание охватывало бы в едином мгновенном восприятии множество событий, совершающихся в разных точках пространства; одновременность двух или многих событий точно соответствовала бы возможности охватить их одним мгновенным восприятием.

Бергсон хотел схватить сущность времени, выйдя за пределы пространства, то есть не опространствуя время, но еще существеннее - выйдя за пределы сознания, через которое воспринимается время.

Но можно ли говорить о длящейся реальности, не вводя в свои рассуждения сознания? Можно ли представить или мыслить соединение между "перед" и "после", не прибегая к памяти - свойству сознания?

Бергсон считает - невозможно. Если нет памяти, связывающей друг с другом два мгновения, то перед нами будет либо одно, либо другое из них, то есть всегда один единственный момент; перед нами не будет ни "перед", ни "после", ни последовательности, ни времени.

383

Память - связующее времени.

Всякая теория времени строится на существовании "прежде" и "теперь": время есть последовательность. Но где нет памяти, никакого сознания, реального или мыслимого, там нет и "перед", и "после" - там есть только "сейчас" - и то, и другое без памяти - абстракция, они сразу не даны. Но, чтобы возникло представление о времени, нужно и то, и другое. Если мы захотим узнать, имеем ли дело с реальным временем или же с простой фикцией, нам нужно только спросить себя, может или не может быть воспринятым объект, стоящий перед нами...

Но что останется от времени, если вы исключите из него последовательность? Что останется от последовательности, если исчезнут "прежде" и "после"?

Строго говоря, невозможно установить различие между длительностью, разделяющей два мгновения, и памятью, соединяющей их, ибо длительность по существу своему есть продолжение того, чего более нет, в том, что есть. Таково реальное время - время, воспринимаемое и переживаемое. Но таково же и всякое мыслимое время, потому что невозможно мыслить время, не представляя его себе воспринимаемым и пережитым. Длительность предполагает сознание; и уже одно то, что мы приписываем вещам длящееся время, означает то, что мы вкладываем в глубину их известную дозу сознания.

384

Является ли время принадлежностью сознания или нет, то есть чем-то внешним к нам, длящееся время неизмеримо. Ибо всякая мера, если она не является абстрактной, предполагает деление и наложение. Между тем невозможно накладывать друг на друга последовательные длительности с целью убедиться, равны ли они или нет; когда одна из них появляется, другая уже не существует. Реальная длительность становится делимой лишь вследствие договора: солидарности, устанавливаемой между нею и символизирующей ее линией. Это и есть опространствование времени, измерение времени посредством движения. "Поток времени" для нас некое условное движение, не зависящее от движения нашего тела. Он дается нам готовым, он выработан для нас другими, обществом - например, вращение Земли. Все мы принимаем этот символ и рассматриваем его как движение во времени, а не только в пространстве, и делаем это потому, что в скрытом виде в нем участвует движение нашего тела, которое могло бы олицетворять для нас поток времени.

И под гнетом безмолвствующего тумана
Стонет колокол,
Качаемый мертвой зыбью,
Отмеряя не наше время, но время
Старше, чем времена хронометров, старше,
Чем времена измученных изволновавшихся женщин,
Которые в ночь без сна гадают о будущем,
Стараются расплести, развязать, распутать
И соединить прошедшее с будущим
Меж полночью и рассветом,
Когда прошедшее - наваждение,
А будущее без будущности,
В часы перед утренней вахтой,
Когда время стоит и никогда не кончается;
И мертвая зыбь, и всё, что было и есть,
Бьют
В колокол.

385

25 1275

После Пруста время властно вторглось в искусство. Вико, Джемс, Бергсон, Даан, П. Д. Успенский подготовили рубежи - очеловечили время. Оно стало средством выявления природы человека. Теория потока сознания Джемса подготовила "течение сознания" в философии Бегсона и "поток сознания" Мэрион Блум. (Джемс и Бергсон шли в теории познания рука об руку, и, хотя пришли к разному, прагматизм одного и интуиция другого имеют очень много общего.) Но мы отвлеклись от времени. Между тем, потоком ли сознания, длительностью ли, но в искусство все глубже проникала идея неразрывности и неотделимости времен.

Мы живем во многих временах, и наша жизнь есть движение вперед (и назад) через поле времени. Прошлое продолжает существовать по-прежнему в настоящем (и в будущем), и мы ловим его мимолетные отголоски в наших снах.

Это не мистика, это все более глубокое осознание дления времени - Кафкой, Прустом, Джойсом, Пристли, Беккетом, всем искусством абсурда.

Время ничего не разрушает. Оно только движет нас вперед и подводит от одного окна к другому... Суть в том, что сейчас, в эту минуту, и вообще в любую минуту, мы представляем лишь частицу нашего подлинного "я".

Отсюда - вневременность искусства: все тот же человек - во все том же времени...

386

Это неизменное время виртуозно изображено Джойсом как время, где прошлое перемешано с настоящим, где конкретность условна, где возможно одновременное сосуществование всего. Такое реальное мистическое время... Человек не приходит и уходит, а лишь меняет оболочку. Никто не рождается и не умирает, потому что сознанию безразлично, в каком теле оно заключено.

И рядом другое Бергсоново время, текущее в Волшебной горе, - деятельное время, дающее возможность созреть переменам. Оммо удалось рассказать время, сделать его главным героем.

И все эти дления - время Пруста, Вирджинии Вулф, время Миссис Дэлоуей, время Джойса, Элиаде, Фолкнера, Манна, Бютора - это разные реализации бергсо-новской длительности. Все они последователи Бергсона, экспериментирующие со временем. Затем Жюль Ромэн поместит идею continuite psychique, психической длительности, в центр мировоззрения, a perceptions immediates, непосредственные восприятия, будут возведены в ранг эстетического принципа Аббатства.

Ибо знаю, что время всегда есть время
И что место всегда и одно лишь место
И что сущим присуще одно их время
И одно их место
Я довольствуюсь крохами теми
Что даны мне, и в них обретаю веселость
Оттого отвергаю блаженный лик
Оттого отвергаю голос
Ибо я не надеюсь вернуться опять
Веселюсь, ибо сам себе должен такое создать
Что приносит веселость...

387

МАГИЧЕСКИЕ ВСПЛЕСКИ

Оракул - это первый шаг ко всякому знанию.
Уайльд

Магические всплески: Танах и Моисеева Тора; Веды; Адигрантх; Трипитака, или откровения Гуатамы; Уц Цин и Сышу; Сунна, изречения Моисея и Мухаммеда, прорицания Авгура и Кассандры; видения Сведенборга; Откровение Иоанна Богослова; Кодзики, Дзэн - что все это как ни квинтэссенция интуиции, как ни озарение, как ни жизненный порыв или весть?.. Под мощными пластами интеллекта залегает до конца не постигнутая сущность, являющаяся задолго до понимания. Чего стоят, например, нирвана и ведущие к ней максимы:

Жить - значит страдать;
причина страданий - желания;
для освобождения от страданий надо избавиться от желаний
и т.д., и т.п.?

Или какова глубина догматов боговоплощения, искупления, воскресения или вознесения? Или - ахимса? Или - дао?

Дзэн еще в VI веке пришел к выводу о невыразимости истины в словах и даже к отказу от озарения. Парадоксальность истины в том, что обретает ее не тот, кто ищет. Но высшая истина - в отказе от нее...

388

Махаянский философ Дао Шэн, исходя из главной идеи дзэн о нерасчлененности бытия, сделал вывод о мгновенном восприятии истины, ибо то, что членится, не может постигаться по частям: истина озаряет человека мгновенно во всей своей полноте и целостности. Назначение духа - синь - и состоит, собственно, во внезапном озарении.

(Мысль второго плана: об отсутствии озарения больше всего говорят те, кому не дано его пережить, потому что не дано пережить никогда.)

Ошеломляющее мгновение - важнейший момент в дзэнской теории познания. Мгновенность не только знак быстролетящего времени, но и знак остановленного мгновения, разросшегося в воплощение вечности.

Вот ведь как: нет надежного источника знания, и ни на один источник нельзя положиться. Все допускается в качестве источника вдохновения.

Нет, нет, - вовсе не Бергсон - вся культура! Даже не Аристокл, хотя именно его зовут отцом интуиции, говорящем в Тимее:

Пророчествовать - значит быть вне себя, это значит, что наш рассудок должен быть помрачен либо сном, либо болезнью, либо он должен быть вытеснен каким-то сошедшим с небес вдохновением.

Итак, платоновское понимание интуиции как мистического проникновения: чтобы узреть, надо отрешиться. Сосредоточенные на материи - да не увидят!

Еще он называл откровение припоминанием, погребенным в душе. Вначале они возбуждаются, как сновидения, а затем, когда мудрец проявляет настойчивость и беспокойство, бесконечно обращаясь к себе с вопросом, то в конце он получает ответ из самого себя, как о том повествуется в Меноне.

389

Но только ли Платон?

Мудрецы говорят: душа одни вещи воспринимает посредством тела - зрением или слухом, а другие улавливает сама по себе, без посредства тела, говорит Алким.

И у стоика Хрисиппа, и у Парменида, и у Алкима, и у мадхьямиков разум отделен от предвосхищений. Здесь уже четко выделены два рода истин и два рода знаний, причем откровение уже возвышено над умозрением.

А у индусов? В сущности для постижения Брахмана и приобщения к нему есть только один путь - экстаз.

Можно верить или не верить демону Сократа, этому мистическому внутреннему гласу. Но если не верить, как быть с философией, искусством, даже с наукой? Я, не очень-то доверяющий благоразумию наших обдуманных решений, склонен высоко ценить такие побуждения, пишет Учитель Жан. - Нередко я и сам их испытывал; они сильно влекут к чему-нибудь или отвращают от какой-либо вещи, - последнее у Сократа бывало чаще. Я позволял этим побуждениям руководить собою, и это приводило к столь удачным и счастливым последствиям, что, право же, в них можно было бы усмотреть нечто вроде божественного внушения.

390

Когда интенсивность воображения становится нестерпимой, тогда появляются демоны - Сократа ли, Лютера, Сведенборга, Блейка. Тогда Корнелий Агриппа в пятнадцатом веке гласит о двадцатом, евангелисты пишут Евангелия, Рыбак Духовный пишет О сообщении души и тела, а великие мистики в темноте своей вещают истину о грядущем.

Даже в примитивной мистике пророка Даниила куда больше сбывшихся идей, чем во всех вместе взятых опусах наших великих демиургов.

...и вот - зверь четвертый, страшный и ужасный, и весьма сильный... и десять рогов было у него. Я смотрел на эти рога, и вот, вышел между ними еще один небольшой рог и три из прежних рогов исторгнуты были перед ним, и вот, в этом роге были глаза как глаза человеческие, и уста, говорящие высокомерно...

Воистину благословен не знавший исторгающих рога...

Нет, это не просто мистическая поэзия, а нечто кафкиански многообразное, фрейдовски глубинное, юнговски архетипическое, религиозно многозначительное.

А мы говорим: интуитивный метод еще не выработал необходимой словесной символики, адекватной пластике и многообразию слоев сознания.

Впрочем, это правда: языка еще нет!

В средние века Гавриил Баль учил, что весь мир наличествует в нашем сознании в виде дубликата. Понятие вещи, писал он, или суждение о ней есть сама вещь, к которой только прибавилось отношение субъекта.

391

Николай Кузанский считал, что интуиция не может быть выражена понятиями, она есть "умудренное неведение", неосознанное и недифференцированное знание.

Интуиция - сознание инстинкта или сверхразум?

Видения, галлюцинации, миражи в такой же мере признаки больного духа, как и свидетельства сверхчеловечности. Конечно, рационалист, никогда ничего не испытавший и в силу своей ограниченности не читавший Гальтона, всегда будет относиться с недоверием к святым Францискам и Иоаннам. Да и Сведенборг, вызывающий по завершении очередного трактата учеников Аристотеля, Декарта и Лейбница, которые тут же являлись ему, не получит у них большого доверия.

Но что видел Блейк? Что записывали и зарисовывали величайшие поэты и художники? С кем беседовала Жанна Д'Арк? Какие видения убили Чюрлёниса?

Отцы церкви - Максим Исповедник, Дионисий Ареопагит, Эриугена, как затем все визионеры средневековья, говоря о мистических видениях, свидетельствовали только о яркости ночных чувств. Конечно, прозрения Баадера, или Бёме, или Северного Дедала, или безымянных аскетов могут быть неконкретны, расплывчаты, отвлеченны, слишком многозначны, но чего мы хотим от духовидения? максвелловской ясности? ньютоновской однозначности?

Достаточно того, что если Природа есть Откровение божественной Мудрости, то всякое постижение темных намеков Природы и осознание ее таинственных сил есть мудрость, идущая к человеку из космических глубин.

392

Приникайте же к Земле, чутко улавливайте ее внушения, будьте верны космическому началу - таков этот путь. Путь святых, путь героической воли, благодати, восхождения к небу.

Именно на этом пути мистика средневековых визионеров сходится с интуицией выпускников Гарварда и Оксфорда.

И у меня своя мистика, свой магический элемент: все, что мне необходимо для создания этой книги, появляется именно в тот момент, когда мне этого недостает.

Нет, я не думаю, что мы ближе к истине в своих суевериях, чем в своей науке. Но я полагаю, Торо вкладывал в это тот смысл, что в суевериях больше жизни, и поэтому в них мы ближе к ней.

"Интуиция требует страсти и осторожности. Ее методология, если это слово здесь применимо, - это методология жизни".

Мистика и телеология Сведенборга не мешали ему писать ошеломляющие книги о гармонии души и тела, в которых плотиновским языком говорится не только о том, что душа облекается телом, как тело одеждой, но и о том, что наитие физическое, сочетаясь с наитием духовным (истиной), дает гармонию предустановленную. Иначе говоря, истина прекрасна. Дух, пишет далее Северный Дедал, есть сумма разумения и воли, то есть мудрости и любви.

393

Интуитивы вообще более умны, уравновешенны и этичны. Для них то, что будет, реальнее того, что происходит, поэтому они обычно непрактичны. Они часто заблуждаются и редко считаются с тем, как видят грядущее иные люди. Если уж у них появилось свое видение, они ни перед чем не остановятся, чтобы изменить мир в соответствии со своим убеждением. Из интуитивов вербуются гении и вожди, ясновидцы и фанаты.

* * *
Аристотель. Нет в уме ничего, чего бы раньше не было в ощущении. Лейбниц. Кроме самого ума.

А столь ли рационален превозносимый нами рационализм? О чем свидетельствуют Картезий, Лейбниц, Спиноза? Они свидетельствуют: опыт - да, но он всего лишь опыт, из него не вынести природы вещей. Гоббс добавляет: в самих вещах всеобщего нет, оно появляется в нас - как язык, как символ, как название.

СВИДЕТЕЛЬСТВУЕТ КАРТЕЗИЙ

Есть много вещей, которые мы делаем более темными, желая их определить, ибо вследствие их чрезвычайной простоты и ясности нам невозможно постигать их лучше, чем самих по себе. К числу величайших ошибок, какие допускаются в науках, следует причислить, быть может, ошибку тех, кто хочет определить то, что должно просто знать.

394

ЛЕЙБНИЦ- СОФЬЕ-ШАРЛОТТЕ

Так как чувства и индуктивные заключения не могут дать нам вполне всеобщие и абсолютно необходимые истины, а говорят лишь о том, что есть и что обычно бывает в частных случаях, и так как мы тем не менее знаем всеобщие и необходимые истины наук, - в чем и состоит преимущество, возвышающее нас над животными, - то отсюда следует, что мы почерпнули эти истины в какой-то мере из того, что находится в нас...

Чувства доставляют нам питательный материал для мышления, и у нас никогда не бывает мыслей столь отвлеченных, чтобы к ним не примешивалось чего-либо чувственного. Но мышление требует еще иного, сверх того, что чувственно.

Итак, находится в нас. Кроме чувств, находящихся в нас, в нас, в нашем уме находится нечто еще, сверхчувственное, априорное, и имя ему - откровение. Музыка откровения. Ибо музыка, математическая в своей сущности, является интуитивной.

Вот ведь как: рационалисты со свойственной им практичностью отделили интуицию от умозаключения, но не отбросили ее, как следовало ожидать от мировоззрения, опирающегося на доказательство. И не только не отбросили, но подняли как высшее знание: самое совершенное знание - то, которое в одно и то же время и адекватно, и интуитивно.

Первый рационалист Просвещения был трезвым мистиком и, отдадим ему должное, необыкновенно проницательным: то, что Картезий пишет о математической индукции, вполне могло быть написано сотни лет спустя Пуанкаре:

...надлежит отбросить все узы силлогизмов, вполне довериться интуиции как единственному остающемуся у нас пути, ибо все положения, непосредственно выведенные нами одно из другого, если заключение ясно, уже сводятся к подлинной интуиции.

395

Принцип математической индукции как результат интуиции в ее чистом виде. Как праинтуиция. Все аксиомы, силлогизмы, сам аппарат доказательств - как непосредственная, открывающаяся путем прямого усмотрения истина.

Из опыта нельзя вывести никакого заключения, которое имело бы характер всеобщности. Если признаки в двадцати случаях оказываются верными и только в одном обманывают, то человек может ставить об заклад двадцать против одного за то, что предполагаемое явление наступит или что оно имело место, но он не может считать свое заключение безусловной истиной.

Гоббс, правда, еще не знал, что только интуиция полностью свободна, умозрение же собственным своим аппаратом неизбежно приводит само себя к парадоксу или абсурду. А вот Локк смутно чувствовал уже и это. Для него интуиция стала первой и последней достоверностью, доказательство же - затуманиванием истины: "чем больше звеньев, тем невразумительней итог. Непосредственное как самое ясное и достоверное, какое только возможно для человеческой слабости". Интуиция как способность слов быть символами всеобщего, как созерцание умом своих же идей. "Ум, воспринимающий истину, как глаз, воспринимающий свет".

И кто требует от знания большей достоверности, тот не знает, чего хочет сам.

396

Откровение как демонстративное или же демонстрирующее знание.

Паскаль, разделявший истины разума и сердца - логику и интуицию, осуждал притязания разума на тотальность. Первоначала внеразумны и недоказуемы, мы носим их в сердце. Идея заключена в нас.

Принципы чувствуются, теоремы доказываются, и то, и другое с достоверностью, хотя и разными путями.

Сознавая границы разума, Паскаль не ограничивал возможности познания, ибо, испытывая бессилие доказать, ощущал в себе способность узреть: мы носим в себе идею истины, непреодолимую ни для какого скептицизма.

Вико не только обосновал и переоткрыл еще раз переоткрытую Шпенглером и Кроче теорию циклов возникновения и гибели цивилизаций, но в великой своей книге Основания новой науки об общей природе наций главным источником познания природы назвал божественное откровение, интуицию.

А Кант? Допуская чувственную интуицию, он отвергал интеллектуальную - априорность познания, говорим мы. Но что такое Кантова трансцендентность, как не познание, которое интересуется не только предметом, но и способом априорного познания. Свободная воля, интуиция, поведение - таковы главные трансцендентности человека, учил Кант.

Всякое знание начинается с опыта, но из этого вовсе не следует, что оно все происходит из опыта.

397

Любое знание начинается с интуиции, затем переходит к понятиям и завершается идеями.

Даже ориентированный на рацио Фихте говорил об интуиции: "В ней источник жизни, а без нее - смерть".

Уже у Шеллинга мы находим интеллектуальную интуицию вполне бергсоновского типа: непосредственное улавливание интеллектуального действия в момент его совершения. Фихте и Шеллингу принадлежит идея бессознательного интеллекта, предшествующего сознанию и являющегося его условием. Учение о творческом воображении содержит в себе нечто большее, чем антикантовскую телеологичность, оно проникнуто гилозоизмом - наличием в материи самодвижущей внутренней причины, ведущей ее к самопознанию. Иными словами, бессознательный интеллект дочеловечен, и вся природа есть постепенное саморазворачивание его.

Вот еще что показательно: отсутствие жизненного опыта, незрелость и утопичность, неспособность к систематичности и нелогичность, непрактичность не воспрепятствовали творцу Гипериона, опираясь исключительно на вдохновение, ритм и экстаз, создать самые провиденциальные произведения, предвосхитившие закат этой самой утопии и трагические коллизии культуры.

* * *
Время, пространство, причинность, интуитивность... Мы их не видим, не осязаем, они приходят к нам извне в такой же мере, в какой возникают в нас. Наши чувства отодвигаются тогда на второй план и уступают нашему интеллекту и интеллектуальному инстинкту. Интуиция не наша привилегия, она есть и у собак, но высшие ее формы свойственны лишь лучшим из нас. Но и у нас озарение меняется в огромных пределах: одним оно открывает целые миры, другим - только собственную нору.

398

Искривление пространства, квантование времени, материя как результат искривления, пространство-время - где это увидишь? Из чего это построишь? Из какой очевидности? Или, быть может, из дедукции?

Я не утверждаю, что все это - истинно; более простые вещи заставляют меня усомниться. Здесь важно другое: самое замечательное вначале открывают, а затем обосновывают, доказывают, подтверждают. Конструктор видит до расчета, математик до доказательства знает результат, политик чует момент. А если не видит, не знает, не чует...

Шопенгауэр говорил: должна существовать какая-то возможность каждую истину, которая была открыта посредством умозаключения и сообщена посредством доказательств, познавать также и непосредственно, без помощи доказательств и умозаключений.

Так что же: разумное постижение или мистическое озарение? Рациональность или иррациональность? - вот пример типичного схоластического мышления, везде требующего однозначности.

Гениальность не что иное, как способность пребывать в чистом созерцании, теряться в нем и освобождать познание, сначала существующее только для служения воле, - освобождать его от этой службы... для того, чтобы остаться только чисто познающим субъектом, светлым оком мира.

399

Светлым оком мира... Дедукция никогда не позволяет извлечь из футляра больше того, что в него вложили - это тоже Шопенгауэр. И тем не менее мы непрерывно черпаем сущность вещей из самих себя.

Сущность вещей... Шопенгауэр оставил интеллекту функцию выяснения мотивов и отношений между вещами, озарению же - постижение сущности вещей.

Возвращаясь к Бергсоновой интуиции, этому высшему незаинтересованному инстинкту, мы напомним, что он - высшая функция жизни, отрешенная от нее. И незаинтересованной интуиция становится, лишь отрываясь от практического разума: чем больше мы заняты жизнью, тем менее мы склонны к тому, чтобы созерцать. Именно отсутствие задней мысли о практической пользе делает интуицию высшим созерцанием, способным постичь целое в его многообразии, в едином потоке, в слиянии с собой.

Но как можно требовать от тела и духа узреть более того, что им дано? "Внимание может осветить, увеличить точность наблюдения, углубить его, но оно не может заставить появиться в поле восприятия то, чего там не было сначала". Как это превозмочь? Превозмочь это чрезвычайно трудно, потому-то прорывы столь редки.

Интуиция - исключительное состояние духа, тем более исключительное, чем сильнее ее мощь. Это даже не жизненный порыв, а уникальный прорыв в трансцендентность. Это - высшая напряженность отрешения, откровения Рокантена, causa sui, причина самого себя.

400

Возвышение интуиции над интеллектом, созерцания -над действием потребовалось Бергсону для защиты от экспансии рациональности, от ее агрессивности, нетерпимости, нетерпения. Социалистические идеи только начинали раскручивать свою боевую пружину, а наитие подсказывало, на что они способны в своей практичности. То, к чему Гуатама пришел на заре, наш рассудок узрел на закате. Но это уже не могло упредить ни слепящей тьмы, ни 19 84-го...

Можно сколько угодно спорить о границе, за которой незаинтересованность переходит в действие, и интуиция - в рассудок. Но есть ли эта граница? Есть ли порог для созерцания? Можно ли его преодолеть? Или надо родиться Гуатамой?

Подобно тому как рациональность неотделима от иррациональности, между интеллектом и интуицией нет пропасти - только бесконечное количество переходов. После Голосовкера мы знаем, что интуиция - интеллектуальный инстинкт. Но ведь и рассудок - высшая форма инстинкта.

Джамбаттиста Вико считал фантазию высшей формой ума. Фантазия тем беспредельнее, писал он, чем менее рационален ум. Поэзия и наука разнятся как фантазия и рассудок. Художественное познание интуитивно, научное рассудочно. Затем Бенедетто Кроче разрушит стену: мышление без фантазии немыслимо.

Первичность, автономность, незавершенность, фантазийность - вот категории философии духа Кроче. Познание бывает интуитивным и логическим: познанием при помоши фантазии и при помощи интеллекта, познанием индивидуального и универсального, самих вещей и их отношений - словом, созданием образов и понятий.

401

Интуиция как самовыражение. Она первична и дорассудочна, она - внутренний голос, который еще не знает о существовании реального и нереального. Здесь то и другое становится одинаково возможным, ибо здесь оно неразличимо. Интуиция извлекает ирреальное из темной области психики и наделяет его жизнью. Интуиция извлекает, ум анализирует. Критерием нерационального все равно остается рациональное. И в этом отношении физика неотличима от лирики. Ведь интуиция, если таковая наличествует, всё обращает в произведение искусства. Физику или лирику, которым недостает интуиции, недостает всего, так как им недостает самих себя. Наука - это тоже самовыражение и выражает мир-через-себя. И если знание становится договором, конвенцией, это свидетельствует только о мощи индивидуального духа его творца.

Интуиция всегда индивидуальна. Знаки, символы, понятия, слова личностны. "Качество выражения не выводится из качества понятия". Истинный смысл символов не передаваем до конца. Точное понимание слов невозможно при любой строгости определений.

Оно возможно потому, что слово в уме того, кто говорит, и слово в уме того, кто вникает... не одно и то же слово, а два различных и несоизмеримых акта выражения.

Как нет двух одинаковых интуиций, так нет двух тождественных слов. Язык - не более чем намек. Он непереводим. Это, быть может, фундаментальная причина взаимонепонимания .

402

СОН?

Исступление и сон являются двумя естественными путями, которые вводят нас в обитель богов и позволяют предвидеть судьбы грядущего.
Монтень

Интуиция как сон. Главное в ней непередаваемо. Многозначность чувствования не переводится на язык логической определенности. Она рождается в многослойной многосложности подсознания.

Сегодня мы знаем, что полушария нашего мозга несхожи; правое оперирует целостностью, левое - речью, знаками, символами, логикой. Сознание и подсознание взаимосвязаны и постоянно "переговариваются" друг с другом. Подсознание воспринимает совокупность, сознание делит ее на части, определяет и выражает то, что невыразимо и не сказано в правом полушарии. Сознание и подсознание, разум и интуиция неотделимы, а если отделены, то это симптом болезни.

Важно вот что: целостный мир схватывается правым полушарием, минуя логику и анализ. Сон нередко открывает то, перед чем анализ бессилен. Он не связан штампами, моделями, схемами, он не сознает, что невозможно и что нельзя. Интуиция вообще алогична, это скорее буйство фантазии, нежели слабость программы. Для нее нет тупиков.

Когда мы творим, осознанные идеи играют куда меньшую роль, чем инстинктивные импульсы подсознания.

403

Сюрреализм как чистая интуиция.

Как сон, интуиция разряжает, снимает стресс, восстанавливает активность. Как и разные виды сна, вероятно, существуют и разные виды интуиций - по глубине, по длительности, по яркости и силе.

Сон - окно в подсознание, шторками которого мы еще не овладели.

Сон как брешь в мышлении. Отсюда - устойчивая связь снов и верований.

Инсайт - это способ видения невидимого, невоспри-нимаемого, не поддающегося анализу и вычислению. Во все времена, пишет Бергсон, встречаются люди, назначение которых как бы именно в том и состоит, чтобы видеть самим и заставлять видеть других то, что естественным способом мы не замечаем. Эти люди - художники. Чего добивается искусство, как не того, чтобы заставить нас открыть в природе и духе, вне нас и в нас самих массу вещей, которые не обнаруживаются с ясностью нашими чувствами и нашим сознанием.

Инсайт как сверхчувствование.

Инсайт как высшее подсознательное, как воображение подкорки. В момент вдохновения она выключает внешние чувства, сосредоточиваясь всецело на творческих преображениях внутреннего. Вот она, инспирация! Весь организм, "мыслящий" обособленно от рассудка, а потому "видящий" еще не содержащееся в нем.

Конечно, и сама интуиция бесконечно разнообразна: от божественного озарения мистики до интеллектуальной и дискурсивной интуиции Декарта.

404

Усмотрение великого принципа - знаменитое гётевское apercu, или постижение сущности - епифания Джойса... Ум - это тлеющий уголь, говорит Шелли. Неясно, когда он вспыхнет и каким будет огонь. Сам поэт не ведает, что сейчас выйдет из-под его пера. Я не знаю, что буду писать через мгновенье. Это "возникает само". Это интереснее, чем высвечивание корня 23-й степени из двухсотзначного числа - мистика озарения.

Это свойственно не только гениям. Софья Андреевна с ее "малым умственным хозяйством" была необыкновенно чутка к фальши, и Лев Николаевич эксплуатировал это ее женское свойство. У нее - огромная сила иррационального чувствования, писал он. А ей говорил: "Ты, глупая, со своими неумственными интересами, мне сказала истинную правду".

Интуиция как отпадение от Логоса.

Всякое знание абсолютного бытия есть акт самоотречения отпавшего индивидуального разума во имя Универсального, и благодать интуиции дается этим смиренным отказом от самоутверждения в состоянии, отпавшем от Логоса.

Я никогда - ни в своей философии, ни в своей жизни - не хотел подчиниться власти общего, общеобязательного, обращающего индивидуально-личное, неповторимое в свое средство и орудие. Я всегда был за исключение, против правила. В этом проблематика Достоевского, Ибсена была моей нравственной проблематикой... У меня всегда была вражда к монизму, к рационализму, к подавлению индивидуального общим, к господству универсального духа и разума, к гладкому и благополучному оптимизму. Моя философия всегда была философией конфликта.

405

АНАЛИЗ И ЭКСТАЗ

Он (Пуанкаре) ожидал, что истина разразится над ним, подобно грому.
Бутру

Математиками рождаются, а не становятся,
Пуанкаре

Инстинкт и интеллект попросту презирают друг друга, ибо один только делает, а другой - только знает почему. Мосты же между инстинктом и интеллектом удается навести только гению.

Мы уже говорили, что интуиции множество - от механического муравьиного инстинкта или простейшего человеческого усмотрения: "две величины, равные третьей, равны между собой" - и до мистики необъяснимых пророчеств Кассандры, которые всегда сбываются, хотя никто им не верит. А как обстоит дело в самой строгой из наук? Что говорят математики?

- Мои результаты мне давно известны, я только не знаю, как я к ним приду, - отвечает величайший из них.

Да, наука строится по принципу Доджсона: сначала приговор, доказательства потом. Открывают интуицией, затем появляются аргументы. Логика не наблюдает, не изобретает, не открывает - она судит.

Даже математика... А почему, собственно, даже? - Математика прежде всего. Ибо именно здесь...

406

М-р Морс занимается только математикой, но его высказывания определяют искусство музыкальной композиции гораздо точнее, чем любые утверждения, которые можно слышать от музыкантов: "Математика является результатом действия таинственных сил, которые никто не понимает и в которых важную роль играет бессознательное постижение красоты. Из бесконечности решений математик выбирает одно за его красоту, а затем низводит его на землю".

Достаточно вспомнить хотя бы Эйлера, с непревзойденным искусством оперировавшего с рядами задолго до того, как возникла их теория; Хэвисайда, создавшего операционное исчисление и дерзавшего пользоваться им в расчетах, несмотря на полное отсутствие обоснования; Г. Кантора, создавшего теорию множеств, ставшую, несмотря на обнаруженные впоследствии многочисленные парадоксы, подлинным "раем для математиков".

Цену откровения знает лишь гений, расплатившийся за него медленным или быстрым самоуничтожением. Гаусс, Клейн, Пуанкаре, Гильберт, Риман, С. Ковалевская, Оствальд, Фарадей, Дэви - первые приходящие на память имена: нервные срывы, полное истощение, граничащее с помешательством, тяжелые заболевания, ранняя смерть. Даже математические откровения - результат непреодолимой потребности творить, невзирая ни на что, самозабвенно, вопреки воле к жизни.

Откровение внезапно, как толчок. И всегда неожиданно. Гельмгольц, Гаусс, Пуанкаре единодушно отмечают, что озарение приходит через дни, недели, месяцы бесплодного труда. Эти усилия пускают в ход машину бессознательного, которая без них не пришла бы в действие и ничего бы не произвела. Можно пуститься в бесконечный и бесплодный спор о первичности сознательного и бессознательного, но нужен ли он после безрезультатных дискуссий...

407

Логика говорит нам, что на таком-то и таком-то пути мы, наверное, не встретим препятствий; но она не говорит, каков путь, который ведет к цели. Для этого надо издали видеть цель, а способность, научающая нас видеть, есть интуиция. Без нее геометр был бы похож на того писателя, который безупречен в правописании, но у кого нет мыслей.

Пуанкаре чужд антиинтеллектуализм, он не отвергает анализ. Нельзя исчерпывать мощь отрицанием и воплем энтузиазма, пишет он. Но этот же Пуанкаре интуитивно чувствует опасность восходящей к Лейбницу логизации мира:

Конечно, в человеке имеются иные силы, кроме его ума: не было такого безумца, который бы отрицал это.

Сердце, инстинкт могут руководить умом, но не могут сделать его бесполезным; они в состоянии направить взгляд, но не в состоянии заменить глаз.

Что сердце - рабочий, а ум - только орудие, с этим можно согласиться.

И математики бывают разные: есть чистые логики, а есть такие, как Понселе, полностью вверяющие себя интуиции, - те и другие необходимы.

408

Логики верили в математику без интуиции, они пытались исключить не только ее, но аксиоматику и априорность. Дайте определение - все остальное дело логики, говорили они. Их не смущала примитивность логики в сравнении с изощренностью их собственного ума, в сравнении с внезапностью озарения, в сравнении с вдохновением и внезапно обретаемым чувством безусловной правильности вдруг пришедшего решения. Решения до доказательства.

Дискуссия математиков, как это ни странно, тоже может превратиться в порочный круг: каждый повторяет то, что он уже говорил, как будто не слыша, что ему говорит оппонент.

Нет, Пуанкаре не переоценивал интуицию - "она не может дать нам строгости, ни даже достоверности", - но и не недооценивал ее - "через нее-то подмечают сразу общий план логического здания". Чувственную интуицию он ставил ниже интеллектуальной, считая последнюю редчайшим даром, свойственным исключительным умам. Никакая наука невозможна без нее.

Чистая логика всегда привела бы нас только к тавтологии; она не могла бы создать ничего нового; сама по себе она не может дать начало никакой науке.

Логика - строгость, достоверность, интуиция - изобретательность.

Даже когда истина нам еще неясна, она все равно предшествует нашей мысли и неукоснительно предписывает ей дорогу, вторит Пуанкаре Эрмит. Догадка предшествует доказательству. Сам Эрмит никогда не прибегал к образам, абстрактные сущности были материалом его интуиции. Он их не видел, а чувствовал.

409

Вспомним других. Декарт основные законы аналитической геометрии увидел во сне. Эйнштейн в автобиографии писал, что его открытия не есть следствие логического мышления, даже если конечный продукт имел логическую форму. Жак Адамар, один из крупнейших математиков нашего столетия, мыслил, не прибегая к символам и словам:

Я утверждаю, что слова полностью отсутствуют в моем уме, когда я действительно думаю; слова появляются в моем сознании только после того, как я окончу или заброшу исследование.

А вот свидетельство химика Августа Кекуле:

Я предавался грезам. Перед моими глазами кружились атомы. Я часто рисовал себе в воображении движение этих маленьких существ, но до того времени никогда не удавалось мне проследить, какого рода были эти движения. Сегодня я видел ясно, как здесь и там два маленьких атома соединялись в пару, большие атомы обнимали по два маленьких, еще большие держали в объятиях по три или четыре, и как все это кружилось в вихревом танце. Я видел, как большие атомы образовывали ряды, в конце которых висели меньшие атомы...

Так родилась структурная теория Кекуле.

А один из творцов науки разве не приводит потрясающие воображение примеры интуиции своего отца - Роберта Уоринга Дарвина?

Леви-Брюль установил, что мышление начинается с дологического и что в современном сознании логическое и дологическое сосуществуют. Мыслительная деятельность человека одновременно рациональна и иррациональна. Безумие - часть сознания, говорит Фуко.

410

Анализируя аксиоматику, Пуанкаре пришел к выводу о непрерывной интенсификации интуиции - вначале обращение к чувствам и воображению, затем бессознательное обобщение эмоций и, наконец, интуиция чистого числа - высшая ее форма, открывающая новое до рассуждения о нем.

Анализ предоставил нам много приемов и обещал гарантии непогрешимости, но чем строже он становился, тем дальше уходил от реальности - и тем яснее выражал свою самонесовместимость. Строгость - не только утрата реальности, но и самонедостаточность. Принципиальная непредсказуемость - одно из свойств мира и человека. Соотношение неопределенностей и точки бифуркации - малая толика в общей неопределенности мира.

Даже Уайтхед многократно подчеркивал необходимость подкрепления логики интуицией. Хотя к нему в наименьшей мере относится понятие "иррационалист", тем не менее именно он почти по-бергсоновски говорил о неблагоприятном воздействии науки на эстетические запросы цивилизованного общества, о выхолощенном характере анализа. Эстетические ценности, писал он, вечны, и их значение особенно велико в эпоху, когда людям грозит опасность погрузиться с головой в материализм и механику.

Но интуицию не следует отрывать от интеллектуальной развитости, напряженности творческой работы. Случай благоприятствует подготовленному уму, заметил Па-стер. Но ее не следует сводить и к учености. Интуиция возможна на базе гётеанства и может быть на основе шаманства. Ведь визионерство невежественных мистиков - тоже экспериментальный факт.

411

Бессознательное - далеко не однородное. Оно имеет свою физиологию, динамику, структуру, историю и многое другое, что еще только предстоит постичь.

Вполне возможно, что когда-нибудь мы поймем, что такое вдохновение, экстаз, прозрение, но трудно себе представить, что это понимание научит писать гениальную музыку или стихи. Вот математики, казалось бы, рационалисты, логики, сухари. А ведь все равно творят свою великую математику, как музыку, - на основе предчувствий и откровений. И есть какой-то глубокий символ в том, что музыка и математика одинаково не способны обосновать свои основы.

Научный анализ интуиции, видимо, невозможен именно потому, что она происходит без участия сознательного контроля. Интуиция осознается, когда процесс уже завершен. Черный ящик. Дыра в небытие.

Мы осознаем то, что уже выплыло, а не процесс выплывания. Лишь когда неосознанное приближается к поверхности, появляются те проблески, которые так трудно уловимы.

Так же как интуиция оплодотворяет знание, так и знание - предпосылка интуиции. Интуиция слишком часто есть эрудиция. Возможна интуиция без эрудиции, но это кажущийся эффект, ибо есть неосознаваемая эрудиция мистиков и яркость внутреннего зрения визионеров.

"Оплодот воряет" - важная категория интуитивного процесса. Селье так и говорит: процесс интуитивного озарения и роды - одно: любовь (желание) - оплодотворение - созревание - родовые схватки - рождение - счастье.

412

Если сознательный разум в каждый момент времени имеет дело только с одной задачей, то бессознательный является богатым хранилищем опыта и идей. Из темных хранилищ подсознания мозг извлекает то ту, то эту идею и бессознательно опробует ее.

Все данные, попавшие в гигантский "миксер" нашей подсознательной памяти, постоянно сталкиваются друг с другом, образовывая полезные сочетания. Такие новообразованные группы идей в состоянии непроизвольно управлять целенаправленными действиями, даже не становясь осознаваемыми; они становятся доступными рациональному анализу и намеренному их использованию только в том случае, если прорываются в сознание в результате интуитивного озарения.

Как обострить интуицию? Надо прежде всего родиться гением. Плюс работа, работа, работа: сосредоточенность, мозговой штурм, стимулирование фантазии и ассоциаций... Но главное - всегда остается по ту сторону...

"И все, что проносится в текущем, укрепляйте стойкими мыслями..."

Вот мы говорим: философия жизни иррациональна. Но ведь именно она объявила, что алхимики-эмпирики (суфлеры) и алхимики-адепты (пророки) - одно. Интуиция - всего лишь способ познания, не более, пишет Рик-керт в Философии жизни. Мы не знаем механизмов осенения, но осененность - высшая форма интеллектуальности.

Одна интуиция, без твердости понятий, ведет к теоретическому ничтожеству.

413

Даже у Плотина, даже у визионеров - точно так же, как у Спинозы, - интуиция есть интеллектуальное созерцание.

Основой философии, пишет Риккерт, не может служить никакая вненаучная интуиция, не может лежать она и в основе философии жизни. Сам же факт "просветления" - не философский, но психологический феномен.

Бергсонизм, писал Пеги, никогда не был иррационализмом. Он был новым рационализмом. Просто к "познающему сознанию" добавилось "чувствующее, волнующееся" сознание. Произошел отказ от субстанциалистского понятия сознания и переход к сознанию как духовной свободе - к свободе как первичному, изначальному и непосредственному факту сознания.

КАК МЫ ТВОРИМ?

Самая удивительная тайна на свете душа сочиняющего человеческого существа.
Т. Манн

В сфере искусства объективного познания вообще не существует, а есть только интуитивное.
Гофман

Прежде чем лечь спать, Сен-Поль Ру вывешивал на дверях своего дома в Камаре табличку:

НЕ МЕШАТЬ ПОЭТ РАБОТАЕТ

414

Жан-Поль: если поэт раздумывает, что должен сказать его герой - "да" или "нет", - надо выбросить этот персонаж, он - мертвый глупец.

Художник не ведает, что творит. Да и понимание сотворенного часто приходит задним числом, если вообще приходит... То, что мы открываем в гениальном произведении века спустя, заложено в нем изначально. Такова сущность гениальности.

Уже Аристокл видел в Поэзии спонтанное вдохновение, не обдумывающее, не взвешивающее своих слов, а текущее сверкающим родником в бесконечном разнообразии красок.

Два тысячелетия спустя Р. Фрай в Видении и изображении и К. Белл в Значимой форме скажут примерно то же: искусство - сфера интуиции и откровения, которые выше логики и науки.

Откровение, считал Д. Андреев, льется по многим руслам, и искусство если не самое чистое, то самое широкое из них. Художник - это вестник - большее, чем религиозный пророк.

Интуиция эстетична, художественна, символична. Даже в науке озарение связано с эстетическим чувством. Есть два типа мышления: коммуникативное, базирующееся на знаках, и творческое - на мифах. Адамар мыслил пятнами, слова появлялись в конце - для фиксации готового результата.

Дух - высший инстинкт, писал Голосовкер. Не противопоставление духа и тела, но продолжение духом тела.

415

Именно интуитивизм разрушил антитезу духа и инстинкта: интуиция есть высший инстинкт.

Инстинкт культуры врожден человеку, и интуиция - его инструмент.

Как зверь инстинктом удавливает опасность, так человек - интуицией - приближение далекого смысла. Высший инстинкт - это гениальность.

Но сводить творческий акт к сладкому безумию Платона - значит пренебрегать его многообразием. Трезвость мысли и холод рассудка - неотъемлемые компоненты творчества. Нет большего заблуждения, чем мысль, будто Шекспир, захваченный порывом вдохновения или даже покорившись власти фантазмов, порождений кипящего разума, писал свои произведения произвольно, без какой-нибудь системы, говорил Гофман. Лессинг и Гёте уже определяют откровение и умозрение как обязательные компоненты творчества. В Фаусте даже любитель легко отличит настойчивую и целеустремленную работу от внезапного вдохновенного озарения, рассудочность от энтузиазма, трезвость от экстаза.

Не бессознательное, но бессознательное, обработанное разумом. - Как Улисс.

Интуиции, побуждающие к творчеству, возникают независимо от творческих возможностей; в этом их порок - и достоинство. Но опыт исподволь приучает нас задумывать лишь то, что мы в состоянии выполнить.

416

Вычленяя из поэзии темные глубины ее зачатия, игнорируя непостижимость возникновения, пренебрегая изумлением, приписывая интуиции потребность и необходимость, рационализируя творческий акт, Валери тем не менее признает:

Бывают минуты, когда все тело мое освещается. Я вдруг вижу себя изнутри... Я различаю глубину пластов моего тела; я чувствую пояса боли... Вам видны эти живые фигуры? Эта геометрия моих страданий. В них есть такие вспышки, которые совсем похожи на идеи. Они заставляют постигать.

Культивируя разум в эпоху его поношения, Валери признает:

Я пишу здесь этот абсурд. Выражение чувства всегда абсурдно.

И в другом месте:

Не посягая на возможность и необходимость изучения творчества, мы должны предостеречь вторгающихся в эту specus от дурной привычки принимать метонимию за открытие, метафору за доказательство, словоизвержение за систему, а самого себя за пророка.

А вот свидетельства других гениев:

Имеет ли кто-нибудь ясное представление о том, что поэты сильных эпох называли вдохновение м? Если нет, то я это опишу, - Действительно, при самом ничтожном остатке суеверия в душе почти невозможно отказаться от представления, что являешься только воплощением, только мундштуком, только посредником сверхмощных сил. Понятие откро-

417

вения, в том смысле, что внезапно, с невыразимой достоверностью и тонкостью нечто становится видимым, слышимым, нечто такое, что глубоко потрясает и опрокидывает человека, - только описывает факты. Не слушаешь, не ищешь; берешь - и не спрашиваешь, кто дает; будто молния сверкнет мысль, с необходимостью уже облеченная в форму, - у меня никогда не бывало выбора. Восторг, неимоверное напряжение которого иногда разрешается потоком слез, полный экстаз, пребывание вне самого себя, с самым отчетливым сознанием бесчисленных тончайших трепетов, охватывающих тело; глубина счастья, в которой самое болезненное и мрачное действует не как противоположность, а как Необходимая краска среди такого избытка света. Все происходит в высшей степени непроизвольно, но как бы в урагане ощущения свободы, безусловности, божественности, мощи... Все дается как самое точное, самое верное, самое естественное выражение. Действительно, кажется, будто предметы сами приходят к тебе и сами сочетаются в сравнении - "тут все предметы, ласкаясь, приходят в твою речь и льнут к тебе; ибо они хотят ездить на твоей спине. Здесь раскрываются перед тобой все слова и все ларцы слова; всякое бытие здесь хочет стать словом, всякое становление хочет учиться у тебя речи". Вот мой опыт вдохновения; я не сомневаюсь, что нужно вернуться за тысячелетия назад, чтобы найти кого-нибудь, кто скажет: и мой тоже.

Мысль его, сотканная из сомнений и недоверия к самому себе, иногда вдруг озарялась вспышками интуиции, вспышками такими яркими, что в эти мгновения окружающий мир исчезал, как бы испепеленный пламенем, а его язык делался неповоротливым, и он невидящими глазами встречал чужие

418

взгляды, чувствуя, как дух прекрасного подобно мантии окутывает его и он, хотя бы в мечтах, приобщается к возвышенному. Однако краткий миг гордой немоты проходил, и он снова с радостью окунался в суету обыденной жизни и без страха, с легким сердцем шел своей дорогой среди нищеты, шума и праздности большого города.

Еще одна маленькая иллюстрация к тому, что есть вдохновение. В ночь с 22 на 23 сентября 1912 года художник, за пять часов написавший Приговор, оставил в своем дневнике запись:

Только так можно писать, только в таком состоянии, при таком полнейшем раскрытии тела и души.

Он знал, что создал шедевр. Но лишь пять месяцев спустя, 11 февраля 1913 года, работая над корректурой Приговора, осознал смысл написанного. Здесь нет позы. Кто хоть однажды испытал такое, знает, о чем здесь речь.

При всей глубочайшей продуманности Улисса и Поминок они несут на себе следы этой вечно бурлящей бездны, выбрасывающей огненные протуберанцы из своих недр. Черные дыры, пожирающие память. Безвозвратность и незабываемость, переходящие друг в друга.

В этих нижних пластах сознания дремлют боги и демоны забытых религий, пережитки кровавых и извращенных варварских цивилизаций, олицетворения подавленных инстинктов человечества. Древние Атлантиды покоятся на дне океана подсознания, и все мифологии рассказывают о его тайнах.

419

Здесь - корни интуиции.

Даже самую упорядоченную и рассудочную духовную жизнь, если она действительно духовна, авгуры уподобляли пению птиц. Отсюда и мистическая эстетика Северного Дедала с ее соответствием мыслей птичьему полету.

Сегодня мы знаем: подлинно правдиво лишь непродуманное, иррационально-интуитивное искусство. Потому и ценим Достоевского как противоядие рациональной тирании и античеловечности.

БЕЗМЕРНОСТЬ В МИРЕ МЕР...

Пускай он выболтает сдуру Всё, что впотьмах, чудотворя, Наворожит ему заря...
Верлен

Вл. Соловьёв противопоставлял цельное знание, достигаемое верой, аналитическому, раздробленному мышлением. Отсюда - его органическая логика, противоположная партикулярному умозрению.

Но за интуицией или верой неизбежно должна следовать работа сознания. То, что делается интуитивно, рано или поздно должно осознаваться, в противном случае мы имеем дело только с магией.

Решение возникает из обсуждения того, что дано, с помощью того, что надо найти.

420

Интуиция требует гораздо больших оснований, чем рассудок. В отличие от последнего она не ограничивается опытом и логикой, а лишь включает их в качестве компонентов.

Я верю в инсайт, но я знаю, что трудно придумать нечто более подходящее для мистификаций. Интуиция рождает гениев, но значительно чаще - бредовые идеи.

Вильям Джемс рассказывал о человеке, который "просветлялся" под действием веселящего газа: ему казалось, что он постиг тайну вселенной. Но, приходя в себя, он каждый раз забывал эту тайну. Однажды ему все же удалось ее записать. Очнувшись от наркоза, он бросился посмотреть то, что записал. Это было: "Повсюду пахнет нефтью".

То, что кажется внезапным проникновением, может вводить в заблуждение, и его необходимо трезво проверить, когда пройдет божественное опьянение.

Конечно же интуиция менее надежна, чем логика, но мало ли логика подводила своих методичных Вобанов?

Издержки и просчеты интуиции ничуть не меньше, чем рассудка. Экстаз, неистовость, вдохновение весьма плодотворны, но мы слишком хорошо научены, чем может завершиться безумство. Коричневая иррациональность немногим лучше красного порядка. Интуитивность можно так же затаскать, задергать, затеребить, как просвещение затрепало разум, а гуманизм - добро.

Я не верю, что между интуицией и эмпирическим бытием высится непреодолимая шеллинговская преграда. Просто мы делимся на признающих и отрицающих откровение. В этом наиболее глубокое различие между человеческими существами.

421

Между рассудком и провидением плещется безбрежное море. Так не будем же уподобляться фанатикам, огораживающим свои берега. Попытайтесь представить себе, сколько неимоверных сложностей таит в себе даже ничтожнейшее наше действие. Подумайте обо всем, что совершается в человеке, когда он произносит короткую фразу, и посудите, сколько нужно условий, чтобы поэма Китса или стих Бодлера легли на чистую страницу, над которой склонился поэт, говорит Валери.

Созерцание, познание, предчувствие, вера, и как бы все эти щупальца, которыми человек осязает вселенную, ни назывались, - все они должны в сущности совпадать в своем результате.

Все наше поведение, в конечном итоге, тоже результат наших знаний и ожиданий. Мы меняем свою тактику в зависимости от результатов и предполагаемых, но еще не наступивших событий. Установка ожидания. Наши антиципации значительно шире и нужнее нашего ясновидения: жизнь каждого управляется ими в меру способностей, отпущенных природой. Переживание грядущего - нечто куда более сложное, нежели прошлый опыт. Это не воспоминание о будущем, а будущее в нас. Без этого будущего настоящее невозможно.

Поскольку время завершенных философских систем "а prendre ou a laisser" миновало, философским лозунгом современности должен стать призыв к обмену интуициями и инсайтами, к синтезу картезианства и кантианства, к максимальному приятию и минимальному отвержению. А вот мы и здесь верны себе: мы отвергаем инсайт за его

422

мистический характер, ибо озарение необъяснимо. Мы отвергаем озарение, ибо не испытываем его. Мы отвергаем то, чего не испытываем, ибо внутренне не уважаем тех, кто испытывает то, чего не дано испытать нам.

Я еще и еще раз повторю, что сегодня отдаю предпочтение бессознательному, вдохновенному, спонтанному вовсе не потому, что недооцениваю или умаляю рациональное, разумное, рассудочное, логическое, но лишь потому, что живу в мире огульного охаивания человеческой глубины. В сущности, я куда больше валерист, чем сам господин Тэст. А за экстаз я потому, что вы все - за анализ...

САНТАЯНА

Я стою в философии точно там, где я стою в повседневной жизни.
Сантаяна

ИЗ ЭНЦИКЛОПЕДИИ

Сантаяна Джордж - философ-идеалист, представитель реакционной философской школы т. н. критического реализма. С. делил мир на область "сущностей" - "чистые идеи" и область "существования" - материальный мир. Последний, по С, непостижим, а убеждение в его существовании - дело веры. С. считал, что в обществе царит хаос. Порядок в общественной жизни могут навести, согласно С, только "избранные". Государство С. рассматривал как орудие для "улаживания" конфликтов между людьми.

Их было четверо ^Бергсон, Кроче, Уайтхед, Сантаяна, - четверо ровесников, питавшихся - при всей несхожести мышления - * одним и тем же великим духом: духом культуры идеализма, которая при всем своем многообразии никогда не позволяла себе ярлыков.

425

За интуитивизмом Бергсона, инстинктивной верой Сантаяны, субъективной целью Уайтхеда кроется тот универсальный порыв, который является внематериальным движителем, целеустремленностью природы, внешним потенциалом бытия, определяющим направление движения мира.

Сантаяновская Жизнь разума есть Феноменология духа, но без космических претензий и космической лжи. Плюрализм и реализм - мотивы, проходящие через все творчество Сантаяны. Жизнь разума - не метаморфоза абсолютного духа, но результат биологической жизни, уходящей в недра природы. Человеческие идеи - символы, внутренние ноты, звучащие от взрывов страстей и воздействия культур и искусств. Исходные импульсы и страсти иррациональны. Из этой иррациональности разум извлекает гармонию и выдает ее за сущность мира: прогрессивная организация иррациональных импульсов творит рационализированную жизнь. На самом же деле в мире царят случайность и абсурд, наистраннейшая из возможностей, маскирующаяся под факт.

Жизнь разума - это приспособление фантазии к фактам и возможностям - почти спенсеровское приспособление внутренних отношений к внешним. Субъективность, меряющая объективность. В науке тоже многое от поэзии, она - разновидность мимикрии, самонадеянные грезы наяву. Как религия или искусство, наука тоже изображает действительность на языке символов, требующем такую же или даже большую фантазию, - разве что более конкретном и прагматичном. Она тоже - миф, но в отличие от поэтического, от художественной галлюцинации, - миф, оставляющий результат, не исчезающий после окончания видения.

426

Человеческий ум есть способность грезить наяву, и его грезы остаются связанными с его окружением и его судьбой только внешним контролем, осуществляемым над ними Наказанием, когда сопутствующее им поведение приносит гибель, или Согласием, когда оно приносит процветание.

В поисках порядка жизнь разума завершается нормальным сумасшествием, но чаще - обманом: нормальным безумием непредвзятого ума и обманом ума контролируемого.

Но Сантаяну не устраивает такая альтернатива. Он не желает подменять мир состоянием безумия или лжи. Не устраивает его и скептицизм картезианского dubito. И вот тогда он приходит к фундаментальной идее сущности - самого реального сущего, единственно устойчивого состояния ума.

Главная мысль Царства бытия та, что бытие содержит в себе четыре области (царства): сущности, материи, истины и духа - четыре первичные онтологические реальности. Из них только материя субстанциальна, остальные - нематериальные основы бытия. Материя - единственная субстанция, порождающая все многообразие мира. Но основополагающая, высшая, реальность - царство сущности.

(Четыре природы Эриугены? Природа несотворенная и творящая, природа сотворенная и творящая, природа сотворенная и нетворящая, природа несотворенная и не-творящая - бог, идеи, чувственный мир, конечная цель мира.)

Что такое сущности? Эстетические, мистические, аналитические, дискурсивные, логические ценности, раскрываемые посредством интуиции. Царство сущностей - царство чистого бытия.

427

Чистое бытие как бы поставляет тот логический или эстетический материал, который общ всем сущностям.

Сантаяновские сущности - платоновские эйдосы. Они имеют бытие, но не имеют существования. Это значит, что ощущения, восприятия, представления, понятия, любые идеальные образования, непосредственно данные сознанию, - сущности, - не обладая материальностью, не находясь в пространстве и во времени, существуют в особом идеальном чистом бытии (бытии как таковом), наличествующем наряду с физическим бытием. Как Дрейк, Роджерс и Стронг, Сантаяна считал, что сущности связаны с психическими состояниями, но нетождественны им. Как феномены сознания, они являются вечными и неизменяемыми универсалиями духа. В четырехслойной сантаяновской системе бытия основанием является "наиболее достоверное" бытие идеальных сущностей.

Учение Сантаяны о сущности как потенциальном бытии, обладающем лишь значимостью, а не существующим реально, сродни дзенским эстетическим нормам. Существование, проявленность в знаках (будь то слово или живопись) этой сущности - чисто внешнее ее проявление. Как и в дзэн, в философии Сантаяны созерцательное отношение к жизни сплетено с этической строгостью. По убеждению Сантаяны, индивидуальное страдание не может быть смыто даже целым океаном всеобщего блага. "Что дало бы человеку освобождение целого мира, если его душа несвободна?"

428

И вот мы приблизились к одной из основополагающих идей плюрализма:

Царство сущностей - совершенная демократия.

Не общезначимость, рациональность и существенность порождают их, но бесконечность, потребность и красота. Сущностей столько, сколько нас. И среди них нет таких, которые имеют право господствовать над другими. Не вечность, не бесконечность, не чистота, а зависимость от индувидуальности, интуитивности, красоты, воплощения в природе. Как художник, Сантаяна отдает предпочтение лишь эстетическим оценкам. Сущности и обращаются в реальности благодаря красоте: "формы, которые принимают на себя вещи, более ясны, интересны и прекрасны, чем их субстанции или их причины".

Если в царстве сущностей проводником является интуиция, свободная от жизненной заинтересованности, то в царстве материи - животная вера в нее. Вера, возвышающаяся над знанием.

Я жду, чтобы ученые сказали мне, что такое материя, насколько они могут ее раскрыть, и я не удивляюсь и не беспокоюсь, видя абстрактность и смутность их конечных понятий: как могли бы быть чем-то, кроме схемы, наши понятия вещей, столь удаленные от масштаба и сферы наших чувст в? Но чем бы ни могла быть материя, я смело называю ее материей, как я называю моих знакомых Смитом и Джонсом, не зная их секретов.

Сантаяновское познание, будь то чувственное или дискурсивное, символично и эстетично. Оно с самого начала равно произвольно, поэтично и, если хотите, мифологично. Очередное сказание о мире.

429

Вслед за Дрейком и Праттом Сантаяна признавал сигнальный характер знания: данные опыта символизируют "импульсы существования", но не выражают их. Познание не есть копирование, рассуждение не есть отражение. Оно - только язык. У человека нет никаких свидетельств в пользу буквальности, аутентичности изображения бытия человеческими средствами. Познание фантазийно: оно выбирает под влиянием тех или иных символов символы сущностей и заменяет истины знаками истин. Сантаяна не отрицает истин, имеющих свою независимую от материи реальность. Но истины как бы "подвешены" над существованием - "светящиеся тени или полусвет, который материя благодаря ее существованию и движению бросает на поле сущностей". Истина заключает в себе не наши субъективные, частичные, относительные знания о мире, а "всю идеальную систему качеств и отношений, воплощаемых самим миром".

Сантаяновская истина бесконечна: сумма всех истин, огромный калейдоскоп фрагментов, абсолютная демократия духа. Затем Полани и Фейерабенд отнесут это к точным наукам.

Царство духа - мир свободного выражения, поток ощущений, страстей и идей, постоянно возгорающийся и угасающий в свете сознания.

Сантаяновский идеализм эпифеноменалистичен. Дух здесь - нематериальная активность интеллекта и фантазии, реализующаяся преимущественно через интуицию (как у Лорки - через воображение, вдохновение, освобождение).

430

Будучи экуменистом, Сантаяна отвергал богословские догмы о существовании Бога, считая их суевериями. Вместе с тем он сохранял те ценные моменты веры, которые превращают религию в поэзию общественного поведения, в возвышенность духа, в котором находят свое выражение идеалы всей нашей жизни. Религия служит у Сантаяны целям освобождения человека от материи. Подобным образом и сам разум должен быть свободным:

Находя разум порабощенным, наши современники предполагают, что разум по существу служебен, вместо того, чтобы искать его освобождения, они пытаются избежать его.

Христианство для Сантаяны - драматический миф, а идея Христа - ценнейшая идея человечества.

Сантаяновское царство духа далеко не идеально, оно так же противоречиво, как и царство материи. Дух - часть мира, а мир внутренне драматичен. Жизнь в обществе требует от человека действий, чуждых его духу: социальное втягивает его в обязанности, труды и войны, которые отравляют душу, изнуряют ее, сводят с ума. Все - даже любовь ^омрачается ответственностью, ревностью, соперничеством, безответностью. Не следует предаваться самообману: ни возврат к естественному состоянию, ни осуществление надежд, ни богатство, ни францисканство не способны преодолеть "мир" - общество борется за мир, ввергая его в войну, превращает всех в рабов под аккомпанемент кличей о прогрессе, свободе и процветании. Выход? - Один: духовное освобождение.

431

Но все виды духовного экстремизма - восстания духа против мира - тщетны. Претензии на абсолютную истину, признание солипсизма или эготизма, утверждение абсолютного совершенства - все это Люциферов бунт, ибо несовершенство имманентно, трагедия неизбывна.

Реалист, антиутопист, демократ духа, Сантаяна выступает оппонентом охлодемократии. Ему претит общество безликих конформистов, ведущих к тоталитаризму.

Нет тирании, столь ненавистной, как вульгарная и анонимная тирания... с умом червя и когтями дракона.

Не следует переоценивать аристократию, но правление шариковых просто непереносимо.

Уничтожить аристократию... означало бы закрыть источник, из которого до сих пор проистекала вся культура.

Сантаяновская элитарность роднит его с Пирсом, демократические взгляды которого прекрасно уживались с пониманием опасности охлократии.

Политология Сантаяны, нашедшая наиболее полное выражение в книге Господство и власть, исходит из учения о государстве как средстве сведения к минимуму неизбежных конфликтов первичных иррациональных воль. При этом власть - физическая, часто угнетающая сила, господство же - этическая категория, субъективное восприятие отношения мира к индивиду. Сантаяновская власть надклассова: не воля масс или групп, а воля клик и вождей.

432

Сантаяна не верит в идеальное государство - не потому даже, что антагонизмы неискоренимы, но потому, что дух беззакония часто распространяется сверху, а не снизу. Защитникам идеального государства собственные головные построения представляются столь человечными, что во имя их они готовы на любую бесчеловечность.

Как Толстой или Ганди, Сантаяна - антииндустриалист. Прогресс для него опасен, реклама - чума, конвейер - рабство. Он идеализирует патриархальность, когда труд - самовознаграждающее искусство. Цивилизаторским функциям индустрии Сантаяна предпочитает развитие свободных искусств и расширение человеческих свобод.

Не веря в индустриальный прогресс, он видит суету познания. Человеческие истины более просто и адекватно передаются поэзией, чем анализом. В царстве сущностей господствует не рациональное знание, но воображение, поэзия, миф. Мудрость состоит не в конкуренции благ, а в созерцании сущностей, в уходе в мир красоты и веры.

* * *
Эстетика Сантаяны так же плюралистична, как и его метафизика. Первое качество красоты - терпимость. Эстетический экстремизм - это ортодоксальность.

Предметом эстетики, считает Сантаяна, является исследование происхождения, места, причины, элементов и степени выразительности красоты. Если Кроче считал материальные средства искусства вторичными, то для Сантаяны Парфенон ценен мрамором, корона золотом, звезды огнем. Однако и для того, и для другого дух искусства важнее его материальной основы. Самое главное - широта художника, пристальность его взгляда:

433

Значение поэта ничем не определяется так точно, как величиной мира, в котором он обитает.

Лукреций, Данте и Гёте велики не вещами, которые они воспевают, не событиями, которые живописуют, но мощью своего видения, степенью визионерства.

Здесь тоже много от дзэн. Художник, его творчество - эталон и символ духовной деятельности, ибо подлинное искусство не выдает свои образы за действительность и не ищет выгод, служа красоте ради нее самой, а не ради даваемых ею выгод.

Рассматривая христианство как поэтический символ человеческой судьбы, Сантаяна тем самым внес крупный вклад в символизм. Само определение искусства как интуитивной выразительности свидетельствовало о его восприятии как редкостной и чудесной способности человека творить символы и знаки. Пройдет время, и эта эстетика сольется с наукой о знаках и символах. Кассирер заговорит о главенствующей роли символики в человеческой жизни и подчеркнет, что символы вовсе не присутствуют только в воображении, но принадлежат к постоянно существующему и все более распространяющемуся и утонченному искусству иносказания.

* * *
Мертвых ветвей мудрости не бывает, никакая философия не отмирает. Какую бы метафизику ни взять, даже самую экстремистскую, мы всегда найдем предтеч и неофитов. Есть, правда, хлипкие веточки, чахнущие изначально, а есть мощная плодоносящая ветвь.

434

Сантаяна - это мощь, толща, сердцевина вечно живого спиритуализма. XIX век, известный нам больше по сермяжной и уплощенной схоластической мысли, дал не только нескольких доморощенных нивеляторов с параноидальным складом мышления, но великолепную плеяду проницательных идеалистов, постигших сущность конформизма до его возникновения. Ройе-Коллар, Кузен, Мэн де Биран, Жуффруа, Равессон, Лашелье, Жане, Ренувье, Гёте, Шеллинг, Шопенгауэр, Киркегор, Соловьёв не просто углубляли позиции духа, но и предостерегали от начинающейся экспансии примитивного материализма. "Будьте подальше от этой грустной философии, проповедующей материализм и атеизм как средства возрождения мира, - пишет Кузен в 1853 году. - В действительности она убивает, а не возрождает. Не слушайте этих поверхностных умников, которые выдают себя за глубоких мыслителей, потому что вслед за Вольтером открыли противоречия в христианстве. Знайте, что демократия - тормоз свободы и прямой путь к беспорядкам, а через них - к диктатуре. Требуйте лишь умеренной свободы. Не преклоняйте колен перед богатством, но будьте подальше от всеобщего равенства и братства".

Поразительный факт: за исключением родины современной философии - Германии, XIX век не знал материализма. Революция убила его не только во Франции, но повсеместно в Европе и Америке. Виктор Дюрюи, выступая в 1808 году перед сенатом, торжественно заявил: "Господа, я провел полвека в Университете, и я заявляю, что я никогда не встречал материалиста среди профессоров лицеев и колледжей. Неслыханный успех этой жалкой и грубой философии - пока еще больше призрак успеха, чем реальность". Потребовался вековой отдых после ужасов 1789 года, чтобы вновь на сцене появился призрак породившего их примитивизма.

28'

ОРТЕГА-и-ГАССЕТ

Философия Ортеги является элементом нашей судьбы. Эта часть нашей биографии.
Мораваль

Есть событие Ницше, событие Вагнер, событие Ортега. Человек-событие есть само время, влияние времени, интенсивность влияния времени.

Он был обаятелен и чрезвычайно любезен. Поюм я часто думал, что он знал о своей болезни - у него был рак. Он был невысок ростом, но казался крупным из-за своей большой головы. Его торс напоминал мне римского философа, и я весь вечер старался понять, которым же из римлян он был. Он говорил на образном французском языке, сильно картавя, громким и слегка хриплым голосом. Из своих современников-философов он с уважением отзывался о Шелере, Гуссерле, о своем учителе Когене и Хайдеггере. О школе Витгенштейна: "Философия, называющая себя логическим позитивизмом, претендует теперь на то, чтобы считаться наукой, но это лишь краткий приступ скромности".

437

Между прочим, этот элитарист и "охлофоб" был одним из основателей Союза защиты республики, участвовал в свержении монархии, а в конце жизни собрал вокруг себя всю передовую молодежь Испании. У него было достаточно веское основание не доверять la rebelion de las masas - трагическая история его родины.

Почему Ортега покинул Испанию? Потому, что по обе стороны баррикад там сражался один и тот же человек-масса, которого он вычислил и предсказал, человек-масса, добровольно отказавшийся от самостоятельного мышления, от ответственности, от собственного "я", перепоручивший функцию думать своим вождям, покорно согласившийся с функцией колесика в государственной машине, стремящийся захватить блага цивилизации, отказавшись от принципов культуры.

Ортега не увидел разницы в революции и контрреволюции, ибо и та, и другая символизирует предсказанное им восстание масс, возжелавших выдвинуться на передний социальный план не талантом, энергией, умением, достоинством, но демагогией, волей и числом. - Идеологией насилия и зависти.

Наверное, поэтому, в отличие от Унамуно, требовавшего испанизации Европы, Ортега был за европеизацию Испании.

На учении Ортеги лучше всего проверяется, кто есть кто. Все фюреры одинаковы, все они стоят на одной платформе, когда речь заходит о самом главном - о Малларме, Шёнберге, Джойсе, Пикассо, Ортеге. Философия Ортеги подвергалась гонениям при Сталине, Гитлере и Франко. Даже в конце жизни, возвратившись на родину, Ортега подвергался молчаливому неодобрению властей.

438

Отличие последних от наших заключалось лишь в том, что, когда великий философ мира скончался, в Испании все же разрешили опубликовать если не его портрет, то его посмертную маску. А будь он наш? Впрочем, гадать не надо - пепел наших ортег стучит в наши сердца...

РАЦИОВИТАЛИЗМ

Выдвижение жизни в центр философии, превращение ее в исходное философское понятие не случайно: тем самым мудрость как бы осуществляла возврат человека к самому себе, к своей плюралистической подлинности.

Сама жизнь, устремляясь за свои пределы, заставляет человека участвовать в делах, не касающихся себя, находиться за своими границами - в мире. Разум - способ такого выхода, но далеко не единственный, поскольку аналогичной природой обладают и желания, и эмоции, и эстетические чувства, и религиозные потребности. Жизнь в целом, а не один разум, обращена к миру, именно жизнь делает непрерывное взаимодействие необходимым.

Жить с самого начала в своей основе - значит находиться перед лицом мира, с миром, погруженным в его дела, в его проблемы, в его роковую судьбу.

Для Ортеги жизнь неотделима от мира: арка, соединяющая "я" и мир; единство драматического динамизма между ними; активность человека в мире.

В противовес Картезию, ищущему истины "ясные и очевидные", "наиболее простые и всеобщие", Ортега ведет речь не об абстрактном мире, исследуемом наукой, а о мире каждого человека, исчезающем в рационалистической философии. Мыслить, познавать - значит постигать

439

человека в его мире, не изнутри "истинного разума", не из разума в себе, а из цельности мира-человека со всей ее непрочной и проблематичной реальностью, с ее порядком и хаосом, с ее неразумностью и иррациональностью, с ее человеческой мыслью и человеческим безумием.

Там, где рациоцентризм навязывает миру из ума взятый способ бытия, Ортега желает незаинтересованного созерцания, восприятия мира как он есть - с его светом и тенями, реальной историей и существующими антагонизмами, борьбой и сосуществованием.

Рациоцентризм императивен, он требует от мира порядка, установленного в уме. Философия жизни созерцательна и уравновешенна, она не подчиняет мир произвольным моделям, а стремится понять его из него самого.

Вместо того, чтобы находиться перед миром и воспринимать его таким, каков он есть, с его светом и тенями, дух навязывает ему определенный способ бытия, подчиняет и принуждает его, проектируя на него собственную рациональную структуру.

Восставая против всеобщего, унитарного, обязательного, Ортега ориентирует человека на индивидуальное решение. Экстремизму давления общества на человека он противопоставляет противодействие человека обязательному общественному. Суть его нерспективизма - обращение философии к индивидуальному существованию, к личностным структурам бытия и сознания, к подлинным связям человека с миром.

440

Рациоцентризм фабриковал массу идей - идеологических схем, - никак не связанных с жизненными потребностями и реальными верованиями человека, пока, после длительного и обильного производства интеллектуальной продукции и полной сосредоточенности на ней, человек не осознал, что он не знает, что делать с абстракциями, что они не помогают ему жить, что их роль в жизни далеко не так значительна, как это представлялось Просвещению, что они могут быть такой же угрозой, как другая жизнь.

В рациоцентризме Ортегу не устраивает сведение жизни к одной ее составляющей - рассудку. Начиная с Сократа "головное" восприятие человека и мира вело к вере в новую "истинную" реальность, добытую чисто интеллектуальным путем. Рационалистическая вера состояла в подмене живой жизни, спонтанности "вечными" законами, распространяющимися на все сферы. С помощью нового божества, материализованного эйдоса, "чистый разум" открывал "законы" политической и социальной жизни, строил утопии, конструировал совершенное и окончательное гражданское устройство, "общественный договор", абсолютное право. Такого рода рационализация вела к тому, что жизнь приходилось ставить на службу системам, идеям разума. Правило, казарма воцарялись над жизнью, тираня ее волю, своенравие, интуицию, иррациональность, мистическое чувство, инстинкт.

Любая рациональность, любой закон рано или поздно приходит к противоречию с самим собой. Философия жизни - это мировоззрение периода обнаружения границ рассудка, натолкнувшегося на безграничную область подсознательного и иррационального. Тогда-то закономерно возникают вопросы: до каких пор? в каких границах? где предел? - где область разума, в которой он может основываться на себе самом, игнорируя все иные проявления жизни и, прежде всего, ее спонтанность? В свете этих проблем видел свою задачу Ортега, расценивая ее в антисократовском духе:

441

Он [Сократ] открыл границу, где начинается власть разума; мы, напротив, должны увидеть границу, где она кончается... Сквозь рационализм мы вновь должны открыть спонтанность.

Философия жизни - это мировоззрение, которое не может больше опираться исключительно на рациональное. Она не может, характеризуя человека и его культуру, ориентироваться только на деятельность рассудка, отворачиваясь от воли, чувства, инстинкта и, что наиболее важно, другого разума. Философия жизни исходит из жизни во всей ее полноте, отводя жизни центральное место, "сделав из жизни принцип и право". А первый принцип жизни - ее отличие и неповторимость. Дело даже не в противопоставлении разума инстинкту, дело в разнокачественности самого разума.

Основная задача рациовитализма Ортеги - отказ от сократо-платоновской линии "чистого сознания", от сведения сознания к познанию абстракций, от нормативности, единообразия, однослойности сознания, от единственности связи человека с миром посредством сознания - когда порядок вещей становится тождественным порядку идей, как это имеет место в утопии или фашизме.

Критикуя рационализм "чистого разума", Ортега стремится показать, что многоликость жизни не исчерпывается "разумным" законом, что жизнь есть взаимодействие порядка и спонтанности, что "порядок идей" неадекватен хаосу вещей и что, настойчиво домогаясь закона, мы вполне можем оторвать сознание от реального мира.

442

Структурируя и дробя мир в целях его познания, сознание имеет дело не столько с самим миром, сколько со своими собственными построениями. Это полезно, но не абсолютно.

Чистый разум есть сознание, покинутое на само себя, из своих собственных глубин возводящее дивные каркасы великой точности и строгости.

Вместо того чтобы искать контакта с вещами, он принимает их во внимание и стремится к исключительной верности своим собственным законам.

Ортега отрицал не разум, он отрицал его абсолютизм.

Моя идеология не выступает против разума, поскольку не признает иного способа теоретического познания, кроме него: она выступает только против рационализма.

Проблема жизни для Ортеги прежде всего проблема мыслящей жизни, а не витальности, и философия жизни - отношение разума и жизни.

Парадоксально, но факт: Ортега был оппонентом Бергсона и считал интуицию другой, неконструктивной, противоположностью рациональности: "вместо того, чтобы мыслить о вещах концептуально и, следовательно, отдалять их в ходе анализа, их внутренне переживают", превращая жизнь в поток иррациональности.

Но всему свое место, в том числе теоретическому знанию, науке. Существуют иные реальности, которые не поддаются разложению на элементы и не могут быть исследованы вне их жизненной целостности. Это - спонтанность, иррациональность, магия жизни. Попытка теоретического разума выйти за пределы своей применимости, его притязание на единственность и всеобщность и есть рационализм.

443

Есть натуралистический, а есть жизненный разум. Первый - для науки, второй - для жизни. Для натуралистического разума человек - это физика, биология, анатомия, психология. Но человек не является предметом, вещью. Натуралистическое изучение души человека неспособно прояснить нам то, что мы чувствуем как наиболее человеческое, то, чем мы отличаемся друг от друга, то, что мы называем каждый своей жизнью.

Есть жизненный разум и интеллект. Первый трансцендентен, второй рационален. Первый - инструмент вхождения в целостную реальность, второй - инструмент ее вивисекции, первый - опыт жизни, второй - опыт препарирования мира.

Жизненный разум историчен. Исторический (жизненный) разум противоположен физико-математическому (научному, натуралистическому): первый имеет историю, второй анализирует мир. "Человеческое ускользает от физико-математического разума".

Почему?

Физико-математический разум "в грубой форме натурализма или в блаженной форме спиритуализма не справился с человеческими проблемами, поскольку лишь искал природу человека". "И, конечно, не находил, ибо человек не имеет природы".

Вот это да! - "Человек не имеет природы"?!

444

Да, человеческое неприродно! Не сводясь ни к своему гелу, ни к душе, ни к психике, ни к сознанию, ни к духу, человек "является драмой, его жизнь - чистое и универсальное событие, которое происходит с каждым". Человек проблематичен. Человек абсурден. Человек хаотичен. Человек - это то первоначальное "я", которое должно пройти жизнь. Тело, душа, разум - лишь средства жизни, не сам человек, а человек - это "его жизнь", единственная и неповторимая, незаданная, необусловленная, незапрограммированная, та его жизнь, с которой может случиться что угодно при каких угодно теле, душе, разуме.

Следует научиться освобождаться от традиционной идеи, заставляющей нас всегда рассматривать реальность в виде какой-либо вещи, телесной или мысленной. Я... не есть материя, не есть дух. Это нечто, предшествующее всем теоретическим ответам, это просто тот, кто должен жить определенную жизнь.

"Человек не имеет природы, он имеет историю". Человек есть то, что с ним происходит, это его прошлое. Чтобы понять, что есть этот человек, надо знать, чем он был. Наука - общее обо всех. Философия жизни - повествование о том, чем этот человек был ранее. Один разум анализирует, другой повествует.

Поэтому все понятия, которые хотя! мыслить подлинную реальность, каковой является человеческая жизнь, должны быть в этом смысле окказиональными. Это не странно, так как жизнь человека есть чистый случай.

Жизнь не дана человеку готовой. Она предоставляет возможности, из которых каждый строит свою жизнь.

445

Жизнь - это деяние. Каждый на свой страх и риск определяет, что он будет делать. Человек - это существо, которое в каждый момент должно решать, что он будет делать, чем он будет в следующее мгновение. "Жить - значит находиться в состоянии усилия интерпретировать свою жизнь".

Разум как инструмент индивидуальной жизни. Познание как жизненная необходимость каждого.

Отсюда - ортеговское понятие истины. Жизнь быстротечна, "жизнь - это выстрел в упор", и человек должен в любой ее момент знать свою истину.

Истина - это то, что истинно сегодня, а не то, что будет открыто в неопределенном будущем.

Как жил человек? Странным способом - ради грядущей истины, во имя последующих поколений, не имея четких позиций ни в каких важных вопросах. Как следует жить? Постоянно создавая идеи относительно "моих обстоятельств". Цель жизненного разума - ориентирование в моих обстоятельствах, интерпретация мира, необходимая для того, чтобы укрепиться в жизни. Мир в такой же мере создает нас, в какой мы создаем свой мир.

Мы говорим поэтому, что мир есть инструмент по преимуществу, который человек производит, и его производство и есть жизнь.

Наши истины - это наши текущие интерпретации мира, даваемые нашим жизненным разумом.

446

Я должен решать в каждый момент, что я буду делать в следующий, и никто не может сделать это за меня.

Но чтобы решить вопросы моего существования, то, что я буду делать или не делать, я должен иметь совокупность убеждений о мире, мнений. Именно я должен иметь их, должен действительно быть убежден в них.

Это и есть жизнь... и делать это в конечном итоге должен я один.

Необходимо, поэтому, чтобы эти мнения были действительно моими, то есть чтобы я принимал их потому, что полностью убежден в них; а это возможно лишь в том случае, если я продумываю их с самого начала и если они возникают во мне, побуждаемые неоспоримой очевидностью. Но эту очевидность никто не может дать мне готовой, она возникает единственно во мне, когда я сам с собой анализирую вопрос, когда я остаюсь с ним один на один и создаю по его поводу свое убеждение. Иметь убеждение по поводу какой-либо вещи означает не что иное, как определить мою позицию в отношении этой вещи.

Мнение, утверждаемое мною самим и основанное на его очевидности для меня, и есть подлинно мое мнение, оно содержит то, что я действительно думаю по этому вопросу.

Индивидуализм? Эгоизм? Волюнтаризм? Нет, плюрализм! Нет, свобода! Нет, высокая человечность свободного человека! Плюс самое современное, полани-фейерабендовское понимание истины!

447

Истина, говорит Ортега, - это здесь и сейчас. Истина - то, что истинно сегодня, а не то, что будет когда-то. Истина - это "моя теперешняя истина", которую открывает мой жизненный разум во имя моей подлинности, с целью пробудить мою тревогу, вызвать мою озабоченность трагизмом ситуации, противостоять навязываемым мне мнениям и стандартам, реализовать мои способности и особенности, сохранить мою индивидуальность, остаться собой в мире стандартов.

Подлинная жизнь, считает Ортега, - это жизнь, делающая свой выбор на основе системы убеждений, идей-верований, составляющих основополагающий пласт моей жизни. Жизнь не может ждать, пока наука строго докажет, как жить, да это и в принципе невозможно. Жить - это всегда жить здесь и сейчас. Независимо от уровня науки всегда существует - пусть не строгая, зато моя - культура, служащая моей ориентации в мире.

Есть три разных момента, которые циклически повторяются в истории, каждый раз во все более сложных и неясных формах: 1-й - человек чувствует себя потерянным, потерпевшим крушение, это отчуждение; 2-й - человек удаляется в свою интимность, чтобы сформировать идеи и свое возможное господство; это погружение в свои размышления, созерцательная жизнь, теоретикос биос греков; 3-й - человек возвращается в мир, чтобы действовать по заранее составленному плану, это - действие, активная жизнь, практика. Итак, судьба человека есть прежде всего действие. Живем не для того, чтобы думать, а, наоборот, думаем для того, чтобы жить.

Специфика философии жизни Ортеги по сравнению с экзифилософией - акцент на связи человека и мира: связи с миром человека, живущего в мире, неотрывности человека от мира, не сознания, а жизни как таковой.

448

Если в феноменологии Гуссерля и в бытии-в-мире Хайдеггера первично сознание бытия, то в философии жизни Ортеги на первое место выходит жизнь, открытая миру. Жизнь, поставленная на место бытия, преодолеет ограниченность последнего, даст начало новой онтологии и философии в целом. Поскольку мы нашли новое явление -жизнь, пишет Ортега, традиционные концепции реальности и бытия уже не работают. Отсюда следует, что наше открытие есть не только открытие новой реальности, но и новой идеи бытия, новой онтологии, новой философии. Для нас бытие означает жизнь.

Жизнь динамична, бытие статично. Жизнь движется, бытие существует. Бытие-в-мире как бытие-к-смерти пессимистично, жизнь оптимистична.

LA REBELION DE LAS MASAS

Великие философии не только идеалистичны, но элитарны: от Гераклита и Платона до Сантаяны, Соловьёва и Ортеги. Подлинная история, как и подлинное общество, имеют тойнбианский характер. Все великие достижения человеческого общества и человеческой культуры являются делом "избранных", подавляющего меньшинства. Общество есть динамическое противоборство меньшинства с большинством; при этом меньшинство делает историю, науку, культуру, а большинство пытается противостоять этому.

Негативное отношение общества к творцам и их творчеству существовало во все времена, во всех социальных структурах. Это естественно и объяснимо. Всякое творчество предполагает изменение привычных представлений, нарушает стабильность социального организма, требует переделки, перетряски, угрожает изменением социальных структур. И люди опасаются: хорошо ли, плохо ли устроено их настоящее бытие, оно есть, понятно, и к нему привыкли, притерпелись, новое же - неведомо, и обещания лучшего столько раз не сбывались.

449

Так было всегда, однако сегодня обстановка изменилась: прерогативы избранного меньшинства ныне стали принадлежать всем. Во все сферы деятельности, бывшие привилегией духовной элиты, проник "средний человек", эвримен, ортеговский "человек-масса". Призывы Нищие были услышаны: сверхчеловеком стал каждый посетитель пивной.

Результат этого "творчества" печально известен...

Аристократизм Ортеги? Нет, просветительство! Молодой Ортега - не лишенный утопизма просветитель, вкладывающий в слово selected не избранность и не привилегированность, но ответственность меньшинства. Меньшинство - наилучшие, чья миссия - просвещение масс, чья привилегия - ответственность, чей долг - посев любви и достоинства.

Для нас первой задачей является создать организацию меньшинства, которая взяла бы на себя политическое воспитание масс.

Он и занимался этим воспитанием - и когда издавал Библиотеку идей XX века, информирующую испанцев об интеллектуальной жизни Европы, и когда писал Восстание масс, предостерегавшее их от фашизма и коммунизма, и когда создавал новое философское учение - рациовитализм, критику жизненного разума, философию жизни, синтезирующую все разновидности философской антропологии и дающую новое понимание человека и его места в мире.

450

Вот ведь как! - охлофоб, взывающий к интеллигенции помочь "несчастным, страдающим массам". Элитарист, говорящий: "высшие классы деградировали и превратились в массу". Реакционер, клеймящий буржуа, который "не терпит ничего выдающегося". Ницшеанец, предвосхитивший и разоблачивший бесчинства фашизма.

Буржуазная Испания не допускает возможности, что существуют люди более высокого морального и интеллектуального уровня, чем уровень ее тупого существования.

Если вспомнить судьбу гениев, то восстание масс, собственно, происходило всегда - не только начиная с 1789 года. И всегда же оно было направлено против исторических ценностей культур. Но кризис никогда не доходил до стадии вырождения и всеразрушения, когда щедринские нивеляторы взяли верх.

Мы живем в эпоху нивелирования: нивелируются судьбы, нивелируется культура различных социальных классов, нивелируются половые различия. Больше того: нивелируются даже континенты.

Грядет господство "среднего человека", господство человека-массы, господство масс - торжество хама.

Восстание масс может стать переходом к новой организации человечества, но также может быть катастрофой в его судьбе.

Ортега предсказал, а опыт подтвердил: достаточно нескольких десятилетий господства человека-массы, чтобы вернуться к эпохе варварства.

451

Да, кое-где история развивалась по Ортеге. И сама его философия - философия интеллигента, осознавшего, что массы пришли в движение вовсе не для того, чтобы осуществлять их, интеллигентов, идеалы.

То, что попытка духа осуществить мировое господство потерпела крушение, стало теперь совершенно ясно. Ему не следует стремиться делать человека счастливым, и он сам теряет в этом предприятии свои творческие силы. Кто хочет господствовать, тот должен сделать свое собственное ясное и строгое теоретическое усмотрение могуществом, чтобы приспособить его к рассудку масс. При этом идеи постепенно теряют свою чистоту и прозрачность; они в определенной степени покрываются налетом пафоса. Ничто так не вредит мысленной картине, как стремление убедить в ней огромную массу. В этом апостольском труде мыслитель все больше и больше фальсифицирует свое первоначальное учение, и го, что он в конце концов спасает из него, есть всего-навсего карикатура.

Что же это такое - человек-масса?

Под "массой" - я предупреждаю принципиально - не понимается специально рабочий; это не означает здесь также и социального класса, но класс или вид бытия человека, который имеется сегодня во всех социальных классах, который собой представляет наше время, над коим он господствует и управляет.

Знал ли Ортега, что за столетие до него приблизительно о том же думал Герцен?

452

Среднее убожество, уверовавшее в свою силу и в свое превосходство, в абсолютную простоту достижения целей, даже не задумывающееся над вопросом собственного совершенствования, ибо и так ему достаточно хорошо. Утверждая себя, оно утверждает свою деградацию. Уверенное в своем мессианстве, оно навязывает себя миру без ретуши - таким, какое оно есть. И наконец, убедившись в своей силе, пытается утвердить и свое невежество, и свою вульгарность, даже не допуская капли сомнений.

Поразительное трипророчество: грядущий хам, человек-масса и хайдеггеровский man. Только во все более глубоком осознании сущности одномерного человека просматривается спасение культуры.

Циничные любители искажений уравняли человека-массу Ортеги с народом, мастеровыми и землепашцами. Это было бы еще терпимо, но дело куда хуже: грядущим хамом оказался интеллигент, политик, человек элиты.

Кто сегодня занимается социальной властью? Кто вносит структуру своего духа в эпоху? Несомненно, партийная олигархия. Кто внутри этой олигархии рассматривается как высшая группа, как современная элита? Несомненно, интеллигенты: инженеры, врачи, финансисты, профессора и т. д. Кто внутри интеллигенции представляет ее лучше и ярче всего? Несомненно, человек науки. Именно человек науки фактически является прототипом "человека-массы". И не по причине собственных недостатков каждого человека науки, но потому, что сама наука - корень цивилизации - превращает его автоматически в "человека-массу", то есть делает из него первобытного человека, современного варвара.

453

Тоталитаризм достиг того, о чем мечтало Просвещение: фашизации культуры. Фашизм - понятие растяжимое, в пределе, когда отброшена его одиозность, в него укладывается любая масс-медиа.

Ортега не только предсказал приход к власти средних людей со средними способностями, но с необычно сильной волей к власти, - он предсказал прокламацию насилия как первого разума, хартию вольностей нашего варварства. Говоря о современном государстве, не следует концентрировать внимание на различиях тоталитаризмов - ведь неразличима их суть. Кто сказал: "Все для Государства, ничто вне Государства, ничего против Государства?" - Муссолини или кто-то из наших демиургов? А ведь этого еще не было сказано, когда Ортега писал Восстание масс: "Общество будет стремиться к тому, чтобы жить для Государства, а человек - для Правительственной машины". Впрочем, разве не о том же говорил Мережковский и создатели Вех?

Все они предсказали непрерывное усиление бюрократизации жизни, ведущее к тоталитаризму, превращение каждого человека в послушный механизм-автомат, беспрекословно выполняющий волю и приказы Государства, самого Государства - в средство осуществления замыслов "среднего человека" - фюрера, а замыслов фюрера - в выражение "высших государственных интересов", "интересов народа и нации", выполнение которых каждый человек должен рассматривать как высший и святой долг.

Ортега предостерегал: государство масс - немыслимо, это не более чем пропагандистская фикция. "Массы" не могут обойтись без государства, ибо сами по себе ничего не представляют. Именно поэтому им импонирует "огосударствление" - возможность выступать от

454

имени государства, а на самом деле скрывать за его фикцией свою ничтожность. При всей противоестественности и неподлинности такой государственности - за ней будущее: такова логика индустриального прогресса. Человек должен стать "винтиком", не имеющим абсолютно никакой ценности и поэтому в любой момент могущим быть выброшенным из "машины" и замененным другим.

Даже люди так называемых "свободных" профессий: художники, писатели, ученые - испытывают на себе гнев этого "Левиафана", как прямой, так и косвенный. Прямое давление на них оказывают исполнители государственной власти, которые повелевают делать им то или другое. Косвенное же давление заключается в том, что эти люди "свободных" профессий начинают мыслить так, как угодно этому "Левиафану", с редкими отступлениями и отклонениями в сторону, которые тут же осуждаются и "выправляются".

Либерализация тоталитаризма невероятно трудна, ибо перестройку, как правило, совершают его "строители", и в попытках ликвидировать всеобщее отчуждение вполне возможно образование новой иерархии, еще менее гибкой и более жестокой.

Но вернемся к человеку-массе.

Новый социальный опыт-факт, который здесь анализируется, является следующим: европейская история, кажется впервые, отдана на волю вульгарного человека как такового. Я говорю об этом во весь голос: вульгарный человек, управляемый раньше, решил управлять миром. Это решение продвинуться на первый социальный план произошло в нем автоматически, едва только достиг зрелости новый тип человека, которого он представляет.

455

Если принять во внимание явления общественной жизни и изучить психологическую структуру этого нового типа "человека-массы", то увидим следующее: 1) естественную и радикальную убежденность, что жизнь является легкой и обильной, без трагических ограничений, поэтому каждый средний индивид обнаруживает в себе чувство господства и триумфа, которое 2) призывает его утвердить самого себя таким, каков он есть. Это удовлетворение собой замыкает его от всего внешнего, чтобы не слушать, не подвергать сомнению и не считаться с остальными. Действовать затем так, как если бы в мире существовал только он один и ему подобные, и поэтому 3) выступая, он будет вносить повсюду свое вульгарное мнение, не рассматривая, не созерцая, то есть действуя напролом.

Как там? - "Надо ввязаться в драку, а там посмотрим..."

Человек-масса не случаен, он - продукт определенной цивилизации и ее продукции - ложных книг, идей, утопий. Он выходит из того же горнила, что и культура, но в деформированном, уплощенном, урезанном виде.

Анонимность и общезначимость просвещенческого знания в сочетании с рациональным складом мышления готовит человека к восприятию единых, безличных, не укорененных в жизни стандартов мысли. Профессионализм и ограничение духовной сферы узким сегментом конкретных знаний упрощает и опустошает внутренний мир профессионала, превращает его в чтеца газет, делает механическим потребителем приходящей извне культуры.

456

Другим источником масс-культуры становится квази-или псевдокультура: перепроизводство ложных книг и ложных духовных ценностей. Когда произведение искусства из предмета индивидуального занятия становится общественным предприятием, тем более - идеологией, оно обращается против самой культуры. Книга может обогатить человека, но книга же может примитивизовать его, книга может породить цепную реакцию мысли, но она не может стать золой мысли.

Когда читают много и думают мало, книга становится страшно эффективным инструментом фальсификации жизни.

В результате эвримен набивается идеями, инертно воспринятыми, недопонятыми, искаженными, извращенными, следовательно, набивается псевдоидеями. Человек-масса становится таким-как-все.

Индивидуалиста Ортегу заботит то, что радует коллективиста ББ: все большее распространение идеологии, не укорененной в человеке, не выросшей в нем, а навязанной ему извне, чуждой его "я", не затрагивающей глубоко все его естество. Ортегу беспокоит, Ортега страдает, Ортега бьет тревогу по поводу того, что так по душе нам; в связи с ростом разрыва между живой культурой и идеологией его удручает то, что нас радует - конформизация человека, превращающая его в варвара:

Гигантский прогресс культуры создал тип человека, бесспорно, большего варвара, чем он был 100 лет тому назад.

457

Кризис современной эпохи состоит в том, что человек утратил веру в то, во что его понуждали верить другие, утратил потому, что его ценности перестали быть таковыми, и потому, что он получает их извне, а не создает сам. Перестав быть творцом ценностей, он больше не имеет их. Он живет в мире, который ему безразличен и даже антипатичен. Человек больше не знает, что ему думать о мире. Традиционные идеи и нормы ложны и облыжны, он презирает то, во что верил вчера, а ничего нового у него больше нет.

Человек периода кризиса остается без мира, погруженным вновь в хаос чистых обстоятельств.

ПЕРСПЕКТИВИЗМ

Перспективизм Ортеги - новое понимание взаимосвязи человека и мира. Его формула: "Я есть "я" и мои обстоятельства". Это - краеугольный камень ортегианства, концентрат этой философии. Перспективизм есть слитность человека и мира, единство субъективного и объективного, устремленность мышления к миру. Реальность как перспектива каждого мыслящего, "организованная" с его точки видения, как "моя точка зрения". Бытие мира для меня - не материя, не душа, а моя перспектива. Я - мера моих вещей.

Субъект познания не абстрактная единица, не творец мира, не ницшеанский сверхчеловек, занявший место бога, не подпольщик, но человек целостный с миром, некое единство "я" и его "обстоятельств".

Здесь точка видения не мой произвол, а моя перспектива, обусловленная моими обстоятельствами. Человек и его позиция в мире обусловлены окружающими его историческими, социальными, материальными факторами. Как субъект познания он видит и действует, будучи связанным с этим миром. Структура реальности плюс структура моего сознания определяют перспективу-для-меня.

458

Мир в теории перспективизма представляется не как существующий объективно, но как мир каждого человека. Человек слит с миром, но в то же время, обладая уникальным отличительным качеством - мышлением, он изнутри "организует", "структурирует" его, оказываясь тем самым не то чтобы стоящим вне мира исследователем, но причастным к "организуемому" им миру, его частью, его собственным видением.

В рационалистическом мировидении индивидуальные особенности человека влияют на восприятие истины отрицательно, деформирующим образом. В перспективизме - человек способен познать истину благодаря им, в силу своей личностности, соотнесенности к миру, своей исторической обусловленности, с помощью "своих обстоятельств".

Рационализм твердил, что реальность одинаковым образом проникает в любого человека без искажений и деформаций, что его познающий есть medio transparente, равный самому себе, сегодня равный вчерашнему, существующий вне жизни, вне истории, вне самого себя. В конечном итоге это и привело к человеку-массе, массовому сознанию и массовой культуре, в которой человек оказался в атмосфере готовых стандартов и истин, под нивелирующим влиянием точек зрения иных.

459

Не впадая в субъективизм и релятивизм, Ортега, ставя проблему человеческой истины, исходил из того, что в истине находит выражение в такой же мере познаваемый мир, в какой и познающий его субъект. Вполне в духе Полани, но задолго до него он подчеркивал важность личностности в восприятии истины. При этом его интересовала не индивидуальная деформация, которая в релятивизме (ницшеанского толка) и есть истина, а истина, принадлежащая реальности, но воспринимаемая сообразно природе каждого субъекта.

Индивид для того, чтобы завоевать возможный максимум истины, не должен будет, как его убеждали в течение столетий, заменяв свою спонтанную точку зрения другой, образцовой и нормативной.

Вместо этого он должен будет добиваться того, чтобы быть верным единоличному требованию проявлять свою индивидуальность.

Субъект как живая индивидуальность из бесконечности элементов реальности, подобно рецепторному аппарату, воспринимает одни элементы и не воспринимает другие. Наша психическая структура мало чем отличается от нашего зрения или слуха: каждый видит и слышит лишь ограниченный участок цветов и звуков, но и тот - по-своему. Таким же образом мы воспринимаем одни истины и не воспринимаем другие. Жизненная структура психики влияет на восприятие реальности, что вовсе не значит, что первая обязательно деформирует вторую. Просто существует сверхзрение и существует слепота. Мои особенности, мои индивидуальные отличия не только не мешают мне постигать истину, но именно благодаря им я могу постичь ту часть реальности, которая мне созвучна, которая мне соответствует. Именно моя индивидуальность позволяет мне воспринять мой аспект реальности - такой, какой не воспринимает ни один другой индивид. Именно тем важна и ценна личностная истина, что в ней есть то, что может быть открыто только мной.

460

Эта часть истины может быть сообщена другому, но не может быть ему передана, не может стать его истиной. Как нельзя попробовать яблоко за другого, так другой не может вполне ощутить мое восприятие, разделить мое видение мира.

Каждый отвечает за верность своего видения, за неприятие чужой "перспективы" в качестве своей, за согласие принять точку зрения другого, ему не принадлежащую.

Именно потому, что каждая жизнь есть точка видения универсума, что каждый вычленяет из реальности свою перспективу, один человек не заменим другим.

Каждый человек имеет миссию истины. Там, где находится мой глаз, не находится другой; то, что видит в реальности мой глаз, не видит другой. Мы незаменимы, мы необходимы.

По той же причине - единственности и неповторимости - каждый ответствен за свою истину, за ее реализацию и сообщение. Человек ответствен за осуществление своей частицы познавательной миссии человечества, возложенной на него пребыванием в мире. Он ответствен за реализацию той его перспективы, которая дана ему неповторимостью его "я" и его обстоятельств.

Единое, всеобщее, коллективистское видение ведет от рационализма к массовому сознанию, тоталитаризму. Сумма индивидуальных видений обогащает знание плюрализмом, многообразием, скрытым гением каждого.

461

Теория относительности - это прежде всего теория познания, обогащенная принципом дополнительности, моей дополнительности к культуре, созданной до меня. Ортега так и говорит: теория Эйнштейна - великое подтверждение гармонической множественности всех точек зрения.

Если бы среди бесчисленных точек зрения существовала одна исключительная, которой можно было бы приписать высшее соответствие вещам, то в этом случае остальные можно было бы рассматривать как деформирующие или "просто субъективные". Так поступали Галилей и Ньютон, когда говорили об абсолютном пространстве, т. е. о пространстве, наблюдаемом с точки зрения, не являющейся конкретной. Ньютон называл абсолютное пространство sensorium Dei, визуальным органом Бога; мы могли бы сказать - божественной перспективой. Но едва додумаешь до конца эту идею перспективы, не воспринятой ни с какого определенного и исключительного места, как открывается ее противоречивый и абсурдный характер. Нет абсолютного пространства, поскольку нет абсолютной перспективы. Чтобы быть абсолютным, пространство должно перестать быть реальным - пространством, полным предметов, - и превратиться в абстракцию.

Это не релятивизм, это - относительность, частность личностной истины, проявление ее множественности. Все мы наблюдаем некий пейзаж мира. И объявить пейзаж, наблюдаемый другими и с другой позиции, нелепым - так же абсурдно, как, в силу несовпадения позиций наблюдения, объявить его иллюзорным и несуществующим.

462

МОСТ

Человек есть бесконечно пластичное существо, из которого можно вылепить все, что угодно, ибо сам по себе он есть не что иное, как чистая возможность.
Ортега

Жизнь нам дана, мы не даем ее себе сами, а внезапно оказываемся в ней и не знаем, что с нами случится. Но жизнь, которая нам дана, не дана нам как нечто готовое. Мы должны придать ей форму, и каждый занимается этим в своей собственной жизни. Жизнь - это задача. Но самое важное в задаче, составляющей жизнь, заключается, однако, не в том, что мы должны ее решить, а именно в противоположном: мы вынуждены всегда что-то делать, но в действительности никогда не вынуждены делать что-то определенное, следовательно, мы не связаны с той или иной задачей, так же как звезды со своей орбитой. Прежде чем что-то совершить, каждый человек должен решить на свой риск, что именно совершить.

Основное отличие человека от животного - в способности первого временами абстрагироваться от своего окружения и, повернувшись спиной к бытию, обратиться в глубь себя (ensimismarse), создавая внутри эйдосы своей самости. Развивая тысячелетиями это свое качество, человек выработал свою человечность - способность жить внутри своей субъективности, то есть стать творцом культуры.

463

Нет, Ортега не стал субъективистом, он знал, что жизнь - наиболее объективное состояние, но он понял, что человека сделал человеком не только и не столько топор, но и внутренний мир, из топора не вырастающий.

Человек не разумный, а - вразумляющийся. Мышление не дано ему изначально, оно формируется, приобретается. Это не сущностное, а приобретаемое качество - к тому же не всеми, - поэтому оно не может служить основой для определения человека.

Для Ортеги человек - цельность действия и мышления, не тело или душа, а специфическая драма, определенная жизненная задача - задача реализации своего предназначения.

Человеческая жизнь есть работа воображения... Мы являемся новеллистами самих себя... Среди различных возможных вариантов бытия каждый человек всегда находит тот, который есть его подлинное и аутентичное бытие.

Человек есть бытие, создающее свою собственную сущность. Homo est Deus occasionatus. Но эта сущность не абсолютна, а единична, случайна. Всегда есть риск в выборе судьбы.

Мы всегда чувствуем, что наша действительная жизнь есть деформация нашей возможности жизни.

Не элемент всеобщей и необходимой судьбы, а случайность, игра случая, утопия, легенда, которую каждый из нас хранит в глубине души.

Человек не может передать другому часть своей зубной боли, его внутренний мир - это его внутренний мир, и никто не может разделит ь глубину его переживаний. Более того, жизнь другого, как я ее вижу, - это не его жизнь, а часть моей собственной.

464

Но и здесь Ортега далек от субъективизма. Он лучше других понимает, что другие играют решающую роль в изобретении моей интерпретации мира.

Один из факторов, которые образуют нашу судьбу, - это масса окружающих убеждений, под влиянием которых мы оказываемся... Эти концепции имеют силу и твердость, даже если я не приму их.

ЭСТЕТИКА

Стремление к "чистому" искусству есть не высокомерие, но, напротив, смирение. Когда искусство устраняет торжество человеческого, оно теряет всякую трансцендентную значимость и становится не чем иным, как искусством без дальнейших претензий. Сам художник рассматривает свое искусство как предприятие, лишенное значения,
Ортега

Существует две эстетики - отъединения и слияния. Согласно первой, жизнь - это одно, а поэзия - это другое. Согласно второй, искусство и жизнь - одно. Чтобы создать и оценить великое искусство, важно по возможности полно абстрагироваться от жизненных дел, говорят изоляционисты. Искусство - зеркало жизни, отвечают контекстуалисты.

465

Но кто из них прав, и прав ли кто-нибудь из них? Как изоляционистское, так и концептуалистское толкование содержат опасность. Изоляционизм пытается сделать искусство безответственным, манерно-изысканным, дегуманизированным. Концептуализм пытается сделать искусство обусловленным, дидактическим, тенденциозным. Если мы последуем за изоляционистами, то мы рискуем прийти к бесплодному пуризму, если мы последуем за контекстуалистами, мы рискуем лишить искусство самостоятельности. Противоречие может быть разрешено, если мы сможем показать, что искусство содержит в себе гармонически слитыми обе противоположности.

Искусство, культура - это второй мир, необходимый человеку, чтобы уютно чувствовать себя в первом.

Джойс и Кафка в прозе, Малларме и Элиот в поэзии, Пикассо в живописи, Беккет в драматургии, Шёнберг в музыке стали предвестниками нового искусства, порвавшего с ориентацией на человека-массу, восставшего против табу форм, - искусства, неискаженно регистрирующего порывы бессознательного, шоки, травмы.

Ни одно правило не подавляет художника более, чем то, которое он ставит себе сам, пишет Адорно. Отдать себя во власть правилу, все равно что служить организованному обществу, рационализованной организации, тоталитарному строю. Мир зыбок, дисгармоничен, иррационален. Таким и должно быть искусство. Такова музыка Шёнберга, натолкнувшегося на общественный характер одиночества и развившего его до предела.

466

Двенадцатитоновая музыка, которая отказывается от всякого в себе сущего смысла в музыкальном произведении, равно как и от всякой иллюзии, обрабатывает музыку по схеме судьбы. Двенадцатитоновая музыка есть поистине судьба музыки. Она сковывает музыку, освобождая ее. Субъект повелевает музыкой благодаря рациональной системе, становясь при этом жертвой рациональной системы.

Нет ничего странного, что властитель дум интеллектуальной элиты был выходцем из страны, давшей св. Тересу и Хуана де ла Крус, Гонгору и Кеведо, Вильямедину и Грасиана, Кальдерона и Тирсо де Молина, Сервантеса и Лопе де Вега, Кинтану и Соррильи, де Переду и Дарио, Унамуно и Мачадо, Хименеса и Бенавенте, Солана и Диаса, Торре и Вилью, Лорку, Леаля, Риберу, Мурильо, Веласкеса, Гойю, Дали, Пикассо, Серну, Виторию, Кабесона, Солера, де Фалью, Бунюэля, блестящую плеяду дада.

В 1916-м Висенте Уидобро уже выдвинул знаменитую концепцию креационизма с ее принципом саморазвития образа - теорию, провозгласившую право художника на создание собственной действительности. Затем ультраисты потребовали вернуть лирику к ее изначальному элементу - метафоре, а Унамуно и Лорка впитали в себя традиции канте хондо, никак не препятствующие совмещению гонгоризма и народности, мифа и откровенно-обыденного наших дней.

Модернизм не попытка убежать от действительности, но способ поглубже проникнуть в нее, гневный протест против абсурда. Когда дисгармония мира и обезличивание человека достигают своего предела, возникает инстинктивная потребность уйти в подполье или отказаться от реальности. Появление модернистского или абстрактного искусства - признак высокой степени напряжения. Ортега - симптом. Другой симптом - дискуссия Ортеги и Гойтисоло: куда бежать - в действительность или от нее.

467

В Обесчеловечивании искусства говорится: художник уже не обращается к действительности, он обращается против нее. Он смело и свободно решил разрушить ее человеческий аспект, обесчеловечив ее. Абстрактное искусство уничтожает последний остаток жизненных связей и зависимостей. Абстрактное искусство - это протест против общественности, омассовления, трагического отчуждения художника, варварства всёнивелирующей цивилизации. Раз человек таков, каков он есть, его надо убрать из искусства.

Эта тенденция приводит к прогрессирующему исключению человеческого, всех слишком человеческих элементов, которые доминируют в романтической и натуралистической художественной продукции. В ходе этого процесса будет достигнута такая точка, когда человеческий элемент произведения искусства будет столь ничтожно скудным, что его едва можно будет заметить. Тогда мы будем иметь предмет, который могут воспринять лишь те, кто обладает специфическим даром художественной восприимчивости. Это будет искусство для художников.

Первые четыре принципа эстетики Ортеги:
Искусство нужно освободить от человеческого содержания.
Следует избегать живых форм.
Произведение искусства есть произведение искусства.
Искусство есть игра - и больше ничего.
Наиболее общая формула этой эстетики: изоляция искусства от плебейства.

468

Старая "романтическая" музыка, от Бетховена до Мендельсона, отличается от новой, берущей начало от Дебюсси, не техникой и не степенью сложности, но степенью человечности: прежняя рассчитана на эмоцию, новая - на созерцание. Вместо того чтобы прислушиваться к отклику, мы сосредоточиваем слух и все наши способности на самих звуках... Эта музыка является для нас чем-то посторонним: это некий отдаленный объект, безупречно вынесенный за пределы нашего "я", - объект, по отношению к которому мы чувствуем себя чистыми созерцателями.

Величие Дебюсси в том, что в его музыке нет субъективного. Его можно слушать в ясном хладнокровии, без опьянения и слез. Он очистил музыку от страстей. Поэтому с него начинается новая музыкальная эра, как новая поэтическая - с Малларме. Ему удалось исчезнуть, улетучиться из своих произведений, стать безымянным голосом, который связывает слово в воздухе, слово, которое есть истинный носитель лирического действия. У него нет пафоса. От изображения вещей он перешел к изображению идей, обратив свой взор на глубинный ландшафт своей души.

С помощью многократного отрицания поэзия Малларме препятствует всякому чувственному резонансу, она устанавливает перед нами внемировые фигуры таким образом, что становится высшим наслаждением просто рассматривать их.

Жизнь есть одно, поэзия есть другое. Давайте не смешивать одно с другим! Поэт начинает там, где человек кончает. Его призвание - найти то, чего не существует. Так оправдываете ремесло поэта. Поэт умножает мир. Он прибавляет к действительности воображаемый континент.

469

Сначала рисуют вещи, затем ощущения, наконец, идеи.

Вместо того, чтобы втягивать в себя вещи, глаза становятся прожекторами, которые выбрасывают ландшафт и фауну внутреннего мира наружу.

Новое искусство, подобно новой метафизике или новой психологии, есть созерцание не внешнего образа человека, но человеческой сущности, содержания его сознания.

(Хотя такого рода "обесчеловечение" через уход в глубину - вопрос вкуса, великий испанский оппонент Ортеги Гарсиа Лорка в своей статье о Гонгоре нередко говорит и мыслит по-ортегиански.)

Популярность слишком часто является признаком нехудожественности. Искусство XIX века было популярно и предназначалось для массового потребления. Оно и ориентировалось на среднечеловеческую восприимчивость и потому являлось не столько искусством, сколько продолжением жизни. Подлинное, высокое, элитарное искусство больше не может опираться на поверхностность. Оно потому и высоко, что глубоко. Хотя у Ортеги можно найти: "миссия поэта - создавать то, что не существует" или "Малларме- первый высокий поэт, потому что дальше всех отстоит от человеческого",- речь идет не столько об уходе от мира, сколько о погружении в сокровенный мир человеческих эйдосов, идей.

470

В чем-то это киркегоровское понимание искусства. Поэт- одинокий страдалец, изолированный от людей. Одиночество и страдание - истоки дивной музыки. Только в одиночестве, поднимаясь над обыденной жизнью, художник проникает в сокровенные тайны бытия, и, познав их, страдает от бессилия что-либо изменить: страдает не столько за себя, сколько за тех, кому этот ужас недоступен, кто принимает его за счастье. Поэт Киркегора страдает от того, что другим кажется счастьем. Он вопит от боли, и этот крик превращается в музыку. Но поэт Ортеги еще выше: он выше страсти и боли. Какое мне дело до человеческих мук, говорит он, ведь все равно ничто не изменится. Люди всегда останутся людьми, они всегда будут страдать по самым взаимоисключающим поводам. И именно потому, что неспособны возвыситься над обыденной жизнью. Поэт же по самому своему назначению стоит выше других. Он - избранник, и его удел создавать то, на что способен только визионер.

Поэтому он должен следовать своей дорогой, не обращая никакого внимания на судьбы людей. Только в этом случае он сможет выполнить назначенную ему миссию.

Раньше художник шел от мира к идеям, теперь он отталкивается от идей. Раньше он соревновался с реальностью, теперь превосходит ее, создавая новую, высшую реальность.

Достаточно перевернуть структуру - и получится искусство, где главенствующим окажутся выдающиеся своим монументализмом минимальные проявления жизни. Лучшими примерами того, каким образом следует преувеличить реализм, чтобы его превзойти, являются Пруст, Рамон Гомес де ла Серна, Джойс.

471

Новое искусство воплощает принцип Порфирия: опте corpus fugiendum est - всякого тела должно избегать. Это - глубинное эстетическое описание сущности того искусства, которое предпочитает идеи материи, - искусства, отдающего предпочтение духу. Его принципы уходят в седую древность; когда змея стилизуется в меандр, а солнце - в свастику, когда семиты под страхом смерти запрещают воспроизведение животных, а манихейцы следуют заповеди Порфирия, когда культивируется чувство иконокласии, когда Пикассо геометризует человеческое тело - во всем этом заключено нечто более глубокое, чем чувство греховности, - глубинная тяга к преодолению плоти посредством духа.

Обыкновенные люди думают, что очень легко оторваться от реальности, в то время как это поистине самая трудная вещь на свете. Чтобы быть в состоянии сконструировать нечто, не являющееся копией "естественного" и тем не менее обладающее каким-то содержанием, необходима самая утонченная одаренность.

"Реальность" то и дело устраивает засады художнику, мешая его бегству. Наличие какой огромной хитрости предполагает бегство гения от действительности!

Всякое упорное стремление оставаться в рамках привычного, обыденного, есть признак слабости, упадка.

Кстати, все великие эпохи тоже бежали внешнечеловеческого, и углубленная абстракция - это только возврат, все то же неискоренимое стремление к глубине и стилю. И наоборот: императив изобразительности, отражения, буквальности - чудовищность в эстетической эволюции, покушение на основы красоты - стилизацию, деформацию, фантазию, свободу.

472

Плоский реализм есть отказ художника от самого себя.

Искусство есть вещь без трансценденций. Прошли времена, когда в искусстве искали спасения - от церкви, науки, прогресса, просто от бытия. Новое искусство отказывается как от судейства, так и от решения социальных проблем. Оно уже знает, что, идя напролом, ничего не в силах изменить, оно больше не претендует на изменение. Оно фиксирует, оно углубляет, оно пробуждает.

Стремление к чистому искусству не является, как обычно считают, высокомерием, а, наоборот, великой скромностью. Лишаясь человеческого патетизма. искусство остается без всякой трансценденций - только как искусство, без какой бы то ни было другой претензии.

Малларме одним из первых осознал то, что затем теоретически обосновал автор Обесчеловечивания искусства, а именно, что пора радикально изменить отношение к духу как к служению, что дух есть прежде всего бесполезная функция, великолепная роскошь организма, нечто весьма излишнее.

Единственный оставшийся способ спасти культуру от дегенерации омассовления - перестать выдавать ее за нечто целесообразное. Искусство - игра. Если справедливо, что красота спасет мир, то лишь потому, что она спасет людей от серьезности жизни и пробудит в них детскость.

Только отказ искусства от служения массе, политике или идеологии будет означать, что оно служит личности.

473

Нет, искусство вовсе не аристократическая игра. Искусство - трудная чистота, рафинированная от плебейства. Те, кто в "счастливые двадцатые" импонировали Ортеге - Пруст, Джойс, Валери, Жироду, Дебюсси, де ла Серна, - сегодня импонируют всей культуре. Оказалось, что именно наиболее травимые нами и были великой культурой.

В отличие от Шпенглера Ортега считал, что омассовление культуры не угрожает элитарности. Массовому упадку всегда противостоит прочно защищенная кастовость фаустовской культуры: Дебюсси, Малларме, Стравинский, Пиранделло и, видимо, сам Ортега. В сущности, закат - всегда, но всегда и - подъем: всегда раздвоенность на массу, которая не понимает, и на элиту, которая творит.

Новейшее искусство содействует тому, чтобы в однотипном сером фоне немногие познали самих себя и друг друга и поняли свою миссию; она означает - быть немногими и бороться против многих.

Новое искусство существует не для каждого, как романтическое искусство, с самого начала оно обращается лишь к особо одаренному меньшинству. Отсюда негодование, которое оно вызывает у многих. Простым фактом появления новое искусство принуждает бравого бюргера почувствовать себя в качестве того, что он есть - бравого бюргера, существа, которое неспособно воспринять таинство искусства, слепо и глухо к формальной красоте.

Масса, которая привыкла к тому, чтобы повсюду говорить веское слово, благодаря новому искусству чувствует себя уязвленной в своих человеческих правах. Там, где показываются новейшие музы, масса встает на дыбы.

474

Ортега возвратил элитарность в эстетическую сферу. Способность к истинно эстетическому наслаждению - исключительна, уникальна, считал он. Ею обладают лишь немногие, имеющие соответствующий орган для восприятия чистой игры духа, представители педагогической провинции, игроки в бисер. Один из основных признаков этой чистоты - бесполезность, непрактичность, чистая созерцательность.

Для кого не является высшей радостью созерцать действительность, так чтобы он не требовал ничего другого, кто не чувствует себя увлеченным воодушевлением видения, - тот лучше бы не занимался собственно интеллектуальной деятельностью.

Освободить дух от служения кому бы то ни было, самоуглубиться, самообогатиться, самовозрасти - вот цель! Чем ближе утопия, тем интеллигент должен быть дальше от нее.

Элитарное для Ортеги - значит антимассовое. Лишь те, кто способен преодолеть предрассудок большого количества людей, - элита.

Иметь дело с человеческим содержанием произведения - принципиально несовместимо с эстетическим чувством в общественном смысле.

Ортегианская теория чистой духовности сродни киркегоровской духовной свободе: идеалы - любые идеалы - опорочены своей материализацией. Что же остается? Высшая незаинтересованность, истинная созерцательность, чистое эстетическое чувство.

АДОРНО

Как мелки с жизнью наши споры,
Как крупно то, что против нас.
Когда б мы поддались напору
Стихии, ищущей простора,
Мы выросли бы во сто раз.

Всё, что мы побеждаем, - малость,
Нас унижает наш успех.
Необычайность, небывалость
Зовет бойцов совсем не тех.

Так ангел ветхого завета
Нашел соперника под стать,
Как арфу он сжимал атлета,
Которого любая жила
Струною ангелу служила,
Чтоб схваткой гимн на нем сыграть.

Кого тот ангел победил,
Тот первым, не гордясь собою,
Выходит из такого боя
В сознаньи и расцвете сил.
Не станет он искать побед,
Он ждет, чтоб высшее начало
Его все чаще побеждало,
Чтобы расти ему вослед.

477

Почему Адорно? Потому что, коснувшись эстетики Ортеги, мы не можем обойтись без него, даже в ущерб философии жизни. Но возможна ли последняя без того, что и есть высшая человечность - музыка, красота?

Малларме, символисты осуществили в поэзии то, что Шёнберг - в музыке. И вот тут-то нам не обойтись без помощи Адорно, как не смог обойтись без него Томас Манн, работая над Доктором Фаустусом.

Напрасно надеяться, что с помощью математических расчетов возникает чистая музыкальная "вещь в себе".

Понятие "прогресса" уже неправомерно применять, если музыкальное творчество стало изготовлением технических изделий, а из музыки изгнан субъект, свобода которого является основой для всякого развития искусства.

Не будучи знакомы с подлинными достижениями школы Шёнберга, зная лишь правила двенадцатитонового письма, правила, которые становятся подложными, когда отсутствует знание подлинных, настоящих достижений новой музыки, молодые композиторы довольствуются тем, что жонглируют серией как эрзацем тональной системы, - дело у них не доходит до сочинения музыки. Вот парадокс: в рамках самой новой музыки исчезает традиция. Все новаторы - Шёнберг, Барток, Стравинский, Веберн, Берг, даже Хиндемит, - все они выросли еще в рамках традиционной музыки. И на почве традиционной музыки. И на почве традиционной музыки сложился их язык, сложилось их критическое отношение к музыкально-

478

му языку. Последующие поколения уже лишены были их живого ощущения традиционной музыки. Вместо этого критический идеал предшественников они обращают в ложный позитивный идеал, потому что у них нет ни энергии, ни живого, спонтанного отношения к музыке.

Вот ведь как: Мейер, Ингарден, Ансерме не исключают Адорно, а дополнительны к нему, что бы они сами по этому поводу ни говорили.

Веберовскую концепцию рационализации музыки неправильно интерпретировать тотально. Она относится прежде всего и главным образом к технической стороне дела, к техническим и социальным факторам, обусловливающим музыкальные стили. Речь идет прежде всего о форме, а не о содержании, хотя такое разделение и условно. Конечно, западная музыка более рациональна по своему духу, чем восточная, - отсюда контрапункт, аккордовая гармония, три трезвучия с консонантной терцией, хроматика, многоголосие, строгая диатоника и т. д., и т. п., - но содержательная ее часть гораздо шире техники, представляющей собой лишь один из факторов ее развития.

Адорно, и особенно Беньямин, блестяще развив веберовскую идею, тем не менее что-то утрачивали в ней, переходя допустимую грань социологизации и технизации. Ведь, согласно Адорно, сама амбивалентность музыки делает ее одновременно звучащим символом общественных процессов и протестом против них. Музыка как бы рационализируется и антирационализируется одновременно: она становится все более харизматичной. Говоря о рационализации музыки и развитии гармонии, отмечая их связь с рациональным мышлением Запада, Вебер не за-

479

бывал отметить несовместимость рациональных достижений монашества с его мистическим духом. Музыка и есть то пограничное состояние, которое возникает при переходе харизмы в "повседневную жизнь" и наоборот. Нет, идеи Вебера вели не к тому дурному формализму в искусстве, который мы именуем модернизмом, а к тому плодотворному, восходящему к Малларме, единению спонтанности и расчета, которое и есть магия нового искусства, оплодотворенная его обильным многообразием.

Мы упрекаем Адорно в неокончательности выводов - благотворно ли самоотрицание радикальной музыки или нет, что важнее - социальное или индивидуальное, коллективизм или героизм. Но можно ли упрекать диалектику в том, что она - диалектика, плюрализм - в том, что он плюрализм, принципиальную амбивалентность - в том, что она принципиально нефанагична?

Пусть он и переоценивает диалектику, рационализацию, социальность! Но как! Вот бы нам...

Главная идея Адорно - информальность искусства. Отсюда - призыв к субъективности, к свободе, к имманентной закономерности. Адорно вовсе не против рационализации, он про!ив фальсификации, против подавления музыканта системой.

Рационализация Диалектики просвещения ан-тиномична: она страх и власть одновременно. Страх человека перед природой и его господство над ней.

480

Мифы, как они преднаходились трагиками, уже стояли под знаком той дисциплины и власти, которую Бэкон провозгласил в качестве цели. Место локальных духов и демонов заступило небо и небесная иерархия, место шаманских заклинаний - иерархически распределенная жертва и труд несвободных.

Бытие деградировало до уровня логоса, который по мере прогресса философии сжимался в монаду. Различие между подлинным существованием и реальностью поглощало все остальные различия. Мир, не знающий различий, становился верноподданным человека.

Веберовская непреодолимость рационализации у Адорно и Хоркхаймера превращается в отчуждение. То, что для первого есть судьба, для вторых становится возмездием просвещению, связавшему себя с волей к власти и насильственным овладением.

Рационализация как судьба и абсурд одновременно.

Выбрав вместо мимесиса - гармонии с миром путь прогрессирующего покорения, человек оплачивает это прогрессирующим же отчуждением: чем "просвещеннее" становится он, чем дальше он продвигается по пути рационализации, тем больше отрывается от бытия, тем сильнее его страх.

Вызванное рационализацией отчуждение неотрывно связано с прогрессом нивелирования, аннигиляцией индивидуальности, массовой паранойей. Всё, к чему мы пришли в XX веке - лагеря смерти, геноцид, тоталитаризм и фашизм, - расплата за подмену мимесиса рационализацией, а точнее, за бесчеловечность логики "да" - "нет". Двойная расплата - за насилие над природой в целом и над собственной природой.

481

Рационализация, а следовательно, тоталитаризация сознания, оттеснила подлинное искусство на периферию цивилизации, сделала его поиском утраченного времени. С эгой позиции истинное искусство есть воспоминание и остраненность. Такой должна быть позиция художника в деградирующем мире "факта", рожденного от соития безумия с массой.

Художник как оппозиционер массового общества, как его отрицатель, как творец антимира.

Музыка авангарда - это одновременно критика бытия и звуковой способ его познания. В этом смысле она социальна: она кристаллизует социальные конфликты, трансформируя их в музыкальные формы.

На самом деле еще сложнее: художник должен и воплощать мир, и отрицать его одновременно, отражать мир и отрицать его бездушие, балансируя на шаткой грани гармонии и дисгармонии, единства и разорванности, замкнутости на себе и открытости в мир. Само произведение должно быть произведением и антипроизведением, единством произведения и его отрицания.

Музыка амбивалентна. Она есть звучащий инструмент рационализации и протест против нее, голос приносимого ею в жертву. Музыка развивается как антиномия между дорациональными миметическими импульсами художника и историзмом упорядочения, ведущего к тоталитарности. Но именно эта ее способность уклоняться от прогрессирующей рационализации, ускользать от тотальности и делает музыку непокорностью, протестом против нивеляции. Она адекватна той глубоко природной компоненте человеческого, которая разнит наши лица и души. Художник являет миру его антиномичную истину: правду о мире и протест против нее - истину человеческого существования в отчужденном мире.

482

Вне всякого сомнения, история музыки - это прогрессирующая рационализация... Однако рационализация характеризует только один из общественных аспектов музыки, так же как и сама рациональность, просвещение, оказывается только моментом в истории общества, "выросшего из природы". Внутри общего развития музыка всегда была голосом того, что осталось позади этой рационализации или приносилось ей в жертву. Все это указывает не только на центральное общественное противоречие самой музыки, но и то напряжение, которым до сих пор жило музыкальное производство.

Раз прогрессирующая рационализация неизбежна, то неизбежно и ее закостенение в качестве идеологии, идеологии как необходимой общественной иллюзии. Кажущаяся автономия не спасает музыку от индустрии культуры. Чем она непроницаемей, тем более общественно популярна.

Она - идеология, поскольку утверждает себя по ту сторону общественного раскола, как некое онтологическое в-себе-бытие.

Разрывом с тональностью Шёнберг просто отражал процесс сам о отчуждения человека. Нет, он не был орудием или инструментом осуждения, он был камертоном этого процесса.

483

Художник, страждущий вернуть музыке ее непосредственность, но неспособный оторваться от человечности и пользы - рациональной или иррациональной - есть двусмысленный художник, служащий идеологии. Таков Вагнер. Пытаясь преодолеть взаимное отчуждение, он создавал иллюзию человеческого единства, обманчивую видимость непосредственности. Оказалось, что иррациональный культ бессознательного, архетипического может быть использован ничем не хуже рационалистического вырождения - путем введения музыки сверху - политическими инстанциями или властями: там - Вагнера, здесь - его бездарных антиподов.

Как же избежать тотальности в эпоху тотального подчинения, тотальной взаимосвязи, тотального отчуждения? По Адорно выход таков:

Единственные художественные произведения сегодня, которые могли бы считаться таковыми, суть произведения, которые не являются более никакими произведениями.

Лишь произведение, символизирующее невозможность своего существования в сегодняшнем мире, имеет право на существование. Свойство современной музыки: совпадение акта ее создания с актом рефлексии и критики этой музыки, совпадение высшего достижения с саморазрушением (парафраза гениальности).

В организованном обществе, опирающемся на инертную массу, только радикальная общественная изоляция делает искусство искусством. В противном случае оно так или иначе становится частью культурной индустрии, будь то популярный рок-композитор или Бетховен, чьи произведения низводят до уровня культурных благ и дают потребителю престиж и эмоции, которых сами по себе не содержат.

484

Альтернативой идеологизации музыки может быть лишь ее углубляющийся субъективизм.

Музыкальный фетишизм - частный случай в тотальном "опредмечивании" мира: фетишизации человека, товара, слова, звука. Слова и звуки "употребляются и вызывают аффекты, не будучи усвоены сознанием потребителя". Поэтому так легко заменить исполнителя механическим воспроизведением. Поэтому происходит фетишизация музыкантов, которые вместе с именем обретают "знак качества", и никто уже не задумывается, хороши они или плохи как музыканты. Так происходит регресс слушательского восприятия: слушатель все меньше в состоянии осознать содержание музыкального произведения. От цельного восприятия он переходит к фрагментарному, он становится нетерпим к "другой музыке", так как боится размышления над услышанным. Он "требует с упрямым коварством ту пищу, которой его когда-то потчевали". Булез говорил: некритичное восприятие музыки - результат примитивного, неинтеллектуального слушания.

Адорно считал, что гуманизм и массовость несовместимы.

Индустрия культуры так воспитала свои жертвы, что в то свободное время, которое им отведено для духовного потребления, они еще упорнее хватаются за явление, заменяющее сущность.

Массовое производство духовных ценностей, тиражирование и репродуцирование культурных ценностей профанирует их содержание, так как массовое сознание не созрело для адекватного их восприятия. Следствием этого становится объявление эврименом своего видения критерием и мерой культуры.

485

Главенствующую роль в популярной музыке играет механизм узнавания "стандарта", формирующий пассивность восприятия, навязывающий культурный примитивизм. Легкая музыка идеологична, потому что массова.

Категорический императив культурной индустрии, в отличие от кантовского, не имеет уже никакого отношения к свободе. Он говорит: ты должен приспособиться, но не указывает к чему; ты должен приспособиться к тому, что существует. Благодаря идеологии культурной индустрии место сознания занимает приспособление.

Так искусство становится средством подавления сознания масс.

Подлинное же искусство - антитеза миру, оно не утверждает, но отрицает: оно вскрывает темное в жизни и выносит ему приговор своим существованием. - Кафка, Джойс, Беккет, Гавел...

Зритель ценит оперу, пишет Адорно, за иллюзию пребывания в стабильном обществе. Зритель отрицает современную музыку за то, что она адекватна обществу, то есть за утрату стабильности. Опера сегодня - ностальгия по прошлому, в нее ходят как в кунсткамеру.

Чтобы остаться искусством, а не идеологией, творчество должно поддерживать постоянное напряжение между собой и публикой, быть некоммуникабельным. В эпоху согласия масс с аппаратом господства тотальное отчуждение художника от массы - единственный способ, каким он еще может служить людям, каким он еще может осуществить свою просветительскую миссию, невзирая на коварную наивность культурной индустрии.

486

Мера общественной истинности музыки сегодня - в том, насколько она противоположна обществу, в котором она возникает и существует, и насколько она становится критичной.

Истина новой музыки состоит, по-видимому, в том, что она посредством организованного отсутствия смысла опровергает смысл организованного общества.

Шоки непонятного, которые восполняют художественную технику в эпоху утраты ею смысла, претерпевают превращение. Они освещают бессмысленный мир.

Чем больше дистанция музыки и слушателя, тем "чище" музыка, тем она менее функциональна. Революция музыки - противостояние социусу, отказ от точек соприкосновения с ним, полное и окончательное отчуждение от него.

Только такая музыка адекватна общественному бытию. Подобно тому как для Шопенгауэра музыка тождественна истине жизни, взятой в ее метафизической глубине, для Адорно музыка - модель глубинных социальных процессов, воспроизводящая структуру и противоречия общества.

Важнейшим структурным элементом новой музыки, отражающим ее субъективность, является диссонанс. Музыка никогда не обходилась без него, а у Вагнера и Рихарда Штрауса диссонансы иногда даже преобладают, но

487

у них они чаще всего разрешаются мелодией, тогда как новая музыка стремится избежать разрешения. Диссонанс преобладает и не уравновешивается, он вносит с собой полифоничность нового рода - разногласия, разноголосицы. Звуки, его образующие, мешают, отталкивают друг друга - чем более диссонирует аккорд, тем он полифоничнее, каждый тон в нем - самостоятельный голос.

Музыка нововенцев более не портретирует человека, не описывает его переживаний - она являет их. Она не есть звуки музыки, она - озвученная человеческая природа, ее звучание, не опосредствованное рационализацией и не идеологизированное ею.

Сквозь диссонансы - эти прорехи в сплошном фасаде музыкального ratio - прорвался, наконец, голос полузадушенной природы. Слоит ли удивляться, что построенная на традициях ratio культура не захотела услышать правду о себе и сделала все, чтобы этот голос умолк никем не услышанный, без эхо?..

Радикальная музыка Шёнберга, призвав подчинить гармонию додекафонии, была освобождением от всеобщего и самим этим новым всеобщим.

Субъект повелевает музыкой благодаря рациональной системе - чтобы самому стать жертвой рациональной системы. Аналогично тому, что происходит в двенадцатитоновой технике, где действительное компонирование, производство вариаций представлено самому материалу, обстоит дело и со свободой композитора вообще. Если прежде фантазия композитора подчиняла материал своей конструктивной воле, то теперь конструктивный материал ломает фантазию. От прежнего экспрессионистского субъекта

488

остается лишь новая покорность технике. Он отрицает собственную спонтанность, так как проецирует свои рациональные эксперименты, произведенные им в полемике с исторически унаследованным материалом, на этот последний. Вагнеровское положение о правиле, которое ставят себе, чтобы затем следовать ему, раскрывает свой роковой аспект. Ни одно правило не оказывается более репрессивным, чем то, которое поставлено самому себе. Насилие, которое совершает над человеком массовая музыка, сохраняется и на противоположном социальном полюсе - в музыке, которая освобождается от человека.

Круг замыкается.

Но Адорно не был бы собой, если бы, замыкая круг, не размыкал его снова: поражение додекафонии - это ее победа, решение задачи сфинкса - мудрый ответ, который низвергает сфинкса в пропасть.

Мир - это сфинкс, художник - его ослепленный Эдип, а произведения искусства - его мудрые ответы, которые низвергают сфинкса в пропасть.

Безотносительно к тому, как далеко зашел Адорно в отрицании идеи художественного произведения как такового, можно лишь позавидовать его тончайшей художнической интуиции и глубине. Теоретик музыки, он, может быть, впервые поднял теорию до уровня первоклассной философии - философии жизни, культуры, антиутопии. Так что неудивительно, что организованное общество подвергло его травле. Да, Адорно - представитель контркультуры, восставшей против масс-культуры, против культуры, ведущей к нам...

489

Еще вчера мы с большим удовольствием говорили об антиадорнизме. Мол, уже и они пишут, что музыка есть наслаждение и ее цель - красота и приятность, что нормой музыкального восприятия должен быть каждый. Но на то и плюрализм, чтобы в нем находилось место и для райнеке. Но кто слыхал о последних? А вот адорнизм предвосхитил действительно великую музыку - Кейджа, Штокхаузена, Кагеля, Лигетти. Даже сотни томов с критикой Адорно не заменят нам музыковедов его ранга.

Адорно тяжело переживал - тяжелее самих композиторов - невосприимчивость неоавангарда к авангарду. Он не считал Шёнберга непокоренной и непревосходимои вершиной, но он страшился, что за ней последует не подъем, а деградация. Карла Гениус: "То, что он был глубоко задет и сломлен этим развитием, то, что он, вероятно, от этого умер, почти не подлежит сомнению".

ВОДОПАД ВРЕМЕНИ-МУЗЫКИ

Те двадцать четыре часа!.. То есть сутки: понятие - относительное, где миг - или - что-либо, определяемое полнотою душевных событий, есть чае, либо - ноль...
А. Белый

Пространство и время имеют свои музыкальные соответствия. Благодаря ритму музыка всегда относилась к числу наиболее ярких временных искусств. Благодаря тональности она обретала пространственность. Отрицание тональности для Хиндемита было равносильно состоянию головокружения, потери ориентации в пространстве.

490

Но музыкальное время далеко выходит за пределы ритма. Дело даже не во временной организации музыки, а в том образе Времени, который она создает. Дело даже не в роли слухового анализатора в восприятии времени - только звуки и мышечное ощущение дают человеку представление о времени, писал Сеченов, - а в том интуитивном, психологическом, субъективном, которое рождает музыку и деформирует время.

Музыкальное время - это почти чистая длительность Бергсона, не знающая преходящего, равенства частей, - чистое содержание переживания. Здесь не события производят время, но время - события.

Время в музыке - это ее процессуальность, музыкальное время - это ее и его множественность, метафоричность, суггестивно-художественность. Музыкальное время неопределимо - это самое плюралистическое время в хронософии.

Время не просто структура музыки, но и ее содержание: Пространство и продолжительность Айвза, Бесконечное Хиндемита, Квартет на конец времени Мессиана, Movements Стравинского, Zeitmasse Штокхаузена, Non stop Шеффера, Измерение времени и тишины Пендерецкого и т.д., и т.п.

Время у Штокхаузена это и есть музыкально организованное бытие: онтологическое время возвышается над психологическим, реальное время как бы разбухает в сознании до психологической вечности.

491

Минимальная музыка Райли прямо-таки деформирует время, растягивая его до бесконечности.

У Циммермана плюралистический метод композиции воплощает единство времени: прошлое, настоящее и будущее сливаются в одно, стягивая время в точку "сейчас".

У Шёнберга время уже другое, и не в том дело, что оно насыщеннее, чем, например, у Вагнера или Брамса, а в том, что оно просто другое. Это время, в котором нечто не становится, а всегда есть; оно не развертывание процесса, а в более буквальном смысле - развертывание свернутого. Это пространство-время, время-пространство, которое одновременно может быть стремительным и... устойчивым. Смотря на водопад, можно не следовать глазами за падающей водой, а задержать взгляд на одном месте, в котором низвергается вода. Сходные динамические моменты и в музыке современника Шёнберга - Макса Регера, и вообще в музыке того времени. И вот, задержав взгляд на одном месте-моменте низвергающейся в пучину воды, можно видеть, что здесь с самого начала дана устойчивость и что в обозримое время ничего не изменится, но что с начала же -предельная стремительность...

Подобным образом в лучшей прозе нашего времени действию не требуются годы и десятилетия - оно укладывается в дни, часы и минуты, а весь мир складывается из нескольких Улиссов, убери которых - и он станет пустыней...

Кто-то сказал: после Аушвица писать стихи - это варварство.

492

А музыку?

Так вот: эта музыка предсказала Аушвиц, а Элиот написал то единственное, что возможно после Аушвица и ГУЛАГа...

И вижу я: на ком-то загораются
Сияньем новым белые венцы...
Над временем, во мне, соприкасаются
Начала и концы.

ГУССЕРЛЬ

Лишь философское исследование дополи чет научные работы естествоиспытателя и математика и завершает чистое и подлинное теоретическое познание.
Гуссерль

Гуссерль не был философом жизни и не придавал значения мировоззренческой философии. Он был теоретиком по призванию, представителем "чистой" философии, надвременной и безличной. Он верил в абсолюты науки и стремился к абсолютам философии. Представления о смысле и цели жизни подвержены капризам времени, они обусловлены социально, поэтому любая мировоззренческая философия является преходящей, то есть закрывающей путь к истине. Однако из этого неожиданно последовало совсем не то, чего можно было ожидать от философа-позитивиста и сциентиста, а нечто почти противоположное первоначальной задаче.

Что же сделал Гуссерль?

495

ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКАЯ РЕДУКЦИЯ

Он начал с того, что попытался преобразовать учение о явлениях сознания - феноменологию - в строгую науку, во всеобщую научную методологию, но, потерпев поражение, обратился от феноменологии к эгологии. Его эволюция прошла от девиза "к самим вещам" и критики субъективизма до концепции трансцендентального субъекта - первичной и неразложимой феноменологической очевидности.

Он начал с попытки абстрагироваться от компромиссного и беспринципного бытия, с анализа первоистоков знания, универсальных принципов, самого смысла деятельности, а кончил тем, что первоисточником значений мира является не объективность, но внутренний опыт, интенциональная жизнь субъекта. В чем-то это повторяло попытку Гильберта подвести фундамент под исходные принципы математики, завершившуюся Гёделем, Тарским и другими.

Одним из первых Гуссерль понял причину кризиса науки: утрату связи с жизненными ориентациями человека, исключение из сферы рассмотрения вопросов "о смысле или бессмысленности человеческого существования". Чтобы выполнить свои функции, наука должна повернуться от объекта к субъекту, к субъективно-психическим процессам, к "трансцендентально-интенциональной жизни сознания". Философия не выполнила своей основной функции - ориентации человеческой жизни, ибо впала в наивный "объективный" рационализм и непомерно сузила границы познания, сведя его к одному из его частных проявлений - научному познанию.

Прежняя философия исходила из внешнего опыта, ориентируя человека на некий сконструированный мир, который и считался мерой бытия, определяемой универсальными законами внешнего мира. В этой системе человек был лишь звеном в цепи мировых причинно-следственных связей. Новая же феноменология ставила перед собой цель "освободить" человека от внешних условий, эмансипировать от "вечных" или "объективных" законов, от мира-конструкции. Она заменяла его "жизнью сознания", свободой творческой активности. Естественно, эта свобода не была абсолютной, так как регламентировалась реалиями бытия, но она была свободой действия, свободной активностью личности.

Существуют две науки: эмпирика, основанная на фактах, и эйдетика, построенная на сущностях, которым не угрожает историческая эррозия. Путь от эмпирики к эйдетике лежит от объекта к субъекту познания. Это путь от бытия вообще к бытию познающего бытие, к переживанию сущностных содержаний мира.

Абсолют не мир, а сознание - аподиктическое сознание, возвышающееся над заблуждением и несовершенством. Гуссерль верил в возможность интуитивно-целостного описания такого сознания, в воспроизведение механизмов и результатов его синтезирующей деятельности и его аналитическое расчленение одновременно. Для этого необходимо отвлечься от исторических мистификаций и гипотез, обратившись к наглядным инвариантам поведения, не зависящим от времени.

Гуссерль верил в очевидность, пред которой все бессильно. Эту очевидность он искал в истоках действий и побуждений, в рационально необъяснимых ответственности и долге, во взаимных обязательствах, но не в побуждениях "извне".

Без антипсихологических по духу Логических исследований нельзя проникнуть в феноменологический анализ сознания и понять смысл гуссерлевской философии. Но, за неимением времени, места и возможностей, мне придется сделать огромную купюру и сразу перейти к исследованию сознания.

497

Идя в авангарде феноменологического и процессуального мышления - наиболее значительных направлений современной философии, Гуссерль постепенно пришел к отрицанию объективной значимости. Претензия философии на объективность разбивается о непостоянство, изменчивость, относительность, парадигмальность наших знаний о мире. Главная задача философии не объективировать мир, а исследовать отношение между бытием и сознанием, а это возможно, если рассматривать бытие как коррелят сознания, как то, что "обмыслено" нами сообразно со свойствами сознания: как воспринятое, вспомненное, ожидаемое, образно представленное, сфантазированное, идентифицированное, различенное, взятое на веру, предположенное, оцененное...

Исследование должно быть направлено на научное познание сущности сознания, на то, что "есть" сознание во всех своих различных образованиях, само по своему существу, и в то же время на то, что оно "означает", равно как и на различные способы, какими оно мыслит "предметное" и "выявляет" его как "значимое", "действительно" существующее.

Мы видим, что феноменологическое исследование сознания отличается от естественнонаучного (психологического) сущностным подходом. Его интересуют не факты о сознании, а эйдосы сознания, его "геометрия", внутреннее устройство: не акты опыта, но эйдетика, созерцание сущностей, структура. Его метод - феноменологическое epoche. На место картезианского универсального сомнения и в развитие его Гуссерль ставит то, что остается

498

в "чистом сознании" как таковом - после исключения из него привнесенных из не-сознания структур мира. Попытка ученика Лотце выявить "чистый феномен сознания", очистить действительно "данное" от "видимого" чем-то напоминает "дедукцию чистых рассудочных понятий" Канта, но в радикальном ее варианте.

Раз мир дан человеку лишь через его сознание, он для нас таков, каким его разворачивает наша субъективность. Зависимость вещи от сознания есть интенциональность. "Я есмь" для меня является интенциональной первоосновой моего мира. Интенциональность - важнейшая черта сознания, заключающаяся в "отнесенности" сознания к предмету, в его направленности на предмет.

Познание невозможно без эмпатии - способности проецировать свою личность на предмет исследования, без их взаимодействия. Изначальную информацию сознание черпает как из мира, так и из самого себя, потому что только здесь восприятие является средством. Обетованная земля философии - именно само сознание, структура мышления, сущность самой "субъективности". Ступить на эту почву - значит перейти к "подлинности" анализа.

Величайшее достижение Картезия - открытие ergo cogito - первой формы "трансцендентальной субъективности", сознания, обращающегося к самому себе. Величайшее достижение Канта - открытие преобразования "вне меня существующего мира в субъективный процесс, происходящий во мне". Но даже Канту не удалось глубоко "очистить" сферу сознания от натурализма. Поэтому главной своей задачей Гуссерль считал феноменологическую редукцию - разработку способа последовательного и строгого вычленения единственного объекта феномено-

499

логии - "чистого сознания", идеального "царства недействительного", сферы "Als ob", которая открывается лишь постольку, поскольку ее "вычленяет", "создает", "выдумывает" исследователь. Редукция Гуссерля, как meditatio у Ортеги, есть способность человека уйти в себя и созерцать свое собственное "я", вынеся мир за скобки. Именно здесь феноменология имплицитно содержала ряд последующих идей Хайдеггера, Сартра, Мерло-Понти. Конечная цель редукции - схватить самое сущность сознания, а не факты психической жизни, не эмпирическую жизнь сознания (психологию) и не суждения об объекте (науку). Гуссерль даже называет один из разделов феноменологии, последовательно и непротиворечиво рассматривающих "мое я" в качестве исходного пункта, "солипсистской феноменологией".

В качестве феноменолога я необходимо являюсь солипсистом, правда, не в обычном смехотворном смысле этого слова, но в трансцендентальном его значении.

Эйдосы, обнаруживаемые при анализе сознания, могут оказаться даже более важными и даже первичными по сравнению с реальностью, фактом, существованием. Эйдосы чисты, необусловлены, соразмерны только со своим собственным интуитивным смыслом. Они предшествуют всем понятиям в смысле значений слов. В какой-то мере "первенство" или "преимущество" сущностей перед существованием - парафраза кантовского a priori, но у Гуссерля это первенство не следует понимать буквально, в духе Платона, будто сущность реально первична, она первична не онтологически, а логически. "Сущности" сознания самостоятельны в том смысле, что они его изначальные структуры, не менее важные, чем эмпирические явления внешнего мира.

500

Наиболее простой их моделью являются идеальные "сущностные" объекты - математика и логика, как бы творящие мир из себя и лишь затем осуществляющие сравнение полученного с фактическим.

Первичность сущности состоит и в том, что каждый мыслящий субъект сразу и изначально подчинен сущностным структурам сознания как непререкаемым, объективным законам. Именно поэтому поиск этих структур, имеющих всеобщий характер, является грандиозной задачей феноменологии.

Можно ли принять критику Мерло-Понти, будто трансцендентальная философия заменяет мир сознанием и тем самым будто сознание утрачивает мир? Будто в "чистом сознании" изначально теряется различие между вещью и идеей, миром и эйдосом?

Нет! Во-первых, нельзя обвинить, скажем, математику ни в ее аксиоматике, ни в ее априоризме, ни в ее праве на "свой мир" - в противном случае не было бы Лобачевских, Больяи и Риманов. Во-вторых, в Кризисе Гуссерль вводит проблеу Lebenswelt, которая никак не является отказом от рефлективной философии, а, наоборот, ее расширением на весь "жизненный мир".

Пытаясь проникнуть в мир чистого сознания, всматриваясь в то, как сознание созерцает сущность, Гуссерль пришел к выводу, что это созерцание сущности не есть познание matter of fact, а - свойство сознания. Сущности, безотносительно к качеству своего существования, становятся ими благодаря тому, что они созерцаются нами. Мы, наше сознание, - такой же элемент мира, как и все другие, но элемент, творящий несуществующее. Как априорна логика, так явны априорные очевидности.

501

Именно непосредственное обнаружение пробивает бреши в крепости внешнего мира, преодолевает "неподатливости" объектов познанию.

Все это означает, что истину следует искать в имманентных свойствах сознания не в меньшей мере, чем во внешнем мире. Что касается последнего, то в нем следует вынести за скобки все, что может быть подвергнуто сомнению.

Нас интересует не эмпирическое сознание и выполнение им своих функций, а более существенные вопросы, которые следует сформулировать. Сознание, или сам сознающий субъект, высказывает суждение относительно реальных объектов, задает о них вопросы, считает их вероятными или ставит под сомнение, разрешает свои сомнения и тем самым выносит "вердикт разума". Разве сущность этого права на решение не должна требовать того, чтобы быть ясно понятой в системе основных связей сознания?

Безусловная очевидность - это мир жизненной веры. Никакие знания неспособны ее поколебать. Но в сознании знание и вера неотделимы. Вот для того-то, чтобы выделить безусловные очевидности, Гуссерль и предлагает прибегнуть к "феноменологической редукции": к воздерживанию от ниспосланных извне выводов и целеуказаний и к выявлению безусловно достоверных простейших интуиции, переживаний и восприятий. Аналитика безусловного сознания - это усмотрение смысла, а не объяснение его через обусловившие обстоятельства.

Акцентирование внимания на сущностях сознания, исключение из рассмотрения рационального психологизма было направлено на устранение вмешательства чистой интроспекции. Гуссерль постоянно предостерегал, что

502

нельзя смешивать созерцание сущности сознания и психологическое самонаблюдение. Феноменология должна по возможности избегать психических ловушек и лабиринтов сознания ради целостности и непосредственной свежести взгляда.

Ученик Гуссерля Е. Финк определил сущность феноменологии как "неустанное изумление". Здесь ее точка соприкосновения с экзистенциализмом: бесконечное изумление при любом акте восприятия - лейтмотив учения Мерло-Понти.

Цивилизация навесила между миром и человеком столько "железных занавесей", что вполне естественной стала тяга к "глазам ребенка" и "непосредственной свежести", то есть к безыскусному и беспредпосылочному видению мира. Герои Камю - это, помимо прочего, подпольщики, стремящиеся уйти в самобытность от фальши мира. Стихийность и примитивизм побуждений Мерсо - пусть не "глаза ребенка", но попытка видеть мир только своими глазами.

Главный экзимотив Кризиса европейских наук - протест Гуссерля против исключения человека из философии, забвения центральных проблем человеческого существования, невнимания к проблеме смысла жизни и человеческого достоинства. Гуссерль глубоко неудовлетворен тем, что во имя строгости, которая недостижима, наука превращает человека в "голый научный факт", пренебрегая его субъективностью и свободой.

Вслед за Шопенгауэром и Ницше Гуссерль ощутил, что философия утрачивает кредит доверия как наука и должна завоевывать позиции поэзии. Писать "научно", "логично", "предметно" больше нельзя: языком философии становится символ, метафора, миф - все средства джойсизма.

503

Призыв Гуссерля "очистить" познание от познающего имеет великолепную художественную параллель в вещизме "нового романа": безразличии к психологии и социальности персонажа, самом исчезновении личности - дегероизации. Элиот скажет прямо: очистить произведение искусства от собственного "я". Роб-Грийе воплотит этот лозунг в своих романах, после которых говорить о "субъективизме" или о границе между познаваемым и познающим просто нелепо.

Эстетика Гуссерля имеет в своем активе не только философию музыки Пайка, не только музыковедческую парафразу Ансерме (Основы музыки в человеческом сознании), где он пытается разрешить "тайны" музыкального воздействия на сознание, но - прямые музыкальные параллели в додекафонно-серийной музыке, Ансерме отрицаемой.

Ни разу я не нашел настоящего разъяснения тайны музыки ни у одного философа, ни даже у Шопенгауэра, и ни у одного психолога, ни даже у психологов "формы", гешгальтпсихологов. Только при чтении философских трудов Сартра я почувствовал, что феноменология, пути которой проложил Гуссерль, представляет собой нечто единственное, могущее привести к полному разъяснению музыкальных проблем.

Начав с попытки онаучить философию, Гуссерль кончил отказом от низкопробной эмпирики и плоского практицизма. Духовность философии - в постижении сущности, непосредственно не выводимой из реальности. Можно сказать: "практика - критерий истины", а можно: "истина - источник практики". Именно последние истины наиболее необходимы - расширяющие горизонты, дающие место принципиально новой, неведомой практике.

504

Гуссерль как-то сказал: "Подлинные последовательные бергсонианцы - это мы". Что он имел в виду? Феноменологическая концепция "жизненного мира" имеет много общего с "непосредственными очевидностями", с преодолением ограниченности логического познания и предрассудков натуралистического объективизма, с плюрализацией мудрости.

Самым важным в мировоззрении Гуссерля стала даже не его феноменология, а его отказ от однозначности, его свободный поиск, многовариантность. Он считал, что безусловным в поведении человека должно стать категорическое неприспособленчество, историческая бескомпромиссность, независимость от политики и давления извне.

Когда говорят, что через Канта Гуссерль "пробивался" к Юму, как-то забывают, что мыслитель такого масштаба пробивается лишь к себе самому. В конце концов речь шла даже не об "очищении" субъективности и не о радикализации трансцендентализма, а о, может быть, наиболее удачной попытке проникновения в сердцевину сознания, результаты которой мы все еще не оценили, потому что не доросли до такого осознания. Речь шла о структуре сознания, неотделимой от "жизненного мира", о создании учения о "сущностном созерцании" и разработке особой технологии исследования сознания посредством "теоретических построений" его всеобщих структур.

505

Трансцендентальная философия говорит: конечно, в-себе-бытие мира - не что иное, как наше высказывание, обоснованное к тому же естественной установкой. [А если факт несомненного существования мира - это наше высказывание, то приходится признать зависимость его содержания не только от мира, но и от нашего познания.] Разве познанное не черпает свой смысл от познания, из его специфической сущности, т.е. из того обстоятельства, что во всех своих ступенях оно есть сознание, субъективное переживание? Такая постановка вопроса возможна для философа, оставляющего позади "наивность" естественной установки и переходящего к трансцендентальной позиции.

Гуссерлианская феноменология получила дальнейшее развитие в блестящих работах Н. Гартмана, Мерсмана, Финагина, Ингардена, Дюфрена, Лосского. Хайдеггер заимствовал из нее познание как переживание. Сущность бытия должна раскрываться посредством анализа переживаний и настроений индивида, вторя Гуссерлю, писал его ученик. Уайтхедовская философия процесса тоже наследует эти идеи. Ортега, принимая метод феноменологической редукции, интерпретирует его в духе собственной философии жизни. Философский анализ, жизненный разум должны стремиться к такому состоянию, в котором человек выступал бы как данность, как очевидность, как непосредственность - и в то же время как первоначальность, неразложимая исходность. Как и Гуссерль, Ортега видел задачу феноменологии в очищении этой первоначальности от всего скоротечного, но в отличие от Гуссерля идеальному феномену сознания, устремленного в мир, предпочитал реальный феномен жизни человека в мире.

Принимая интенциональность как направленность сознания в мир, Ортега считал, что феноменологическая редукция обеднена отказом от систематического мышления.

506

Систематичность должна быть заложена не только в методе, но и в исходном феномене:

Для того, чтобы стало возможным систематическое мышление, необходимо исходить из такого феномена, который сам по себе был бы системой.

Таким феноменом должна стать жизнь человека - в ее непосредственной данности. Замысел Ортеги: применяя феноменологический метод, вывести философский анализ к реальной жизни человека в мире во всей ее полноте, распространить феноменологию за пределы сферы сознания. Жизнь человека--вот первофеномен, цель философии - определение того способа бытия, той первичной реальности, которую мы называем нашей жизнью.

ВРЕМЯ

В интересах времени не следует покидать вечность.
Гуссерль

Исследования сознания временности легли в основу теории времени как основной категории философии истории. Время Гуссерля - протяженность и последовательность актов сознания, континуум сознания, его активность.

Начав с попытки онаучить философию, Гуссерль кончил отказом от низкопробной эмпирики и плоского практицизма. Духовность философии - в постижении высшей сущности, не выводимой из реальности. Ради вечности Гуссерль порвал с метафизическим примитивом: мелочным психологизмом, дурным историзмом, плоской эмпирикой - со всем, дающим повод упрощению.

ХАЙДЕГГЕР

Философия трансцендентности выводит нас на простор, в самое сердце опасности, под лучи беспощадного света.
Сартр

"В лесу есть дороги, которые вдруг упираются в непроходимую чащу.

Мы говорим: это дебри.

Каждый путь пропадает по-своему, но все в том же лесу. Мнится порой, что схожи они меж собою. Но так только мнится.

Дровосек и лесник знают дороги, ведущие в дебри. Им известно, что значит по этим дорогам идти".

Когда Хайдеггер говорил, что философия должна потесниться и пропустить вперед поэзию, в нем жила поэзия экзистенциализма.

Бог умер, да здравствует разум! - к этому восклицанию сводится весь смысл эпохи, открывающейся Просвещением. Гигантское напряжение и пустота, возникшие после смерти бога, были растворены в эйфории новой веры, экстатические проповедники которой не учли единственной малости - человеческих качеств. Но мировые войны

509

и неразрешимость человеческих и глобальных проблем очень быстро обнаружили убогость нового идола, еще более кровожадного, чем прежние. Потребовалось совсем немного времени, чтобы человек вновь оказался один на один с миром без Бога - перед Ничто.

Наступила эра страха.

Как же повел себя человек в новых условиях? На что сделал ставку? К чему обратил заблудшую, утратившую последнюю веру душу? - К самому страшному из всех божеств: толпе, орде, массе...

Трагическое заблуждение разума - в видимости овладения "мировым порядком". Бытие выше человека и недоступно ему, ему открыто лишь "неподлинное" бытие - Ничто. Никакой "прогресс" не преодолеет его. Возможны всяческие эрзацы, когда место бога занимает авторитет разума, внутренний мир подменяется внешним прогрессом, вечное блаженство - земным счастьем большинства, религия - рационализмом и т.д. Но все это - только обесценивание высших ценностей. Преодолеть границу Ничто невозможно.

Здоровая и надежная вера в унылый ratio - по мере того, как жизнь выбивала надежду за надеждой - все больше калечила человеческую искренность. Человек все больше втягивался в фальсификацию, подменял духовное и безусловное самыми вульгарными их суррогатами: недальновидными, утопическими и обесчеловеченными пророчествами социальных алхимиков, идеями безграничного развития или восхождения, утешительными иллюзиями, головными проектами и обещаниями демагогов.

510

Так возникало новое сознание: анонимное, стандартизированное, конформистское сознание масс.

Нигилизм - это прогрессирующее переживание утраты смысла происходящего, ощущение шаткости основ, утрата ценностей и надежд. Это процесс обесценивания и опустошения культуры.

Существуют две разновидности нигилизма: частичный и тотальный. Первый - неполный, он отрицает одни ценности, предлагая взамен другие: вместо христианства - коммунизм, вместо массовости - сверхчеловек, вместо патриархальности - сциентизм. Революционное преобразование мира - форма нигилистского самообмана, попытка уйти от фундаментальной основательности бытия в ничего не меняющие частности, иллюзорное опредмечивание внутренних противоречий, бегство от себя в отчужденность от себя. А вот полный, героический нигилизм есть признание Ничто, нелепости и абсурдности, заложенной в основы бытия, бездны пустоты. Это и есть преодоление страха, выход существования из себя, подлинное единение с миром.

"Снова и снова движется мысль - в написанном слове или рожденная нами - той же стезею, что полевая дорога. Шаг мыслителя, чем отличается он от того, как идет по росе на покос поселянин?

Живет только то, что растет, что приносит плоды, что тянется к небу и чьи корни в землю зарылись; расцветает лишь тог, кто владеет и тем, и другим, кто видит высокое небо и кто твердо стоит на земле".

Первый вопрос, который задает Хайдеггер: почему есть бытие и нет Ничто? Почему мы говорим, что определенные вещи "существуют", и не говорим, что существует

511

Ничто? Без ответа на этот вопрос не может быть мудрости. И если на него нет ответа, столь ли важны ответы на другие, второстепенные, вопросы?

Но может ли быть ответ на вопрос о смысле человеческого существования, если вся совокупная человеческая мудрость - лишь подступы к нему, подступы в виде других вопросов? Уметь задать вопрос - вот смысл философии. И еще: умение ждать ответ. Главное - не ответ, не число - главное - правильно выбрать время и проявить должную настойчивость. Главное - слиться с вопросом, спроецировав свою личность на исследуемый предмет.

Что же такое Ничто? - Портрет умершего отца, который Гамлет показывает Гертруде? Никчемность Клавдия и всего нового мира? Отрицание жизни? Тайный смысл бытия?

"Все сущее есть Ничто, и, по всей вероятности, нечто может быть ценным лишь вследствие этого Ничто".

Ничто глубже обычного отрицания. Ничто - стоящее по ту сторону жизни и смерти, добра и зла, скрывающее смысл и цель существования. Ничто - тайна, которая не имеет разгадки, множественность и многозначительность, бездна, стихия, отрицание-утверждение, разрушение-созидание. Ничто - трансценденция, конечная цель существования и познания.

Лишь погрузившись в Ничто, можно выйти за пределы бессмысленности бытия и тем самым обрести свободу. Путь к познанию смысла бытия лежит через овладение Nichtung, через умение поставить вопрос о его сущности.

Ничто - противоположный полюс сущего, не-сущее.

512

Ничто стоит за бытием как его активная сущность. Оно - абсолютное бытие, тождественное мистике неоплатонизма, нирване, бытию-в-себе, воле, абсолютному духу. Ничто раскрывается через страх, ибо страх отстраняет целое сущего. В страхе - "от его дыхания постоянно содрогается существование" - экзистенция удерживается в этом Ничто. Со страхом не следует бороться, напротив, он есть то драгоценное, с помощью чего раскрывается сущность. Выход за пределы сущего посредством страха есть гранс-ценденция, метафизика выспрашивания о сущем, кантианский "выход за пределы", хайдеггеровская "возможность-быть-свободным", свобода существования. "Выход за пределы, в мир, есть сама свобода". Трансценденция есть состояние существования, имеющая место до всякого поведения.

"Простота - вот извечная тайна величья. Человеку присуща она. И незримо встает перед ним неизменного образ. Неизреченное слово нас учит: мир источает все то же богатство. Как некогда старый мудрец Майстер Экхарт сказал: до Бога был Бог".

Сущность экзистенциализма - поиск новой веры в трагических условиях массовых обществ. Эта вера - мы сами, наш жизненный мир. То, что напряженно искал человек в религиозной символике, в Просвещении, в исторических целеуказаниях и интуициях, находится в его собственных безотчетных, но неопровержимых и неоспоримых действиях - в его экзистировании.

513

Безусловное находится в нас самих, оно открывается нам не из внешних целеуказаний, а изнутри, из собственных экстатических действий, выплескивающих наружу нашу непроясненную, но окончательную веру. Убеждение - это настроение. Казалось бы, оно мимолетно, но оно сверхпрочно: человек не властен над ним, не является его инициатором. Если он способен ощутить то единое, что проявляется и что определяет поток его сознания, хаос его настроений, он постигнет свою фундаментальную настроенность, поймет сущность своего "я". Это и будет человеческая "самость" - самобытность, то, что человек есть, а не то, что о нем думают и чем он кажется себе самому. Такова его экзистенция.

Экзистировать - это стать собой, стать вне себя, выйти из берегов своего упорядоченного сознания, практичности, социально организованного опыта, подчиниться призванию, выплеснуть свою фундаментальную настроенность - и все это независимо от своего времени и своей истории.

В мимолетности душевных движений личности кроется ее сущность. Мы - это наше эфемерное, быстротечное, надвременное и неуничтожаемое, наша фундаментальная настроенность. Отсюда категорический императив экзистенциализма: выбор самого себя.

Свобода есть наличие выбора. Самое главное человек выбирает свободно: он может прожить подлинную, свою, естественную жизнь, а может прожить безличную жизнь, подчиниться господству других, раствориться в массе, исчезнуть. Он заброшен в жизнь, это от него не зависит. Но от него зависит то, что он выберет - безвольную покорность или свою единственность и неповторимость.

514

Наше высшее решение, наше спасение состоит в том, чтобы найти свою самость, вернуться к согласию с собой, уяснить, каково наше искреннее отношение к каждой и любой вещи. Не важно, каким это отношение может быть - мудрым или глупым, позитивным или негативным. Важно, чтобы каждый человек в каждом случае думал то, что он действительно думает.

Сущность человека в его бытии, в бытии как возможности. Человек есть то, чем он может быть.

Сущность бытия есть выяснение сущности и цели человеческого бытия. Постичь бытие - постичь смысл существования. Но человек первичен в существовании, и познать его можно лишь через переживание, настроение, личное бытие, бытие-наедине-с-собой.

"Напрасно люди стремятся устроить на свете новый порядок, не обращая внимания на голос дороги. И вот возникает опасность, что нынешним голос дороги станет невнятен. Шум своих аппаратов они принимают за откровение Бога. Так теряются все ориентиры. А растерявшим их простота недоступна. Они видят в ней лишь монотонность и злятся. Злым же на все наплевать. Простота улетучилась. Пропала тихая сила ее. Все меньше и меньше становится тех, кто умеет ценить простоту".

Для Хайдеггера бытие-в-мире первично: бытие сознания в мире, осознание мира. А вот для Ортеги - вторично, производно от существования как открытости к миру.

Человеческая реальность досознательна, и сводить ее к бытию сознания, все равно что сводить жизнь к состоянию философствования.

Само понятие "бытие" должно быть радикально реформировано, считает Ортега, ибо не бытие есть то первоначальное основание, из которого должна исходить философия, но жизнь. Жизнь человека и есть для него феномен, являющийся системой.

515

Отмечая близость своей философии к хайдеггеровскому бытию-в-мире, Ортега не раз подчеркивал, что многие идеи Бытия и времени были высказаны им, Ортегой.

У Хайдеггера едва ли найдутся одна или две значительные идеи, которые не существовали бы, иногда на 13 лет ранее, в моих книгах.

Это не вполне верно. Нельзя сказать, что Хайдеггер привел в систему фрагментарные и несистематические мысли Ортеги, перевел провинциальные идеи в центр Европы. Дело в том, что между Хайдеггером и Ортегой гораздо больше различий, чем сходства - и эти разногласия всегда были предметом острых дискуссий, начиная с понятия "бытие-в-мире" и кончая "бытием-к-смерти".

Прежде всего статичному первофеномену "бытие" Ортега противопоставил динамичный - "жизнь". В бытии-в-мире первично сознание бытия, в философии жизни Ортеги первична жизнь, обращенная к миру. Для Ортеги бытие означает жизнь, то есть открытое, подвижное, оптимистическое бытие.

"Голос дороги пробуждает чувство свободы и предельную ясность, разгоняя печаль. Не допускает он гнета никчемной работы, что сама себе цель, а потому - пустота".

Но столь уж велико это различие? Несостоятельность прежних учений о бытии Хайдеггер усматривал в неотделимости сущего от бытия сущего, иными словами, в неспособности прежней онтологии заключить фактическое

516

за скобки Гуссерля и тем самым обнаружить его феноменологическую основу. Необходимо начать с вопроса о сущем, с человеческой реальности, раскрывающей сущее. Для Хайдеггера онтология возможна лишь как феноменология.

Только выяснение сущности человеческого бытия раскрывает сущность бытия.

СУЩЕСТВОВАНИЕ

Хайдеггер и Сартр, идя вслед за Киркегором, не просто отдали должное человеческой субъективности, сделав упор на сокровенной возможности, но идентифицировали cogito с самопознанием человека. Человеческое существование тождественно внутреннему переживанию. Оно является свободной в нас; здесь нет ничего такого, что не было бы свободой.

Поскольку человек находится "в просвете бытия", то есть между богом и дьяволом, в грядущем он способен как подняться к благу, святости и божественности, так и свалиться через этот просвет в преисподнюю.

Мы пытаемся прислушаться к голосу бытия. Какими настроениями оно наполняет сегодняшнее мышление? Сомнение и отчаяние, с одной стороны, слепая одержимость непроверенными принципами - с другой, противостоят друг другу. Боязнь и страх перемешиваются с надеждой и верой.

Сущность человека должна быть понята из его бытия. Человек - это его внутренний мир, очищенный от посторонних вмешательств. Но поскольку человек и мир постоянно соприкасаются, важнейшей категорией существования становится озабоченность: истинность отношения к миру.

517

Однажды, идя вдоль реки, Забота увидела глину. Взяв кусок глины, она стала лепить его. В то время, когда она разглядывала свое творение, подошел Юпитер. Забота попросила его оживить этот кусок глины, что Юпитер охотно сделал. Когда же Забота собралась дать существу свое имя, Юпитер запретил и потребовал, чтобы ему было дано его имя. Во время их спора подошла Земля и сказала, что существо должно быть названо ее именем - ведь она дала ему часть своего тела. Тогда спорящие обратились к Сатурну. Сатурн решил так: "Раз ты, Юпитер, оживил существо, после смерти ты примешь его дух; раз ты, Земля, дала ему свое тело, ты примешь его тело; но раз Забота создала это существо, пусть, пока оно будет жить, оно несет заботы. Что же касается его имени, то пусть будет homo, ибо оно из земли (humus) сделано.

Забота для Хайдеггера - основная структура человеческого бытия: деятельности, единства с миром, отношения к общественности, отчужденности.

Бытие как забота.

Через экзистенциал заботу Хайдеггер подчеркивает, что человек - самопорабощающееся существо, ставящее перед собой цель за целью и в этом порабощении пытающееся обосновать свою свободу.

518

Другим важным экзистенциалом является страх. Страх бросает человека в массу, заставляет бежать от своего подлинного бытия, но он же разрушает иллюзии доверия и братства в мире масс. Именно благодаря тому, что человек не чувствует себя в массе "как дома", происходит извлечение его из состояния растворенности, из отчужденной и анонимной общественности. Эпоха масс ограниченна и конечна, ибо в максимальной мере отчуждает людей. Потому-то и необходим страх, раскрывающий подлинный смысл человеческого существования в грядущую личностную эпоху.

Существование как страх. Как забота. Как судьба. Как вина. Как одиночество. Чувство одиночества возникает из-за присутствия других. Глубинная его сущность заключается в осознании того, что мир ни на йоту не изменился бы, не будь меня.

Голос совести есть свидетельство вины. Но не в общественном ее понимании, согласно которому вина - нарушение нормы, и человек невиновен, если он не совершил преступление. Человек виновен изначально, он - виновное бытие. Совесть есть то, что позволяет осознать изначальность вины - долг перед самим собой, отказ от неподлинного существования. Совесть не средство искупления вины, а способ постижения подлинного существования. Совесть не социальна, а индивидуальна: она - самоконтроль и самоанализ.

В совести существование открывается самому себе: зов совести есть самость существования как аналитического разглядывания душевных состояний. Выбор собственного существования тождествен желанию иметь совесть, добровольному уходу в тревогу. Желание иметь совесть - признак открытости существования, его решимости.

519

Решимость - форма экзистенции, обеспечивающая подлинное цельное самобытие. Она вырывает существование из безличного и приводит его к самому себе. Решимость - прежде всего предвосхищающая решимость бытия-к-смерти. Она дает существованию понимание и помогает рассеять всякое мимолетное самосокрытие.

Другие характеристики повседневного бытия: испорченность, непосредственность, приспособляемость, устраненность от настоящих решений. Всё эго - модусы утраты самости, собственного существования.

"Простота становится проще. Но разве все тут застыло? Голос дороги нельзя не услышать. Ты слышишь ведь душу? Слышишь мир? Слышишь Бога?

Отрекись от застывшего. Отказ - не потеря. Отказ одаряет. Он дает неизбывную силу простого. А голос дороги зовет в родные места, где дом и где предки".

МЫШЛЕНИЕ

В теории познания Хайдеггер на первое место ставит не мышление, а созерцание, считая, что анализ играет служебную роль по отношению к "схватыванию". Откровение и умозрение - лишь "два ствола одного и того же корня" - трансцендентной способности воображения.

Мышление не ведет к глобальному и единому знанию, не разрешает мировых загадок, не придает сил для действия. Никто не знает, что представляет собой мир в целом и куда он идет, добавлял Ясперс. Мы знаем частности и детали. Что же касается мира в целом, то здесь мы способны лишь ставить вопросы и, не претендуя на ответы, исследовать, как он ускользает.

520

Высшее знание сегодня не логос, но сочетание магии и науки. Новая классика - это нерасчленяемое бытие Хайдеггера, магический структурализм Леви-Строса, имагинативный абсолют Голосовкера.

Есть "научное мышление", а есть "мыслящее мышление". Естественные науки имеют дело с сущим, философия - со смыслом бытия. Чтобы раскрыть его, и необходимо мышление, имеющее основу в себе самом. Философия ненаучна, ибо "мыслящее мышление" "познает" не мир, а само себя, подлинное бытие человека, его дух.

До Ницше философы делили мир на субъект и объект, отождествляя человека с бытием сущего - "мыслящей жизнью". С философией жизни возникла традиция человека как "бытия в себе", как "подлинного бытия", раскрыть смысл которого и призвана философия - род познания, направленный на самого себя.

Переосмысливая кантовскую нетождественность бытия и знания, возражая против выводимости бытия из логики, Хайдеггер в своем стремлении открыть смысл бытия не просто пошел дальше Канта, но проник глубже его.

Возражая рационализму, Кант установил, что сущность познания есть созерцание, специфика которого определяет структуру познания как такового. Но созерцание неотрывно от суждения. Существуют, писал Кант, два ствола познания, именно, чувственность и рассудок. Посредством чувственности вещи нам даются, посредством рассудка - мыслятся. "Общим корнем" чувственности и рассудка Кант считал воображение и предложил схему, которая, хотя и именовалась трансцендентальной, была схемой понятий рассудка, подводящей явления под кате-

521

гории. Естественно, Хайдеггер не мог принять эту рационализацию. Прогрессирующую рационализацию он считал тупиком жизни. Культура для него - личный мир души, субъективное переживание времени, непридуманная человеческая жизнь с ее заботами и страстями, функционирование сознания. Бытие и время и есть книга о человеческом сознании, о "бытии бытующего", о значительности человеческой субъективности. Нет, Хайдеггер отвергал не прогресс и культуру, а рационализацию, радикализацию, революционизацию культуры. "Ложный путь культуры" - это ее устремленность к абсурду единственного, чем бы оно ни было. Отсюда и хайдеггеровское "все годится!", и его призыв обратить взоры к прошлому, к традиции, и его желание вернуться к классике, к доплатоновской мудрости как дологичной и наиболее плюралистичной.

Воображение Сартра и Хайдеггера иллюстрирует два аспекта романтизма. Воображение Хайдеггера напоминает об оптимистическом романтизме. Сцена - сельская местность. Человек - "пастух бытия". Хайдеггер пишет "Лесные тропы", Сартр пишет "При закрытых дверях". Воображение Сартра урбанистично, как у Бодлера.

Хайдеггер говорит о "доме" бытия. Это космическое жилище, открытое четырем элементам, в особенности воздуху и свету. "Ад", сцена в пьесе "При закрытых дверях", - просто комната, какую можно найти во многих парижских квартирах.

Любимый поэт Хайдеггера - Гёльдерлин. У По, у Бодлера мир становится тяжелым, непрозрачным. "Природа" больше уже не превозносится. Космическое тело вырождается в плоть.

522

ТРУДЕН ЛИ ХАЙДЕГГЕР?

Хайдеггер труден. Труден экспрессионизм его языка, его многозначность, трудна специфика его мысли. В письме О гуманизме Хайдеггер писал: "Единственное, чего в состоянии достичь мышление, пытающееся впервые высказать себя в работе Бытие и время, так это - чего-то простого". Это простое сложно. Все сказанное до него Киркегором и Ортегой, или вместе с ним Бердяевым и Шестовым, или после него Ясперсом и Камю - сказано доступнее и яснее. И все, что он сказал сам, наверное, можно было бы сказать проще, не теряя мудрости и глубины, как сказано им же в верлибрах Полевой дороги. Но когда воспитан на вековых традициях немецкого философского духа...

И все же - все это позиция "с первого взгляда". Хайдеггер - не трудный, а замысловатый писатель. Труден его язык, а не его философия. Воспевая в Полевой дороге простоту и внятность, он выражает свою мысль нарочито непонятно, зыбко, неоднозначно. Но это не интеллектуальное кокетство, а хорошо продуманная полифоничность. Ведь кое-кому и язык Достоевского кажется заумным, но ведь Достоевский - это на 50% его стиль, язык. Та же Полевая дорога или те же Ложные пути (Дебри) - свидетельства поэтически-прозрачного языка Хайдеггера. Значит, для его философии необходима была именно такая заумь, значит, без нее тоже не было бы Хайдеггера. В конце концов каждый человек творит свой язык, и тот, кто составляет его из сотни слов, не имеет права обвинять творца в сложности его языка.

523

И все же мысль о ясности языка (и о прямолинейности пути) всегда владела Хайдеггером. Свидетельство тому снова-таки поэма об извечной тайне величья - простоте. Нечто подобное случилось и с Джойсом: нечеловеческим трудом вымучив Поминки, он прочитал притчу Толстого и... заколебался в правильности пути.

Да и в одном ли языке дело? Косвенная причастность великого философа, воспевшего человеческую личность, к мракобесию тоталитаризма не могла не возвращать его к мысли о "дебрях", трясинах, безднах. Идея ложного пути, видимо, всегда терзает ум мудреца.

И все же язык Хайдеггера вполне адекватен тому, что он хотел сказать. Отказ от однозначности, синкретичность и плюральность, нерасчлененность субъекта и объекта, создание сложных оборотов, отказ от глаголов - все это имеет своей целью передать слитность субъекта и бытия, целостность экзистенциалов. Сам Хайдеггер, усложняя свой язык и свою мысль, понимал, что рассказывать в повествовательной форме о сущем куда проще, чем понять сущее в его бытии. Для выполнения последней задачи не только не хватает слов, но недостает грамматики. Хотя Хайдеггеру принадлежит афоризм: "сущность языка: язык сущности", - он понимал, что обыденный язык, созданный для общения, непригоден для философствования. Поэтому если предыдущие философы ограничивались творением слов и понятий, Хайдеггер создавал новый, собственный язык.

Осмысливая стиль Хайдеггера, Ортега писал:

В отношении языка мыслитель находится в довольно драматической ситуации. Ибо мыслитель - это открыватель неведомой и до того невидимой действительности. А язык состоит из знаков, обозначающих вещи, которые всем ведомы и которые все виде-

524

ли. Язык - орган коллективности и содержит общеизвестное. Как может мыслитель высказать то, что видел только он? И не только сказать другим, но впервые и самому себе. Мыслитель не имеет иного пути, кроме как создать себе язык. Философский стиль М. Хайдеггера - удачный и чудесный стиль, состоящий прежде всего в его таинственных первоосновах.

"Вся предшествующая наука о языке и философии языка говорила о языке как о предмете. Хайдеггеровское понимание языка исходит из самой сущности языка: языка сущности".

Язык этой философии - символ, шифр. "Занимающийся философией читает шифр бытия посредством создания нового шифра мысли".

Символ не только разъясняет, но делает действительным все то, что иначе было бы подобно ничто. Это подлинные символы, которые разъясняют, будучи необъяснимы; то, что объяснимо через другое, перестает быть символом.

Только примитивная философия буквальна. В мудрости же должно быть нечто более глубокое, нежели сказанное: в ней должен быть подтекст: дух, который нельзя выразить до конца. Хайдеггер требует вживания в этот дух - не интерпретацию текстов, но пропитывание, настаивание на них. Мир знает мудрецов, чей дух достиг своего полного развития через пятнадцать столетий - они ушли непонятые, а дух их жил и ждал своего часа.

525

ВРЕМЯ КАК ГОРИЗОНТ БЫТИЯ И ВРЕМЯ КАК БЫТИЙНОСТЬ ЗАБОТЫ

Смерть и время царят на земле.
Вл. Соловьев

Для Хайдеггера человек есть историческое существо, то есть по существу для его сознания основой является время... Время может изучаться и путем сознания.
Вернадский

Мировое время вульгарно. Оно вульгарно своей объективностью, безличностностью, бесчеловечностью. Не содержа в себе "переживания" времени, концепция мирового времени ориентирована на "теперь" - единственную мгновенную реальность. Вульгарное понятие времени это теперь-теперь-теперь... Будущее для него - это еще не наступившее, прошлое - уже прошедшее через "теперь". Символ мирового времени - Аристотелево число. Это - исчисляемое нивелированное однородное время.

Это - бесконечное время масс, безличной общественности, когда не важно, кто есть кто, и всякий может быть заменен любым другим. В отличие от первоначального времени, то есть подлинной временности, связанной с озабоченным, конкретным, личным существованием, мировое время бесконечно, необратимо, вечно. Оно необратимо, ибо слагается из конечных временных отрезков существования. Оно бесконечно как общественность. Оно безлично как часы.

526

Вульгарное общественное время вульгарно своей одинаковостью. Но оно правомерно и обязательно как способ общественного существования и как первоначально господствующее понимание времени. Но его "объективность" не делает мировое время исключительным и предпочтительным. Это время - не более чем договор. Оно не исчерпывает интерпретацию времени, так как утрачивает первичное время - каждого из нас.

Итак, существует два времени: человеческое и мировое, время человеческого бытия и время природы, первоначальное, соотнесенное с человеком, и производное от него, безличное время. Человек одновременно находится в двух разных временах: в первоначальном, внутри себя, и мировом, производном от него, - вне.

Поскольку субъект и объект, человек и мир, есть неразрывное единство, вопрос о субъективности или объективности времени снимается: время - разное: одно, первоначальное человеческое время, подобно бергсоновской длительности есть чисто психологическое время, другое - физико-математическое время мира, причем оба времени сосуществуют и несводимы друг к другу.

Для Канта "психическое" время человека тождественно "физическому" времени мира - отсюда идея субъективности времени. Кант, по мнению Хайдеггера, вплотную подошел к связи бытия и времени, к пониманию бытия из времени: поскольку подлинное, человеческое (но не мировое!) время конечно, то конечно и бытие: и бытие и время "умирают" вместе с человеком. Но Канту не хватило смелости разделить психическое и физическое время.

527

При известной внешней схожести хайдеггеровское время кардинально отличается от гегелевского - не столько ориентацией на будущее, сколько изначальностью существования духа во времени. Гегелевскому формализму времени экзистенциальная философия противопоставляет "временность", связь времени с человеческим существованием. Вневременное для Хайдеггера так же немыслимо, как внечеловеческое.

Дух не впадает когда-либо во время, а существует как первоначальное обнаружение временности.

У Бергсона была длительность, у Хайдеггера - временность: время, переживаемое человеком, конечное время, ограниченное человеческой жизнью. "Идет дальше" лишь мировое время, не соотнесенное с каждым человеком. Первоначальное же, мое время, начинается и кончается со мной.

Временность экстатична: будущее, настоящее, прошлое - экстазы, выходы, совершаемые человеком из сиюминутности. Эти выходы субъективны, в них нарушается последовательность. Во временности все времена тождественны и одновременны - моменты переживаний. Сущность временности - в обнаружении единства экстазов. Пока человек живет, для него прошлое, настоящее и будущее сливаются в факте его настоящего существования.

Человеческое первоначальное время горизонтально: ему несвойственно восхождение, развитие, но, главным образом, - повторение. И дело не только в повторении: тождественность времен - это не только особенность человеческого, но - культурно-исторического времени, где ничто не хуже и не лучше другого.

528

И все же временность ориентирована на будущее, она его синоним. Будущее, "втягивая" настоящее в себя, занимает во временности преимущественное место, оно ее первичный феномен. Первоначальная и подлинная временность обнаруживается из подлинного будущего. Приоритет будущего в человеческом времени объясняется его неповторимой особенностью по сравнению с иными временами: единственно сокровенной возможностью смерти как завершения временности. Будущее еще не определено, то есть оно есть Ничто.

Существование, находящееся между рождением и смертью, соединяющее в себе прошлое, настоящее и будущее, по своей сокровенной сущности временно. И как временное, оно и может открыть время - в этом смысле из "временности" как первоначального способа бытия возникает абстрактное время. Но время не раскрывается из жизненного процесса, а сокровенным образом заключено в нем, "внутри".

В отличие от человеческого времени мировое, датируемое, общественное время - это время, в котором с человеком встречается внутримировое сущее. Оно тоже связано с человеком, но извне, оно выступает для человека как "время для чего-то", как результат общения человека с миром. Это - одинаковое для всех, нивелированное, астрономическое время. Человек ведет не свой собственный счет времени, исходя из продолжительности своей жизни, а тот, который принят безличной общественностью. Символ мирового времени - часы. Именно благодаря часам, которые всегда показывают, сколько "сейчас" времени, последнее выступает для каждого как безличное "теперь-теперь-теперь...".

529

Мировое время не является ни субъективным, ни объективным, если под субъективностью понимать наличие его в субъекте, а под объективностью - наличие его внутри мира. Мировое время объективнее (и субъективнее) любых других возможных объектов (и субъектов). Поэтому оно не наличествует ни в субъекте, ни в объекте, ни внутри, ни вне; оно существует "раньше" любой субъективности и объективности, потому что является условием самой возможности этого "раньше".

В отличие от механистического понимания причинности с истоками в прошлом понять органическое целое - жизнь, сознание, историю - можно лишь из будущего. Научно объяснить - значит познать итог, узнать цель. Цель нетождественна началу, она - грядущее, каждый раз даваемое заново и постигаемое лишь из него самого, а не из прошлого. Истина - это целостность, но не замкнутая, закрытая, конечная целостность, а открытость бытия времени. Ее движущее начало - то, чего ей недостает, то есть то, что настанет. Все всегда разомкнуто в будущее, и именно оно - то, чего еще нет, - определит то, что будет - направление движения системы и ее структуру. В необходимости каждый раз заново постигать это будущее - суть плюрализма и свободы.

Неведомость будущего делает мир бесконечным. Знание всего, в том числе даты смерти, превращает жизнь в агонию.

Выход из времени невозможен, потому что временность есть изначальная структура сознания. "Снять" время поэтому значит - снять субъект. Бытие есть время, выйти из времени - значит прекратить бытие.

530

Мышление, писал Хайдеггер, лишь тогда постигнет бытие, когда поймет его в горизонте времени как трансценденции, времени, данного в единстве трех своих экста-зов, времени как истории. Только тогда станет невозможным лежащее в основе всего европейского мировоззрения отождествление бытия с вещественностью.

Бытие - не вещь, не природа, не мысль, не идея. Бытие - то, что проявляется в горизонте времени, то, что открыто ему, исторично, синкретично, плюралистично, трансцендентно.

Есть какой-то грозный и опасный символ в том, что в современную эпоху великие философии создаются в наинепригоднейших условиях: в застенках, во время войн, революций, при тоталитарных режимах. В том, что великие мыслители, совершившие переворот в философии, эстетике, языке, были "признанными фюрерами немецкой философии", таится горькая ирония нового средневековья, в котором представители инквизиции и их жертвы говорят одно...

Если быть принципиально последовательным, то, отрицая тоталитарность, следовало бы отрицать и ректора Фрейбургского университета, после речи которого, как сказал Карл Левит, не знаешь, брать ли в руки Досократиков Дильса или маршировать с SA. Но таково, наше время: величайшие мыслители, зовущие к "выбору самого себя", не имели выбора.

531

Приписывать Хайдеггеру апологию тоталитаризма можно лишь при условии абсолютного пренебрежения к его философии, сушностно антитоталитарной, принципиально противоположной времени, в котором и, может быть, благодаря которому она создавалась. Мог ли один из открывателей man, массы оболваненных манекенов, послушно следующих за фюрером, стать сподвижником последнего? Мог ли стать коллаборационистом философии человек, указавший личности ее внутреннюю силу, противящуюся обезличиванию, - "голос совести"? Мог ли быть нацистом человек, назвавший шовинизм национальным эгоизмом?

Слово "немецкое" сказано не миру, чтобы он процветал, как немецкая сущность, это слово сказано немцам, чтобы они из судьбоносной причастности к другим народам вместе с ними приобрели всемирно-историческое значение.

Чем было уединение Хайдеггера в конце жизни, его углубление в поэзию и античность? - Бегством от себя самого? отказом от прошлого? смирением старостии?

Кто ответит за другого?..

ЯСПЕРС

Раз миф прошел, никакие усилия его не остановят.
Гуссерль

Я пытаюсь, исследуя и познавая, освободить себя от своего мира, чтобы найти мир вообще.
Ясперс

Новейшая история экзистенциализма начинается с хайдеггеровского Бытия и времении ясперсовских Философии и Духовной ситуации эпохи. Здесь уже в полную меру раскрыта экзистенциальная концепция личности, противостоящая историческому цинизму и тоталитарному всеотрицанию. Духовный упадок и общественная беспринципность - результаты человеческой неподлинности, тотального лицемерия и лжи.

DIE GEISTIGE SITUATION DER ZEIT

Главная опасность цивилизации и ее болезнь - массовое существование человека, его растворение в функции, утрата личностности, торжество посредственности.

535

Создается представление, что мир должен попасть в руки посредственности, людей без судьбы, без имени, без истинной человечности.

Итак, общество омассовляется и атомизируется, исчезает любовь к людям. Господство убогих и неполноценных (ныне говорят - некомпетентных) рождает ненависть к выдающимся. Зловещий ужас одиночества угрожает каждому в мире равнодушных.

Ничто не пугало меня больше, чем одиночество, и особенно то одиночество, которое испытываешь при общении с подобными себе, одиночество, которое пытается обмануть само себя, завязывая многочисленные дружеские связи.

Ясперс не верит в возможность тотального самопроявления, в возможность обретения собственной экзистенции человеком массы. В мире, где люди существуют лишь как масса, человек утрачивает корни и теряет самое существенное - себя самого. С этого момента начинает рушиться то, что тысячелетиями было миром людей. Отсюда - пророчество о закате культуры, вырождении общества в "тотальный массовый порядок".

Тоталитаризм неизбежен, потому что он не встречает препятствий в природе человека, и только в экзистенциях отдельных личностей находит какое-то сопротивление, но их так легко стереть... Массовая же личность не противится, но содействует ему. Он ей необходим, чтобы скрыть свою массовость.

536

Основная идея Духовной ситуации эпохи - мысль о расплате за культ истории и обожествление прогресса. Ведь трагизм существования не только не снимается историей, но то, что мы именуем социальным прогрессом, напротив, еще больше обнажает абсурдность ситуации человека в мире. Отчаяние человека XX века вызвано не только реальными катастрофами и катаклизмами, но кризисом сознания, приученного к оптимизму гарантированного восхождения. Единственным итогом "разумного действительного", столкнувшегося с действительным, может быть духовное опустошение и вседозволенность - вывод, который в полную меру можно осознать только сегодня и здесь.

То, чего добиваются коммунисты и фашисты, каждые по-своему, и то постепенное уничтожение свободы в остальном мире отличаются лишь частностями, пусть и многочисленными; зато всем им свойственна одна общая черта - они штампуют человеческие существа по типовым стандартам.

Современное общество безнадежно, но из этого не следует, что личность должна впадать в мизантропию: "Все пришло к кризису, который нельзя постигнуть из единого основания и поправить дело, но можно постигнуть, перестрадать и преодолеть как нашу судьбу".

Последняя надежда - последний человек. Даже если бы история подошла к концу - вырождению человечества или абсолютному тоталитаризму, что почти эквивалентно, - подлинный незаданный человек и в этих условиях остался бы верен себе и действовал не как все, а сообразно своей самости. Ориентация на самого себя и вера в свою способность противостоять тотальности превращает экзистенциализм в одну из самых оптимистических философий. У Ясперса (как в стоицизме Гуссерля) уже полностью развернута идея мифа о Сизифе в варианте Камю:

537

человек - подвижник, способный саботировать неизбежность и остаться человечным вопреки судьбе. Да, ему суждено пребывать в истории, но от него самого зависит, останется ли он стойким перед ее напором, согласится ли стать "как все".

Стойких Сизифов не так уж мало: не только Солженицыны и Сахаровы, но тысячи и тысячи диссидентов всех ГУЛАГов...

Новая историческая ситуация состояла в том, что человеку надо было остаться человеком и отречься от "прогресса", "отечества", "солидарности", "правого дела" не во имя новых идеалов, а только во имя себя самого. Война показала цену просвещенческих идей, но даже в экстремальной ситуации ее абсолютной бессмысленности и бесцельности многие люди сумели сохранить свою человечность и ответственность: они были в ответе не за страну, нацию или историю, а за себя и за тех, кто был рядом, заброшенный в ту же пучину милитаристского абсурда. Это был новый вид героизма - вопреки героизму.

Может быть, впервые люди осознали, что истории нет до них дела и что она не дает гарантий прогресса гуманности. Поэтому бессмысленно искать в ней свое предназначение: история не общая задача, а общая судьба, общность "вместе вынесенного". И еще она - испытание каждого на его собственную человечность. Пребывая в ней, будучи вовлеченным в нее, подлинный человек руководствуется не даваемыми ему ориентирами, а своим собственным кредо. Он должен и вынужден считаться с исторической ситуацией, но не как с указанием, а как с тем, что следует вынести за скобки при решении вопроса о собственном предназначении. Личная убежденность первична даже перед исторической неизбежностью. Без сознания этого человек неспособен обрести иммунитет к жути исторических прогнозов и не впасть в отчаяние.

538

Ясперс не приемлет "стадное существование при опеке сверху". Коммунизм для него - разновидность фанатизма, извращающего сущность человека. В противовес "советской мировой империи", строящейся на основе всеобщего планирования и террора нивелированных масс, он предлагает мировой порядок, построенный на свободе личности и конфедерации государств. Эта свобода зиждется на вере в человека: "вера в человека есть вера в возможность свободы".

Причины тотального нигилизма Ясперс усматривает в психологическом надломе человека в эпоху масс. Нигилизм возникает всякий раз, когда ради блага мнимого и иллюзорного, ради всеобщей свободы и всеобщего равенства требуется пожертвовать одним, личностью. Высший долг философии - противодействие нигилизму! Будущее человечества определится тем, кто победит: личность или эвримен.

Человек осужден пребывать в истории, он не в состоянии жить вне человечества, но он остается человеком, лишь перестав искать в истории свое предназначение. Первична не история, а внутренняя убежденность. Лишь осознав свою первичность перед историей, человек обретает стойкость, необходимую для того, чтобы вынести ее - вынести, не став циником и мизантропом.

Предсказывая наступление тоталитаризма, перерождение какой-никакой демократии в тоталитаризм, готовя нацию к жуткому будущему, Ясперс требует сопротивления, самообороны, призывает к борьбе против оносороживания. Затем тоталитаризм назовет это "шантажом

539

с помощью худших допущений" и обвинит тех, кто "думает то, что они действительно думают", в близорукости, снисходительности и даже в содействии тому вырождению, которое они предсказали. Это хорошо известный феномен: клевещи, клевещи, что-нибудь да останется...

MASSENDASEINSORDNUNG

Появились люди, претендующие стать тотальностью, то есть земными богами.
Ясперс

Без веры в бога вера человека опускается в презрение к человеку, а как следствие этого в потерю уважения к человеку как человеку, и наконец - в равнодушное обращение с чужой человеческой житью, использующее ее как средство и уничтожающее ее.
Ясперс

"В нас самих есть нечто такое, что требует:
не разума, а тайны -
не ясного мышления, но шепота -
не рассудительности открытого видения и слышания, но своенравной отдачи темному многообразию -
не скромного человеческого воззрения, но гностического всезнания в абсурде -
не науки, а обмана в научной маске -
не рационально обоснованной действительности, а магии -
не надежной верности, а авантюры, -
не свободы, единой с разумом и законом,

540

но слепой несвязанности и слепой покорности
одновременно под нетерпящим любого вопроса
принуждением.
Откуда же такое требование тайны, шепота,
абсурда, обмана, магии, авантюры и, наконец,
слепой несвязности и слепой покорности одновременно?"

Предвосхищая грядущий тоталитаризм, Ясперс усматривает в "демократии" и "равноправии" нивелировку и конформизм, медленно, но неизбежно перерастающие в тотальный массовый порядок. Все больше превращаясь в раба своего интереса, заботясь лишь о собственном витальном существовании, индивид становится трусом, циником, изворотливым холопом. Люди превращаются в выродков. Выродки оккупируют тех немногих, в которых еще живет стоический этос борьбы за экзистенцию (как в Носороге Ионеско).

Ясперс подчеркивает, что его предвидения не оригинальны - они непосредственно следуют из того "темного восприятия эпохи", которое уже было у всех посткиркегоровских мыслителей, прежде всего у Кавура, Ранке, Буркхардта, Стендаля. Перерождение демократии в тоталитаризм - столь же роковой процесс, каким был приход демократии для Ницше или Кавура. Этого нельзя желать, пишет он, но всем, кто не обманывает себя, нужно быть готовым к этой возможности.

Итак, предотвратить massendaseinsordnung невозможно...

...существует лишь вопрос о том, как жить в нем. Следовать своей цели, даже если она оказывается неосуществимой, - таково условие подлинного бытия. Подлинно современный этос состоит в том, чтобы сосуществовать с массовидными телами господства, не давая им поглотить себя целиком.

541

Не исключено, что в связности гигантского аппарата останется достаточное количество щелей, чтобы человек, который на это решится, мог реализовать свою судьбу из собственного первоначала.

Здесь он ошибся: щелей не осталось, ни для него, ни для его жены...

Вот вам и наша лучшая из правд: "фашизирующая экзистенциальность" вылилась - у одних в восстание против фашизма, в Миф о Сизифе и Бытие и Ничто, у других - в предсказание молоха, прошедшегося по судьбе самих философов.

Опустошение и обезличивание человека, считал Ясперс, имеет два последствия: пробуждает фальшивую веру в возможность окончательно правильного устройства мира, способного максимально удовлетворить человеческие потребности, и одновременно рождает безнадежность в отношении всего человеческого наличного бытия.

Но ни одному из них не дано осуществиться. Первому - потому что "самое большое счастье для самого большого количества людей" есть идеал "завершенного" мира, бесконфликтного и не знающего катастроф, что противоречит непрерывно нарастающей конфликтности и катастрофичности эволюции. Второму - потому что уничтожение одной противоположности уничтожает и другую: человечество всегда будет сопротивляться угрозе его уничтожения.

542

Напряженность между универсальным аппаратом наличного бытия и человечески действительным миром не может быть упразднена. Одно имеет свою действительность только через другое; если одна сторона окончательно победила бы, то она сразу же уничтожила бы себя.

Омассовление и технизация ведут к тотальному нигилизму и бунтарству: человек не желает подчиняться нивелированию и становиться анонимным. Киркегор, Ницше, Достоевский, Фрейд, Кафка - всё это разные формы протеста: отрицания омассовленной реальности. Несколько сгущая краски, Ясперс пишет:

В духовной конституции бунтующих верх взяло простое желание "против", желание разрушения как такового, уничтожение традиций, масштабов, агрессивность сама по себе... Все должно стать ничем, кроме самого этого нет.

Ясперс отрицает нигилизм, ибо всякое неприятие существующего и разрушение рано или поздно становятся жизненным принципом, а точнее - жизнью без принципа. Хотя омассовление враждебно человеку, нигилизм еще враждебнее. Грядущий гуманизм не отрицание, а усвоение и овладение: человеку не остается ничего, кроме как загнать джина в бутылку, вернуться к своей самости, возродить отношения и традиции добрых старых времен. Все познается в сравнении, и когда человек видит, что патриархальность устаревает, он с просвещенным энтузиазмом приветствует технизацию. Но когда она поглощает его, делает жизнь опасной, он стремится вернуться к патриархальности.

543

Я ВЫБИРАЮ, СЛЕДОВАТЕЛЬНО, Я СУЩЕСТВУЮ

Из неудовлетворения возникает во мне сознание того, что этот мир, несмотря на свою всеобщность и значимость, не является всем бытием.
Ясперс

Что есть человек? Человек находит в себе то, что он не находит нигде в мире, - нечто недоказуемое, непознаваемое, непредметное, ускользающее от науки. Человек не просто бытие, но сущность, изменяющая и преобразующая себя из себя самой. Человек как свобода, как способ самопреодоления, как реализация "самости".

Человек есть еще не определившееся животное. Уже не животное, но еще не человек. В этой неопределенности скрывается "неясность безграничных возможностей" и "угрожающая беспорядочность".

Подлинная ценность человека - это его потенциал, его неопределенность и неудовлетворенность, возможность его трансформаций, внутренний импульс к преобразованию.

Экзистенция Ясперса - это в значительной мере ноумен свободы Канта: "только через экзи в мир приходит свобода". Трудно не согласиться с Ханной Арендт, что Неуловимый философ был одним из немногих, кто воспринял идеи Кёнигсбергского старца о свободе и достоинстве человека.

544

Мир, открываемый наукой, имеет мало общего с интимным миром, в котором человек живет. Безразлично-уравнивающей анонимности первого противостоит вопяще-заинтересованно-чувствующая единственность второго: мира души. Если первый своей бесстрастностью уничтожает себя, то второй своей сокровенностью возрождает себя снова и снова. Знание - это обгладывание вещи, испустившей свой эйдос, свою душу.

Наука опасна не только властной бесстрастностью вторжения в человеческое сознание, не только беззастенчивым экспериментированием с человеческим, не только вульгарным проституированием с властью, не только конформистским уравниванием и превращением меня в закон - она опасна претензией на уничтожение моего мира, как и мира вообще.

"Агностик не верит в познание, экзистенциалист отказывается знать". - Это неверно: агностик видит пропасть между объектом и субъектом, экзистенциалист заполняет эту пропасть своим "я".

"Я" начинается там, где кончается наука. Это - мое сознание, мое мировоззрение, моя интуиция, мое время, моя субъективность.

Речь идет не об идеальной науке, какой бы она могла быть, а о той, какая есть. Иллюзия кончилась, туман развеялся, ангелы больше не поют, мир скрежещет.

В известной мере марксисты правы, что производство создало человека. Но оно же может его погубить. Для того, чтобы этого не произошло, необходим крутой поворот от человекомашины к человекодуху -обращение человека к своей исконной духовной сущности. Если этого не произойдет, стремительное движение приведет человека к катастрофе. Вот почему необходимо освободиться от сциентизма, дополнив логику интуицией и поэзией.

545

Чтобы стать экзистенциальным, надо стать религиозным. Рационалист, говорит Мейлер, жаждет лишь одного - "больше жизни" - и в смерти видит только "пугающее ничто". Не желая смерти, стараясь выгадать побольше жизни, он становится рабом действительности. Мистик же противопоставляет отчаянию мистицизм.

Экзистенциализм, даже вопреки ясперсовской "философии разума", есть философский мистицизм, цель которого прояснение жизни, переживание жизни как имеющей свои истоки там. Дело даже не в том, что свобода воли лишает научный подход надежности и однозначности, дело в том, что он принципиально не годится для описания основополагающих экзистенциалов жизни: страха, заботы, бытия-к-смерти или бытия-против-смерти, одиночества, судьбы.

Бытие, писал Пулу, может быть обнаружено нами лишь средствами прямого доступа к переживаниям. Субъективность сознания - таков путь к человеческой истине. Постичь мир, каким он существует до науки, значит выявить смысл мироощущения личности, поймать переживание в его сиюминутности, здесь и теперь, "застичь сознание на месте преступления", не дав ему перерасти в рассуждение и оценку. Наши переживания суть смотровые окна в мир.

Мир как знаемый есть нечто чуждое мне. Я отстаю от него на дистанции; знаемое посредством науки отторгает меня от меня самого. По отношению к нему я равнодушен.

546

Научное познание человека недостаточно и неподлинно, ибо изучает человека как вид, как число, как понятие, как предмет, как общий признак, а не как индивидуальное качество.

Что я есть сам по себе, я не знаю, поскольку я становлюсь для себя предметом.

То, что я познаю в психологии и социологии, не есть моя самость и самость другого, не есть также целое которое я предполагаю, а частная определенность. Человек больше, чем то, в качестве чего он, став предметом познания, проявляет себя.

Человек находит в себе то, чего он не находит нигде в мире, нечто непознаваемое, недоказуемое, непредметное, нечто ускользающее от любой исследующей науки.

Сама специфика научного знания - воспроизводимость, закономерность, обобщенность - приводит к утрате "самости" человека, к его трансформации в человека вообще. Обобщая человека, наука теряет его неповторимость. Как только человек становится "понятым", конкретность покидает его. Помимо прочего здесь сказывается конформизм научного знания, одинакового для всех и везде. Конформистская наука изучает конформистского человека.

Если я рассматриваю человека только как предметно познаваемую природу, то я отказываюсь от гуманизма в пользу гоминизма... Я рассматриваю его только как естественную родовую сущность. Все индивиды выступают лишь как бесчисленные, сами по себе одинаковые представители рода.

547

Наиболее характерной формулой такого "научного" обезличивания является Марксово определение:

Сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений.

Если хотите, экзистенциализм есть опровержение этого кощунства, из которого выросли все драконы всех тоталитарных систем.

Научное познание должно быть - нет, не заменено, - дополнено философским, экзистенциальным, провиденциальным. К объективности и общности деперсонализированного человека необходимо добавить нечто значительно большее: ясперсовскую экзибесконечность.

Экзистенциальная философия была бы тотчас потеряна, если бы она снова поверила в знание того, что есть человек... Ее смысл лишь возможен, если она в своей предметности остается бездонной. Она пробуждает то, что не знает; она проясняет и приводит в движение, но не фиксирует.

Философия ценна именно своей "ненаучностью", нерациональностью, принципиальным нежеланием облекать свои результаты в форму "всеобщего знания".

Философия есть непосредственное внутреннее постижение, философская вера. Эта та форма познания, где субъект и объект еще слиты, где человек и мир присутствуют как нерасчлененное единство и взаимопроникновение, где объектом анализа является целостность, непосредственно переживаемая личностью. Это всегда "мое верознание", где мои знания и моя вера тождественны моему бытию. Ясперс выражает эту мысль формулой:

548

Истина, правильность которой я могу доказать, существует без меня самого; истина, исходя из которой я живу, существует лишь благодаря тому, что я становлюсь с ней идентичен.

Джордано Бруно и Галилей знали, что Земля вращается вокруг Солнца. Но для Бруно это была истина веры, и для Галилея - истина научного знания. Вот почему первый отдал за нее свою жизнь, а второй отрекся от нее.

Как только истина моей веры становится истиной всеобщего знания, она умирает для меня.

Но для Ясперса философское знание не иррационально, ибо определяется мышлением. "Философия подлинного человеческого существования должна быть философией разума". Философская вера - тоже мышление: "познаю ли я предметно или проясняю непредметно, в любом случае я мыслю". Наука предметна, философия ищет непредметное содержание, трансцендирует предметное.

Если потеряна наука, то рождаются сумерки, потемки, фантастические решения, принятые в состоянии добровольного самоослепления.

Человек достигает осознания своего собственного бытия в религии набожностью, в науке предметным знанием, в искусстве символическим созерцанием.

549

* * *
Человеческое бытие протекает в форме эмпирического (растительного) бытия, существования, экзистенции. Существование - это существование всех: существование в обществе с его массовостью, конформизмом, бюрократией, системой - всем, угрожающим личности и ее свободе. Существование антиномично, противоречиво, пропитано страданием. Оно может быть гибельно для самобытия, сущности человека, его экзистенции.

Свобода, самоопределение, выбор, достоинство начинаются с экзистенции. Экзистенция есть бегство из социальной несвободы в личную свободу. Она неиндивидуалистична и неодинока, ибо существует коммуникация экзистенций, сообщество иллюминатов, орден внутренне освободившихся.

В отличие от Ницше Ясперс считает элитарность и подлинность не столько свойством отдельных личностей, сколько частью любой личности. Человек от человека отличается лишь мерой подлинности. К тому же подлинное существование имеет своим необходимым условием существование общества. "Вхождение в объективность общества - условие для самобытия".

Степень, до которой человек способен освободиться от массового существования, зависит от его биологии, среды, культурных традиций.

С одной стороны, существует мир, в котором индивид до конца поглощен коллективом, мир, который подчиняется тотальному плану в виде псевдонауки. С другой стороны, существует мир, развитие которого не может быть заранее спрогнозировано и поэтому когда-либо осуществлено в качестве тотального плана. Именно здесь человек освобожден для спонтанного действия.

550

Максимально свою самость человек проявляет в неформальных условиях и прежде всего в семье. Здесь он живет в качестве себя самого и чувствует себя самим собой. Семьи, может быть, последние острова, еще не разрушенные техническим обществом.

Экзистенциальные отношения между людьми - это открытые, подлинные отношения: взаимное уважение, безграничное доверие, сердечность, взаимная склонность - все то, что устанавливается вопреки общественным состояниям: подозрениям, предрассудкам, эгоизму, страху, разглагольствованию, хитрости, лжи, зависти, ненависти.

Экзистенция может существовать лишь в связи с трансценденцией: перешагивая себя, она трансцендирует в направлении божественного. Без трансценденции экзистенция слепа. Лишь трансцендирование дает ей свободу.

Старые методы самосознания для экзистенции неприемлемы. Здесь действуют озарения, фантазия, метафора, вера, богообщение. Полная экзистенция возможна для немногих.

Трансцендирование есть движение к сверхдействительному, к границам постижимого бытия. Окончательно экзистенция достигает трансценденции в смерти. "Небытие всем нам доступного бытия, проявляющееся в гибели, является бытием трансценденции".

551

К трансцендентным вещам Ясперс относит религии, философии, мифы - все то, где абсолютное выражают образом, метафорой, шифром, знаком. Здесь философия - синкретическая поэзия, образы - ее аксиомы, символы - убеждения.

Мы становимся самими собой в то время, когда вступаем к с открытыми глазами в пограничные ситуации.
Ясперс

"Ситуации, вроде той, что я всегда нахожусь в ситуациях, что я не могу жить без борьбы и страдания, что я неизбежно принимаю на себя вину, что я должен умереть, я называю пограничными ситуациями. Они, как стена, на которую мы наталкиваемся и перед которой пасуем".

К подлинному бытию ведет "парение в ситуации и в мысли". Необходимо возвыситься до этого парящего самобытия, занять позицию, не связывая себя с одной конкретной возможностью. "Я верен бытию (подлинному бытию), пока я нигде не укрепился, нигде не завяз". "Парение мысли" предохраняет ее от окостенения в системе, от однозначности, от самопогребения в вульгарной единственности. Только в парении мы остаемся хозяевами собственных мыслей и своей самости, открытыми к трансценденции. Только в этом состоянии мы схватываем всё, не отдавая предпочтения одному. В отношении к экзистенции любые решения догматичны. Здесь возможны лишь точки зрения, ибо экзистенция действительна, пока свободна. Я есть, пока я выбираю. Свобода - это не произвол, а моя автономия, мой выбор. Человек - не бог, поэтому его выбор не может быть абсолютен. Экзистенциально то, что не утрачивает ценности на пороге смерти.

552

Нельзя судить о том, что находится по ту сторону жизни. Случайность, насилие, эксплуатация, борьба, вина, страдание, отчаяние, отрицание жизни, смерть - все это пограничные ситуации, равно принадлежащие существованию и трансценденции. Это не аргументы, это отсутствие аргументов. С их помощью мы подходим к границам постижимости. Дальше - ничто.

В ясперсовской экзистенции привлекает ее неопределенная множественность, та жизненная темнота, которая обеспечивает полноту жизни, не определяя ее. Именно непреходящая открытость познания человека, неисчерпаемость находящегося "там" делает возможным взлет к экзистенциализму. Это не мистика, не агностицизм, не пессимизм, а констатация бесконечности бытия. Без таких понятий, как "Ничто", "бесформенность", "смерть", не может быть философии.

GEHAUSE

Многокомпонентность миров и непреодолимость разрывов между ними исключает наличие единой теории мира, к которой стремятся все рационалисты. Целостная картина мира, которую неустанно ищет разум, - иллюзия, разрушаемая самим развитием науки, все больше склоняющейся к терминологии и множественности мифа.

Ни материализм, ни идеализм, ни рационализм, ни иррационализм как системы не могут претендовать на полноту. Материализм - это Gehause, скорлупа, футляр, ограниченная, замкнутая в себе система, не знающая ни истинной бесконечности, ни экзистенции, ни откровений.

553

Но Gehause - это и формы жизни, религиозные системы, картины мира - все, что дает нам опору в ограниченной области. Gehause - защита и убежище от антиномич-ности бытия, от живого и неповторимого, от парадокса, неразрешимости, бесконечности, пограничной ситуации. Жизнь, живой процесс, постоянно ставящая человека перед лицом нового, рано или поздно заставляет человека отказаться от Gehause, превращает их в пережитки. Все кончается распадом и разрушением скорлупы - отсюда нигилизм.

Рационализм с его однозначностью - это статическое мышление, отрицающее внутреннюю антиномичность и многообразие жизни. Идея является для него всем, индивид - ничем. Живое, историческое, неповторимое, экзистенциальное - всё он подменяет объективным.

Но и иррационализм неполон: разум есть его преодоление. Ясное осознание человеком мира и себя всегда есть выход за пределы трансценденции.

Ясперс - сторонник рационализма, преодолевающего самого себя. Этот самопреодолевающий рационализм признает рациональность и иррациональность мира, антиномичность бытия, внутреннюю противоречивость духа. Для него мир неоднозначен, сомнителен, полон риска. Он не отвечает на все вопросы, которые ставит. Он не является системой.

554

На место опорочивших себя систем Ясперс помещает психологию мировоззрений, бесконечно развивающую самоотражения. Эта психология точек зрения сопровождает жизненный процесс, причем в развитии самоотражении нет ни абсолютных Gehause, ни потребности в их отрицании. Здесь есть лишь живой процесс со своими точками опоры (Gehause) и иррациональными моментами, скачками, точками бифуркаций, где они разрушаются и образуют новые. Эти Gehause произвольны: отражения одной из множества сторон существования. Эти иррациональности нечто большее, чем Gehause или их отрицания, - сам живой процесс экзистирования, жизненный поток духовных образований.

МАЛЬРО

Идеи должны быть не просто продолжены в других мыслях, а прожиты.
Мальро

Человек-масса питается простой пищей и ясными идеями. Идеология, претендующая на всеобщность, не может быть сложной. Допустимы лишь два цвета. Все многообразие мира втискивается в один клич: кто не с нами, тот против нас.

Леви был неточен, говоря, что французская идеология есть скрытый фашизм. Почему французская? Любая примитивная идеология, рассчитанная на примитивизм масс, тоталитарна.

Но какое отношение все это имеет к Мальро? Мы увидим - прямое. Он прожил бурную жизнь, полную событий и исканий, замечательную тем, что это была жизнь европейского интеллигента, претерпевшего все метаморфозы XX века. В отличие от большинства подвижников книги и пера он действительно прожил свои идеи: "интеллигент не тот, кто испытывает постоянную потребность в книжках, а тот, чья мысль, пусть очень простая, выстраивает его жизнь". Свою жизнь он выстроил, как никто, сложно, и надо быть максимально недобросовестным, чтобы углядеть в этой многомерности только двух Мальро - утописта и анти...

557

ПОЛКОВНИК БЕРЖЕ

Кем же был этот человек?

В 20 - восходящая звезда авангарда. В 22 - авантюрист-археолог, обследующий кхмерские храмы и обвиненный в хищении памятников (судебный процесс, заступничество А. Жида, Мартен дю Тара). В 24 - революционный журналист, пишущий о Китае и принимающий участие в событиях. В 31 - автор Удела человеческого. В 33 - искатель столицы царицы Савской и борец с фашизмом (поездка с А. Жидом в Берлин с требованием освободить Димитрова). В 34 - организатор всемирного конгресса в защиту культуры. В 36 - героический защитник Мадрида (командир эскадрильи, 70 боевых вылетов, в двух боях сбит). В 37 - кинорежиссер. В 38 - солдат-танкист. В 43 - командир партизанского отряда (ранен, схвачен, освобожден). В 45 - министр, политик, культурфилософ, сподвижник генерала де Голля. При всем том - писатель с европейским именем (Завоеватели, Удел человеческий, Надежда, Годы презрения, Орешники А л ь -тенбурга), эрудированнейший искусствовед (Голоса безмолвия, Воображаемый музей мировой скульптуры, Метаморфоза богов), замечательный эссеист (Черный треугольник, Бренный человек и литература), искушенный мемуарист (Дубы, поверженные наземь, Антимемуары, Зеркало преддверья), оригинальный мыслитель, основательнейший исследователь человеческого удела, антиидеолог.

558

Восходящий к Паскалю французский экзистенциализм в XX веке становится духовной атмосферой культуры: Сартру и Камю предшествуют Валери, Мунье, Ален-Фурнье, Андре Жид, Селин, Марсель, Мальро, Годы презрения которого - прелюдия к пьесам Сартра. Кстати, "быть заброшенным в жизнь" пустил в оборот вовсе не Хайдеггер, а Ален-Фурнье. В апреле 1910-го в письме к Ж. Ривьеру относительно героя своего единственного романа создатель Большого Мольна писал:

Быть заброшенным в жизнь и не знать, что с собою делать, не знать, за что приняться, так как все равно не будет времени кончить... и т.д.

Автор Метафизического дневника тоже воспринимал мир как враждебный, трагический, полный отчаяния, но он не пасовал перед ним, а воспевал верность и надежду. Только любящий достигает подлинной реальности, быть - значит любить. Любовь - божественное в нас, посредством любви мы приобщаемся к высшему в мире. Подняться к богу - это значит войти в самих себя, более того, в глубину самих себя, - и себя же самих превзойти.

Никто из нас, я думаю, не подозревал, какой хрупкой и ненадежной была цивилизация, которой мы считали себя защищенными и которой толща веков, как нам тогда казалось, сообщала такую прочность, что было бы безрассудством ставить ее под сомнение.

559

В Путешествии на край ночи уже есть хайдеггеровская жизнь как бытие-к-смерти, и сартровское Ничто, и зыбкость человеческого существования, и заброшенность в мировую пустыню. Селин, как бы к нему ни относиться, имел право называть позднейших французских экзистенциалистов своими учениками и последователями. В чем-то он пошел дальше их. Точно так же, как Андре Жид или Мальро. Задолго до того, как Камю превратил абсурд в краеугольный камень своего мировоззрения, Мальро бесповоротно признал человеческий удел парадоксально-неразрешимым.

Человек есть не что иное, как наблюдательный пост, затерянный в просторах необъяснимого.

Внезапно он обнаруживает, что погружен в бессмысленность, в неизмеримое, непроницаемое, и все сущее кажется ему бесконечно чуждым, случайным, неуловимым. - Следовало бы включить термин "необъяснимость" в круг таких понятий, как "Пространство", "Время" и т.д. -

Знаете, кто сказал? Жрец культа разума - Поль Валери.

Как только его не называли! Пока был наш - неистовый искатель смысла жизни, сокрушитель судьбы, аргонавт свободы, познавший трагизм повседневности и преодолевший его. Затем - после анафемы, последовавшей в адреса Жида, Селина, Мальро, - идеалистом, злобствующим ницшеанцем, неоригинальным догматиком, обскурантом.

А был он плюралистом, говорящим на всех языках и множеством голосов. Его творчество - континуум, простирающийся между твердостью и сомнением, либерализмом и консерватизмом. Все маски примерены. Все роли сыграны. И в этом жизненном артистизме - умудренность блазона: я не с вами, но я ваш, вы не с нами, но вы наши.

560

Наследник Паскаля и Киркегора, ключом к своему творчеству он выбрал судьбу. Мальро рано постиг человеческую незащищенность в неблагоустроенном мире и по-паскалевски реагировал на нее:

Мы волей случая заброшены посреди изобилия материи и звезд.

Ключ человеческий не подходит к мирозданию.

Порядка нет. Это мы пытаемся навязать его миру, чтобы защититься. Мы ищем опору, чтобы обрести твердость. Но мир - весь мир - зыбок, глух, слеп, безразличен, чужероден, а чаще всего угрожающ и зловещ. Своей огромностью он нависает над нами, как бы демонстрируя нашу ничтожность. Единственное, что он нам дарует, - это судьба.

Под судьбой здесь подразумевается нечто вполне определенное: осознание человеком равнодушного к нему и смертоносного космоса, вселенной и времени, земли и смерти.

У Мальро множество масок, но определенный взгляд. Человеческий удел, как он ему представляется, всегда грагичен: "Зло - есть первородный грех вселенной". Хотя все герои Мальро ввинчены в водоворот социальных конфликтов, это лишь внешняя оболочка их существования. Даже если им не все равно, на чьей стороне бороться, борьба для них - только способ преодоления абсурда, героическая активность - деятельность отчаявшейся ду-ши. - То, что он именует сознанием эпической бренности. Об одном из своих героев Мальро говорит: Гарин в высочайшей степени олицетворяет чувство человеческого одиночества, отсутствующее у коммуниста-ортодокса. Так что не стоит упрощать мотивы действии его персонажей до поиска забвения или авантюры - они сложившиеся экзистенциалисты, взыскующие смысла жизни со всеми вытекающими последствиями.

561

В Метаморфозе богов и Антимемуарах он прослеживает пути гуманизма - от восточного смирения и греческого чуда до гибели богов. Эллада - прародина гуманизма, потому что именно здесь человек отважился черпать свои ценности из собственных запросов и действовать в соответствии с ними, восстав против растворения в вечности. Христианство заимствовало у античности не только мифологию, но и новое самосознание. Именно поэтому ни одна ни другая религия не выражала столь полно священное при помощи человеческого. Бог приобщился к человеку, пройдя все его муки. Человек приобщился к Богу, осознав личную ответственность за свои проступки. Религиозный гуманизм дал человеку чувство обособленности от Бога и ориентир для самосовершенствования. Однако он не столько раскрепостил, сколько связал человека. Потребовались Возрождение и Просвещение, чтобы ослабить узы. Потребовался Мифотворец, силой своего гения возвестивший смерть Бога и окончательное возвращение человека к самому себе. Но со смертью Бога гуманизм все сильнее окрашивался в трагические тона. Вера в себя столкнулась с чувством богоостав-ленности, когда уже ничем - ни промыслом всевышнего, ни грядущим воздаянием - нельзя было освятить конечность человеческого существования. В качестве альтернативы Богу новый гуманизм предложил энтузиазм - материальное переустройство мира. Дух попытались перековать в материю, но эта попытка, как и следовало ожидать, оказалась тщетной. Материальный прогресс уравновесил духовную деградацию. Обесчеловечиваю-щий сциентистский бум лишь приблизил катастрофу, ничего не добавив к смыслу существования. Ведь религия не только объясняла мир - она делала его значительным. Наука же принесла разрушение и страх.

562

Нет науки, которая бы не считала истину высшей ценностью. Но эта истина есть высшая ценность только для самих ученых.

Религия прогресса не оправдала себя. Вместо обещанного совершенствования она привела человечество к дегуманизации и банкротству, как никогда прежде обнажив трагичность бытия. Оторванный от бога, покинутый и растерянный, отвергнутый вчерашними соратниками, человек остался наедине со своим одиночеством, враждебностью и несправедливостью мира, с очевидностью потерявшей смысл смерти.

Цель Мальро - создание нового гуманизма, но не героического, а трагического по своей сущности.

Гуманизм возможен, хотя надо ясно себе сказать, что это гуманизм трагический.

Позицию человека мы можем основать лишь на трагическом, потому что сегодня человек не знает, куда он идет, и на гуманизме, потому что человек знает, откуда он идет и в чем его воля.

Каково же содержание этого гуманизма? - Не сдаваться, не покоряться судьбе!

Мальро предвосхитил бушаровский Миф о Сизифе и внес поправку к хайдеггеровскому "бытию-к-смер-ти" - "бытием-против-смерти".

563

Думать о смерти не для того, чтобы умирать, а чтобы жить.

Сделать предпосылкой действия само отсутствие у жизни конечной цели.

Существовать наперекор громадной тяжести судьбы.

В этом еще нет конкретности, а лишь - идущая от Ницше активная позиция превозмочь судьбу. Тонкий знаток Востока, Мальро, в отличие от эскапистов, не поддался заманчивой восточной мудрости - не-действию.

Несмотря на первородный грех, демоническое зло, абсурд, несмотря на подсознательные влечения, надо мыслить себя деятелем в мире, где преобразования рассматриваются как ценность, движение вперед как завоевание, как история.

Понимая расплывчатость такой программы, Мальро продолжал искать ответ на вопрос, как сделать осмысленным существование, лишившееся смысла, как одолеть человеческий удел, черпая в себе силы, которые прежде искали вовне, как основать свое величие на самой зависимости от рока.

И каков же ответ? - Жить-против-смерти! Быть!

Правда, ответ этот уже существовал, его предложил Ницше, но он не устраивал гуманистов. В отличие от Ницше, одним махом решившего "проклятые вопросы" с помощью сверхчеловека, атеисту Мальро. на практике познавшему сверхлюдей, уже не к кому было прибегнуть, дабы унять растерянность и тревогу. Отсюда эта обо-

564

стренность чувства трагизма человеческого удела на фоне разгула судьбы. Его опустошенные герои уже осознали худосочие и мнимость провозглашенных ими же ценностей, ощутили их неприглядную изнанку и единственное, что им еще непонятно - это "где же твоя победа, смерть?".

Правда, как и у Мифотворца, у Мальро просматривается тяга к абстрактному героизму - "Что делать с человеческой душой, если нет ни Бога, ни Христа? Сообщать ей героизм", - но это все же не героизм сверхчеловека, попирающего массу. Скорее, наоборот, это героизм человека, защищающего человечество. Он не паразитирует на биологическом, а существует вопреки ему.

Гуманизм - это право сказать: "Я отверг то, что желало сидящее во мне животное, и я сделался человеком без помощи богов".

Вся жизнь и все творчество Мальро - поиск конкретных путей преодоления судьбы. Перепробовано всё: авантюризм, революция, социализм, мифология, политика, культура... И, наконец, уже в пору зрелости, - ответ: искусство есть анти-Судьба.

Потребовалась титаническая работа, вскрытие гигантских пластов человеческой культуры, тысячи страниц и десятки томов изысканий, чтобы найти выход - превзойти человеческий удел искусством - тем, чем без всяких теорий преодолевали его все гении всех времен.

К основной идее "бытия-против-смерти" его привел Воображаемый Музей - культура, экспертом которой он служил. Омерзительность всякого общества искупается для Флобера только его литературой, пишет Мальро в Бренном человеке, ибо литературное творчество не

565

выражает людей - каким-то таинственным образом оно возвышает их, даже если высмеивает. Писатель создал роман, но верно и обратное, - пишет он в другом месте. Проницательный зритель, прошедший музейный путь от каменных истуканов до изощреннейших ребусов модернистов-индивидуалистов, выносит из музея мысль о том, что хлеб и пули еще не делают обезьяну человеком, он становится таковым через искусство. И более того: только последнее привносит смысл в существование, снимая его трагичность.

Путь, по которому он прошел сам, рекомендован в качестве рецепта против болезни, именуемой Судьбой. Человек бренен, все приходит и уходит, лишь искусство вечно. Оно хранит и копит человеческий потенциал, очищает и одухотворяет человека, возвышая его над собственным рабством.

Каждый из шедевров - своего рода очищение мира, но их общий урок - урок их присутствия, и победа каждого художника над своим собственным рабством - частица в гигантской панораме торжества искусства над человеческой судьбой.

Искусство рождается из решимости вырвать формы у мира, где человек - страдательное существо, и включить их в мир, где он повелевает.

Итак, искусство, духовная культура - единственное, в чем можно найти смысл существования, не нанеся ущерба другой жизни. Все остальное - революция, наука, прогресс, вещи - блефы, вымыслы, катастрофы, заблуждения, обесчеловечивающие человека.

566

Да, даже Дон Кихоты меняются... Добро, или анти-Судьба, обитающее в элитарных сферах. Рецепт для гениев, предложенный всем. Таковы Алонсо Кихано Добрые Нового времени.

Со смертью Бога культура и искусство, до того обращенные к всемогущему и вдохновляемые им, являющиеся частью святынь, сопричастных Богу, должны были найти новую высшую цель и новое оправдание. За отсутствием таковых, они обрели его в себе. Воля к творчеству, писал Мальро, не утрачивается со священным, а сама становится высшей ценностью. Орудие превращается в самоцель.

Светский характер не смог поколебать сакральную и священную устремленность освобожденной от Бога культуры. Вместо религиозной покорности судьбе новой святыней было объявлено удовлетворение снедающей художника страсти одолеть судьбу, обуздать хаос, осмыслить бессмыслицу. Для Мальро культура в богооставленном мире стала тем единственным, что способно удовлетворить человеческую потребность получить ответы на "проклятые вопросы", тем единственно "подлинным" и "великим", чего напрочь лишены страсть к наживе, безудержный рост знаний, революция, политика, идеология и т.п.

Сакрализуя культуру, Мальро превращает ее в новую религию, возвращающую богов в человеческую жизнь, - во всеохватывающую мировую, мирскую церковь со своими храмами (домами культуры), священниками (артистами) и прихожанами (зрителями и слушателями).

Такова ослепляющая сила утопии, однажды ослепившей молодого Мальро революцией, и вторичнозрелого - божественным светом культуры.

567

ГОЛОСА БЕЗМОЛВИЯ

Культура едина. - Ответвления единого древа, - скажет Мальро.

И развивается она по законам перевоплощения, а не по законам сложения или даже взросления! Афины - не детство Рима, того менее Шумер.

И преходящие ценности, присущие каждой цивилизации, - даоистский путь, индуистская покорность космосу, греческая любознательность, средневековое причастие, разум, история, - сменяя одна другую, наглядно показывают нам, что каждая из них начинает клониться к упадку, едва перестает играть спасительную роль.

Культура едина. И если одна наследует другую, то лишь - сокровенную сущность, соски, идущие от ствола по ветвям, человеческий гений. Многоликость и перевоплотимость как самые глубинные качества культуры.

Искусство уходит корнями в глубь времен так же далеко, как и сам человек в его плоти и крови, и оно будит в нас видение той первой ледяной ночи, когда некое подобие гориллы необъяснимо почувствовало себя братом звездного неба. Искусство - вечный реванш человека. Родство почти всех великих произведений прошлого в том, что каждое из них ведет на свой лад диалог, заносчивый или смиренный, с чем-то самым высоким для души художника.

568

Искусство не избавляет человека от сознания, что он всего лишь случайность во вселенной, но оно - душа прошлого в том смысле, в каком каждая из древних религий была некой душой мира. Во времена, когда человек родился для одиночества, искусство обеспечивает тем, кто в него верует, глубокую взаимосвязь, которой уже не дают боги, удалившиеся на покой.

Неизменно в облачении истории, но всегда, со времен Шумера до Парижской школы, тождественный самому себе, творческий акт на протяжении столетий ведет реконкисту, столь же древнюю, как сам человек.

Воображаемый Музей - напоминание о неисчерпаемых возможностях, получаемых нами из прошлого, в этом музее собраны воедино утерянные фрагменты одержимости человека полнотой жизни, и само их присутствие - свидетельство непреоборимости этого стремления. Каждый из шедевров - своего рода очищение мира, но их общий урок - урок их наличия, и победа каждого художника над своим собственным рабством - частица в гигантской панораме торжества искусства над человеческой судьбой.

Искусство - компенсация трагичности бытия. Творчество - антитеза его зыбкости и хаоса. - Иначе зачем понадобилось бы человеку тратить такие титанические усилия на вымысел? Своей реальной несвободе художник противопоставляет свое свободное творение, своей неспособности стать хозяином жизни - свою верховную оценку бытия.

Искусство рождается из решимости вырвать формы у мира, повелевающего человеком, и включить их в мир, где он сам повелевает.

569

Искусство как попытка помочь человеку осознать свое величие, которого он не замечает.

Гёльдерлиновский Гиперион - первый посланец антисудьбы.

Первое детище человеческой, божественной красоты есть искусство. В нем обновляет и воссоздает себя божественный человек. Он хочет постичь себя, поэтому он воплощает в искусстве свою красоту. Так создал человек своих богов.

О вы, ищущие высшего блага в глубинах знания, в суете житейских дел, во мраке минувшего, в лабиринте грядущего, в могилах или над звездами! Знаете ли вы имя того, что являет собой и Особенное и Всеобщее? Имя его - Красота.

Нет, не подчинять творчество политической борьбе, как Байрон и Шелли, но сделать его как у Китса неиссякаемым потоком света, верхом могущества. Не проповедовать, не впадать в унылую рассудочность, а приобщать к собственному видению бытия!

Слова поэта суть уже его дела.

Китс - Бейли: "Я не уверен ни в чем, кроме святости сердечных привязанностей и правды Воображения - что Воображение постигает как красоту, должно быть правдой".

Аттическая форма! Безупречность
Мужей из мрамора, и дев, и трав,
Чуть-чуть примятых, и листвы дубрав.

570

Ты молча дразнишь мысль мою, как вечность!
О пастораль холодная! Со света
Нас поколенья сгонят, суета

Придет иная с ними; ты ж, нисколько
Не потускнев, скажи им: "Красота
Есть правда, правда - красота. Вы это
Знать на земле обязаны - и только!"

"У великого поэта чувство красоты берет верх над всеми другими соображениями или, вернее, стирает все соображения".

В сущности, ничего нового нет: романтический культ искусства (Новалис, Шлегели, Шеллинг, Гофман, Китс, Гёльдерлин), переведенный на язык экзистенциализма. И даже воображаемый - пусть не музей, так театр - уже тоже придуман - Клейстом, говорившим о нем Гёте.

С легкой руки молодого Ницше - "бытие и мир являются оправданными лишь в качестве эстетического феномена" - идея спасения бытия в искусстве становится стержнем модернистской эстетики: Уайльд, Джойс, Адорно, Мальро.

Голос художника черпает свою силу в том, что, рожденный одиночеством, он скликает к себе всю вселенную, чтобы навязать ей человеческие интонации; великие искусства прошлого доносят до нас непобедимый внутренний голос исчезнувших цивилизаций, поправший смерть.

Но ведь уже у Шеллинга находим: "Абсолютная объективность дается в удел единственно искусству". Сравним с Бодлером: "Искусство - вечность, время - миг".

571

Мы должны всё получить от искусства. Посредством искусства и только посредством его можем мы совершенствоваться. Искусство и одно только искусство может защитить нас от грязных жизненных опасностей.

Искусство как антисудьба вместе с уделом человеческим уже полностью есть у Стивена Дедалуса - и ему оно тоже служит утешением от постылой действительности, и он уходит от жизни в область, где может выразить себя.

Искусство как свобода. И Дедал как символ этой свободы: взлетевший над миром.

Подобно тому как философия - ничья земля, так искусство - свободная зона. Здесь свои законы и свои ценности - одержимость, вдохновение, чистота, вечность. Политике, идеологии, цели, порядку здесь нет места - искусство! Его чистота прямо пропорциональна степени свободы от них. Таков новый гуманизм. Обуздать угрожающую человеку иррациональную действительность можно лишь трансформацией ее в сознании художника:

За каждым из шедевров Рембрандта бродит и грозно шумит покоренная судьба.

Единственный способ правдивого воссоздания действительности - воссоздание себя. Бесконечное разнообразие искусства, его неповторимость - всегда неповторимость художественного видения.

Реальность - только строительный материал. Без строителя, без архитектора, без цемента. Правдивость - не в природе, а в художнике. "У природы не научишься искусству". Самое объективное - это гениальное субъективное.

572

Искусство не зависит от истории общества, говорит Мальро. Ибо реальности истории нетождественны субъективности художника. Ибо искусство нетождественно жизни. Ибо история преходяща, а гений вечен. Ибо история - реальность, а искусство - таинство.

САРТР

Ни одно общественное событие, возникшее внезапно и увлекшее меня, не приходит извне: если я мобилизован на войну, это есть моя война, я виновен в ней, и я ее заслуживаю. Я ее заслуживаю, ибо мог уклониться от нее. Раз я этого не сделал, значит, я ее выбрал, стал ее соучастником.
Сартр

Бытие и ничто, опубликованное одновременно с Мифом о Сизифе, преследовало одинаковую с ним цель и на языке философии излагало то же, что Камю говорил на языке мифа: "безрассудному молчанию мира" соответствует бытие-в-себе, сизифову бунту - бытие-для-себя. В то время, когда доводами рассудка обосновывалось предательство, следовало доводами символов обосновать невозможное - сопротивление нравственной и самостоятельной личности в условиях, когда сопротивление невозможно. Сопротивление той социальной реальности, которая - "плотное, массовидное, грубое бытие, лишенное внутренних различий".

575

Сартровское бытие-в-себе - это мертвая окрестность для личного действия, абсолютно молчаливая социальная действительность, существующая в себе и ни к чему не стремящаяся, как пустое ведро, не тяготеющее к заполнению, не испытывающее недостатка или отсутствия. Таково "молчаливое большинство", покорно принявшее оккупацию и с легкостью оправдавшее свой выбор бессмысленностью сопротивления.

Чувство недостатка, пробела, проблемы определяется личной установкой, оно вносится в мир "бытием-для-себя", субъектом выбора и ответственности. Ведь покорность, апатия, отчаяние делают мир мертвым. Но не мир вызывает отчаяние, а отчаяние убивает мир. Уступая объективному, как бы непреодолимому, человек уничтожает мир и себя. Фатальная неотвратимость возникает из капитуляции перед миром. И только самоутверждение вопреки всему способно оживить мир, тем более что весь мировой опыт свидетельствует о непременном поражении "победителей".

Бытие-для-себя - это то в нас, что существует до рассудка, это степень нашей истинной нравственности, тот единственно чистый источник, из которого может быть утолена жажда безусловного.

Ответственность индивидуальна. Каждый имеет собственное целеуказание: один отдается своему чувству или инстинкту, другой неспособен уклониться от зова совести. В условиях 42-го бытие-для-себя становилось скрытым протестом, тем "безумством храбрых", в котором голос этой совести сливался с негодованием попранной справедливости и стихийным патриотизмом в условиях борьбы без надежды на победу.

576

Дело здесь не в экзистенциальном безрассудстве или инстинкте самосохранения - дело в том, что наша ненависть и наша любовь, в особенности же наша совесть, предвосхищают аргументы, и никакие доводы не способны отвратить нас от тех наших поступков, которые оправдает наш разум.

Для Сартра существование предшествует сущности. Это означает, что поведение человека первично и что он обладает неограниченной свободой в выборе средств для достижения своих целей. Сущность человека оказывается некой константой индивида, поддающейся описанию лишь после смерти по сумме его деяний. Это - эквивалент судьбы у Мальро: "Только смерть превращает жизнь человека в судьбу".

Существовать, писал Сартр, это всегда брать на себя свое бытие, то есть всегда быть ответственным за него, а не получать его извне.

ЕЩЕ О НИЧТО

Если у Хайдеггера Ничто есть "изначальная пропасть, из которой вытягивается бывающее бытие", то у Пулу бытие предшествует Ничто и обосновывает последнее. Таким образом, возникает неразрешимая апория: Ничто предшествует бытию или бытие - Ничто? А, может быть, Ничто - это всё?

Сартр считает, что бытие, благодаря которому Ничто приходит в мир, должно быть своим собственным Ничто.

Этой возможности для человеческой реальности выделять "Ничто", которое его изолирует, Декарт вслед за стоиками дал имя "свобода".

577

Ничто как эквивалент свободы. Раскрепощенное сознание есть Ничто, отрицающее свое прошлое. Свобода обретается в недрах человеческой субъективности путем ухода от общезначимого социального.

Ничто открывается человеку в форме негативных эмоций: ненависти, страдания, тревоги. Если ничто - синоним свободы, то тревога - страх перед ней. Именно в тревоге человек осознает свою свободу. Тревога - способ бытия свободы. Именно в тревоге свобода в своем бытии вопрошает о себе самой. Страх испытывают перед внешним миром, тревогу - перед самим собой.

Ничто, существующее в форме тревоги, и его отрицание "нечистой совестью" - вот те элементы, с помощью которых конструируется субъективность. Пытаясь преодолеть хайдеггеровский иррационализм, обходящийся без картезианского "я мыслю", Сартр с помощью cogito утверждает свободу человека от всего внешнего - самость, бытие-для-себя.

Трактуя сознание как Ничто - как прозрачность, освобожденную от всех проявлений иррационального психического, Пулу отрицает все попытки биологизации и психологизации сознания - волю к жизни Шопенгауэра, волю к власти Ницше, бессознательное Фрейда, длительность Бергсона. Такое освобождение сознания от психологического, по словам Симоны де Бовуар, было наиболее старым и упорным верованием Сартра, имеющим далекие - моральные и политические - следствия. В основе такой веры лежало все то же - разве что гипертрофированное - утверждение приоритета жизни над познанием.

578

Не останавливаясь на сартровских идеях о работе сознания и полемике с Бергсоном, отметим, что целью полного очищения сознания от всякого содержания и превращения его в Ничто было увеличение степени свободы каждого индивида до степени, лишающей его права на самооправдание. Слабость этой позиции - в нивелировании всех сознаний, в тоталитаризации всех как Ничто.

ТОШНОТА

Существование - это случайность. Я хочу сказать, что, согласно определению, существование не есть необходимость. Существовать - это быть. Все произвольно: этот сад, этот город и я сам. Когда случается, что в этом отдают отчет, то это переворачивает душу, и все начинает плыть. Отсюда тошнота.
Сартр

Когда наступает момент

И вещи сбрасывают свои покровы,
Чтобы постичь причины самих себя,
Свою causa sui.
То оказывается, что остаются
Одни чудовищные и дряблые

Сгустки месива,
Совершенно не упорядоченные,
Ужасающие в своей бесстыдной
Наготе.

И тогда исчезает время,
Невежество и знание теряют всякий смысл,
И я тоже становлюсь излишен.

579

Рокантеновское откровение состоит в том, что упорядоченности нет, все рыхло, бесструктурно, условно, и лишь наш дух, взыскующий опоры, привносит в существование порядок и значение, которых на самом деле там почти нет. И еще: существование случайно, беспричинно и бесцельно.

Я нашел-таки ключ к существованию, к своей тошноте, к собственной жизни. На деле все, что я сумел уловить, сводится к этой коренной абсурдности.

Это не лежит в сфере разума, это - неосознаваемое глубинное переживание, от которого хотят избавиться, чтобы совладать с миром. Носителя необходимости и причину самого себя изобретают от страха и для успокоения.

Но нелепость бытия должно знать, ибо слепота или сокрытие правды хуже дурной веры. Цивилизация лжи и самообмана обречена. Правда, какой бы она ни была, выше ловчащей совести.

Как же преодолеть тошноту и покончить со страхом? Есть ли выход за пределы абсурда? Единственный традиционный ответ, который может предложить вслед за Прустом или Мальро Сартр, - это творить, абстрагироваться от судьбы в ее всеобщем и вечном эйдосе, дабы обрести в этой чистой и несуществующей форме то, что утрачено в напрасно прожитой жизни.

АД - ЭТО ДРУГИЕ

Атеист Сартр переиначил ад Сатаны: превратил его в зеркальное отражение земной жизни. Это - глубокая идея; я интерпретирую ее так: жизнь существует там, люди умирают там, а здесь - то, что мы принимаем за жизнь, - посмертное существование, ад. Мы спорим, существует ли загробная жизнь. Так вот: существует! Это наша жизнь здесь...

580

Сюжет При закрытых дверях, или Нет выхода прост. Дезертир Гарсен, детоубийца Стелла и лесбиянка Ину мертвы, они попали в ад и ждут пыток. Но поскольку нет Сатаны, нет и палачей, как нет котлов со смолой и черного огня. Ад - комната с ярким, никогда не гаснущим светом - вечность. Здесь все на виду у всех, без сна, без отдыха, без возможности скрыться или утаить мысль. Здесь нельзя забыться или уйти в себя, нельзя избежать общения или обрести индивидуальность: каждый под контролем каждого. Все палачи, и все жертвы.

Одна из узловых тем Сартра - абсурдность героизма в мире, не знающем собственных убеждений. Отсюда - деградация нравственности, с которой столкнулся мир. В обществе, где мое подменяется нашим, а это наше бесконечно лжет, этика абсурдна и невозможна.

Изъятие Бога радикально меняет содержание мифа об Аврааме, ибо отсутствие высшей ценности и иерархии ценностей приводит к абсурдности самого выбора. Когда рыцарь веры Авраам вытесняется рыцарем "Ничто", то есть исчезает Бог, или Высший нравственный закон, остается "детоталитаризированная тотальность" сартровского социума.

Мы вновь видим, что смерть бога выбивает почву из-под ног даже наиболее человечной философской антропологии: оказывается, кровожадный бог Киркегора лучше мирного и тихого, но беспринципного безбожия. Бог в экзистенциализме - это и "абсолютный глаз", и "изначальный стыд", и "высший судия". Экзистенциализм, лишенный бога, превращается в пошлость и обман: он апеллирует к тому, чего нет. Сартр и сам чувствовал это: отсюда упор на категорический императив и ставка на высшую сартровскую добродетель - свободу.

581

В сартровском экзистенциализме исчезает скрупулезная работа по построению иерархии виновности в зависимости от социальной иерархии, проделанная Ясперсом в Немецкой виновности. Здесь сказывается его скрытый экстремизм, ориентированный только на "всё или ничего": повиновение преступному руководству здесь тождественно сумме преступлений самого руководства.

Безотчетность - это преднамеренный акт, считает Пулу. Все, что совершается в приступе гнева, в страхе или отчаянии, - итог и выражение предыдущего расчета. Все это самоинспирируемое беспамятство.

Дело не во всесилии воли или инстинкта - дело в слабости разума и в преобладании дурной веры.

ГАРАНТИЙ НЕТ!

Вот ведь как: экзистенциальность не уберегла Пулу ни от ангажированности, ни от ошибок. Видно, нельзя быть слишком радикальным. В Диалектике ангажемента Адорно точно подметил, к чему может привести сартровский радикализм - к фашизоидности, к абсолютному динамизму в духе Джентиле, в противоположность тому, ради чего он ангажировал себя.

Но не только в этом дело - Пулу слишком теоретик:

Кафка и Беккет пробуждают у людей тот самый экзистенциальный ужас, пронизывающий все человеческое существо, о котором экзистенциалисты только говорят, только теоретизируют.

582

На сартровской экзистенции лежит налет беспощадности, логики судебного процесса. Человек не просто виновен, но на него распространяется метафизическая "презумпция виновности": обвинитель твердо убежден, что жизнь и поведение - порочны. Ригоризм этой морали считает главной обязанностью человека готовность сознаться, ответить за все. Эту этику можно выразить так: все позволено при условии последующего осуждения и расплаты. Один грешник лучше 99 праведников.

Киркегор тоже был одержим своими идеями, но синтез крайностей христианства с крайностями индивидуализма оказался все же прозорливее и естественнее атеистической героики и экстремистских шатаний.

Слишком много отрицаний: целая диалектика отрицания! Даже путь к свободе устлан отрицанием.

В сартровском варианте экзи слишком много метаний и разрушительности. Неудивительно, что все его биографы непременно проводят параллель между сартризмом и бретоновским "элементарным сюрреалистическим актом", состоящим в том, чтобы выйти на улицу с револьвером в руках и сколько хватит сил палить по толпе. Так что не вызывает удивления ни его маоизм, ни идейное руководство зеленым студенчеством в 1968-м.

Важна не эволюция Пулу, а крайности, в которые она его бросала: революция и экзистенция, коммунизм и экзистенциализм, гуманизм и террор.

583

Сартр попытался совместить несовместимое: индивидуализм и омассовление, субъективность человека и объективность людей, подлинность личности и неподлинность "истинно верующих", Киркегора и Маркса.

Собственно, его разрыв с Камю и Мерло-Понти (Приключения диалектики!) - результат новой "дурной воли", приведшей Сартра к Святому Жене и Дьяволу и Господу Богу.

В дискуссии Пулу и Бушара мое сердце принадлежит последнему - не потому, что Сартр искусственно затушевал абсурдность существования, а потому, что Камю представляется мне человечнее, тоньше, приятнее шарахающегося из экстремизма в экстремизм головного Сартра.

Шатания Сартра имеют свой символ в Гёце - только что без грабежа и насилия. Своими метаниями он демонстрировал свой же принцип неразделимости зла и добра и пришел в итоге к надлежащему принципу: "идет война - я буду воевать". Тем самым он предал свой же экзистенциализм: то, что должно было сокровенно идти внутри, облагораживая и смягчая, вышло на улицы Парижа в 1968-м. Синкретизм стал эклектикой.

ВРЕМЯ

Источником сартровского времени является постоянное ускользание сознания от тождества с самим собой. Бытие-для-себя проявляется в трех временных экстазах: прошлого, настоящего и будущего, но они существуют не в виде бесконечной вереницы "теперь", а как конструкции изначального синтеза, организуемого субъектом. Сартр отдает предпочтение не универсальному времени, а множеству индивидуальных временностей, разворачивающихся как отношения субъективности и объективности, соединенные Ничто.

584

В отличие от Хайдеггера Сартр считает первичным настоящее - мгновенное постижение "теперь", то есть Ничто, отправляясь от которого субъективность открывает свое прошлое и заглядывает в свое будущее.

Термин "был" обозначает онтологический прыжок настоящего в прошлое и представляет оригинальный синтез этих двух способов временности.

Мне ближе хайдеггеровская трактовка, ибо у Пулу прошлое и будущее как бы осовремениваются. Уже Джемс чувствовал призрачность настоящего:

Скажите слово "теперь", и уже при самом произнесении оно означает "было".

КАМЮ

Сама по себе наша вселенная неразумна - jmo все, что можно о ней сказать. Абсурдным же является противопоставленность иррационального и жгучей потребности в ясности, свойственной человеческой душе.
Камю

Все мы делаем себя сами: одни лучше, другие... У некоторых получается, у других... Но эта сделанность всегда разная: естественная у одних, вымученная у других. И все же есть выходцы из семей сельскохозяйственных рабочих, погибших в битве при Марне, чья собственноручная судьба как бы говорит сама за себя: я сама...

Вольный стрелок прогресса сам зарабатывал деньги на учебу и жизнь и сам тянулся к той философии жизни, которую не изучают в Оранских университетах и которую мы именуем философией светопреставления. Мысль молодого Бушара питалась из любых источников - Эпиктет и Плутарх (почитание), Паскаль, Киркегор и Ницше (экстатические состояния), Шпенглер и Сорель (дань времени). А книги Достоевского и Андре Жида всегда были на расстоянии протянутой руки.

587

Хотя между героями Жида и Камю, как и между их творцами, пролегала глубокая пропасть - один успокоившийся гедонист скептик, другой - непрерывно взыскующий ответы на проклятые вопросы, - что-то незримое тянуло Бушара к Мишелю Ламориньеру - нет, не восхваление имморализма, а морализующий эстетизм, извечная тоска по прочным устоям.

И все же бунт Камю против "благонравия" унаследован им именно у А. Жида, и еще у Жионо. Но если последние с опаской ратовали за абстрактное освобождение человека от тяжелых цепей азбучной логики, то следующее поколение нашло в себе силы переступить черту конформистских приличий: восстало против лицемерного большинства и бесстыдно изнасилованной ханжеской добродетели. В какой-то степени оно пошло дальше Ницше, но без его инфантильного эпатажа и романтического вызова.

В одной из первых своих рецензий 25-летний журналист, оценивая Тошноту Сартра, оспаривал возможность обоснования трагизма существования безобразиями человека. Будь так, писал он, не было бы и трагедии: без красоты, любви и мужества было бы легко жить.

Это был новый феномен: наследник моралистов, переживший имморализм и связанное с ним ерничество. Пройдет время, и бывший друг ответит бывшему младшему брату:

Его упорный гуманизм, узкий и чистый, суровый и чувственный, вел сомнительную в своем исходе битву против уродливых и сокрушительных событий нашего времени. Но упрямством своих отказов он, наоборот, укреплял в сердце нашей эпохи, вопреки макиавеллистам, вопреки золотому тельцу практицизма, существование нравственного начала.

588

Размышляя о смерти, перечитывая Толстого, терзаемый поисками абсолюта, находящийся в Киркегоровых тисках "или-или", "всё или ничего", Камю приходит к заключению, что существование смерти обязывает человека либо отказаться от жизни, либо придать ей смысл, не уничтожаемый смертью. Раз иной жизни нет - в этом он не сомневается, - то религия, бог, трансцендентность уводят от жизни. Вера Алёши Карамазова для атеиста "слепая надежда". Двери в потустороннее заперты, а раз так, то смысл жизни - бунт. Буш против чудовищного миропорядка и его творца, равнодушно взирающего на страдания и смерть невинных. В слезинке ребенка, как и Иван Карамазов, Бушар видит неопровержимое обвинение Богу. Божественное и иррациональное есть самоослепление ума - в это он верит с такой страстью, как "истинно верующие" в свои химеры. Он ищет святости без Бога и, не находя, придумывает ее.

Но и наука не захватывает его всецело. Наука только обещает объяснить все. На деле же она ограничивается гипотезами и художественными образами, которые почему-то тяготеют, воплощаясь в жизнь, предстать в образе бомб и пушек.

Никакая мораль, никакие усилия не могут быть a priori оправданы в свете кровавой математики, которая управляет нашей судьбой.

А вот логика самоубийцы из Приговора:

Пусть уж лучше я был бы создан, как все животные, то есть живущим, но не понимающим себя разумно; сознание же мое не гармония, а дисгармония, потому что я с ним несчастлив.

589

Мыслить - значит утратить счастье, все время терзаться: "Зачем? Почему?" Ощущать одиночество, тревогу, бессилие, зависть, муки совести. А раз так - остается одно: жизнь тела. Наше царствие - от мира сего. Вкусив яств земных, человек становится самим собой, ощущает свою подлинность, чувствует себя частью мира. Но и вакхический гимн Дионису, это упоенное бурление освященной солнцем плоти, прекращается, как сон Версилова, в котором на смену "всечеловеческой любви" приходит "звон похоронных колоколов". Быть человеком - значит сквозь солнечную пелену видеть "трещины бытия".

В Подростке уже полностью описан этот переход от "среднеземноморского пантеизма" к богопокинутости и одиночеству человека, который теперь предстояло пережить Бушару. И не только Версиловым, для которого эротически сладостное обретение мира оборачивается горечью утраты и еще более острой болью отъединенности, но и всеми другими интеллектуальными героями, тем сильнее ощущающими свое отчуждение, чем глубже их интеллект и богаче созерцаемая ими картина бытия.

И вот этот громкий вопль-епифания: "Нет любви к жизни без отчаяния в ней!"

Все творчество Камю было поиском ответа на сакраментальный вопрос: как жить, если жизнь лишена смысла?

590

Зачем цепляетесь за служебные, религиозные, семейные, гражданские и прочие столь же почтенно-мелкие заменители недостающего смысла жизни? - вопрошает он в Постороннем. Зачем тешитесь сказками о колеснице прогресса с надежным возницей по имени Бог (или мировой Разум) на козлах, а сами сидите на вулкане истории, дважды уже на вашей памяти извергавшемся и грозящем извергнуться опять, да так, что вся земля, пожалуй, обратится в выжженную пустыню? - спрашивает он в Чуме. Зачем, добиваясь добра, идете недобрыми путями и тем обрекаете себя и других на то, что в конце получите казарму вместо свободы и прозябание вместо счастья? - предостерегает он в Праведниках. Зачем живете так суетно и стыдно, принимая свое барахтанье во лжи за пребывание в истине? - укоряет он в Падении.

Да, таков Бушар. Я чту его антиидеологизм, его гуманизм, его честность, его прозорливость. Я чту его образ мышления: порядочность вместо героизма, добрую волю вместо долга, работу вместо самопожертвования, лечение вместо спасения. Ибо таков Вольный стрелок прогресса, пусть и не верящий в Бога.

Он воспринимал свою эпоху как трагедию, как темное переходное время, когда жизнь народов тяжела - одновременно под бременем величия и угрозы. Будущее неясно, а настоящее трагично: все заслуживает оправдания, никто не является правым. Мое поколение знает, пишет он, что мира оно не переделает. Корни нелепости существования вырастают из времени. Человек ориентирован в будущность, его жизнь - ожидание завтра, а завтра, оказывается, пора умирать. Это непреодолимо. Но надо жить... Надо жить с этим вновь приобретенным знанием утраченной надежды. И не только жить, но оставаться человечным и верящим.

Ничего не отвергать, научиться соединять белую и черную нить в одну натянутую до предела струну.

591

Я не могу отказаться от света, среди которого родился, и вместе с тем не хотел отказаться от обязательств, налагаемых нашей эпохой.

Да, есть красота и есть унижение. И как бы это ни было трудно, я хотел бы никогда не изменять ни тому, ни другому.

Безнадежность легко обосновать, в ней трудно освоиться. Конечно, можно пить вино абсурда и заедать хлебом равнодушия, но утратить цель и смысл существования. И хорошо, говорит Камю, жить тем лучше, чем меньше жизнь наполнена смыслом.

Поставив перед собой жизненную цель, человек приноравливается к требованиям, вытекающим из стремления к этой цели, и тем самым становится рабом своей свободы.

Вопреки писателям искусства боли, отрицающим идеал, Бушар в конце концов пришел не просто к жизнеутверждению, а к гуманистическому пафосу созидания и братства. По словам Маршанда, ему было присуще пессимистическое отношение к судьбе человека и оптимистическое - к способностям человека.

AMOR FATI?

Жить означает не смиряться.
Камю

592

Инстинкт созиданья и разрушенья
выражающийся в стремлении построить империю
чтобы затем ее непременно разрушить
и возвести на ее обломках еще более
могущественную
дабы она в свое время тоже обратилась
в руины
издавна в крови человека.
Причем это удивительное позвоночное
столь упрямо следующее инстинкту
всякий раз совершенствует приемы
начисто забывает собственные слезы
и упорно эволюционизирует
совершая свои циклические метаморфозы.
В сказании о Сизифе
не уточнены некоторые детали
с каждым подъемом камень все тяжелее
гора все выше
а бедняга все ускоряет шаг.

Экзистенциализм - это стоицизм без фанатизма. Человек не может ни жить, ни мыслить, если не верит в себя и истину. Человек готов на самоотречение вовсе не из-за существования идеала, стоящего жертвы. Он не может существовать, не посвящая чему-то жизнь.

Стоицизм человека - это неучастие в истории, неприсоединение, отказ: уклонение от действия Ясперса, бунт Камю, безрассудство Сартра. Личное действие действенно лишь тогда, когда мотивируется глубоким убеждением, а не социальным интересом или политическими соображениями. Критически-бунтарские мотивы вторичны для подлинного человека. Нигилизм - качество эвримена. Время Базаровых минуло.

593

Новый стоицизм, познавший низы бытия и истину какой бы она ни была, ничего не отрицает, наоборот, он провозглашает нравственность без надежды на успех, неангажированное действие без права на выгоду, неподкупность истины, попранной системой и коллективом.

Этот миф трагичен постольку, поскольку его герой осознает свое положение. В чем бы заключалась пытка, если бы Сизиф все время надеялся преуспеть? Рабочему сегодня приходится всю свою жизнь, день за днем выполнять одну и ту же работу, его судьба столь же бессмысленна, сколь и судьба Сизифа. Но она становится трагичной лишь в те редкие моменты, когда он осознает свое положение. Сизиф, этот пролетарий богов, одновременно бессильный и мятежный, знает полную меру своей обреченности, он думает об этом, спускаясь с горы. В ясном понимании им своего положения и заключена пытка, эта же ясность и венчает его победу. Ибо нет такой насмешки судьбы, которую нельзя было бы побороть презрением.

Итак, Сизиф... А почему, собственно, он? Потому что... Потому что при всей абсурдности он не бросает камня. Ведь страшна не работа - страшна ее бессмысленность. Самый страшный убийца содрогнулся бы от этого наказания. Как там у Фёдора Михайловича? - Потеряв цель и надежду, человек с тоски обращается нередко в чудовище.

Чтобы написать Сизифа, нужно было иметь за плечами Пэтена. Ницшеански-шпенглеровское amor fati во время оккупации приобретало привкус коллаборационизма. Как жить, когда поражение неизбежно? Когда надежды нет? Когда нечем ободрить или утешить?

594

Одни впадали в отчаяние или прибегали к испытанному приему - самоубийству, другие - как сам Бушар - шли в Сопротивление, третьи - служили оккупантам. Для всех крушилась надежда, возлагаемая на историю и лучший из миров.

Но почему на историю? Кто сказал, что на нее можно положиться? Кто пустил слух о сказочке со счастливым концом? Отчаяние усугубляла эта вера в историю - в автоматизм добра, в неизбежность прогресса. Собственно, и само отчаяние было расплатой за эту утопию, за доверие к непрерывному, не зависящему от человека восхождению.

Но пришло время новой истины - истины молчащего мира, бесстрастного, не знающего наших домыслов и фантазий, ледово-сурового, неразумного. Что было такому миру противопоставить? Самоубийство? Разрушение? Отрицание? Нет, только работу - ничтожную, малоэффективную, почти бесплодную, но безостановочную и сознательную, творимую вопреки абсурду и неустанностью своей абсурд повергающую.

Собственно, идея Сизифа принадлежит Эсхилу: ??? - мудры те, кто добровольно подчиняются судьбе, - идея, в более близкие времена развитая Гёльдерлином: "необходимость - мать свершений!".

595

В Судьбе и Эмпедокле эта тема трактуется уже вполне по Камю. Гиперион - сформировавшийся Сизиф, стоический страдалец, неспособный на компромисс и отрицающие самоубийство.

Но не только Эсхил или Гёльдерлин. Другой лейтмотив этой темы - неподвластность судьбе - мы находим в софокловских Эдипе и Антигоне. Старый, слепой, неприкаянный изгнанник приветствует жизнь. Вопреки пережитым испытаниям, мой преклонный возраст и величие моей души позволяют мне думать, что все хорошо, говорит Эдип.

Итак, только возлюбившие судьбу, добровольно подчинившиеся ей - судьбе неподвластны!

В сущности "абсурд" Камю - это "судьба" Захарии Вернера, а Недоразумение - мост между драмой судьбы и драматургией абсурда. Во всяком случае, в "омрачненном романтизме" Бонавентуры, Платена и Вернера уже много от Беккета: и не только то, что вещи распоряжаются людьми, а то, что сами люди - вещи.

* * *
Уже Бодлер написал свое знаменитое:

О, если б в грудь мою проник,
Сизиф, твой дух, в работе смелый,
Я б труд свершил рукой умелой!
Искусство - вечность, Время - миг.

Или в другом варианте:

596

Нужно силу Сизифа иметь,
Чтоб снести жизни гнет бесконечный,
Жизнь так кратка, искусство же вечно, -
Надо очень работать уметь!

Уже Валери сказал: "Реальное может выражаться только в абсурде".

Уже создан Улисс, написан Суходол, идет работа над Шумом и яростью с их безнадежной абсурдностью бытия, где каждый - духовное вырождение, сумма собственных бед и иллюзорность побед, уже отгремели мировые войны, доказавшие безошибочность мироощущений Андреева и Николая Успенского, Джойса и Кафки, уже апокалипсис стал приобретать явственные очертания Стикса - и вдруг снова возврат - к надеждам Цветов з л а, к модернизированному романтизму, к новой утопии осознавшего свою абсурдность мира.

Да, своим пристальным вниманием к абсурду Бушар как бы возвращался к рыцарству - к рыцарству последней черты. Это не упрек - констатация факта. Ибо что есть гениальность как не возврат, как не исследование экстремального, как не создание новых парадигм в утратившем всякую ориентацию мире?..

Дело вовсе не в сизифовом труде - в сизифовом мировоззрении: наперекор всему - человеческой низости и алчности, страстям обывательской массы, своекорыстно-вожделеющей человеческой природе - двигаться против течения, даже отдавая себе отчет в том, что служение человечеству - гиблое дело.

597

Стоический пессимизм Сизифа в чем-то искреннее некомпетентного оптимизма Прометея: так героизм страдания, не обнадеженный грядущим, возвышается над самоотверженностью тех, кому, честно говоря, плевать на собственный огонь.

Пусть работа бессмысленна, но надо стать выше работодателей. Пусть зло неизбежно, но выбор остается за тобой... Не убегать от судьбы, но бросить вызов хаосу - жить вопреки всему!..

Борьба вопреки безысходности, вопреки невозможности изменений, не во имя даже победы или дрожи всеобщего счастья - во имя собственного достоинства и преодоления подлости в себе. Вопреки разочарованию, страданию, страху, ужасу, абсурду. Вопреки евангельскому: "сберегший душу свою ее потеряет". Быть раздавленным камнем, но не смириться - вот удел...

Сахаров, Марченко, другие...

Причина мучений Сизифа заключена не в нем, а в злобности богов. Невиновный, он нес ответственность за других. И поэтому был более велик, чем боги, и величие это делало камень его Делом, его подвигом, его ничем не вознаграждаемым героизмом.

Всем, кто находится в суровой атмосфере абсурда, нечем было бы себя поддержать, если бы не было глубокой и постоянной мысли, вливающей в них силы. Это не может быть ничем иным, кроме странного чувства верности. Известно, что вполне сознательные люди исполняли, бывало, свой долг в самой нелепой из войн, не чувствуя при этом противоречия с собой. Но они ни на что не закрывали глаза. Есть метафизическая честь в том, чтобы поддерживать абсурдность мира.

598

Строить из песка и сознавать, что это имеет то же значение, что и созидать на века... жить перед лицом двойного долга - отрицать, с одной стороны, и воспламенять, с другой, - вот перед чем стоит художник - творец абсурдного толка.

В "кровью сердца" написанной программе - Изнанке и лице - Камю заявил свое право на всеобщность, право-отказ выбирать между изнанкой и лицом мира. Природа мудра; то, что кажется нам изнанкой, слишком часто и есть сущность, лицо же умеет лгать. В Изнанке и лице Камю предлагает "жить, как если бы...". Как если бы языческие солнце и море уравновешивали нищету человеческого удела... Как если бы "яства земные", "верность земле" - были подлинны... Как если бы плоть была смыслом духа.

Однако очень скоро Бушар осознает всю порочность "обожествления данного" - пагубность того, что Ницше называл "любовью к року". Животное существование тождественно упразднению свободы, отказу от личности.

И тогда возникает вопрос: как эта самая свобода совместима с полноценной жизнью в обществе? Как произвол тела, страсть может ужиться с заповедями веры и морали? Как личность может противостоять массе?

И здесь он вновь обращается к Достоевскому и к бунту сверхчеловека.

Герои-интеллектуалы Фёдора Михайловича для Камю - беллитризованное состояние абсурда, свойственное современному человеку. Один из разделов Мифа о Сизифе открывается эпиграфом, взятым из Бесов: "Ставрогин если верует, то не верует, что он верует. Если же не верует, то не верует, что он не веруег". Абсурд - пытка ума, напряженность интеллектуальной жизни, отправная точка поиска. Абсурд зависит столько же от человека, сколько и от мира. В данный момент он их единственная связь.

599

ЕЩЕ ОБ АБСУРДЕ

Есть только одна правда - прямая, исцеляющая, благотворная, и это - абсурд
Г. Стайн

Абсурд - свойство жизни. Вся жизнь - проявление абсурда: от разрыва между стремлением к вечному и конечностью жизни, от противоречия между стремлением и тщетностью усилий и до бездонной пропасти, отделяющей "чистое" знание от непроходимой грязи его результатов.

В мире, внезапно лишившимся иллюзий и путеводных огней, человек чувствует себя посторонним. Это - изгнание без права обжалования, ибо человек лишен воспоминаний об утраченной отчизне или надежды на землю обетованную.

С чего начинается Абсурд? Среди множества начал я выбрал бы иван-карамазовское: если бога нет, то всё позволено. Абсурд начинается со свободы. А раз так, то абсурд - условие существования. Весь вопрос заключается в том, как жить в мире, постигнув абсурд жизни.

600

Абсурд - вовсе не отрицание разума, а его столкновение с жизнью: метафизическое состояние сознательного человека. Абсурд, воздвигнутый на развалинах разума, - бесплоден. Раннеясперсовская тщета разума и признание главенства жизни над разумом по своей природе есть разновидность верования. Абсурд же - это метод абсурдного мышления, вытекающий из неразрешимости противоречия между сознанием и неизбежностью смерти. Возврат мыслящей материи в бессмысленность материи мертвой рождает чувства абсурда. Не мир абсурден - он попросту безразличен и неразумен, - а столкновение его иррациональности с отчаянным желанием ясности, все более захватывающим человека, - вот что абсурдно.

Чтобы достичь этой ясности, считает в отличие от Киркегора Камю, надо сбросить надежду на потустороннюю жизнь, а заодно и все хитроумные выдумки людей, живущих не ради жизни, а ради какой-нибудь великой химеры-идеи, стоящей выше жизни, венчающей ее, дающей ей смысл - и предающей жизнь. Любая такая идея - лишь прокрустово ложе, в которое я втискиваю свою жизнь. Абсурд же просвещает: через него я знаю - нет завтрашнего дня. В этом смысл моей глубочайшей свободы.

И все же, нутром чую, в однозначности абсурда есть некое преувеличение: не потому, что большинство его не ощущает, но потому, что в нем есть какая-то первобытность.

Низложенный высокомерием знания, стоит человек, опять затерянный и беспомощный, как первобытный дикарь.

Ведь абсурд - хотим мы того или нет - одним понятием абсурда убивает смысл, цель и ценность, и тогда все становится допустимым и равнозначным. И Камю первым чувствует это.

601

Нет "за" и "против", убийца ни прав, ни неправ. Можно топить печи крематориев, а можно заняться и лечением прокаженных. Злодейство или добродетель - всё чистая случайность и прихоть.

Ну, а смысл жизни? - Он не обязателен: пожалуй, жить тем лучше, чем меньше жизнь наполнена смыслом.

Чем больше я надеюсь, чем больше тревожусь из-за истины, определяющей мое существование и мою деятельность, чем больше, наконец, я устраиваю свою жизнь, подчиняя ее определенному смыслу, тем больше я создаю рамок, в которые насильственно заталкиваю свою жизнь.

Абсурд для Камю - фактор интенсификации жизни: жизнь будет прожита лучше, если в ней нет смысла. Уверенность в непобедимой силе давящей судьбы не покоряет человека; наоборот, первое следствие абсурдного мышления - неприятие. Оно и смысл имеет лишь постольку, поскольку с ним не соглашаются. Именно из абсурда рождается вечное и тщетное усилие человека постигнуть мир, прекрасное своим ничем не вознагражденным героизмом.

Человек абсурда, хотя и возник в недрах религии, это, в сущности, человек, покинутый Богом - так понимал его Достоевский. Понятие греха ему чуждо. Камю исходит из принципа "невиновности" человека. Но эта "невиновность" страшна. "Всё дозволено" - не крик освобождения, а лишь трагическое признание: "если ничто не истинно, то ничто и не запрещено". Наивно было бы думать, пишет Камю, что абсурд рекомендует преступления. Он говорит лишь о бесполезности угрызений совести.

602

Есть только одна действительно серьезная философская проблема: самоубийство. Решение вопроса, стоит или не стоит жить, и есть ответ на основной вопрос философии. Все другое: имеет ли мир три измерения, а дух - девять или двенадцать категорий, - следует за этим.

Кстати, уже Мифотворец задавал себе этот вопрос: кто может бессмысленно жить? Для Ницше это было мерилом силы воли.

Абсурдность изначальная - прежде всего разлад, разлад между человеческой жаждой единения с миром и непреодолимостью дуализма разума и природы; между порывом человека к вечному и конечным характером его существования, между "беспокойством", составляющим самую его суть, и тщетой всех его усилий. Смерть, неустранимое разнообразие человеческих истин и человеческих существований, не-интеллигибильность действительности, случайность - таковы полюса абсурда.

Итак, выход из абсурда - не в самоустранении, а в осознании его неустранимости и в погружении в него. Сизиф - это и есть символ стоического приятия абсурда, обретение подлинности существования не вопреки, а благодаря абсурду. Чтобы не быть несчастным в мире, следует раствориться в "нежном безразличии мира", не впасть в отчаяние, приветствовать безразличие бытия как "братское" расположение к себе, столь же безразличному всему.

603

Сизифу камня не удержать,
А Данаиды напрасно
Льют воду в бочку. И мрак на земле
Рассеять солнце не властно.

Но не буду кончать обрывом струны. Доктрина нового стоицизма в эпоху краха иллюзий и разорванности сознания находит множество приверженцев среди не желающих смириться с абсурдом. Стоическим приятием неизбежного пропитаны Золотой дневник Дорис Лессинг, Нежный Джек и Человек для всех времен Роберта Болта, поэзия Д. Энраита. И только ли ими ограничивается влияние Камю? Нет, печать Бушара видна и на книгах Айрис Мердок и Голдинга, К. и Э. Уилсонов, всей молодой Франции 60-70-х.

БУНТУЮЩИЙ ЧЕЛОВЕК

Хватит с меня людей, умирающих за идею. Я не верю в героизм. Вера в идею есть убийство.
Камю

А ради отдаленного царства добра, в котором я отнюдь не уверен, я не соглашусь ударить по лицу моего брата. Я не соглашусь усугубить живущую несправедливость во имя несправедливости мертвой.
Достоевский

В глубине моего бунта дремало примирение.
Камю

604

Современная история начинается с "всё позволено". Когда борьба за справедливость начинается с "всё позволено", она завершается инквизиторами. Можно, допустимо ли пожертвовать двадцатью тысячами жизней, - нет, даже одной, - чтобы спасти сто тысяч? Теоретически - да, но на практике это подготавливает дорогу цезарям. Достоевский недаром предупреждал человечество о нигилистах, опасных реками крови. Бакунин, этот преемник столь близкого нам по духу Базарова, внес в утопию "зерно политического цинизма". Он хотел полной свободы, но искал ее через полное разрушение. Он хотел "хрустальных дворцов", стены которых придется поддерживать руками. С приходом Нечаева революция уже полностью рассталась с милосердием, пожертвовав им ради "справедливости".

Терроризм - естественное следствие революционной "справедливости": "ничто не запрещено, что может послужить нашему делу". Открывая дорогу массовому насилию, становясь средством единства и единоверия, он вербует в революцию тех, для кого убить гораздо легче, чем возлюбить. И здесь вновь возникает Достоевский:

Нужно любить саму жизнь больше, чем смысл ее. Когда любовь к жизни исчезает, никакой смысл нас в этом не утешит...

Затем в Праведниках Дора воскликнет:

Если единственное решение - смерть, мы на дурном пути. Правильный путь ведет к жизни.

Но на смену "деликатным убийцам" идет "эра шигалёвщины". Отныне любовь к людям тождественна уничтожению их. Приходит очередь бесов, возведение программ в слепой культ, подмена жизни идеей, наступает казарменность, отчужденность, ожесточенность, омассовленность.

605

Каляев, оправдываясь, говорит, что не бросил бомбу из-за детей великого князя, Достоевский произносит здесь гениальную фразу, вошедшую в оборот: "Когда мы решимся забыть о детях, в этот день мы станем хозяевами мира и революция восторжествует". Бунтующий человек - развернутый комментарий к этой фразе, хотя основная идея взята Камю у Пру дона: "правительство не может быть революционным по той причине, что оно правительство...".

Прологом были Праведники. В Бунтующем человеке же Камю показал, что несостоятельность всех революций - в прошлом и будущем заключается в неизбежном перерождении Прометеев в калигул. Нет, товарищи великовские, Камю не путал казарменный коммунизм с коммунизмом творческим - он отождествлял их.

Бунтующий человек Камю - вовсе не примитивный разрушитель, шигалёвского толка, но умный, терзающийся Иван Карамазов, или Кириллов, или Ставрогин. Бушара интересуют не исполнители, а вдохновители, локомотивы бунта. Все они обречены на неудачу, ибо, требуя власти для себя, открывают дорогу еще худшим, настоящим Великим Инквизиторам.

"Всё позволено, и века преступлений приготавливаются с этой минуты".

606

Да, человеку свойственно бунтовать. Да, одно из его свойств - внутреннее возмущение. Да, возмущение - единственная очевидность, данная человеку в мире абсурда, доказательство его существования и показатель связи между людьми: я возмущаюсь, значит мы существуем. Прометей, Сизиф, Иван Карамазов, ницшеанский сверхчеловек, бунтующий Рембо - повстанцы. Их духовное восстание против мифической судьбы - непременное условие человеческого существования, удел человеческий. Но приходит время, и истинное, метафизическое возмущение, утрачивая память о своей причине, преобразуется в голое насилие, добавляемое к тому насилию, против которого оно ополчилось, и увеличивающее его до бесконечности.

Великая французская революция открыла в истории принцип бесконечных репрессий. Отвратительно и скандально представлять великим моментом истории публичное убийство слабого и доброго человека. Неудивительно, что первое революционное правительство символизировало собой и все последующие бандократии. Бунтующий человек не очень-то и скрывает это; он говорит: тотальная революция кончит созданием мировой империи.

К счастью, уже не кончит... Сегодня, когда подлинный лик (и рык) бунтаря обнажен для всех, новый бунтарь - бердяевский интеллигент - восстает против самой революции и сулимой ею утопии.

Мятеж индивидуального бунтарства как способа истинного существования несовместим с революцией как деятельностью масс, ведущей к тирании. Ведь взбунтовавшегося человека угнетают все виды социальных систем. В массе же человек зависит от орды, он может быть свободен лишь вне ее, даже Сизиф может быть свободен, а вот Прометей - нет.

607

Бунт должен быть личным и перманентным и не затрагивать других. Не ниспровержение основ, а подтачивание, разъедание, планомерное уничтожение отжившего. Только так можно освободить себя, не убивая другого.

ФАЛЬШИВАЯ РЕАКЦИЯ НА ОБЩЕСТВЕННУЮ ФАЛЬШЬ?

Кто-то сказал: Посторонний - это Кафка, написанный Хемингуэем. Правда, хорошо? Но точка отсчета уходит глубже - в век XIX.

Претерпев множество метаморфоз, испытав не один метемпсихоз, Записки из подполья и их автор обрели новую оболочку и новое рождение, возродившись в Постороннем ив Падении. Да, если разобраться, то, подобно тому как в Достоевском Христос (идиот) уживался с Раскольниковым и всеми Карамазовыми разом, в Камю сосуществовали и доктор Риё, подвижник во время чумы и мизантроп после ее отступления, и кающийся судья Жан-Батисг Кламанс, не верящий в чью-либо невиновность - "каждый человек может свидетельствовать о преступлениях всех остальных", - и человек без психологии, Мерсо, угрюмо безразличный к миру.

"Вспоминая" свой первый опыт и высоко ценя "подлинность" жизни, Камю наделяет Постороннего психологическим опытом Достоевского, пережившего смерть на Семёновском плацу. В сознании Мерсо как бы вновь проигрывается ход мыслей Достоевского-смертника. Последний притягивает Бушара своими бунтарями против "без-гласия окружающей косности". Но не только подполье: в Братьях Карамазовых - тоже ведь весь Посторонний, а философия Ивана - разве не философия Чужого?

608

Как у Достоевского, но в куда большей мере, чем у него, герои Камю - идеологи. Они живут во вселенной, состоящей из знаков. В конечном итоге, самое важное не их облик и не их страсти, а абстрактные идеи, стереотипами которых они являются. Вместо привычных романов и героев мы имеем мифы и архетипы, философские иллюстрации, романы об идеях.

Как и Достоевский, Камю ставит личность в исключительные провокационные ситуации, чтобы испытать идеи и человека идей.

Как и Достоевский, Камю широко использует исповедь героя, его записки, воспоминания. Посторонний - воспоминания Мерсо, Чума - записки доктора Риё, Падение - исповедь Жана-Батиста Кламанса.

Как и Достоевский, он придает значение не столько поступкам, сколько психологии героя, анализу и самоанализу его внутреннего мира, подполью, причем без прикрас, без лицемерия, без лжи.

Падение - это, в сущности, продолжение записок парадоксалиста, сменившего шлафрок на спортивный костюм. Кламанс так же безжалостен, ибо ненавидит фальшь и отрицает ложь "хрустальных дворцов". Он такой же благодетель человечества и человеконенавистник, замкнувшийся в своей раковине. Он так же признает фальшь своего альтруизма и так же, в конечном счете, чужд другим, бросая вызов миру.

609

Со свойственной ему тягой к парадоксам и несовместимостям, следуя Учителю, Камю наделяет Мерсо чертами Христа. "Мерсо - единственный Христос, которого мы заслуживаем". Даже ненависть зрителей нужна Мерсо, говорит он словами галилеянина, для "полного завершения" его судьбы.

Мы знаем множество героев подполья, посторонних, отчужденных, чужих. Вспомним хотя бы Блума или лучше Стивена Дедалуса. Но Камю приземляет художника, оставляя от него лишь ведущее человеческое качество - отторженность, и исследует новую разновидность отчужденности - утративший индивидуальность продукт омассовления. И что же мы видим? Духовный автоматизм, безразличие, жестокость - плоды нынешнего подполья, где уже все - чужие, безразличные друг к другу, сокрушенные и сокрушающие.

Но в Мерсо еще есть нечто утраченное в других: ведь на гильотину его посылают за убийство - за неприятие тотальной лжи, именуемой ханжеством.

В философии, как и в политике, я за такую теорию, которая отказывает человеку в невиновности, и за такую практику, которая сажает его на скамью подсудимых. Чем больше я обвиняю себя, тем большее право приобретаю судить других.

Другой наследник подпольщика, Жан-Батист Кламанс, есть итог вольностей и хотения, сокрушивших личность. Попав в "каменный мешок", ловко подстроенный "руководителями жизни", он, как и его предтеча, оракульствует о грядущем рабстве в царстве Великих Инквизиторов:

610

На парижских мостах я узнал, что и я боюсь свободы. Да здравствует же господин, каков бы он ни был, лишь бы он вершил суд небесный! "Отче наш, временно находящийся на земле... О руководители наши, главари очаровательно строгие, вожаки жесюкие и многолюбивые!.." Итак, как видите, главное в том, чтобы не быть свободным и в раскаянии своем повиноваться тому, кто хитрее тебя. И раз мы будем виновны - вот вам и демократия.

За нагромождением издевок - сермяжная правда о желании эвримена подчиняться, правда о сути власти, демократии и свободы.

Парадоксалистом, Рокантеном, Мерсо, Кламансом экзистенциализм постигал границы свободы, непредсказуемости, общности людей - не мыслителей-одиночек, осмысливающих тупики жизни, - а эврименов, интуитивно ощущающих ее абсурд и обман. Экзистенциальное одиночество - если не удел человеческий, то необходимая компонента этого удела. Независимо от человека, общества или истории каждый - пусть по-разному и в разной мере - ощущает себя Рокантеном, то есть одиноким, одиночкой. Я берусь усилить это: человек, не испытавший враждебности мира, - просто дебил.

КАЛИГУЛА

Отправная точка философии Калигулы тоже взята из Приговора:

Они соглашаются жить охотно, но именно под условием жить как животные, т. е. есть, пить, спать, устраивать гнездо и выводить детей. Есть, пить и спать по-человеческому, значит наживаться и грабить, а устраивать гнездо, значит по преимуществу грабить.

611

Калигула тоже выносит приговор миру:

Этот мир, как он устроен, нестерпим, следовательно, мне нужно что-нибудь, что, быть может, и является безумием, но что не от мира сего.

Люди умирают, и они несчастны. Несчастны, ибо умирают и ибо живут не в правде. Следовательно, надобно их научить.

Бушаровский Калигула - не ортодоксальный некрофил, а скорее "рыцарь печальной черты", поборник крайности, предела. Он говорит правые слова, верша кровавые дела. Видя зло мира, он хочет любой ценой изменить порядок вещей, совершить невозможное, смешать добро и зло, схватить луну, самому пойти на дыбу. Он - свободен, он - чист во зле. Он сеет смерть вокруг себя, чтобы мир стал иным - чтобы он постиг Калигулу в себе. Калигулой руководит подпольный человек, Кереёй - сам Достоевский; но в словесном бою Керея не может ничего противопоставить разрушительности идей императора. Более того, он сам хочет убигь убийцу, ибо слишком хорошо его понимает, видит в нем один из собственных ликов, который пытается спрятать от самого себя.

Конец Калигулы смахивает на самоубийство: он не расстраивает заговор и не защищает себя. "Я пошел не по тому пути и ни к чему не пришел. Это - не та свобода". Так Бушар приходит к тому, к чему раньше пришел Достоевский: нельзя быть свободным за счет других, нельзя изменить мир, не принимая других в расчет.

612

Но это далеко не единственная идея. Аморализм связан с опасностью абсурда для больного сознания. Нет силы, которая могла бы ограничить жестокость безумца, постигшего этот абсурд.

Всё произвольно, потому что нет бога и потому что умирают. Все опыты равноценны, надлежит только приобретать как можно большее количество...

Все ценности падают перед этой "этикой количества"; абсурдный человек брошен в этот мир - взбунтовавшийся, безответственный, ему "нечего оправдывать". Он невиновен.

В реальном мире аморализм неизбежен: то, что у гениев боли и абсурда вызывает просветленную печаль, жалких сталинов толкает к "всё позволено". Сознание абсурда становится абсурдной практикой. Такова разница между Ницше и Геббельсом, Камю и Калигулой, демиургом-мечтателем и практикующим вождем.

ЧУМА

Может быть, чума имеет ту хорошую сторону, что она открывает людям глаза и заставляет их мыслить?
Камю

Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья -
Бессмертья, может быть, залог!

613

Итак, - хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!

"Людей нисколько не удерживал ни страх перед богами, ни законы, так как они видели, что все гибнут одинаково, и потому считали безразличным, будут ли они чтить богов или не будут; никто не надеялся дожить до той поры, когда понесет по суду наказание за свои преступления. Гораздо более тяжким приговором считался тот, который висел уже над головой, а потому казалось естественным, прежде чем он настигнет, насладиться хоть чем-нибудь от жизни".

Бунтующий человек - это преодоление софизмов абсурда, ведущих к атрофии совести. Нацизм, война, массовость культуры научили Бушара чувству ответственности.

Чувство абсурда, когда из него берутся извлечь правила действия, делает убийство по меньшей мере безразличным и, следовательно, возможным. Если ни во что не верить, если ни в чем нет смысла и нельзя утверждать ценность чего бы то ни было, то всё допустимо и всё не важно. Нет "за" и "против", убийца ни прав, ни неправ. Можно топить печи крематориев, можно заняться и лечением прокаженных. Злодейство или добродетель - всё чистая случайность и прихоть.

Послевоенный Бушар, прошедший войну, - это уже не рыцарь крайней черты, но умудренный жизнью интеллектуал, скептически относящийся к отчаянию. "В человеке замечательно не то, что он отчаивается, а то, что он способен преодолеть отчаяние и забыть о нем. Никогда литература отчаяния не будет всечеловеческой". Счастье - это не всё, у людей еще есть долг. Стыдно быть счастливым в одиночку - вот категории, которыми он теперь мыслит. Неудивительно: за плечами Моби Дик.

614

Отказавшись поддаваться отчаянию и принять этот подвергнутый пытке мир, я хотел бы, чтобы люди вновь обрели солидарность и совместно вступили в схватку со своей возмутительной судьбой... Я продолжаю думать, что в этом мире нет высшего смысла. Но я уверен, что кое-что в нем все-таки имеет смысл, и это человек, ибо он один его взыскует.

В мире есть, по крайней мере, одна правда - правда человека, и наше предназначение - укрепить его осознанную решимость жить вопреки судьбе.

Что значит спасти человека? Это значит не уродовать его, это значит делать ставку на справедливость, которая внятна только человеку.

Нам говорят: тема Чумы - борьба с нацизмом. Но для такого мыслителя, как Бушар, ограничиться этим - значит обеднить тему. Здесь снова все те "проклятые" вопросы, над которыми бились Киркегор, Достоевский, Шестов, Гренье. Философия "всё или ничего" более неприемлема. В споре Риё и Панлу воинствующий иезуит в духе Датского Сократа заявляет о необходимости любить то, что невозможно объять умом. Риё же, в духе Ивана Карамазова, отвечает ученому церковнику: "У меня совсем иное представление о любви. Я отказываюсь возлюбить это творение, где истязают детей". В сущности, этот спор - борьба "справедливости" и "любви" - неистовый протест против "справедливости", лишенной "любви", против головных идей и, в конечном счете, - нас...

615

Без насилия не обойтись, размышляет Тарру, но надо избегать "институтов" насилия, ибо всегда есть опасность, что они, уверовав в свою самоценность и непогрешимость, начнут насаждать демократический цезаризм.

Да, если вдуматься, Чума в такой же мере имеет красный оттенок, в какой коричневый. Все приглашало к счастью - и все кончилось распадом. И здесь, и там жертвы - все. Пока есть мы, чума не изжита.

Страусова позиция администрации, питающей иллюзию, будто не называть чуму чумой - лучший способ ее остановить. Изумление обывателей, которым вбили в голову, что болезнь невозможна, и которые в один прекрасный день проснулись ее пленниками. Исступленные проповеди о наказании за грехи и об очищении страданием. Отчаянные попытки пробиться на волю - обманом, подкупом, силой...

Облекая роман в форму притчи, Камю придает чуме универсальный, вечный характер, а исповедуемый им принцип множественного зрения подтверждал: смотрите, смотрите - это мы.

Что хотят сказать этим словом - чума? - восклицает Риё. - Это жизнь, вот и всё. - "Их радость всегда под угрозой".

Чума - исходная предпосылка человеческой жизни, микробы ее до поры до времени пребывают в сонном состоянии, иногда дают вспышку болезни, но никогда не пропадают вовсе. "Бацилла чумы никогда не умирает и не исчезает, десятки лет она спит в мебели и белье, терпеливо ждет в комнатах, погребах, корзинах, платках и бумагах, и, быть может, придет день, когда на горе и для поучения людей она снова разбудит своих крыс и пошлет умирать в счастливый город".

616

В финале Чумы Оран празднует избавление от заразы, но автор знает, что зараза не уходит, чумные крысы временно впадают в спячку до дня икс. Чума не уходит, ибо ее вирус дремлет в душах людей. Не будем упрощать чуму - это не фашизм, это нечто гораздо хуже фашизма. Это - воинствующий национализм, шовинизм, экстремизм всех цветов и расцветок. Это - неистовый, всеразрушающий горе-патриотизм, из любви к народу готовый уничтожить всех до последнего.

Главный урок истории состоит в том, что мы не выносим из нее уроков. Сегодня, когда рушатся устои, чума начинает просыпаться. А мы, не сделав выводов, отказались от прививок против чумы. Авторы Вех еще когда предостерегали, что интеллигенция России ведет народ по опасному пути. Известно, куда он ее привел. Но ведь и интеллигенция Германии вела страну к пропасти. Национал-социалистическая революция была принята значительной частью духовной элиты. Эдгар Юнг писал в 1933-м:

Духовная подготовка германской революции происходила в трудах многочисленных ученых.., это они помогли нашему народу стряхнуть с себя идеологию прав человека, на которой было воздвигнуто здание Веймарской республики, они развеяли веру в формальное право и интеллект.

Конечно, всегда можно привести длинные списки изгнанных и бежавших, но списки оставшихся и поддержавших куда длиннее... А ведь нацизм поддерживали не последние люди. Его угару поддались писатели, поэты, философы, ученые с мировыми именами: Гамсун и Гаупт-

617

ман, Маринетти и Паунд, Селин, Жид, Монтерлан, Жан Жионо, Джентиле, Верхарн, Бергстед, Дали. Тагор ездил в гости к Муссолини и поддерживал его. Нобелевский лауреат Ленард стал борцом против засилья евреев в физике, а большая группа ученых с энтузиазмом взялась за проект орудия возмездия. Рихард Штраус подписал верноподданническую декларацию "Протест города Мюнхена". Друг Томаса Манна Эрнст Бертрам одобрил сожжение "антинемецких" книг. Крупнейший европейский поэт Готфрид Бенн в мае 33-го прочел по берлинскому радио "Ответ литературным эмигрантам", где, в частности, говорилось:

Вы изображаете дело так, как будто то, что у нас сейчас происходит, грозит культуре, грозит цивилизации, как будто орда дикарей покушается на идеалы человечества.

Вы это пишете в тот самый момент, когда ваша идея прогрессивного человечества обанкротилась у всех на глазах.

То, что совершается сейчас в Германии, - не политические махинации, которые можно перетолковать так и этак, речь идет о возрождении нации...

Этот список и эти цитаты можно продолжать сколько угодно, но самое страшное, что их можно продолжать здесь и сейчас. Возрождение нации - это прекрасно, но сколько раз в истории после него не оставалось камня на камне... "Поле развалин, когда-то называвшееся городом Кёльном"... Берлином, Гамбургом, Бременом, Франкфуртом, Майнцем, Мюнхеном, Вюрцбургом, Дортмундом, Эссеном, Дюссельдорфом, Нюрнбергом, Ахеном, Кенигсбергом... А ведь начиналось-то с возрождения...

Но они-то, по крайнем мере, сделали выводы. А мы?

618

У них нет больше криминального государственного строя, и вряд ли станет возможным его повторение.

Каждому, кто здесь живет, не может не бросаться в глаза радикализм, с которым здесь разделались с прошлым. Радио, телевидение, печать не устают напоминать о нем. Историки безжалостно расковыряли это прошлое; художники выставили его напоказ. Кинематограф не в силах отвести от него глаза. Лучшие книги о фашизме написаны на немецком языке, все упреки, какие нация могла бросить самой себе, брошены. Вот уж где не осмелились бы назвать писателя, рисующего национальную историю в мрачных красках, "германофобом".

Нет, я не хочу сказать, что национализм непременно ведет к фашизму, но я хочу сказать, что облик готовящейся к атаке чумы мало меняется: пассажи Русофобии текстуально воспроизводят классиков национал-социализма. И то, что такие книги пишут интеллектуалы, что чума является в респектабельном виде, что там эти шафаревичи...

Фашизм активизируется в определенном общественном климате; мы можем охарактеризовать его совсем кратко. Кризис государственной идеологии, кризис веры: на вопрос "за что боролись?" нет больше ответа. Духовный вакуум. Деморализация общества, социальная растерянность. Слабость демократических институтов, слабость демократического сознания, тоска по сильной власти, по сапогам и наручникам, нарастающий хаос и экономический крах. Тут-то и являются из небытия "национальные традиции". Фашизм не есть синоним национализма, но он его законный преемник.

619

Чума страшна. Она страшна своими жертвами и тем, что народ не делает выводов. Она страшна демонстрацией нежелания сделать выводы, воинственным отстаиванием "права на чуму". "Русофобия", "Память" и иже с ними - это защита варварства варварами в мантиях.

Где же выход?

Нужно решиться произвести над собой, над собственным народом невероятно болезненную операцию, вскрыть исторические корни зла, не жалея никого и ничего, нужно иметь мужество сказать себе, что то, что случилось со страной и народом, не было случайностью, нужно отдать себе отчет в том, что элементы криминального сознания были усвоены миллионами людей. Нужно выставить на обозрение весь внутренний механизм режима, назвать по именам всех виновников, всех, кто танцевал с дьяволом, нужно сжечь все корабли. Такая операция - публичная казнь тоталитаризма - была произведена в Германии, где огромное большинство населения увидело, что вопреки всему, вопреки невероятным масштабам злодеяний зло может быть наказано. [Здесь же] болезнь не только не преодолена, но даже не названа своим именем. В итоге страна, одержавшая победу над германским фашизмом, не получила прививку против фашизма.

Между тем фашизм жив.

Все-таки мир абсурден, чума неискоренима, говорит Камю, но это не значит, что надо убить себя. Но нельзя и жить, принимая чуму за основу. Абсурд можно преодолеть - но не оружием, а демонстрацией того, что чума собой представляет. Чума ведь приходит и уходит. Надо

620

уметь ждать, постаравшись не стать ее жертвой. Каждый носит в себе чуму, никто, решительно никто на свете не избавлен от нее. А Риё, Тарру, Рамбер-изолированы и одиноки. Да и не очень-то уважают тех, кого врачуют. В их победе нет пафоса. Да они и не побеждают - просто способствуют уходу. Только и всего. И они знают: чума ничему не учит: ни до, ни во время, ни после.

Они попивали пиво и ухаживали за своими больными, предавались лени или изнуряли себя работой, перебирали бумажки или крутили пластинки, не отличаясь во всем остальном друг от друга.

Культура в движении. Некогда эти виртуозы слова и мысли, властители дум казались венцом мудрости, сегодня они, как их предтечи, уходят в сень истории, уступая место новым гениям. Мне вспоминается обвинение творца Игры в бисер в развлекательности и чрезмерной простоте, покушения на самого Джойса, тиражирование Элиота. Но, если вдуматься, жизнь идет. И я сегодня - после Голдинга - воспринимаю Камю далеко не так, как в те далекие дни, когда был потрясен Чумой и Падением.

Даже в его нобелевской речи - при всей ее виртуозности - настораживают оценки искусства для искусства, да и в оценке Достоевского чувствуется недостаток широты и излишек буквальности. Но не будем выискивать, это недостойно. Склоним голову... Возблагодарим, что был...

ИЗ "ШВЕДСКИХ РЕЧЕЙ"

У писателя нет больше надежды на то, что он сумеет держаться в стороне, предаваясь думам и видениям, которые ему дороги. До настоящего времени худо-бедно, но уклонение от истории было все-таки возможно. Тот, кто

621

не соглашался, зачастую мог молчать или говорить о другом. Сегодня все изменилось, молчание приобретает устрашающий смысл. С момента, когда самоуклонение стало рассматриваться как выбор и как таковой подлежать наказанию или похвале, художник, хочет он того или нет, оказывается впутан. Слово "впутан" представляется мне здесь более удачным, чем "завербован". В самом деле, для художника речь идет не о добровольном вступлении в армию, а скорее об обязательной воинской службе. Всякий художник ныне прикован к галере своего времени. Он должен с этим смириться, даже если полагает, что она безнадежно провоняла селедкой, что на ней слишком много надсмотрщиков и что, помимо всего, взят неверный курс. Мы в открытом море. Художник, как и все остальные, должен грести и при этом, если удастся, не умереть, то есть продолжать жить и творить. По правде говоря, это нелегко, и я понимаю, почему художники сожалеют о былом уюте. Перемена, пожалуй, резковата. Конечно, на арене истории всегда были жертва и лев. Первая поддерживала себя надеждой на загробные вечные утехи, второй - обильно кровоточащей исторической пищей. До сих пор художник сидел на скамьях амфитеатра. Он пел ни для чего, для самого себя или в лучшем случае для того, чтобы ободрить жертву и немного отвлечь льва от его голода. Теперь же, наоборот, художник находится на арене.

Разумеется, можно вечно противопоставлять такому положению вещей гуманные сетования, сделаться тем, кем хочет быть во что бы то ни стало Степан Трофимович из Бесов - воплощенным укором. Можно еще, подобно ему же, испытывать приступы гражданской скорби. Но эта скорбь ничего в действительности не меняет. По-моему, куда лучше воздать эпохе, коль скоро она этого так громко требует, и спокойно признать, что прошли времена дорогих мэтров, живописцев с камелиями и гениев в кресле. Творить сегодня - значит подвергаться опасностям.

622

Перед лицом стольких бед искусству, если оно хочет продолжать быть только украшением, приходится сегодня решиться быть обманом. В самом деле, о чем стало бы оно говорить? Если оно попробует подладиться к запросам нашего общества, взятого в его большинстве, оно будет развлечением, лишенным значимости. Если оно слепо отвергнет все общество, то не выразит ничего, кроме отречения.

Теория искусства для искусства есть не что иное, как провозглашение права на безответственность. Искусство для искусства, забава одинокого художника, есть поистине искусственное искусство лишенного естественности, обезжизненного общества.

Искусство - не уединенное наслаждение. Оно является средством приводить в волнение наибольшее количество людей, предлагая им исключительные образы страданий и радостей, испытываемых всеми.

Человеческое горе - тема столь великая, что, кажется, к ней не смеет прикоснуться тот, кто не наделен по меньшей мере такой же чувствительностью, что и Китс, который, говорят, мог прикасаться руками к самому страданию. Это особенно ясно, когда видишь, как литература, управляемая сверху, пытается принести горю официальные утешения. Ложь искусства для искусства делала вид, будто ничего не знает о зле, и тем избегала ответственности. Ложь под маской реализма, взяв на себя смелость признать, что человеческое горе сегодня существует, предает его так же безжалостно, когда использует его для восторгов по поводу грядущего счастья, о котором никто ничего толком не ведает и которое служит почвой для всякого рода мистификации.

623

Нам следует усвоить, что от общих бед не убежишь и что наше единственное оправдание, если оно вообще существует, в том, чтобы говорить в меру своих сил от имени тех, кто обречен молчать. И мы должны сделать это от имени всех, кто страдает сегодня, сделать без оглядки на прошлое или будущее величие государств или правительств, которые их подавляют; для художника нет палачей, огражденных своим положением. Вот почему красота, даже сегодня, особенно сегодня, не может служить никакой партии: она состоит на службе - долгосрочной или краткосрочной - лишь у страдания или свободы. Воинствующий писатель - только тот, кто, вовсе не избегая сражений, избегает присоединяться к регулярным войскам, я бы сказал - вольный стрелок.

Если искусство не опасное дерзание, то что же оно и чем ему оправдаться? Нет, свободный художник, еще более чем свободный человек, - не искатель уюта. Ценой тяжкого труда он сам творит собственный боевой порядок.

МЫ

Начнем с цитат.

"Несколько по-другому, чем Марсель, проповедью аморализма занимается Альбер Камю, получивший в 1957 году Нобелевскую премию. Лейтмотивом творчества Камю является мысль, что моральные нормы препятствуют человеческой свободе, а свободу Камю понимает сугубо индивидуалистически, как право навязывать свое "я" другим, право на абсолютную волю. Камю полагает, что "человеку всё дозволено", в том числе любое нарушение нравственности, любое преступление. Не случайно поэтому одним из любимых героев Альбера Камю является пресловутый Калигула, преступник во имя самого преступления. В одноименной пьесе Камю Калигула выступает как носитель воинствующего антиколлективизма, готовый во имя любой прихоти истребить все человечество".

"Иногда создается впечатление, что Камю протестует против калигул-гитлеров. Но на самом деле он эстетизирует злодеяния древних и современных палачей. Само появление такого произведения, как "Калигула", - яркое свидетельство моральной деградации буржуазной культуры".

625

"Особенность Мальро в том, что он дал экзистенциализму аристократически-ницшеанский, в современных условиях фашистский уклон".

"Экзистенциализм есть выражение глубокого идейного кризиса буржуазного общества, не решающегося уже претендовать на рациональное оправдание своего существования и вынужденного стыдиться самого себя".

"Близость к фашизму"; "экзистенциализм как самый активный философский вдохновитель подготовки фашистской диктатуры" (Камю, Сартр, Мальро, Ясперс...); "защита фашизма задним числом"; "небывалое насилие над философией"; "бегство от действительности"; "прокапиталистическая теория познания"; "духовный авантюризм огромных масштабов"; "субъективное восприятие жизни нисходящих классов"; "оправдание империалистического нигилизма"; "бессмыслица"; "способ воспитать сознательных буржуа в духе империалистическо-фашистской элиты"; "свобода безразличия к человеку"; "трескотня на прусском казарменном плацу"; "грабеж всех и вся"; "псевдофилософия, чинящая прорехи"; "меченые карты"; "скандальная известность"; "методология сумасшествия"; "деморализация общественного сознания"; "нагромождение слов"; "пропедевтика к религиозному смирению и фидеизму"; "дипломированное лакейство империализма"; "посмешище для всего научного мира"; "преступная философия, подготавливающая войну психологическими средствами"; "пораженность слепотой"; "философия нытья"; "безграничный эготизм"; "предпочтение смыслу бессмыслицы"; "психологический садизм, идущий рука об руку с мазохизмом"; "религия, а не эстетика"; "идеализм"; "фрейдизм"; "ницшеанство"; "неоригинальность"; "пристрастность" - вот наши аргументы, наша логика и образ нашего мышления, наш джентльменский набор.

626

И ведь сколько диссертаций! Сколько докторов и профессоров! Сколько отделений Академии! На каждого Хайдеггера - сотни менде, на каждого Ясперса - стая шварцев, множество цепных псов, верных Русланов, ждущих своего "ату!". Целая наука, в которой полуграмотные дельцы и хапуги, готовые в своих книгах и диссертациях оправдать и превознести всё, что пожелают "наверху".

И уж вовсе в духе свифтовского гротеска, но с абсолютной серьезностью, некий онанизирующий профессоришко, все аргументы которого - лай (его стиль!), патетически вопрошает: не воспримут ли Хайдеггера слишком серьезно в результате его решительной критики?

Вот уж воистину - на каждого Гомера свой Зоил.

Это как если бы, к примеру, некто, топтавший Фёдора Михайловича Достоевского на 1-м съезде "инженеров человеческих душ", заявил: известность Достоевского - результат того, что я его здесь топтал.

А эти оплеванные, "одержимые иррационалисты и обскуранты", между прочим, писали:

Нет больше истинности, разума и человеческого достоинства без подлинной научности.

Если потеряна наука, то рождаются сумерки и фантастические решения, принятые в состоянии добровольного самоослепления.

Эти "мракобесы" призывали отказаться от очернения знания, видя в нем не только "рассудочную плоскость", но и широту разума, не только прогресс, но и глубокую силу свободолюбия, не только бессердечное равнодушие неверующего, но и универсальную готовность к общению.

627

Я не должен ни призывать к чувству, инстинкту, побуждению, враждебно относясь к рассудку, ни, гордясь рассудком, видеть в темном лишь дурную лишенность мысли. Истина возникает в емком процессе целостного человека, который обретает также в чувстве непосредственный, как таковой еще непередаваемый, но необходимый способ бытия. Чувство тогда истинно, когда то, что в нем заложено, становится ясной мыслью, осмысленным деянием и зримым образом.

Эти "близкие к фашизму" Ясперсы, на самом деле ставшие его жертвой, считали насущной задачей перейти от экзистенциальной философии к философии разума.

Нет, товарищи политцеры, "свобода безразличия к человеку" - это как раз мы, а вот экзистенциалисты не отрицают долг личности перед обществом, а возводят его в высшую добродетель, не объявляют человека беспомощным перед миром, а вселяют в него веру даже в состоянии безнадежности.

Итак, главные обвинения: путаность, негативизм, пассивность. "Они стремятся представить хаос и несчастье первоосновой вселенной". Конечно, трудно обвинить тех, кто не испытал экзистенциальных чувств - страха, заботы, вины, раскаянья, отчаяния - тех, для кого мир - восхождение к абсолютной идее тотального счастья, в суровости: не приучены - и все. Не испытали и не имеют желания испытывать в этом лучшем из миров. Но вот когда ландскнехты доказывают, что все эти проявления человечности - свидетельства упадка, это и есть упадок.

628

Экзистенциалист никогда не представлял несчастье как основное или всеобщее состояние. Существовать значит агонизировать - это уже наше его извращение. А экзи взывает как раз к обратному: к борьбе с агонией, в которую ввергает человека тотальность.

Отсутствие трагического чувства делает людей нечувствительными к боли, то есть бесчеловечными. Экзистенциализм - это боль. А без боли нет жизни. Великое искусство - это великая боль. Вот почему при всей несравнимости великих для меня Клейст выше Гёте, Кафка - Голсуорси и театр абсурда - Оптимистической трагедии.

Возможно, с позитивистски-логической точки зрения экзистенциализм не выдерживает критики- -и дело даже не в правильности употребления глагола "быть". Но жизнь не исчерпывается языком и не сводится к его анализу. Заблуждение логиков состоит в том, что, имея дело с жизнью, религией, философией, они верят в систему взглядов на мир, истинность или ложность которой можно доказать и проверить. Во-первых, то, что действительно можно доказать и проверить, уже не есть вера, религия или философия. Во-вторых, доказательство в таких сферах есть конец, коллапс.

Кстати, сами аналитики-лингвисты никогда и не покушались на экзистенциализм. Они решали формальные проблемы, предоставляя философам жизни решать проблемы реальные.

Да, к высказываниям экзистенциалистов следует относиться как к словам поэтов. Да, важно душевное состояние, а не постулат - все же жизнь... Да, это детское мировидение - еще не запятнанное ангажированностью и целью.

629

Но не инфантилизм, возведенный до уровня метафизики, и не пассивность перед лицом бытия, а активное воздействие на самую жесткую и неподатливую из существующих материй -душу...

Нет, товарищи данэмы, фоксы, доббы, датты, фёстеры, когда настанет время, о котором вы говорите, - точка возмездия, - в музейные реликвии превратятся не они, но вы, и не в реликвии даже, а в устрашающие маски. А вот Киркегор был и останется кровоточащим сердцем, Кафка - стоном, вы же окажетесь покровителями палачей, сердца вырывающих...

Все сказанное на Западе мы отвергаем или приветствуем не по принципу что сказано, а по принципу - что сказано о нас: мы принимали Андре Жида, Мальро, Селина, Дос Пасоса, печатали их миллионными тиражами, когда они казались соратниками, и подвергали то оке самое анафеме, стоило им сказать правду о нас. Так что важно не содержание, а отношение. Это рационализм особого рода - логики клик и знамен.

И философию жизни можно было бы принять - все-таки жизнь! - не посягай она на хрустальный дворец, не ставя его под знак вопроса. Именно сосредоточенность философии жизни на внутреннем мире - какой такой внутренний мир? - бесит нас. Именно независимость сознания от других приводит в неистовство.

Вот мы говорим: "экзистенциалистская схема". Это потрясающе! - Столоначальники культуры, помпадуры мыслимых и немыслимых регламентации - и самой свободе: схема... Абсолютный предел...

630

Это же надо - после Киркегора, Шопенгауэра, Гартмана, Вебера, Шелера, Музиля, Кафки, Голдинга культура не принесла ничего нового о "человеке вообще". Это же надо, - перечеркнув мудрость столетий и отправив "философские пароходы", разглагольствовать о прогрессе знания и торжестве идей...

Человек сам по себе, подполье, отчуждение, человек без его связей, - это, говорим мы, по-своему отражает реальное положение человека в буржуазном мире. В буржуазном? Как будто отчуждение не другая сторона единения! Не отчуждены лишь насекомые да идиоты.

Стоп! Важная мысль: да, экзистенциализм насквозь буржуазен! И возникнуть он мог только от буржуазности: разве мог человек голодный, забитый, задавленный рабством, невежеством, ложью, тоталитарностью, поднять голову, бросить краюху и скармливаемые с ней прописи? Чтобы дорасти до Абсурда, просвета бытия, самоволения, экзисвободы, надо прежде всего хорошо есть... И в смысле метафизическом, и просто для питания мозгов...

И узнали мы о нем, чуть-чуть насытившись...

Индивидуализм - жупел для коллективизма. Сколько камней брошено в единственных, для которых он - их единственная собственность. Но что есть коллективизм, как не квинтэссенция индивидуализма?

...Я один единственный, я не хочу быть, как все; я хочу, чтобы все были, как я...

631

Вот они, две крайности: "я не хочу быть, как все" и "я хочу, чтобы все были, как я".

Еще мы говорим: они придают патологическим случаям универсальную значимость. А каким случаям универсальную значимость придаем мы? - собственным химерам? утопическим фаланстерам? несбыточным мечтам? тотальному обману?

Это Сократ дал себя отравить, Диоген жил в глиняной бочке, Демокрит вырвал себе глаза, Святая Иоанна и Джордано Бруно взошли на крест, сегодняшний же рационалист не отдаст и ногтя своего мизинца за онтологический аргумент. Пионеры и первопроходцы верят в возможность изменения мира, в единство слова и дела, диадохи же "истинно верующих" сходятся в одном: в беспринципности. Сегодня ложь и беспринципность стали тайной пружиной всех принципиальных. Либо ты живешь, либо придерживаешься принципов - вот скрытая философия верховных идеологов, зовущих к уже сильно поблекшим сияющим вершинам.

Я не знаю, как там с пророчествами великих демиургов, а вот пророчества несчастных экзистенциалистов - сбылись! От Киркегора до Ясперса! От Сковороды до Соловьёва! От Чаадаева до Бердяева! То, что неогегельянцам и неофурьеристам виделось хрустальными дворцами, стало именно таким, каким их увидели эти "мракобесы" и "реакционеры". Сбылось с такой фотографической точностью, что даже мы не в состоянии отказать авторам Вех, Грядущего хама или Духовной ситуации эпохи в дальнозоркости. Но поскольку сбылось, так трудно удержаться от плевка: дескать, это "тренирует нравственную выносливость человека с помощью дезориентирующих пророчеств". И еще: "тенденция к тоталитаризму принимает у них вид подлинного демиурга истории: она не встречает никаких объективных препятствий". Прекрасно сказано для страны-архипелага...

632

ЖИВ!

Нам очень хотелось видеть экзистенциализм мертвым, ибо со смертью погибнут и его идеи, и его откровения, и его соломонова мудрость. Но, в отличие от йеху, экзи жив! В отличие от нас он непрерывно развивается, меняет формы, обогащается, плюрализуется, соединяется с другой мудростью, плодоносит! То, что мы именуем эклектикой, всеядностью, беспринципностью, и есть не ограниченное евангелием от лукавого развитие.

Но лукавому этого не понять: всё, что за пределами дьявольских обольщений, - ересь.

Интонация безнадежности, пишем мы. Это сверхчеловек-то - безнадежность?

Негативное отношение к науке? Но разве Ясперс не подчеркивал роль знания? Разве Аббаньяно не создал прагматический вариант экзистенциализма?

Трагическая отрицательная диалектика? Но ведь уже у Марселя была метафизика надежды, а Тиллих наметил позитивный путь с приматом бытия над Ничто: бытие абсолютно, небытие относительно. Позитивный экзи, не отрицая смерти, отчуждения и абсурда, прекрасно видит мужество, милосердие, спасение верой, искупление греха, новое бытие.

633

В последних работах Ясперса категория экзистенции отступает перед категориями коммуникации и разума в духе позднего Шеллинга. И у Хайдеггера условием человеческого существования все больше становится не самость, а наперед заданное бытие, то есть все та же человечность.

Это ложь, будто экзи развивает лишь драматическую концепцию человеческой судьбы. Это обман, что суровые категории страха, заботы, отчаяния или абсурда - первостепенны. Негативно-критические мотивы не главное, они сосуществуют с шелеровской теорией любви, с экзистенциалами упоения, блаженства, счастья Больнова, с солидарностью Дюркгейма, с многочисленными принципами коммуникации. Даже самый радикальный из экзистенциалистов, не отказываясь от Бытия и Ничто, склонен считать, что человеческую подлинность нельзя реализовать в одиночку, ибо человеку необходим групповой пафос. Быть самим собой можно не только наедине с собой, но и в кругу единомышленников.

Как и в жизни, в экзи есть всё: от тотальной беззащитности и бесприютности жизни до поиска смысла в абсурдном мире. Он так же безмерен, как безмерны страсти и надежды. И, наверное, должен быть так же необуздан, как они: что это за философия жизни, которую можно взнуздать?!

Ранний экзистенциализм был констататором деградации, новый стал лечащим средством, спасающим культуру. У О. Больнова и Ф. Хайнемана экзи - оправдывающая и дешифрующая мудрость. Respondeo ergo sum - отвечаю, следовательно, существую.

634

Сегодня главные усилия направлены не на выяснение причин отчуждения и разрыва связей, а на обретение доверия к человеку. Марселевская философия диалога перерастает в поиск плодоносных связей человека с бытием и человеком. Не отказываясь от одиночества, абсурда и антиномичности бытия, мудрецы все больше внимания уделяют другой стороне антиномии - доверию.

Человек раскрывается не только в пограничной ситуации, пишет Больнов, но и в обыденности. Кризис значим, но не единственен. Выбор не обязательно угрожающ, решение может быть гармонично. Негативным категориям Больнов противопоставляет позитивные: надежду, уверенность, спокойствие, терпение, благодарность, веру, здоровье; заброшенности - дом, абсурду - праздник. До безопасности далеко, но почему бы не учитывать и потенциал мира?

Целостный человек немыслим без смерти, беспокойства, вины, страха, боли, отчаяния, абсурда - всего того, что делает его иррациональным, - но он немыслим и без мысли, разума, ответственности, надежды, терпения, благодарности, веры - всего того, без чего он просто зверь.

Это ложь, будто экзистенциалисты пытались создать философию одиночек, или сверхчеловеков. Да, сплочение уже показало себя, надо было испробовать и размассовле-ние, но не в нем суть экзи, а как раз в обратном: в слиянии человека с миром. Не абсолютная отъединенность, но спонтанность. Не отчужденность, но автономность. В конце концов каждый жаждет быть самим собой, но и страшится этого. Надо ему помочь! Каждый страждет отклониться от предначертанности, но не способен. Надо показать! Не следует преодолевать метафизическую тоску, порожденную заданностью. Это чувство - симптом истинности сознания и пути к свободе. Следует преодолеть другое: некомпетентный оптимизм.

635

Да, в тяготении классического экзи к чистой трансценденции, к таинству Ничто, к негативным экзистенциалам и мучительности человеческого удела есть результат несчастного сознания, этого порождения прогресса иррациональности и боли. Но экзистенциалы отчаяния глубже и шире потрясений мировых войн, как и надежды - послевоенного возрождения. Просто идет процесс плюрализации экзистенции - вот и все. В нее включается то, что за кошмарами войн отходило на вторые планы. На смену отчаянию идет здравость, на смену нигилизму - ответственность. И хотя для смягчения трагизма все еще не так много оснований, как говорил Джойс, работа в движении!

Даже те, кто никогда не слыхали об экзистенциализме, сегодня пользуются духом и средой этой мудрости. Наше отношение к цивилизации, победы "зеленых", новая музыка, большее равновесие в отношениях к науке, рациональности и злоключениям разума, плюрализация нашей жизни - эти дух и среда... И хотя еще не видно конца этим злоключениям, и хотя выход - не в придуманных видах антисудьбы, жизнь становится полнее, безыскуснее, человечнее. Новые постбушаровские поколения стали здоровее: они живут!

Игорь Иванович Гарин
ВОСКРЕШЕНИЕ ДУХА

Редактор Л. В. Литвинова
Технические редакторы Н. Ф. Федорова, Г. Н. Смирнова Корректор Т. В. Евстегнеева
Сдано в набор 13.08.91. Подписано в печать 23.07.92. Формат 70 х 1О8 1/32. Бумага офсетная. Гарнитура Таймс. Печать офсетная. Усл. печ. л. 28,0. Усл. кр.-отт. 45,85. Уч.-изд. л. 26,74. Тираж 6000 экз. Заказ 1275.
АОЗТ Издательский центр "ТЕРРА". 113184, Москва, Озерковская наб., 18/1, а/я 27.
Отпечатано в полном соответствии с качеством предоставленных диапозитивов
в ОАО "Можайский полиграфический комбинат".
143200, г. Можайск, ул. Мира, 93.