Маркузе Г.
Эрос и цивилизация. Одномерный человек: Исследование идео.логии развитого индустриального общества / Г. Маркузе; Пер. с англ., послесл., примеч. А.А. Юдина; Сост., предисл. В.Ю. Кузнецова.- М: ООО "Издательство ACT", 2002. - 526, [2] с.- (Philosophy).

Герберт Маркузе - один из интереснейших философов XX столетия, автор книги "Эрос и цивилизация", опубликованной в 1955 г. - и ставшей, наряду с трудами Леви-Стросса и Кон-Бендита, одной из "абсолютных" работ эпохи начала "сексуальной революции".

Так сколько же истины в теории о "репрессивной" цивилизации, подавляющей человеческую личность при помощи подавления человеческой сексуальности?..
Блистательно развились теории Маркузе впоследствии, в произведении "Одномерный человек", пожалуй, единственной "агрессивно-социологичной" его работе - жестком, точном и обдуманном исследовании "одномерности" не только современного общества, но и сознания человека, обществом этим контролируемого...

ПЕРЕСМОТРЕТЬ ОТНОШЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА К ОБЩЕСТВУ И К САМОМУ СЕБЕ
Философские концепции редко обретают массовую популярность или становятся политическим событием. Но если это происходит, их влияние становится грандиозным и может длиться столетиями. Ярчайшими, пожалуй, примерами выступают учения Маркса и Фрейда: зародившись еще в XIX веке, они - развиваясь и трансформируясь - определяют важные черты века XX, оставаясь актуальными и в начале XXI. Неудивительно, что крупнейший идеолог широких антитоталитарных движений шестидесятых годов прошлого столетия Герберт Маркузе осуществил органичный синтез идей марксизма и фрейдизма. По большому счету может быть не важно, какими именно личными мотивами и теоретическими резонами руководствовался эмигрировавший в США из-за прихода фашистов к власти немецкий мыслитель. Важно, что пересечение двух авторитетных течений оказалось не только продуктивным, но и провоцирующим, будоражащим умы и чувства.
В те годы в философии начали происходить многообразные сдвиги, намечающие постепенный переход к постнеклассическому образу мысли. Значительная часть их, однако, так и осталась за пределами общественного внимания. Тем не менее людей не могли не волновать глобальные социальные процессы, которые все больше и стремительнее захватывали и обычную жизнь. Устройство общества даже за границами фашистских или коммунистических государств отнюдь не воспринималось как идеальное, а ведь роль его во всех сферах человеческой деятельности не уменьшалась. Все эти обстоятельства требовали специального осмысления, которое могло быть осуществлено только новыми средствами.
Если марксизм идет от рассмотрения общества к пониманию отдельного человека, а фрейдизм, наоборот, переходит от анализа влечений индивида к трактовке общественных тенденций, то Маркузе стремится совместить обе линии рассуждений. Репрессивное общество порождает одномерного человека, а подавляемый человек воспроизводит отношения принуждения. В отличие от Хоркхаймера и Адорно, своих коллег по Франкфуртскому институту социологических исследований, Маркузе не усматривал прямой связи между западным рационализмом и капиталистическим обществом. Критическая теория общественного развития и организации общества может и должна быть построена на основе новой рациональности, которая реабилитирует и освободит чувственность от подавляющих ее культурных нормативов. А "великий отказ" от господствующих ценностей западной цивилизации во всех ее разновидностях способен открыть возможности "третьего пути" трансформации общества. Именно свободная многомерная личность может взорвать социальный порядок, созданный господством человека над природой и человека над человеком, может осуществить "тотальную революцию", радикально пересматривающую самовосприятие и мироотношение. Преодоление "катастрофы человеческой сущности" должно происходить не путем модернизации внешних политических и экономических условий, но путем изменения внутреннего сознания человека.
Пересказывать взгляды Маркузе бессмысленно: знакомство с его произведениями может дать заинтересованному читателю много больше, чем любые схемы неизбежно упрощающих трактовок.
В состав предлагаемого тома вошли наиболее сильные и известные книги Маркузе, отображающие важнейшие грани его творчества, - "Эрос и цивилизация" и "Одномерный человек".
Как и другие концептуальные философские тексты, произведения Маркузе никоим образом не сводятся к своим названиям. Конечно, про эрос, цивилизацию и одномерного человека речь в них идет. Равно как также и о вечном возвращении и бытии, о фантазии и утопии, о труде и игре, об эстетике и субъекте, о дискурсе и администрировании - и о многом, многом ином...
Василий Кузнецов

Герберт Маркузе
ЭРОС И ЦИВИЛИЗАЦИЯ

Содержание
Предисловие к первому изданию
Введение
Часть I. Под властью принципа реальности
1. Скрытая тенденция психоанализа
2. Происхождение подавленного индивида. (Онтогенез)
3. Происхождение репрессивной цивилизации. (Филогенезис)
4. Диалектика цивилизации
5. Философская интерлюдия
Часть II. По ту сторону принципа реальности
6. Историческая ограниченность утвердившегося принципа реальности
7. Фантазия и утопия
8. Образы Орфея и Нарцисса
9. Эстетическое измерение
10. Преобразование сексуальности в Эрос
11. Эрос и Танатос
Эпилог. Критика неофрейдистского ревизионизма
Приложение. Политическое предисловие 1966 года

Предисловие к первому изданию
В этом эссе я использую психологические категории, так как они уже стали политическими. Традиционное разграничение психологии, с одной стороны, и политической и социальной философии, с другой, устарело вследствие условий человеческого существования в современную эпоху: прежде автономные и осознаваемые психические процессы поглощаются функцией индивида в государстве, его публичным существованием. Таким образом, психологические проблемы оборачиваются политическими: частное расстройство более непосредственно, чем прежде отражает расстройство целого, и лечение индивидуального расстройства более непосредственно, чем прежде зависит от лечения общего расстройства. Современная эпоха склонна к тоталитарности даже там, где она не произвела на свет тоталитарных государств. Психологию можно было разрабатывать и практиковать как частную дисциплину, до тех пор пока душа могла оградить себя от публичной власти, пока существовала потребность и возможность самостоятельно строить частную жизнь. Но если у индивида нет ни умения, ни возможности жить для себя, термины психологии становятся терминами общественных сил, определяющих душевную жизнь. В этих условиях применение психологии для анализа социальных и политических событий означает выбор подхода, этими же событиями скомпрометированного. Задача состоит скорее в обратном: в разработке социального и психологического содержания психологических понятий.
Я попытался по-новому сформулировать некоторые основополагающие вопросы и двинуться с их помощью в еще не исследованном полностью направлении. Я сознаю пробный характер этого исследования и надеюсь в недалеком будущем более детально заняться некоторыми проблемами, в частности, касающимися эстетической теории.
Идеи, развитые в этой книге, были впервые представлены в серии лекций в Вашингтонской школе психиатрии в 1950-1951 гг. Я бы хотел поблагодарить г-на Джозефа Боркина (Вашингтон), побудившего меня к написанию этой книги. Я также глубоко признателен проф. Клайду Клугхону и проф. Баррингтону Муру-мл. из Гарвардского университета и док. Генри и Еле Левенфельд из Нью-Йорка, прочитавшим рукопись, за их ценные замечания и критику. Ответственность за содержание книги всецело лежит на мне. Что же касается моей теоретической позиции, здесь я многим обязан моему другу профессору Максу Хоркхаймеру и его сотрудникам Института социальных исследований, который теперь находится во Франкфурте.
Г.М.

Введение
Утверждение Зигмунда Фрейда, что в основании цивилизации лежит постоянное обуздание человеческих инстинктов, было принято как бесспорное. Но его вопрос, стоят ли выгоды, предоставляемые культурой, тех страданий, которые она приносит индивиду, не был воспринят всерьез, тем более что сам Фрейд считал этот процесс неизбежным и необратимым. Свободное удовлетворение инстинктивных потребностей человека несовместимо с цивилизованным обществом, прогресс которого зиждется на отказе от них или отсрочивании их удовлетворения. Счастье, по словам Фрейда, не является культурной ценностью. Оно должно быть подчинено дисциплине труда как основного занятия, дисциплине моногамного воспроизводства, существующей системе законодательства и порядка. Культура - это методическое принесение в жертву либидо, его принудительное переключение на социально полезные виды деятельности и самовыражения.
Эта жертва принесла недурные плоды: в технически развитых странах цивилизованного мира практически завершился процесс покорения природы, в результате чего стало реальным удовлетворение умножающихся потребностей для большего, чем когда-либо прежде, количества людей. И ни механизация и стандартизация жизни, ни духовное оскудение, ни возрастающая деструктивность прогресса пока не заставили поставить под сомнение сам "принцип", направлявший прогресс западной цивилизации. А в свете непрерывного увеличения производительности все более реалистичным выглядит обещание лучшей жизни для всех.
Однако усиление процесса, похоже, ведет к усилению несвободы. Повсюду в мире индустриальной цивилизации возрастает господство человека над человеком в объеме и степени воздействия. И эта тенденция отнюдь не кажется случайным шагом назад, свойственным переходному моменту на пути прогресса. Концентрационные лагеря, массовое истребление людей, мировые войны и атомные бомбы вовсе не "рецидив варварства", а безудержная реализация достижений современной науки, технологии и власти. И с наибольшей эффективностью подчинение и уничтожение человека человеком происходит именно на высоком уровне развития цивилизации, когда материальные и интеллектуальные достижения человечества, казалось бы, позволяют создать подлинно свободный мир.
По нашему мнению, негативные стороны современной культуры свидетельствуют об устаревании существующих институтов и возникновении новых форм цивилизации: репрессивность, по-видимому, становится тем сильнее, чем меньше в ней потребности. И если бы это неизбежно принадлежало к сущности цивилизации как таковой, вопрос Фрейда о плате за цивилизацию был бы бессмысленным ввиду отсутствия альтернативы.
Но сама теория Фрейда дает основания воздержаться от отождествления цивилизации с репрессией и открыть дискуссию заново. Действительно ли отношение между свободой и репрессией, производительностью и деструкцией, господством и прогрессом есть принцип цивилизации? Или же оно проистекает из специфически исторической организации человеческого существования? Используя фрейдовскую терминологию, является ли конфликт между принципом удовольствия и принципом реальности до такой степени непримиримым, что репрессивная трансформация структуры человеческих инстинктов становится неизбежной? Или возможно иное понятие нерепрессивной цивилизации, основывающейся на принципиально иных отношениях между человеком и природой, а также принципиально ином опыте человеческого бытия?
Понятие нерепрессивной цивилизации - не абстрактная и утопическая спекуляция. Мы хотим указать два конкретных и реалистичных основания этой дискуссии: во-первых, сама теоретическая концепция Фрейда, как нам кажется, противится его упорному отрицанию исторической возможности нерепрессивной цивилизации, а, во-вторых, предпосылки для постепенного упразднения репрессии создаются достижениями самой же репрессивной цивилизации. Чтобы прояснить эти основания, мы намерены по-новому интерпретировать теоретическую концепцию Фрейда, оставаясь в границах ее собственного социально-исторического содержания.
Тем самым мы становимся в оппозицию ревизионистским школам неофрейдизма. В противоположность ревизионистам я полагаю, что теория Фрейда в своем существе является "социологической"* (* По вопросу социологического характера психоаналитических понятий см.: Hartmann, Heinz. The Application of Psychoanalytic Concepts to Social Science // Psychoanalytic Quaterly, Vol. XIX, 3 (1950); Kluckhohn, Clyde. Mirror for Man. New York: McGraw-Hill, 1949; Hartmann, Heinz; Kris, Ernst and Lowenstein, Rudolph M. Some Psychoanalytic Comments on "Culture and Personality" // Psychoanalysis and Culture: Essays in Honor of Geza Roheim. New York: International Universitites Press, 1951. - Примеч. авт.), и для того чтобы раскрыть это существо, нет необходимости в ее культурной или социологической ориентации. В своем глубинном измерении "биологизм" Фрейда является социальной теорией, которая постоянно выхолащивалась неофрейдистскими школами. Перемещая акцент с бессознательного на сознательное, с биологических факторов на культурные, они отрывают общество от его инстинктивных корней и рассматривают его на уровне, на котором оно противостоит человеку как готовая "среда", уходя от вопроса о его происхождении и легитимности. Неофрейдистский анализ этой окружающей среды тонет в мистификации общественных отношений, а их критика не выходит за пределы санкционированной и надежно защищенной сферы существующих институтов. Следовательно, неофрейдистская критика остается в строгом смысле идеологической: она не имеет концептуальной основы вне существующей системы, и большинство ее критических идей и ценностей взяты ею оттуда же. Идеалистическая мораль и религия празднуют свое счастливое воскрешение: тот факт, что они украшают себя лексиконом той самой психологии, которая изначально опровергает их притязания, плохо скрывает их совпадение с официально угодной и рекламируемой позицией. Более того, мы полагаем, что многие конкретные прозрения относительно исторической структуры цивилизации содержатся именно в концепциях, отвергнутых ревизионистами. Метапсихология Фрейда почти в полном объеме, его поздняя теория инстинктов, реконструкция предыстории человечества относятся именно сюда. Сам Фрейд рассматривал их не более как рабочие гипотезы, предназначенные для прояснения некоторых затруднений и установления возможных связей между теоретически разрозненными интуициями, - всегда открытые для поправок, но отбрасываемые в случае их бесполезности для прогресса психоаналитической теории и практики. В развитии психоанализа после Фрейда эта метапсихология почти полностью игнорировалась. Как только психоанализ обрел социальную и научную респектабельность, он избавился от компрометирующих спекуляций. Компрометирующих во многих отношениях, так как они не только покинули сферу клинического наблюдения и терапевтической применимости, но также предложили взгляд на человека гораздо более оскорбительный для социальных табу, чем ранний "пансексуализм" Фрейда - взгляд, обнаживший взрывоопасный фундамент цивилизации. Последующая дискуссия - попытка увидеть основные тенденции развития цивилизации сквозь табуированные интуиции психоанализа (табуированные даже для самого психоанализа).
Цель этого эссе - способствовать развитию философии психоанализа, но не самого психоанализа. Его область - исключительно теория, и мы не касаемся технической дисциплины, каковой стал психоанализ. Фрейд разработал теорию человека, "психологию" в строгом смысле. Эта теория заставляет подходить к Фрейду как к представителю великой философской традиции и, соответственно, с философскими критериями. И наш интерес - не в улучшении или исправлении концепций Фрейда, но в раскрытии их философских и социальных импликаций. Фрейд пунктуально проводил различение между своей философией и своей наукой; как раз первая в ее большей части отрицается неофрейдистами. Возможно, у этого отрицания есть терапевтические оправдания. Однако никакая терапевтическая аргументация не должна служить препятствием для развития теоретической конструкции, цель которой - не излечение отдельных болезней, а диагностика общего расстройства.
Необходимо дать предварительные пояснения нескольких терминов:
Понятие "цивилизация" употребляется взаимозаменимо с понятием "культура" так же, как в работе Фрейда "Недовольство культурой".
Понятия "репрессия" и "репрессивный" употребляются в нетехническом смысле для обозначения как сознательного, так и бессознательного, внешнего и внутреннего процессов сдерживания, принуждения и подавления.
Понятия "инстинкт", "влечение" соответствуют понятию Фрейда Trieb и относится к первичным "побуждениям" человеческого организма, которые претерпевают исторические модификации и которые проявляются как на психическом, так и на соматическом уровнях.

Часть I. ПОД ВЛАСТЬЮ ПРИНЦИПА РЕАЛЬНОСТИ
1. Скрытая тенденция психоанализа
Концепция человека, выдвинутая теорией Фрейда, стала тягчайшим обвинительным актом Западной цивилизации и в то же время ее наиболее надежной зашитой. История человека, согласно Фрейду, есть история его подавления. Культурному принуждению подвергается не только его общественное, но и биологическое существование, не только отдельные стороны бытия человека, но сама структура его инстинктов. Однако именно в таком принуждении и заключается предпосылка прогресса. Основные инстинкты человека, беспрепятственно преследующие свои цели, несовместимы с любыми продолжительными объединениями ради самосохранения: они разрушают даже там, где соединяют. Неуправляемый Эрос так же губителен, как и его неумолимый двойник - инстинкт смерти. Разрушительная сила обоих инстинктов проистекает из их стремления к удовлетворению, которое культура дать не способна, - удовлетворению как самоцели - в любой момент. Отсюда возникает необходимость отклонить инстинкты от их цели, наложить на нее запрет. Таким образом, цивилизация начинается с отказа от первичного стремления к целостному удовлетворению потребностей.
Модификации инстинктов представляют собой модификации психического аппарата в цивилизации. Под влиянием внешней реальности животные импульсы становятся человеческими инстинктами. Хотя их первоначальное "расположение" в организме и основная направленность сохраняются, их цели и проявления претерпевают изменения. Эта изменчивость инстинктов подразумевается всеми психоаналитическими понятиями (сублимация, отождествление, проекция, интроекция). Но реальностью, формирующей инстинкты, а также потребности и способы удовлетворения, является социально-исторический мир. Человекообразное животное становится человеком только посредством фундаментальной трансформации его природы, оказывающей воздействие не только на цели инстинктов, но также на их "ценности", т.е. принципы, управляющие достижением целей. Можно попытаться определить перемену в направляющей системе ценностей следующим образом:
От:
немедленное удовлетворение 
удовольствие 
радость (игра) 
рецептивность 
отсутствие репрессии
К:
задержанное удовлетворение 
сдерживание удовольствия 
тяжелый труд (работа) 
производительность 
безопасность
Эту перемену Фрейд описал как трансформацию принципа удовольствия в принцип реальности. Интерпретация "психического аппарата" в терминах этих двух принципов является фундаментом теории Фрейда и остается таковым, несмотря на все модификации дуалистической концепции. В основном (хотя и не полностью) она отвечает различению между бессознательными и сознательными процессами. Фактически индивид существует в двух различных измерениях с различными характерными для них психическими процессами и принципами. Причем различие между этими двумя измерениями носит как генетико-исторический, так и структурный характер: бессознательное, управляемое принципом удовольствия, охватывает "более древние, первичные процессы, остатки той фазы развития, когда они были единственным типом психических процессов". Они стремятся только к "достижению удовольствия, психическая деятельность избегает любого действия, которое могло бы вызвать неприятные (болезненные) переживания"*. (* Formulations Regarding the Two Principles in Mental Functioning // Collected Papers. London, Hogarth Press, 1950, IV, 14. - Примеч. авт.)
Однако несдерживаемый принцип удовольствия ведет к конфликту с природным и человеческим окружением. Индивид приходит к травматическому осознанию того, что полное и безболезненное удовлетворение всех его потребностей невозможно. После такого разочарования доминирующее влияние переходит к новому принципу психической деятельности - принципу реальности, который берет верх над принципом удовольствия: постепенно человек приобретает умение отказываться от моментального, неверного и чреватого опасностью удовольствия ради отсроченного, сдерживаемого, но "гарантированного" удовлетворения*(* Ibid., p. 18. - Примеч. авт.). Такая прочная выгода благодаря отказу и сдерживанию, согласно Фрейду, позволяет говорить о том, что принцип реальности скорее "оберегает", чем "низвергает", скорее модифицирует, чем отрицает принцип удовольствия.
Однако в ходе психоаналитической интерпретации обнаруживается, что принцип реальности изменяет не только форму и время достижения удовольствия. Приспособление удовлетворения к принципу реальности подразумевает подчинение и отвлечение деструктивной силы удовлетворения инстинктов, несовместимой с установившимися общественными институтами и отношениями и, как следствие, изменение содержания самого удовольствия.
С упрочением принципа реальности человеческое существо, которое под властью принципа удовольствия представляло собой не более как пучок животных побуждений, превратилось в организованное "Я", стремящееся к тому, "что полезно" и что может быть получено без ущерба для себя и своего жизненного окружения. Под воздействием принципа реальности в человеческом существе развивается функция разума: оно приобретает умение "испытывать" реальность, различать плохое и хорошее, истинное и ложное, полезное и вредное. Человек развивает такие способности, как внимание, память и умение рассуждать. Он становится сознательным, мыслящим субъектом, приводимым в движение рациональностью, навязанной ему извне. И только одна форма умственной деятельности "стоит особняком" по отношению к новой организации психического аппарата и остается свободной от власти принципа реальности: фантазия, "защищенная от культурных изменений", сохраняет приверженность принципу удовольствия. В остальном психический аппарат оказывается в безотказном подчинении у принципа реальности. Функция "моторной разрядки", которая при верховенстве принципа удовольствия "служила для разгрузки психического аппарата от приращения стимулов", теперь используется для "соответствующего изменения реальности": она превращается в действие*(* Ibid., p. 16. - Примеч. авт.).
Теперь, когда размах желаний человека и технические возможности их удовлетворения неизмеримо увеличились, его способность сознательно изменять реальность в соответствии с тем, "что полезно", кажется, обещает постепенное устранение внешних барьеров для его удовлетворения. Однако из этого не следует, что это именно его желания и что именно он изменяет реальность: и то, и другое теперь - результат "организации" общества, которое подавляет и изменяет содержание первичных инстинктивных потребностей. И если архетипом свободы является отсутствие подавления, то цивилизацию можно рассматривать как борьбу с этой свободой.
Вытеснение принципа удовольствия принципом реальности - в высшей степени травматическое событие в развитии человека, как рода (филогенез), так и индивида (онтогенез). Согласно Фрейду, оно не уникально и повторяется как на протяжении истории человечества, так и каждого индивида. Филогенетически оно впервые происходит в первобытной орде, когда праотец, принуждая к отказу* (* Термин 3. Фрейда, который обозначает принудительный отказ от удовлетворения какого-либо влечения. - Примеч. пер.) часть сыновей, монополизирует власть и удовольствие. Онтогенетически же оно связано с периодом раннего детства, когда повиновение принципу реальности навязывается родителями и другими воспитателями. Но и на родовом, и на индивидуальном уровне это подчинение непрерывно воспроизводится. После первого бунта на смену власти праотца приходит власть сыновей, а затем с развитием клана братьев принцип реальности материализуется в систему господства социальных и политических институтов. Вырастая внутри такой системы, индивид сначала приучается к требованиям принципа реальности, закона, порядка, а затем передает их следующему поколению.
То, что принцип реальности должен всякий раз заново утверждаться в развитии человека, указывает на неокончательность и непрочность его триумфа над принципом удовольствия. Согласно концепции Фрейда, цивилизация вовсе не означает конец "природного состояния". Зов принципа удовольствия, который она подавляет и ставит себе на службу, продолжает существовать внутри самой цивилизации, а его цели сохраняются в бессознательном. Наталкиваясь на сопротивление внешней реальности или даже не достигая ее, сила принципа удовольствия не только целиком продолжает жить в бессознательном, но многообразными путями воздействует на саму реальность, этот принцип вытеснившую. Возвращение вытесненного создает табуированную, подпольную историю цивилизации, изучение которой открывает тайну как индивида, так и самой цивилизации.
По своей сущности индивидуальная психология Фрейда является социальной психологией. Репрессия - феномен исторический, поскольку эффективное подчинение инстинктов репрессивному контролю навязывается не природой, а человеком. Праотец как архетип господства кладет начало цепной реакции порабощения, бунта и вновь навязываемого господства, которая развертывается в историю цивилизации. Но, начиная с первого доисторического восстановления господства, последовавшего за первым бунтом, внешняя репрессия получает поддержку изнутри: несвободный индивид интроецирует своих господ и их предписания вовнутрь своего психического аппарата. Теперь борьба против свободы воспроизводит себя в душе человека как авторепрессия подавленного индивида, что, в свою очередь, обеспечивает сохранность его господ и их институтов. Такова психическая динамика, которая у Фрейда предстает как динамика цивилизации.
Под властью принципа реальности силой, вынуждающей и поддерживающей репрессивную модификацию инстинктов, является "вечная исконная борьба за существование... которая не прекращается по сей день". Нужда (Lebensnot, Ананке) приучает людей к тому, что они не могут свободно удовлетворять свои инстинктивные импульсы и жить, руководствуясь принципом удовольствия. Таким образом, основной мотив общества, принуждающего к решительной модификации структуры инстинктов, "экономический; так как у него нет достаточно жизненных средств, чтобы содержать своих членов без их труда, то оно должно ограничивать число своих членов, а их энергию отвлекать от сексуальной деятельности и направлять на труд"*(* Введение в психоанализ // Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. М., 1991, с. 198. - Примеч. авт.).
Эта концепция, столь же древняя, сколь и цивилизация, всегда служила наиболее эффективным обоснованием репрессии. В значительной степени эту позицию разделяет и теория Фрейда, который рассматривает "первобытную борьбу за существование" как "вечную" и, исходя из этого, полагает, что принцип удовольствия и принцип реальности пребывают в "вечном" антагонизме. Представление о невозможности нерепрессивной цивилизации является краеугольным камнем теории Фрейда. Однако в ней содержатся также подрывающие такую позицию элементы, которые разрывают изнутри доминирующую традицию в западном мышлении и наводят на мысль о повороте в этой традиции. Творчество Фрейда бескомпромиссно в своей устремленности к выявлению репрессивного содержания самых высоких ценностей и достижений культуры. Но при этом он отвергает уравнивание разума и репрессии, на которой построена идеология цивилизации. Метапсихология Фрейда рождена неутомимым стремлением вскрыть и исследовать ужасающую необходимость внутренней связи между цивилизацией и варварством, прогрессом и страданием, свободой и несчастьем, за которой в конечном счете стоит связь между Эросом и Танатосом. Когда Фрейд ставит под сомнение культуру, им руководит отнюдь не романтическая или утопическая точка зрения - он исходит из тех страданий и бедствий, которые несет деятельность культуры. Несвобода и принуждение - вот цена культурной свободы и прогресса. Но можно ли видеть в этом опровержение культуры как таковой? Раскрывая объем и глубину несвободы и принуждения, Фрейд утверждает те чаяния человечества, которые всегда были предметом табу: мечту о государстве, в котором бы свобода и необходимость совпадали. Какую бы свободу ни предоставляло развитое сознание в им самим созданном мире - это всего лишь производная, компромиссная свобода, достигнутая за счет отказа от полного удовлетворения потребностей, т.е. от счастья. Таким образом, свобода в цивилизации по самой своей сущности антагонистична счастью, ибо влечет за собой его репрессивную модификацию (сублимацию). Напротив, бессознательное - самый глубокий и древний слой психики личности - является стремлением к целостному удовлетворению как отсутствию недостатка и репрессии. Именно в нем утверждается непосредственное тождество свободы и необходимости, свободы и счастья. Эта табуируемая сознанием истина бессознательного, хранящая память о прошлых ступенях индивидуального развития, когда целостное удовлетворение было еще возможно, неустанно пробивается к осознанию. Прошлое постоянно бросает вызов будущему, рождая желание воссоздать рай, но уже на основе достижений цивилизации.
Перемещаясь в центр психоанализа, память как важнейшая способность познания предстает как нечто гораздо большее, нежели терапевтическое средство. Эта терапевтическая роль берет начало в истинностной ценности памяти, заключающейся в специфической функции последней сохранять перспективы и возможности, которые не использованы или даже отвергнуты зрелым цивилизованным индивидом как недопустимые, но которые однажды в его неясном прошлом были реализованы и уже никогда не могут быть забыты полностью. Ограничиваемая принципом реальности познавательная функция памяти, хранящей опыт прошлого счастья, будит желание сознательно воссоздать это счастье. Психоаналитическое освобождение памяти подрывает рациональность положения подавленного индивида. Благодаря повторному познания становится очевидной истина запрещенных образов и побуждений детства, отрицаемая разумом. Поскольку вновь открытое прошлое становится источником критических норм, табуированных настоящим, прогресс теперь направляется в сторону, указываемую регрессией. Более того, к бунту памяти присоединяется бунт познавательного содержания фантазии. Извлекая эти психические способности из неверной сферы мечты и вымысла, психоаналитическая теория со всей строгостью устанавливает их истину. И смысл этих открытий в конце концов не может не разрушить рамки, в которые они изначально были заключены. Не примирением с настоящим должно заканчиваться освобождение прошлого. Вопреки ограничению, предписанному себе самому открывателем, ориентация на прошлое переходит в ориентацию на будущее. Recherche du temps perdu* (Поиск утраченного времени (фр.). - Примеч. пер.) становится средством достижения будущего освобождения* (* См. гл. 11. См. также работу: Schachtel, Ernest. On Memory and Childhood Amnesia // Study of Interpersonal Relations, ed. Patrick Mullahy. New York, Hermitage Press, 1950, p. 3-49, в которой дана единственная удовлетворительная интерпретация функции памяти как на уровне индивида, так и общества. Работа полностью сосредоточена на взрывной силе памяти, которую контролирует и "конвенционализирует" общество. По моему мнению, это одна из немногих работ, внесших реальный вклад в философию психоанализа. - Примеч. авт.)
На этой тенденции психоанализа мы и сосредоточимся в дальнейшем. Фрейд осуществляет анализ развития репрессивного психического аппарата на двух уровнях.
(a) Онтогенетическом: развитие подавленного индивида, начиная с его раннего детства и до его сознательного общественного существования.
(b) Филогенетическом: развитие репрессивной цивилизации от первобытной орды к полностью сформировавшемуся цивилизованному государству.
Эти два уровня находятся в постоянном взаимодействии, которое Фрейд резюмирует тезисом о возвращении вытесненного на протяжении истории: в своем опыте индивид воспроизводит наиболее значительные травматические события в развитии рода, и в динамике инстинктов отражается конфликт между индивидом и родом (между особенным и всеобщим) так же, как и различные попытки его разрешения.
Вначале мы проследим онтогенетическое развитие до зрелого состояния цивилизованного индивида, а затем вернемся к филогенетическим истокам, чтобы сквозь призму концепции Фрейда увидеть зрелое состояние цивилизованного рода. Между этими двумя уровнями существует постоянное взаимодействие, поэтому в нашем изложении неизбежны перекрестные ссылки, предвосхищения и повторения.
2. Происхождение подавленного индивида. (Онтогенез)
Центр метапсихологии Фрейда составляет биологическая и в то же время социологическая динамика инстинктов. В их борьбе, борьбе жизни и смерти в буквальном смысле, в которой участвуют тело и душа, природа и цивилизация, решается судьба человеческой свободы и счастья. Фрейд развертывает эти важнейшие гипотезы, прослеживая развитие репрессии в структуре инстинктов индивида. Однако, сопровождаемые непрерывными колебаниями и уточнениями, они впоследствии были оставлены без применения. Окончательной теории инстинктов, в контексте которой они появились после 1920 г., предшествовали по меньшей мере две различные концепции анатомии психической жизни личности. В наши планы не входит изложение обзора истории развития психоаналитической теории влечений* (* В дополнение к собственному обзору Фрейда (в особенности в "Продолжении лекций по введению в психоанализ") см.: Bernfeld, Siegfried. Uber die Einteilung der Triebe // Imago, Vol. XXI (1935); Jones, Ernest. Psychoanalysis and the Instincts // British Journal of Psychology, Vol. XXVI (1936); Bibring, Edward. The Development and the Problems of the Theory of Instincts // International Journal of Psychoanalysis, Vol. XXI (1941). - Примеч. авт.), и мы ограничимся ее кратким резюме, чтобы подготовить последующее рассуждение.
На различных этапах развития теории Фрейда психический аппарат предстает как динамическое единство бессознательной и сознательной структур, первичных и вторичных процессов, унаследованных, "биологически фиксированных" и приобретенных сил, душевно-телесной и внешней реальности. Эта дуалистическая конструкция продолжает преобладать даже в более поздней трехчастной топологии "Оно", "Я" и "Сверх-Я", в которой промежуточные и частично совпадающие элементы тяготеют к двум полюсам и находят свое выражение в двух предельных принципах, управляющих психическим аппаратом: принципе удовольствия и принципе реальности.
Если в начале своего развития теория Фрейда строится вокруг антагонизма между сексуальными (либидозными) и "Я"-влечениями (направленными на самосохранение), то впоследствии ее центром становится конфликт между влечением к жизни (Эрос) и влечением к смерти. В течение короткого промежуточного периода место дуалистической концепции заняло предположение о всепроникающем (нарциссическом) либидо. Однако во всех модификациях теории доминирующее положение в структуре инстинктов остается за сексуальностью, что обусловлено, согласно Фрейду, самой природой психического аппарата: так как первичные психические процессы управляются принципом удовольствия, следовательно, тот инстинкт, который поддерживает жизнь, подчиняясь этому принципу, должен быть влечением к жизни.
Однако ранняя концепция сексуальности Фрейда еще очень далека от понимания Эроса как инстинкта жизни. В начале сексуальное влечение - только отдельный специфический инстинкт (или скорее группа инстинктов), который вместе с "Я"-влечениями (или инстинктами самосохранения) определяется своим специфическим генезисом, целью и объектом. Еще далекой от "пансексуальности" теории Фрейда, по меньшей мере до введения нарциссизма в 1914 г., присуще ограничение сферы сексуального, которое сохраняется вопреки неустранимой трудности доказательства существования не-сексуальных инстинктов самосохранения. Отсюда еще очень долгий путь до гипотезы о том, что последние суть только составные инстинкты, нацеленные на то, "чтобы обеспечить организму собственный путь к смерти и избежать всех других возможностей возвращения к неорганическому состоянию, кроме имманентных ему"* (*По ту сторону принципа удовольствия, с. 231. - Примеч. авт.) или, иначе говоря, что они сами имеют либидозную природу, т.е. являются частью Эроса. Однако открытие детской сексуальности и неограниченности эрогенных зон тела предвосхищает последующее признание того, что в инстинктах самосохранения содержатся либидозные компоненты, и подготавливает почву для окончательной интерпретации сексуальности в терминах инстинкта жизни (Эроса).
В окончательной формулировке теории влечений инстинкты самосохранения - это заботливо оберегаемое святилище и оправдание индивида в "борьбе за существование" - исчезают, а их деятельность теперь приписывается родовым сексуальному влечению или, поскольку самосохранение достигается посредством социально полезной агрессии, влечению к разрушению. Эрос и влечение к смерти теперь являются двумя основополагающими инстинктами. Заметим, однако, что при введении новой концепции Фрейду время от времени приходится подчеркивать общую природу влечений до их дифференциации. Это замечательное, но и пугающее событие - открытие фундаментальной регрессивной или "консервативной" тенденции в жизни инстинктов в целом - вселяет в него подозрение, что он набрел "на следы самого характера этих влечений, возможно даже всей органической жизни", а именно "наличное в живом организме стремление к восстановлению какого-либо прежнего состояния, которое под влиянием внешних препятствий живое существо принуждено было оставить, в некотором роде органическая эластичность, или, если угодно, выражение косности в органической жизни"** (** Там же, с. 229. - Примеч. авт.)
Это можно рассматривать как основное содержание тех "первичных процессов", которые Фрейд уже вначале нашел в бессознательном и охарактеризовал как стремящиеся к "свободному выходу некоторых количеств возбуждения", вызванных воздействием внешней реальности на организм*** (*** The Interpretation of Dreams // The Basis Writings of Sigmund Freud. New York, Modern Library, 1938, p. 534. - Примеч. авт.) Абсолютно свободный выход означал бы полное удовлетворение. И вот двадцать лет спустя Фрейд снова исходит из этого предположения:
Принцип удовольствия будет тогда тенденцией, находящейся на службе у функции, которой присуще стремление сделать психический аппарат вообще лишенным возбуждений или иметь количество возбуждения в нем постоянным и возможно низким. Мы не можем с уверенностью решиться ни на одно из этих предположений...* (* По ту сторону принципа удовольствия // Фрейд 3. По ту сторону принципа удовольствия. М., 1992, с. 254. - Примеч. авт.)
Однако все более и более утверждается внутренняя логика концепции. Так как постоянная свобода от возбуждения окончательно оставлена вместе с рождением жизни, инстинктивная тенденция к равновесию в конечном счете означает регрессию за пределы самой жизни. Кажется, что первичные процессы психического аппарата в их стремлении к целостному удовлетворению роковым образом являются "частью всеобщего стремления живущего к возвращению в состояние покоя неорганической материи"* (* Там же. - Примеч. авт.) Инстинкты втягиваются в орбиту смерти. "Если верно, что жизнью управляет фехнеровский принцип постоянного равновесия, он состоит в непрерывном нисхождении к смерти".* (* "Я" и "Оно" // Фрейд 3. "Я" и "Оно". Труды разных лет. Тб., 1991, кн. 1, с. 381. - Примеч. авт.) Принцип нирваны теперь предстает как "доминирующая тенденция психической жизни, может быть, всей нервной деятельности", а принцип удовольствия в свете принципа нирваны видится как его "выражение":
...стремление к уменьшению, сохранению в покое, прекращению внутреннего раздражающего напряжения ("принцип нирваны"), как это находит свое выражение в принципе удовольствия, является одним из наших самых сильных мотивов для уверенности в существовании влечений к смерти.* (* По ту сторону принципа удовольствия, с. 247.)
Однако первичность принципа нирваны, навевающее ужас сближение удовольствия и смерти, терпят крушение столь же быстро, сколь и устанавливается. Независимо оттого, насколько универсальной является косность органической жизни, инстинкты пытаются достичь своей цели принципиально иными способами; это различие равнозначно различию между поддержанием и уничтожением жизни. Из общей природы жизни инстинктов развиваются два типа антагонистических влечений, и влечение к жизни (Эрос) берет верх над влечением к смерти. Они постоянно действуют против друг друга и замедляют "нисхождение к смерти": "требования Эроса, сексуальные влечения, являются тем, что в виде потребностей влечений задерживает снижение уровня и вносит новые напряженности"* (* "Я" и "Оно", с. 381. (Перевод слегка изменен. - Примеч. пер.) - Примеч. авт.) Их функция воспроизводства жизни начинается с отделением эмбриональных клеток от организма и соединением двухклеточных тел* (* По ту сторону принципа удовольствия, с. 232. - Примеч. авт.), что ведет к формированию и сохранению "более крупных единств жизни"* (*An Outline of Psychoanalysis. New York: W. W. Norton, 1949, p. 20. - Примеч. авт.)
Таким образом, они завоевывают потенциальное бессмертие живой материи в борьбе со смертью* (* По ту сторону принципа удовольствия, с. 233. - Примеч. авт.) Может показаться, что это ведет к динамическому дуализму в понимании жизни инстинктов, однако Фрейд тут же возвращается к их изначально общей природе. Инстинкты жизни "в том же смысле консервативны, как и другие, так как воспроизводят ранее бывшие состояния живой субстанции" - хотя и "еще в большей степени"* (* Там же. - Примеч. авт.) Это означало бы в конечном счете подчинение сексуальности тому же принципу, которому подчинено и влечение к смерти. Позднее, чтобы проиллюстрировать регрессивный характер сексуальности, Фрейд приводит "фантастическую гипотезу" Платона о том, что "живая субстанция была разорвана при возникновении жизни на маленькие частицы, которые стремятся к вторичному соединению посредством сексуальных влечений"* (* Там же, с. 250. - Примеч. авт.) Неужели вопреки всем свидетельствам действия Эроса служат инстинкту смерти, и жизнь в действительности лишь один долгий "окольный путь к смерти"* (* Там же, с. 231. - Примеч. авт.)? Однако, пожалуй, убедительность свидетельств и длительность этого окольного пути дают основание остановиться на противоположном предположении. Тогда Эрос можно определить как великую объединяющую силу, которая сохраняет жизнь как таковую* (* "Я" и "Оно", с. 190-191. - Примеч. авт.) Первичное отношение между Эросом и Танатосом остается неясным.
Таким образом, если Эрос и Танатос предстают как два основополагающих инстинкта, чьим вездесущим присутствием и непрекращающимся слиянием (и распадением) характеризуется процесс жизни, то в теории влечений следует видеть нечто гораздо большее, нежели просто новое изложение предшествующих Фрейду концепций. Как верно подчеркивают психоаналитики, метапсихология Фрейда в завершающем виде основана на существенно новом понятии влечения: влечения теперь определяются не в терминах их происхождения и органической функции, но в терминах определяющей силы, придающей процессам жизни определенное "направление" (Richtung), в терминах "принципов жизни". Понятия инстинкт, принцип, регуляция приравниваются. "Нельзя больше сохранять жесткую оппозицию между психическим аппаратом, регулируемым определенными принципами, с одной стороны, и извне проникающими в аппарат влечениями, с другой* (* Bibring, Edward. The Development and the Problems of the Theory of the Instincts, loc. cit. См. также: Hartmann, Heinz. Comments on the Psychoanalytic Theory of Instinctual Drives // Psychoanalitic Quarterly, Vol. XVII, 3 (1948). - Примеч. авт.) Более того, кажется, что дуалистической концепции инстинктов, которая стала сомнительной уже с введением понятия нарциссизма, угрожает опасность совсем с другой стороны. С признанием либидозных компонентов "Я"-влечений стало практически невозможным указать какие-либо "влечения, кроме либидозных* (* По ту сторону принципа удовольствия, с. 244. - Примеч. авт.), найти какие-либо инстинктивные импульсы, которые бы не раскрывались как "отпрыски Эроса"* (* "Я" и "Оно", с. 380. - Примеч. авт.)
Эта неспособность обнаружить в первичной структуре инстинктов нечто, не являющееся Эросом, - неспособность, которая, как мы увидим, и есть залог самой истины - монизм сексуальности теперь, похоже, превращается в свою противоположность: в монизм смерти. Разумеется, анализ навязчивого повторения и регрессии и "в итоге" садистических составляющих Эроса восстанавливает поколебленную было дуалистическую концепцию: влечение к смерти становится полноправным партнером Эроса в первичной структуре инстинктов, и в бесконечной борьбе между ними двумя формируется первичная динамика. Однако открытие общей консервативной природы, свидетельствующее против дуалистической концепции, придает поздней теории Фрейда неопределенность и глубину, делая ее одним из величайших интеллектуальных предприятий в человеческой науке. Теперь заглушить поиск общего источника двух основополагающих инстинктов становится невозможно. Как указал Фенихель* (* Zur Kritik des Todestriebes // Imago, XXI (1935), 463. См. перевод: A Critique of the Death Instict // Collected Papers. New York: W.W. Norton, 1953, pp. 363-372. - Примеч. авт.), Фрейд сам сделал решающий шаг в этом направлении, предположив существование подвижной энергии, которая нейтральна в себе, но способна объединиться с эротическими или деструктивными побуждениями - с инстинктом жизни или смерти. Никогда прежде смерть не включалась столь последовательно в сущность жизни; но и никогда прежде она не приближалась так близко к Эросу. Фенихель ставит важнейший вопрос о том, не является ли антитеза Эроса и влечения к смерти "результатом дифференциации первоначально общего корня". По его мнению, феномены, вместе составляющие инстинкт смерти, могут рассматриваться как выражение принципа, "значимого для всех инстинктов", принципа, который в ходе развития "мог быть преобразован внешними воздействиями"* (* The Psychoanalytic Theory of Neurosis. New York: W.W. Norton, 1945, p. 59. - Примеч. авт.) Более того, если в "навязчивой регрессии" проявляется стремление органической жизни в целом к полному покою и если принцип удовольствия основывается на принципе нирваны, необходимость смерти предстает в совершенно новом свете. Деструктивность влечения к смерти - не самоцель, но путь к освобождению от напряжения, бессознательное бегство от боли и недостатка, выражение бесконечной борьбы против страдания и подавления. Кажется также, что воздействие влияющих на эту борьбу исторических изменений испытывает сам инстинкт смерти. Продолжить объяснение исторического характера инстинктов можно, только рассмотрев их в контексте новой концепции человека, соответствующей последнему варианту теории влечений Фрейда.
Основные "слои" психической структуры теперь обозначаются как "Оно", "Я" и "Сверх-Я". Наиболее глубоким, древнейшим и обширнейшим из них является "Оно", область бессознательного и первичных инстинктов. "Оно" свободно от форм и принципов, конституирующих сознательного, социального индивида, от воздействия времени и противоречий. Ему "не знакомы никакие оценки, никакое добро и зло, никакая мораль"* (* Продолжение лекций по введению в психоанализ // Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. М., 1991, с. 346. - Примеч. авт.), ни установка на самосохранение* (* An Outline of Psychoanalysis, p. 19. - Примеч. авт.) Все, к чему стремится "Оно", - это удовлетворение инстинктивных потребностей в соответствии с принципом удовольствия* (* Продолжение лекций по введению в психоанализ, с. 345. - Примеч. авт.)
Под влиянием внешнего мира (окружающей среды) часть "Оно", снабженная органами восприятия и защиты от раздражения, постепенно развилась в "Я", ставшее "посредником" между "Оно" и внешним миром. Восприятие и сознание - только небольшая и "самая поверхностная" часть "Я", ближайшая топографически к внешней реальности. Но благодаря способностям этих орудий ("перцептуально-сознающая система") наблюдать, испытывать, снимать и сохранять "верную картину" действительности "Я" сохраняет свое существование, приспосабливаясь к действительности и изменяя ее в своих интересах. Таким образом, задача "Я" - "представлять его (внешний мир) перед "Оно" для блага "Оно", которое в слепом стремлении к удовлетворению влечений, не считаясь с этой сверхсильной внешней властью, не смогло бы избежать уничтожения"* (* Там же, с. 346. - Примеч. авт.) Выполняя эту главную свою функцию, "Я" координирует, изменяет, организует и контролирует инстинктивные импульсы "Оно" так, чтобы уменьшить количество конфликтов с действительностью, т.е. подавить несовместимые с ней импульсы, а иные "примирить" с ней путем отсрочивания и отвлечения их удовлетворения, изменения объекта и способа удовлетворения, слияния их с другими импульсами и т.д. Это означает, что "Я" "ниспровергает принцип удовольствия, имеющий непререкаемую власть над процессами в "Оно", и замещает его принципом реальности, обещающим большую безопасность и больший успех".
Несмотря на важность своих функций, обеспечивающих удовлетворение инстинктов организма, который иначе бы почти наверняка был уничтожен или уничтожил себя, "Я" сохраняет свою характеристику "отростка" "Оно". По отношению к "Оно" процессы "Я" остаются вторичными процессами. Пожалуй, более всего проливает свет на зависимость функции "Я" раннее высказывание Фрейда о том, что мышление в целом "есть только окольный путь от воспоминания об удовлетворении... к подобному сохранению того же воспоминания, которое должно быть пережито еще раз посредством моторного опыта"* (* The Interpretation of Dreams, p. 535. Позднее с развитием психоанализа роль "Я" стала рассматриваться как более "положительная" при акцентировании его "синтетической" и "интегративной" функций. О важности этого смещения акцента см. Эпилог. - Примеч. авт.) Воспоминание об удовлетворении стоит у истока мышления как такового, скрытой движущей силой которого является побуждение вновь пережить прошлое удовлетворение. Так как принцип реальности превращает этот процесс в бесконечную серию "окольных переходов", "Я" переживает действительность как преимущественно враждебную, и его позиция сводится преимущественно к "защите". Но, с другой стороны, поскольку реальность посредством этих окольных путей способствует удовлетворению (хотя и "видоизмененному"), "Я" вынуждено отвергнуть те побуждения, удовлетворение которых привело бы к уничтожению его жизни. Таким образом, "Я" защищается на два фронта.
В ходе развития "Я" появляется другая психическая "инстанция" - Сверх-Я. Оно возникает из долгой зависимости ребенка от своих родителей, и родительское влияние остается его ядром. Впоследствии, восприняв множество общественных и культурных воздействий, "Сверх-Я" сгущается в могучего представителя утвердившейся морали и того, "что принято называть "высшими" ценностями человеческой жизни". Теперь те "внешние ограничения", которые сначала налагались на индивида родителями, а затем другими социальными инстанциями, интроецируются в "Я" и становятся его сознанием. С этого времени душевная жизнь наполняется чувством вины - потребностью в наказании, проистекающей от нарушений или желания нарушить эти ограничения (в особенности в Эдиповой ситуации), "...обычно "Я" приступает к вытеснениям по заданию и поручению своего "Сверх-Я"..."* (* "Я" и "Оно", с. 386. - Примеч. авт.) Однако скоро вытеснение, как и большая часть чувства вины, становится бессознательным, иначе говоря, автоматическим.
Франц Александер говорит о "превращении сознательного осуждения, которое основывается на восприятии (и суждении), в бессознательный процесс вытеснения". Он выдвигает предположение о тенденции к сокращению подвижной психической энергии до "тонической формы" - отелеснивании души (corporealization of the psyche)* (* Alexander, Franz. The Psychoanalysis of the Total Personality. New York: Nervous and Mental Diseas Monograph, § 52, 1929, p. 14. - Примеч. авт.) Этот процесс, в ходе которого первоначально сознательная борьба с требованиями действительности (родители и те, кто впоследствии влияет на формирование "Сверх-Я") переходит в бессознательные, автоматические реакции, имеет важнейшее значение для развития цивилизации. Посредством стяжения сознательного "Я" происходит утверждение принципа реальности, что означает замораживание автономного развития инстинктов и фиксацию их структуры на уровне детства. Последней теперь внутренне присуще стремление к status quo ante* (* прежнее состояние (лат.). - Примеч. пер.) Эта реакционность - как в прямом, так и в переносном смысле - составляет теперь существо инстинктивного поведения индивида. Он относится к себе с суровостью, которая была к месту на детской ступени его развития, но выглядит устаревшей в свете возможностей зрелого (индивидуального и социального) разума* (* Ibid., pp. 23-25. О дальнейшей дифференциации и структуры "Я" см. ниже. - Примеч. авт.) Индивид казнит себя (и тем самым действительно бывает наказан) за несовершенные поступки или за поступки, несовместимые с цивилизованной действительностью, с образом цивилизованного человека.
Таким образом, принуждение "Сверх-Я" направлено не просто на выполнение требований действительности, но также требований прошлой действительности. В силу этих бессознательных механизмов психическое развитие отстает от реального развития или (поскольку первое само является фактором последнего) тормозит его, отрицая его возможности во имя прошлого. Эта двойная функция прошлого обнаруживается в воздействии на формирование индивида и его общества. "Оно", как бы припоминая господство принципа удовольствия, когда необходимостью была свобода от недостатка в чем-либо, постоянно пытается внести в будущее следы этих воспоминаний, тем самым проецируя прошлое на будущее. Однако "Сверх-Я", также бессознательное, отвергает инстинктивное требование будущего во имя прошлого - прошлого не целостного удовлетворения, а горького приспособления к карающему настоящему. С прогрессом цивилизации и ростом индивида как филогенетически, так и онтогенетически следы воспоминаний о единстве свободы и необходимости угасают в подчинении необходимости несвободы. Память, рациональная и рационализированная, сама покоряется принципу реальности.
Принцип реальности обеспечивает сохранность организма во внешнем мире. В случае с человеческим организмом речь идет об историческом мире. Внешний мир, противостоящий растущему "Я", на любом этапе является специфической социо-исторической организацией действительности, воздействующей на психическую структуру посредством специфических общественных инстанций и их представителей. Утверждалось, что понятие Фрейда "принцип реальности" игнорирует этот факт, превращая исторические обстоятельства в биологические нужды, поскольку его анализ репрессивного преобразования инстинктов под влиянием принципа реальности производит обобщающий переход от специфической исторической формы реальности к реальности вообще. Эта критика справедлива, но ее справедливость не задевает заключенной в обобщении Фрейда истины, что в основе всех исторических форм принципа реальности в цивилизации лежит репрессивная организация инстинктов. И, объясняя ее непримиримостью первичного принципа удовольствия и принципа реальности, он тем самым выражает исторический факт прогресса цивилизации как организованного господства. Это понимание всецело пронизывает его филогенетическую конструкцию, которая выводит цивилизацию из замещения патриархального деспотизма примитивной орды интернализованным деспотизмом клана братьев. Именно потому, что цивилизация в целом была организованным господством, историческое развитие предполагает значимость и необходимость всеобщего биологического развития. Таким образом, "неисторическому" характеру фрейдовских понятий присуще и противоположное качество: их историческое содержание может быть схвачено не путем добавки каких-либо социологических факторов (как поступают культурологически ориентированные неофрейдистские направления), но путем развертывания их собственного содержания. В этом смысле наше последующее рассуждение является "экстраполяцией", которая исходит из понятий теории Фрейда и предположений, в ней содержащихся, однако привязанных к конкретному предмету, вследствие чего исторические процессы предстают как естественные (биологические).
В терминологическом плане эта экстраполяция требует удвоения понятий. Термины Фрейда, поскольку они не обеспечивают адекватного различения между биологическими инстинктами и их социо-историческими превращениями, необходимо дополнить соотносительными терминами, обозначающими социо-исторические компоненты. Поэтому мы вводим два таких термина:
(a) Прибавочная (дополнительная)репрессия (подавление)* (* В оригинале - surplus-repression, что вызывает ассоциацию с вариантом понятия Маркса surplus-value (прибавочная стоимость). Однако, например, переводчики "Эроса и цивилизации" на немецкий язык предпочли избежать этой ассоциации - zusatzliche Unterdriikung (дополнительное подавление). Иногда на русский язык это понятие также переводится как "сверхрепрессия". - Примеч. пер.): ограничения, налагаемые социальной властью. Следует отличать от (основной) репрессии :как "модификации" инстинктов, необходимой для закрепления существования человечества в цивилизованной форме.
(b) Принцип производительности: господствующая историческая форма принципа реальности.
В основе принципа реальности лежит фундаментальный факт Ананке или нужды (Lebensnot* (* Жизненная нужда (нем.). - Примеч. пер.)), означающий, что борьба за существование происходит в мире, который слишком беден для удовлетворения человеческих потребностей без постоянного ограничения, отказа и отсрочивания. Иными словами, любого рода удовлетворение требует работы, т.е. более или менее болезненных мер и предприятий ради приобретения средств удовлетворения потребностей. Однако вследствие длительности работы, заполняющей практически полностью существование зрелого индивида, удовольствие "затягивается" и преобладает боль. А поскольку базовые инстинкты стремятся к преобладанию удовольствия и отсутствию боли, принцип удовольствия оказывается несовместимым с реальностью; инстинкты вынуждены покориться репрессивной регламентации. Однако этот аргумент, принимающий преувеличенные размеры в метапсихологии Фрейда, становится ошибочным в применении к грубому факту нужды, в то время как суть дела заключается в последствиях специфической организации нужды и специфического экзистенциального отношения, обусловливаемого этой организацией. На протяжении всей истории цивилизации распространение нужды (хотя и различными способами) организовывалось отнюдь не путем коллективного распределения в соответствии с индивидуальными потребностями. Также и целью приобретения благ вовсе не было наилучшее удовлетворение развивающихся потребностей индивидов. Вместо этого распределение нужды и усилия по ее преодолению путем труда возлагались на плечи индивидов - сначала с помощью прямого насилия, а впоследствии посредством более рационального использования власти. Однако независимо от того, насколько полезной оказалась эта рациональность для прогресса целого, она остается рациональностью господства, с интересами которого было неизбежно связано постепенное покорение нужды. Господство отличается от рационального использования власти. Последнее, будучи присущим любому общественному разделению труда, проистекает из знания и ограничивается отправлением функций и мер, необходимых для прогресса целого. В противоположность этому господство исходит от особой группы или индивида и направлено на поддержание и возвышение своего привилегированного положения. В то же время, не исключая технического, материального и интеллектуального прогресса (но лишь как неизбежный побочный продукт), такое господство сохраняет иррациональную нужду, недостаток и принуждение.
Различные типы господства (человека и природы) выражаются в различных исторических формах принципа реальности. Например, общество, в котором нормой для всех членов является зарабатывать себе на жизнь, требует иного способа подавления нежели общество, в котором труд является исключительной областью одной специфической группы. Подобным же образом репрессия будет различаться по объему и степени в зависимости от ориентации общественного производства на индивидуальное потребление или на прибыль, преобладания рыночной или плановой экономики, частной или коллективной собственности. Эти различия оказывают воздействие на само содержание принципа реальности, так как каждая его форм должна воплотиться в системе общественных институтов и отношений, законов и ценностей, которые опосредуют и упрочивают необходимую "модификацию" инстинктов. На разных этапах развития цивилизации это "тело" принципа реальности различно. Более того, в то время как любая форма принципа реальности требует значительной степени и объема репрессивного контроля над инстинктами, специфические исторические институты принципа реальности и специфические интересы господства вводят над ними дополнительный контроль, неизбежный для цивилизованного человеческого сообщества. Этот дополнительный контроль, проистекающий из специфических институтов господства, мы и называем прибавочной репрессией.
В качестве примеров прибавочной репрессии, связанной с институтами определенного принципа реальности, можно привести модификации и отклонении энергии инстинктов, вынуждаемые закреплением моногамно-патриархальной семьи, иерархическим разделением труда или публичным контролем над частным существованием индивида. Они добавляются к основным (филогенетическим) ограничениям инстинктов, которыми отмечено развитие человека от человекоподобного животного до animal sapiens* (*разумное животное (лат.). - Прим. пер.) Ограничение и управление инстинктивными побуждениями, превращение биологических нужд в индивидуальные потребности и желания скорее усиливают, чем ослабляют удовлетворение: "опосредование" природы, подрыв ее принуждения являются человеческой формой принципа удовольствия. Такие ограничения влечений, сначала, вероятно, налагаемые нуждой и затянувшейся зависимостью человекоподобного животного, стали привилегией и отличительной чертой человека, позволившей ему превратить слепую необходимость выполнения желания в желаемое удовлетворение* (*См. гл. 11. - Примеч. авт.)
К этому основному слою вытеснения, который делает возможным интенсивное удовольствие, принадлежат "сдерживание" частичных сексуальных влечений и прогресс к генитальности: созревание организма приводит к нормальному и естественному созреванию удовольствия. Однако овладение инстинктивными побуждениями может также обернуться против удовлетворения. Основная и прибавочная репрессия неразличимо переплелись в истории цивилизации; при этом нормальный прогресс к генитальности был организован таким образом, что частичные влечения и их "зоны" были десексуализированы для того, чтобы удовлетворить специфическим требованиям социальной организации человеческого существования. Хороший пример взаимоотношения между основной и прибавочной репрессией представляет участь "чувств близости" (обоняния и вкуса). Фрейд полагал, что "копрофильные части влечения... оказались несовместимыми с нашей эстетической культурой, вероятно, с тех пор, как мы благодаря вертикальному положению тела при ходьбе удалили наш орган обоняния от поверхности земли"* (* Об унижении в любовной жизни // Фрейд 3. "Я" и "Оно". Труды разных лет. Тб., 1991, кн. 2, с. 153. - Примеч. авт.) Однако у подчинения инстинктов в цивилизации имеется и другой аспект: они подпадают под жестко установленные табу на слишком интенсивное телесное удовольствие. Удовольствие от запаха и вкуса "гораздо более телесно, физично и, следовательно, также более сродни сексуальному, чем более возвышенное удовольствие, вызываемое звуком, или наименее телесное из всех удовольствий - зрелище чего-либо прекрасного"* (* Schachtel, Ernest. On Memory and Childhood Amnesia // A Study of Interpersonal Relations, ed. Patrick Mullahy. New York: Hermitage Press, 1950, p. 24. - Примеч. авт.) Запах и вкус доставляют несублимированное удовольствие per se (а также невытесненное отвращение). Они связывают (и разделяют) индивидов непосредственно, не прибегая к обобщенным и конвенционализированным формам сознания, морали и эстетического восприятия. Такая непосредственность несовместима с воздействием организованного "господства", с обществом, которое "стремится разъединить людей, установить между ними дистанцию и воспрепятствовать спонтанным отношениям и их "естественным" животным выражениям"* (* Ibid., p. 26. - Примеч. авт.) Удовольствие от чувств близости играет на эрогенных зонах тела, не преследуя при том никакой другой цели, кроме самого удовольствия. Их неподавленное развитие эротизировало бы организм до такой степени, что это привело бы к противодействию десексуализации организма, необходимой для его общественного использования в качестве инструмента труда.
На протяжении документированной истории цивилизации принуждение инстинктов, налагаемое нуждой, усиливалось принуждением, налагаемым иерархическим распределением нужды и труда. К организации инстинктов, определяемой принципом реальности, в силу интересов господства было присоединено прибавочное подавление. Принцип удовольствия был ниспровергнут не просто потому, что он стоял на пути цивилизации, но потому, что он противился той цивилизации, прогресс которой увековечивает господство и изнурительный труд. Фрейд, по-видимому, признает этот факт, когда сравнивает отношение цивилизации к сексуальности с отношением к ней "племени или сословия, подчинившего себе и угнетающего другое. Страх перед восстанием угнетенных принуждает ввести строжайшие меры предосторожности"* (* Недовольство культурой // Фрейд 3. Психоанализ. Религия. Культура. М., 1992, с. 100-101. - Примеч. авт.)
Верховенство принципа реальности оказывает модифицирующее воздействие как на инстинкт жизни, так и на инстинкт смерти; но развитие последнего становится полностью понятным только в свете развития инстинкта жизни, т.е. репрессивной организации сексуальности. Именно сексуальное влечение принимает на себя основную тяжесть принципа реальности, который в конечном счете стремится утвердить приоритет генитальности и подчинить ей частичные сексуальные влечения, подключив их к функции произведения потомства. Этот процесс приводит к отвлечению либидо от собственного тела на внешний объект противоположного пола (овладение первичным и вторичным нарциссизмом), а удовлетворение частичных влечений и не связанной с деторождением генитальности в соответствии со степенью их независимости подвергается табуированию как перверсии, сублимируется или трансформируется во вспомогательные моменты сексуальности, связанной с произведением потомства. Более того, в большинстве цивилизаций последняя облечена в форму моногамных институтов. Такая организация приводит к количественному и качественному ограничению сексуальности. Объединение частичных влечений и их подчинение детородной функции изменяют саму природу сексуальности: из автономного "принципа", управляющего всем организмом, она превращается в специфическую, ограниченную во времени функцию, в средство достижения некоторой цели. В терминах принципа удовольствия, управляющего "неорганизованными" сексуальными влечениями, воспроизведение рода представляет собой всего лишь "побочный продукт", но первичное содержание сексуальности есть "функция получения удовольствия с помощью зон тела". Только впоследствии она "ставится на службу воспроизведению"* (*An Outline of Psychoanalysis, p. 26. - Примеч. авт.) Фрейд время от времени подчеркивает, что, не будучи регламентированной как "служебная", сексуальность стала бы препятствием для всех несексуальных и, следовательно, всех цивилизованных общественных отношений даже на ступени зрелой гетеросексуальной генитальности:
Примерно то же мы утверждаем, выводя противоречие между культурой и сексуальностью из того факта, что сексуальная любовь есть отношения двух лиц, где третий всегда лишний, тогда как культура покоится на отношениях между многими людьми. На вершине любви не остается интереса к окружающему миру; влюбленной паре достаточно себя самой, для счастья ей не нужен даже ребенок.* (*Недовольство культурой, с. 103. - Примеч. авт.)
И ранее, в другой работе, рассматривая различие между сексуальными влечениями и инстинктами самосохранения, он подчеркивает, что сексуальность чревата гибельными последствиями:
Несомненно, что ее выполнение не всегда приносит пользу отдельному существу, как его другие функции, а ценой необыкновенно высокого наслаждения подвергает опасностям, угрожающим жизни и довольно часто лишающим ее.* (*Введение в психоанализ, с. 264. - Примеч. авт.)
Но каким же образом из этой интерпретации сексуальности как существенно взрывоопасной силы в "конфликте" с цивилизацией вытекает определение Эроса как усилия "связывать органическое во все большие единства"* (* По ту сторону принципа удовольствия, с. 235. - Примеч. авт.), "сохранять их - словом, объединять"* (* An Outline of Psychoanalysis, p. 20. - Примеч. авт.)? Как сексуальность может стать вероятным "заместителем... влечения к совершенствованию"* (* По ту сторону принципа удовольствия, с. 235. - Примеч. авт.), силой, "все в мире объединяющей"* (* Массовая психология и анализ человеческого "Я" // Фрейд 3. По ту сторону принципа удовольствия. М, 1992, с. 277. - Примеч. авт.)?
Как понятие асоциального характера сексуальности согласуется с предположением о том, "что любовные отношения (выражаясь безлично, эмоциональные связи) составляют собой также и сущность массовой души"* (* Там же. - Примеч. авт.)? Это очевидное противоречие нельзя разрешить, приписав взрывоопасные коннотации ранней концепции сексуальности, а конструктивные Эросу, так как последний включает и те, и другие. В "Недовольстве культурой" Фрейд, непосредственно продолжая цитированный выше отрывок, объединяет оба аспекта: "Нет другого случая, где бы Эрос так ясно обнаруживал свою сущность, стремление творить единое из многого. Но если ему это удается в данном - вошедшем в присказку - случае уединения двух влюбленных, то дальше он не продвигается". Нельзя также устранить это противоречие, приписав конструктивную культурную силу Эроса только сублимированным разновидностям сексуальности, ибо, согласно Фрейду, стремление к созданию все более крупных единств свойственно биоорганической природе самого Эроса.
На этом этапе нашей интерпретации мы склонны не столько к поиску примирения двух противоречивых аспектов сексуальности, сколько к предположению о том, что они отражают непримиримое противоречие внутри теории Фрейда. Понятие неизбежного "биологического" конфликта между принципом удовольствия и принципом реальности, между сексуальностью и цивилизацией испытывает противодействие со стороны идеи, объединяющей и удовлетворяющей силы Эроса, скованного и истощенного нездоровой цивилизацией. Такая идея подразумевала бы, что свободный Эрос не препятствует прочным цивилизованным общественным отношениям, и что он отталкивает только сверхрепрессивную организацию общественных отношений, определяемую принципом, отрицающим принцип удовольствия. У самого Фрейда возникает образ цивилизации, состоящей "из таких пар индивидов, которые, будучи либидозно удовлетворенными, соединялись бы друг с другом узами совместного труда и общего интереса"* (* Недовольство культурой, с. 103. - Примеч. авт.) Но он добавляет, что такого "завидного" состояния нет и никогда не бывало и что культура "мобилизует все силы заторможенного по цели либидо... Для исполнения этого намерения она неизбежно ограничивает сексуальную жизнь". По его мнению, причина "антагонизма" культуры по отношению к сексуальности - в агрессивных инстинктах, глубоко с нею связанных. Они постоянно угрожают цивилизации уничтожением и вынуждают культуру "напрягать все свои силы" против них. "Для этого на службу призываются методы идентификации и затормаживания по цели любовных отношений, отсюда ограничения сексуальной жизни..."* (* Там же, с. 107. - Примеч. авт.) Но Фрейд снова указывает, что эти репрессивные методы в действительности не разрешают конфликта. Цивилизация ввергается в разрушительную диалектику: непрекращающиеся ограничения Эроса в конце концов ослабляют инстинкты жизни и, следовательно, усиливают и освобождают те самые силы, против которых они были "призваны", - силы деструкции. Эта диалектика, составляющая до сих пор неисследованное и даже табуированное существо метапсихологии Фрейда, будет изучена позже. Здесь мы воспользуемся фрейдовской антагонистической концепцией Эроса для того, чтобы осветить специфически исторический способ подавления, налагаемый утвердившимся принципом реальности.
Вводя термин прибавочная репрессия, мы сосредоточили внимание на институтах и отношениях, которые созидают социальное "тело" принципа реальности. Они не просто репрезентируют изменчивые внешние проявления одного и того же принципа реальности, но фактически изменяют сам принцип. Следовательно, для того чтобы прояснить объем и границы преобладающего в современной цивилизации способа подавления, нам придется описать его в терминах специфического принципа реальности, определившего происхождение и рост этой цивилизации. Обозначая его как принцип производительности, мы тем самым подчеркиваем, что управляемое им общество расслаивается в соответствии с конкурентными видами экономической деятельности своих членов. Ясно, что это не единственный исторический принцип реальности: иные способы общественной организации не только преобладали в примитивных культурах, но и уцелели до настоящего времени.
Принцип производительности как принцип непрерывно расширяющегося потребительского и антагонистического общества предполагает долгое развитие, в течение которого господство все более рационализировалось. Теперь благодаря контролю над социальным трудом общество воспроизводится в укрупненном масштабе и при улучшающихся условиях. Долгое время интересы господства совпадают с интересами целого, так как использование производительного аппарата с целью прибыли способствует реализации потребностей и способностей индивидов. Но собственный труд этих индивидов, определяющий для огромного большинства населения степень и способ удовлетворения, служит аппарату, который находится вне их контроля и действует как независимая сила, которой индивиды должны подчиниться, если они хотят жить. И чем более специализируется разделение труда, тем более отчужденным он становится. Люди живут не своей собственной жизнью, но исполняют предустановленные функции. Время их работы, отнятое у реализации их потребностей и способностей, - отчужденное время. Труд, как и ограничения, налагаемые на либидо, стал всеобщим. А время, на него затраченное и занимающее большую часть жизни индивида, наполнено страданиями, ибо отчужденный труд, лишенный удовлетворения, отрицает принцип удовольствия. Либидо переключается на выполнение социально полезных функций, и индивид работает для себя лишь постольку, поскольку он работает для аппарата, в основном занимаясь деятельностью, не совпадающей с его (индивида) способностями и желаниями.
Однако - и это имеет решающее значение - поскольку социальное использование (в труде) изъятой таким образом энергии его инстинктов поддерживает и даже обогащает жизнь индивида, она не присоединяется к (несублимированным) агрессивным инстинктам. Ограничения, налагаемые на либидо, кажутся тем более рациональными, чем более универсальными они становятся и чем в большей степени они пронизывают целое общества. Они воздействуют на индивида и как внешние объективные законы, и как интернализованная сила: власть общества проникает в "сознание" и бессознательное индивида и оказывает влияние на его желания, моральные мотивы и поступки. При "нормальном" развитии индивид "свободно" изживает вытеснение как собственную жизнь: он желает того, что ему положено желать; удовлетворяя себя, он приносит выгоду себе и другим и обретает умеренное, а порой и более чем умеренное счастье. Он наслаждается им в короткие часы досуга между днями и ночами работы, а иногда и во время самой работы, и это позволяет ему продолжать выполнение своей функции, которая, в свою очередь, направлена на увековечение такого труда для него самого и других. Рядом с его общественной функцией находится место его эротической активности. Подавление, которое перестает замечаться в большом объективном порядке вещей, более или менее адекватно вознаграждает подчиняющегося индивида и, таким образом, более или менее адекватно осуществляет воспроизводство общества как целого.
Вместе с этим развитием господства развертывается конфликт между сексуальностью и цивилизацией. Под властью принципа производительности тело и душа превращаются в инструменты отчужденного труда. Как таковые они могут функционировать, только отказавшись от свободы либидозного субъект-объекта, которым первоначально является человеческий организм и которого он желает. Важнейшую роль в этой трансформации играет распределение времени. Лишь часть рабочего дня человек существует в качестве инструмента отчужденного труда; оставшееся время он предоставлен себе. (Если средний рабочий день, включая подготовку и путь на и с работы, достигает десяти часов и если для удовлетворения биологических потребностей в сне и питании нужно еще десять часов, то свободное время составит четыре из каждых двадцати четырех часов в течение большей части жизни индивида.) Это свободное время потенциально предоставлено для удовольствия. Но движимый "Оно" принцип удовольствия "не знает ограничения во времени" в том смысле, что он сопротивляется дозированию удовольствия. А такое распределение по необходимости практикуется обществом, управляемым принципом удовольствия, так как организм следует приучать к отчуждению в самой его сердцевине - "Я" удовольствия* (* Точнее, любое общество, любая цивилизация вынуждены требовать время, отданное труду, для обеспечения необходимого и предметов роскоши. Но нельзя сказать, что труд любого рода непримирим по существу с принципом удовольствия. Человеческие отношения, связанные с работой, могут предоставить "возможность перемещения значительной части либидозных компонентов - нарциссических, агрессивных и собственно эротических - в трудовую сферу..." (Недовольство культурой, с. 80.) Непримиримый конфликт существует не между работой (принцип реальности) и Эросом (принцип удовольствия), а между Эросом и отчужденным трудом. Понятие неотчужденного, либидозного труда будет рассмотрено позднее. - Примеч. авт.) Его нужно заставить забыть стремление к неограниченному временем и пользой удовлетворению, к "бесконечному удовольствию". Более того, отчуждение и регламентация переходят с рабочего на свободное время. Такое координирование не обязательно привносится институтами общества. Основной формой контроля служит продолжительность рабочего дня, утомительная и механическая рутина отчужденного труда, после которого досуг становится пассивным расслаблением и восстановлением энергии для работы. Только на поздней ступени индустриальной цивилизации, когда рост производительности угрожает выходом за границы, установленные репрессивным господством, время досуга принудительно контролируется государством либо подпадает под непосредственный контроль индустрии развлечений, составной части техники манипулирования массами* (*См. гл. 4. - Примеч. авт.) Индивида нельзя оставлять одного. Ибо, будучи предоставленным самому себе и своему разуму, он приходит к осознанию возможностей освобождения от подавляющей действительности. Генерируемая "Оно" либидозная энергия разрушила бы внешние ему ограничения и устремилась бы к овладению все более широким полем экзистенциальных отношений, угрожая уничтожить "Я" реальности и его репрессивные формы деятельности.
В регулировании сексуальности отражаются основные черты принципа производительности и организуемого им общества. Фрейд выделяет аспект централизации, что особенно проявляется в "объединении" различных объектов частичных влечений в единый либидозный объект противоположного пола и в установке на приоритет генитальности. В обоих случаях процесс объединения насильствен. Следовательно, частичные влечения не могут развиваться свободно, достигая "более высокой" ступени удовлетворения и сохраняя свои цели; они урезываются до служебных функций. Этот процесс приводит к социально необходимой десексуализации тела: сосредоточиваясь в одной его части, либидо большую часть оставляет свободной для использования его в качестве инструмента труда. Таким образом, временное урезывание либидо дополняется пространственным.
Первоначально сексуальный инстинкт не знает ни временных и ни пространственных внешних ограничений в отношении своего субъекта и объекта; сексуальность по природе "полиморфно-перверсна". Но общественная организация социального инстинкта табуирует как перверсии (извращения) практически все ее проявления, которые не служат функции деторождения или не подготавливают ее выполнение. Не будь этих строжайших ограничений, они бы стали препятствием для сублимации, на которой, собственно, и покоится рост культуры. Согласно Фенихелю, "объектом сублимации являются прегенитальные стремления", а ее предпосылкой - приоритет генитальности* (* The Psychoanalytic Theory of Neurosis, p. 142. - Примеч. авт.) Фрейд задался вопросом, почему табу на перверсии поддерживается с такой чрезвычайной жесткостью, и пришел к заключению, что перверсии воспринимаются не просто "как что-то отвратительное, но и чудовищное, опасное, как будто их считают соблазнительными и в глубине души вынуждены побороть тайную зависть к тем, кто ими наслаждается..."* (* Введение в психоанализ, с. 204. - Примеч. авт.) Кажется, что перверсии дают большее promesse de bonheur * (* обещание счастья (фр.). - Примеч. пер.), чем "нормальная" сексуальность. В чем же источник этого обещания? Фрейд выделил "исключительный" характер отклонений от нормальности, их отказ от сексуального акта, направленного на деторождение. Перверсии, таким образом, выражают бунт против порядка, подчиняющего сексуальность произведению потомства, и институтов, его гарантирующих. В этих действиях, исключающих или предотвращающих деторождение, психоаналитическая теория видит оппозицию цели воспроизводства и тем самым патерналистскому господству - попытку помешать "новому появлению отца"* (* Barag G. Zur Psychoanalyse der Prostitution // Imago, Vol. XXIII, § 3 (1937), p. 345. - Примеч. авт.) Кажется, что перверсии - это протест против всецело порабощающего наступления "Я" реальности на "Я" удовольствия. Провозглашая свободу инстинктов в мире подавления, они решительно отбрасывают чувство вины, сопровождающее сексуальное вытеснение* (* Rank, Otto. Sexualitat und Schuldgeftihl. Leipzig, Vienna, Zurich: Internationaler Psychoanalytischer Verlag, 1926, p. 103. - Примеч. авт.)
Самим фактом этого восстания против принципа производительности во имя принципа удовольствия перверсии демонстрируют глубокую близость фантазии как типу психической деятельности "свободному от изучения действительности и подчиненному только принципу удовольствия"* (* Freud, Sigmund. "...Two Principles in Mental Functioning" // Collected Papers, IV, 16-17. - Примеч. авт.) Фантазия не только играет конститутивную роль в перверсных проявлениях сексуальности* (* Rank О. Sexualitat und Schuldgefflhl, pp. 14-15. - Примеч. авт.); как художественное воображение она также соединяет перверсии с образами целостной свободы и удовлетворения. При репрессивном порядке, насаждающем уравнивание нормального, социально полезного и хорошего, проявления удовольствия ради удовольствия должны восприниматься как fleurs du mal* (* цветы зла (фр.). - Примеч. пер.) Вопреки обществу, использующему сексуальность как средство для достижения полезных целей, перверсии утверждают сексуальность как самоцель. Таким образом, они выносят себя за пределы власти принципа производительности и бросают ему вызов. И поскольку устанавливаемые ими либидозные отношения содержат угрозу опрокинуть цивилизационный процесс, превративший организм в инструмент работы, общество вынуждено подвергнуть их остракизму. Они являют собой символ того, что должно быть подавлено во имя организации все более эффективного господства человека и природы, - символ той разрушительной силы, которую представляет собой единство свободы и счастья. Более того, легитимация практики перверсий поставила бы под угрозу упорядоченное воспроизведение не только энергии труда, но и, возможно, самого человечества. Это до критической степени ослабило бы союз Эроса и инстинкта смерти, непрочный даже в нормальном человеческом существовании, вследствие чего обнаруживаются эротические компоненты инстинкта смерти и смертоносные компоненты сексуального инстинкта. Напрашивается мысль о конечном единстве Эроса и инстинкта смерти или о подчиненности первого второму. Культурная задача либидо (задача жизни?) - а именно, "обезвредить это разрушительное влечение"* (* Фрейд 3. Экономическая проблема мазохизма, с. 355. - Примеч. авт.) - сводится этим на нет: инстинктивное стремление к окончательной и целостной реализации регрессирует от принципа удовольствия к принципу нирваны* (* Термин принадлежит Барбаре Лоу ("Психо-анализы", 1920). Означает "стремление к уменьшению, сохранению в покое, прекращению внутреннего раздражающего напряжения". См.: Фрейд 3. По ту сторону принципа удовольствия, с. 247. - Примеч. пер.) Признание и санкционирование этой крайней опасности проявляется в том, что цивилизация платит дань восхищения слиянию инстинкта смерти и Эроса в высоко сублимированных и моногамных созданиях Liebestod* (* Любовь к смерти (нем.). - Примеч. пер.), в то же время изгоняя менее совершенные, но более реалистичные выражения Эроса как самоцели.
В отличие от Эроса инстинкт смерти вследствие своей глубинности защищен от такой систематической и методической общественной организации. Контролю доступны лишь некоторые проявления его производных. Под табу на перверсии он подпадает как компонент садомазохистского удовлетворения. Тем не менее общий прогресс цивилизации возможен только благодаря преобразованию и использованию инстинкта смерти. Переключение первичной разрушительности с "Я" на внешний мир питает технологический прогресс цивилизации, а энергия инстинкта смерти формирует "Сверх-Я", которое осуществляет принудительное подчинение "Я" удовольствия принципу реальности, и тем самым ставится на службу цивилизованной морали и Эросу: энергией агрессивных инстинктов питается непрерывное изменение, овладение и эксплуатация природы для пользы человечества. Изменяя, разрушая, разбивая, распыляя вещи и животных (а периодически и людей), человек расширяет свое господство над миром и продвигается по ступеням цивилизации ко все большему богатству. Но везде цивилизация оставляет печать инстинкта смерти:
...кажется, мы почти вынуждены принять ту ужасную гипотезу, что в самой структуре и веществе всех человеческих конструктивных социальных усилий содержится принцип смерти, который не может не подтачивать само стремление к прогрессу; и что разум бессилен найти надежную защиту от сокрушительного варварства.* (* Trotter, Wilfred. Instincts of the Herd in Peace and War. London: Oxford University Press, 1953, pp. 196-197. - Примеч. авт.)
Время от времени социально регулируемая деструктивность обнаруживает свое происхождение в движениях, чуждых всякой полезности. Смертельный партнер Эроса, которого пытаются скрыть за разнообразными рациональными и рационализированными мотивами войны против врагов наций и групп, мотивами разрушительного завоевания времени, пространства и человека, становится очевидным в постоянстве, с которым одобряются всегда готовые явиться жертвы* (* См.: Почему война? // Фрейд 3. Психоанализ. Религия. Культура. М, 1992, с. 264 и далее. - Примеч. авт.).
"В строении личности инстинкт разрушения наиболее отчетливо проявляет себя через формирование "Сверх-Я"* (* Alexander, Franz. The Psychoanalysis of the Total Personality, p. 159. - Примеч. авт.) Разумеется, преграждая путь "нереалистическим" позывам "Оно" и участвуя в продолжительном завоевании Эдипова комплекса, "Сверх-Я" создает и защищает единство "Я", обеспечивает его развитие под руководством принципа реальности и, таким образом, служит Эросу. Однако "Сверх-Я" достигает этих целей, направляя "Я" против своего "Оно", т.е. направляя часть влечения к разрушению против части личности, и тем самым разрушает, "раскалывает" единство личности как целое и служит антагонисту инстинкта жизни. Поскольку же источником морального ядра личности является направленная вовнутрь деструктивность, сознание - эта самая лелеемая моральная инстанция индивида - предстает пронизанной инстинктом смерти. Навязываемый "Сверх-Я" категорический императив, хотя и конструирует социальное существование личности, остается императивом самодеструкции. Теперь вытеснению подлежат как инстинкт смерти, так и инстинкт жизни. "Сверх-Я" своей непреклонной суровостью постоянно угрожает равновесию этого союза. "...Чем больше человек ограничивает свою агрессию вовне, тем строже, т. е. агрессивнее он становится в своем "Идеале Я"... тем больше возрастает склонность его идеала к агрессии против его Я".* (* "Я" и "Оно", с. 388. - Примеч. авт.) В доведенном до крайности меланхолией "Сверх-Я" может взять верх "чистая культура инстинкта смерти". "Сверх-Я" может стать "местом скопления инстинктов смерти"* (* Там же, с. 387, 388. - Примеч. авт.) Но эта крайняя опасность коренится в нормальной ситуации "Я". Поскольку работа "Я" приводит к... освобождению агрессивных первичных позывов в "Сверх-Я", то своей борьбой против либидо оно подвергает себя опасности стать жертвой жестокости и смерти. Если "Я" страдает от агрессии "Сверх-Я" или даже погибает, то его судьба подобна судьбе одноклеточных, погибающих от продуктов разложения, которые они сами создали* (* Там же, с. 390. - Примеч. авт.)
К этому Фрейд добавляет следующее: "Действующая в "Сверх-Я" мораль кажется нам в экономическом смысле таким продуктом разложения". Именно в этом контексте мета-психология Фрейда встречается лицом к лицу с гибельной диалектикой цивилизации, ибо сам прогресс цивилизации ведет к высвобождению нарастающих разрушительных сил. Для того чтобы прояснить связь между индивидуальной психологией Фрейда и теорией цивилизации, необходимо продолжить интерпретацию динамики инстинктов на другом - филогенетическом уровне.

3. Происхождение репрессивной цивилизации. (Филогенезис)
Поиск источника репрессии приводит нас к вытеснению влечений в раннем детстве. Становится очевидно, что "Сверх-Я" является наследником Эдипова комплекса, а репрессивная организация сексуальности направлена главным образом против ее прегенитальных и перверсных проявлений. Более того, поскольку "травма рождения" высвобождает первые выражения инстинкта смерти - стремление возвратиться в нирвану матки, - становится необходимым последующий контроль этого влечения. Именно в ребенке принцип реальности производит свою основную работу, да с такой тщательностью и суровостью, что поведение взрослого индивида кажется не более чем повторением детских переживаний и реакций. Но детский опыт, травмированный воздействием реальности, носит доиндивидуальный, родовой характер: длительная зависимость ребенка, Эдипова ситуация и прегенитальная сексуальность с индивидуальными вариациями принадлежат к роду человека. У личности же, страдающей нервными расстройствами, неумеренная суровость "Сверх-Я", бессознательное чувство вины и бессознательная потребность наказания, по-видимому, несоизмеримы с действительно "греховными" побуждениями индивида. Закрепление и (как мы увидим) усиление чувства вины на протяжении зрелости и чрезмерно репрессивную организацию сексуальности нельзя удовлетворительно объяснить, исходя из еще острой опасности индивидуальных побуждений. Равно и "пережитое самим индивидом" не может дать достаточного объяснения индивидуальным реакциям на ранние травмы. Они отклоняются от индивидуального опыта "способом, гораздо лучше отвечающим прообразу некоего филогенетического события и сплошь да рядом допускающим объяснение лишь через влияние такого события"* (* Человек Моисей и монотеистическая религия, с. 222. - Примеч. авт.) Следовательно, анализ психической структуры личности необходимо продолжить за раннее детство и вернуться от предыстории индивида к предыстории рода. Согласно Отто Ранку, в личности действует "биологическое чувство вины", которое отвечает потребностям вида. Моральный принцип, "который ребенок усваивает от людей, ответственных за его воспитание на протяжении первых лет его жизни", отражает "определенные филогенетические отзвуки первобытного человека"* (* Alexander, Franz. The Psychoanalysis of the Total Personality. New York Nervous and Mental Disease Monograph, § 52, 1929, p. 7. - Примеч. авт.) Развитие цивилизации все еще определяется ее архаическим наследием, и это наследие, как утверждает Фрейд, "охватывает не только предрасположенности, но также и содержания, следы памяти о переживаниях прежних поколений". Таким образом, в себе индивидуальная психология является массовой психологией. Именно архаическое наследие, объединяющее индивида и вид, перекидывает "мостик между индивидуальной и массовой психологией"* (* Человек Моисей и монотеистическая религия // Фрейд 3. Психоанализ. Религия. Культура. М., 1992, с. 223. - Примеч. авт.).
Эта концепция имеет далеко идущие последствия для метода и содержания социальной науки. Срывая идеологический покров и изучая строение личности, психология приходит к разложению индивида: его автономная личность предстает застывшей манифестацией подавления человечества в целом. Самосознание и разум завоевали и сформировали исторический мир в образе подавления, как внешнего так и внутреннего. Действуя как агенты господства, они принесли права и свободы (и значительные), которые выросли на почве порабощения и сохранили знак своего рождения. Именно эти импликации фрейдовской теории личности вызывают беспокойство. "Разлагая" идею Я-личности на ее первичные компоненты, психология обнажает субиндивидуальный и доиндивидуальный факторы, которые (в значительной степени бессознательно для "Я") в действительности составляют индивида и, следовательно, власть всеобщего внутри и над индивидами. Это открытие подкапывается под один из прочнейших бастионов современной культуры - а именно под понятие автономного индивида. Критические усилия теории Фрейда здесь направлены на то, чтобы увидеть за окостеневшими социологическими концепциями их историческое содержание. Предмет его психологии - не конкретный и завершенный индивид, существующий в частной и публичной среде, поскольку это скорее скрывает чем обнаруживает сущность и природу личности. Здесь - конечный результат долгих исторических процессов, которые отложились в системе человеческих и институциональных реальностей, составляющих общество, и эти процессы определяют личность и ее отношения. Следовательно, для того чтобы понять их так, как они есть, психология должна их оживить, добравшись до их скрытых источников. Благодаря этому психология открывает, что детский опыт, имеющий определяющее значение, связан с опытом вида и что индивид живет общей судьбой человечества. Прошлое определяет настоящее, ибо человечество еще не сумело овладеть своей собственной историей. Для Фрейда общая судьба кроется в устремлениях инстинктов, но они сами подвержены историческим "модификациям". А в начале их развития стоит опыт господства, символизируемый первобытным отцом, - яркое выражение Эдиповой ситуации, которая не поддается окончательному преодолению, ибо зрелое "Я" цивилизованной личности все еще хранит архаическое наследие человека.
Если упустить из виду эту зависимость "Я", то можно неверно истолковать усиливающийся в последних работах Фрейда акцент на автономии зрелого "Я" как оправдание забвения наиболее развитых концепций психоанализа (именно такое отступление осуществили культурологически ориентированные и интерперсональные течения). В одной из своих последних работ* (* Analysis Terminable and Interminable // Collected Papers. London: Hogarth Press, 1950, V, 343.) Фрейд говорит, что не все модификации "Я" "приобретаются в защитных конфликтах раннего детства". По его мнению, "всякое индивидуальное "Я" изначально наделено собственными особыми наклонностями и тенденциями" и что в "Я" существуют "первичные врожденные вариации". Однако эта новая автономия "Я", кажется, превращается в свою противоположность: вовсе не отказываясь от понятия сущностной зависимости "Я" от доиндивидуальных, родовых констелляций, Фрейд усиливает роль этих констелляций в развитии "Я". Он истолковывает врожденные вариации "Я" в терминах "нашего "архаического наследия" и считает, что "даже до существования "Я" его наклонности, линии развития и реакции уже определены"* (* Ibid., pp. 343-344. Курсив мой. - Примеч. авт.) Разумеется, кажущееся возрождение "Я" сопровождается акцентированием "задатков первобытного человека, содержащихся в архаическом наследии". Когда на основе врожденной структуры "Я" Фрейд делает заключение, что "топографическая дифференциация "Я" и "Оно" теряет большую часть своей ценности для нашего исследования", то, как нам кажется, это уподобление "Я" и "Оно" изменяет соотношение между двумя психическими силами скорее в пользу "Оно", чем "Я", родовых, а не индивидуальных процессов* (* В своей работе "Mutual Influences in the Development of Ego and Id" Хайнц Хартманн подчеркивает филогенетический аспект: "Дифференциация "Я" и "Оно", развившаяся вследствие процесса эволюции на протяжении сотен тысяч лет, существует в форме предрасположения, как часть врожденного характера человека". Однако он склоняется к "первичной автономии в развитии "Я". См. работу Хартманна в: The Psychoanalytic Study of the Child, Vol. VII. New York: International Universities Press, 1952. - Примеч. авт.)
Ни одна часть теории Фрейда не встречала столь активное неприятие, как идея о сохранении архаического наследия, т. е. фрейдовская реконструкция предыстории человечества от первобытной орды к цивилизации через отцеубийство. Слишком очевидны, а возможно, и непреодолимы трудности научной верификации или даже логического согласования. Кроме того, их усиливают табу, с которыми фрейдовская гипотеза так успешно борется: ведь она возвращает не к образу рая, утраченного человеком вследствие своего греха перед Богом, но к господству человека над человеком, установленному вполне земным отцом-деспотом и увековеченному безуспешным и незавершенным восстанием против него. "Первородный грех" был совершен перед человеком, но его нельзя считать грехом, потому что тот, на кого он был направлен, сам был виновен. Эта филогенетическая гипотеза показывает, что зрелая цивилизация все еще обусловлена архаичной психической незрелостью. Память о доисторических побуждениях и поступках не покидает цивилизацию. Вытесненное возвращается, и индивид все еще терпит наказание за побуждения, которые он давно обуздал, и поступки, которые он никогда не совершал.
Поскольку гипотеза Фрейда не подтверждается никакими антропологическими данными, ее можно было бы полностью отбросить. Но тот факт, что она расчленяет в последовательность катастрофических событий историческую диалектику господства и тем самым освещает до сих пор необъяснимые аспекты цивилизации, придает ей символическую ценность. Только в этом смысле мы используем антропологическую спекуляцию Фрейда. Возможно, что архаические события, постулируемые гипотезой, всегда будут вне досягаемости антропологической верификации, но последствия, с ними связываемые, являются историческими фактами, и интерпретация последних в свете гипотезы Фрейда придает им значение, которым не следует пренебрегать, ибо оно предуказывает историческое будущее. И если гипотеза кажется вызывающей здравому смыслу, то этот вызов - напоминание об истине, забыть которую его научили.
Согласно построению Фрейда, первая группа людей была создана и удерживалась насильно навязанной властью одного индивида над другими. В какой-то момент существования родового человека жизнь была организованна на основе господства. И этим завоевавшим господство над другими был отец, т.е. человек, который владел желанными женщинами и который вместе с ними производил и берег жизнь сыновей и дочерей. Отец монополизировал право обладания женщиной (высшим удовольствием) и подчинил остальных членов орды своей власти. Был ли его успех следствием того, что он не допустил их к высшему удовольствию? В любом случае для группы как целого монополизация удовольствия означала неравное распределение неудовольствия: "Судьба сыновей была сурова; когда они возбуждали ревность отца, то или умерщвлялись, или кастрировались, или изгонялись. Им ничего не оставалось, как сосуществовать в малых сообществах и добывать себе жен грабежом..."*  (* Человек Моисей и монотеистическая религия, с. 206. - Примеч. авт.) Теперь, какую бы работу ни предстояло совершить первобытной орде, ее бремя ложилось на сыновей, которые, будучи недопущенными к удовольствию, оставленному для отца, стали "свободными" для того, чтобы направить энергию инстинктов на не приносящую удовольствия, но необходимую деятельность. Ограничение удовлетворения инстинктивных потребностей, насильно установленное отцом, таким образом, не только само явилось результатом господства, но и создало психические предпосылки длительного функционирования последнего.
В этой организации первобытной орды неразделимо переплелись рациональность и иррациональность, биологические и социологические факторы, общий и частный интерес. Первобытная орда - это временно действующая группа, единство которой основывается на подчинении порядку определенного типа. Поэтому можно предположить, что патриархальный деспотизм, установивший этот порядок, был "рациональным" в той степени, в какой ему удавалось создать и сохранить группу, т.е. воспроизводство целого и соблюдение общего интереса. В известном смысле первобытный отец посредством насильственного ограничения удовольствия и обязательного воздержания задал модель для последующего развития цивилизации и подготовил почву для прогресса. Таким образом, он создал первые предпосылки для дисциплинированной "рабочей силы" в будущем. Более того, это иерархическое деление удовольствия имело "оправдание" в виде защиты, безопасности и даже любви, ибо деспот был отцом. Ненависть, с которой его подчиненные относились к нему, должна была с самого начала сопровождаться биологической привязанностью. Эти амбивалентные эмоции выражались в желании устранить отца и занять его место, отождествить себя с ним и получить его удовольствие и его власть. Отец устанавливает господство в своих собственных интересах, но его оправдывают возраст, биологическая функция и - более всего - успех: он создает тот "порядок", без которого группа немедленно бы распалась. Эта роль первобытного отца предвещает последующие отцовские образы господства, сопровождавшие прогресс цивилизации. Его фигура и функция - воплощение внутренней логики и необходимости самого принципа реальности. За ним "исторические права"* (* Там же, с. 210. - Примеч. авт.)
Порядок воспроизводства орды пережил первобытного отца:
Им* (* Сыновьям. - Примеч. пер.)  ничего не оставалось, как сосуществовать в малых сообществах... добиваясь для себя положения, аналогичного положению отца в первоначальной орде. В исключительную позицию по естественным причинам попадали младшие сыновья; защищаемые любовью матерей, они извлекали выгоду из старения отца и имели шанс заместить его после смерти.* (* Там же, с. 206. - Примеч. авт.)
Первобытный патриархальный деспотизм, таким образом, превратился в "эффективный" порядок. Но действенность насильственной организации орды должна была быть очень ненадежной, а ненависть к патриархальному угнетению очень сильной. Кульминация этой ненависти, согласно конструкции Фрейда, - восстание изгнанных сыновей, коллективное убийство и пожирание отца и установление братского клана, который, в свою очередь, обожествляет убитого отца и вводит те табу и ограничения, от которых, согласно Фрейду, происходит социальная мораль. Фрейдовская гипотетичная история первобытной орды рассматривает восстание братьев как восстание против отцовского табу на женщин орды, отметая "социальный" протест против неравного распределения удовольствия. Следовательно, строго говоря, началом цивилизации является клан братьев, в котором подавление проистекает из табу, принимаемых самими управляющими братьями, и производится в общих интересах сохранения группы как целого. А решающим психологическим моментом, отделяющим клан братьев от первобытной орды, является чувство вины, благодаря которому возможен прогресс иного типа, нежели в орде, - прогресс цивилизации. Это "Оно" становится внутренним свойством индивидов и, таким образом, сохраняет главные запреты, ограничения и отсрочивает удовлетворение. На этом стоит цивилизация.
Следует допустить, что после убийства отца последовало довольно долгое время, когда братья соперничали между собою за отцовское наследство, которым каждому хотелось завладеть единолично. Осознание опасностей и безуспешности этой борьбы, память о совместно осуществленном акте освобождения и взаимная эмоциональная привязанность, сложившаяся за времена изгнания, приводили в конечном счете к единению, своего рода общественному договору. Так возникла первая форма социальной организации с отказом от импульсивных порывов, признанием взаимных обязательств, учреждением особых, объявленных нерушимыми (святыми) институтов, т.е. с первыми началами нравственности и права.* (* Там же, с. 206-207. - Примеч. авт.)
Восстание против отца - это восстание против биологически оправданной власти; с его убийством разрушается порядок, на котором держалась жизнь группы. Восставшие совершили преступление против целого и тем самым против себя. Они виновны перед другими и перед собой и, следовательно, должны раскаяться. Убийство отца - это тягчайшее преступление, потому что он установил порядок сексуального воспроизводства и является, таким образом, олицетворением рода, который создает и оберегает своих индивидов. Будучи патриархом, отцом и тираном в одном лице, он соединяет секс и порядок, удовольствие и реальность; он вызывает любовь и ненависть; он закладывает биологическую и социологическую основу истории человечества. И его уничтожение угрожает разрушением самой жизни группы и восстановлением доисторической и субисторической разрушительной силы принципа удовольствия. Но сыновьям нужно то же, что и отцу, - продолжительное удовлетворение их потребностей, и достичь своей цели они могут, только возродив в новой форме порядок господства, в котором контролировалось удовольствие и, значит, сохранялась группа. Отец продолжает жить в форме бога, и поклонение ему позволяет согрешившим и раскаявшимся снова грешить. Теперь уже новые отцы обеспечивают подавление удовольствия, необходимое для сохранения их власти и их организации группы. Этот переход от господства одного к господству многих приводит к "социальному распространению" удовольствия и необходимости самоподавления в самой правящей группе: все ее члены должны покориться табу, если они хотят сохранить свою власть. Теперь репрессия пропитывает жизнь самих угнетателей, и часть энергии их инстинктов освобождается для сублимирования в "работе".
В то же время табу на обладание женщинами клана ведет к расширению и слиянию с другими ордами. Организованной сексуальностью положено начало более крупным объединениям, что рассматривалось Фрейдом как функция Эроса в цивилизации. Роль женщин приобретает все большее значение. "Добрая часть властных функций, высвободившихся после устранения отца, перешла к женщинам, наступили времена матриархата"* (* Там же, с. 207. - Примеч. авт.) В гипотезе Фрейда кажется очень существенным то, что на пути к цивилизации матриархальному периоду предшествует первобытный патриархальный деспотизм: низкая степень репрессивного господства, уровень эротической свободы, традиционно связываемые с матриархатом, согласно гипотезе Фрейда, предстают скорее как последствия ниспровержения патриархального деспотизма, чем как первичные "естественные" условия. С развитием цивилизации свобода становится возможной только как освобождение: свобода приходит на смену господству - и вновь приводит к утверждению господства. Патриархальная контрреволюция замещает матриархат и упрочивается путем институционализации религии.
Тем временем произошло великое социальное потрясение. Материнское право было отменено вновь восстановившимся патриархальным порядком. Новые отцы, конечно, не достигли всемогущества праотца, их было теперь много, живущих рядом друг с другом в более крупных сообществах, чем прежняя орда; им приходилось ладить друг с другом, они не переступали границ социального законодательства.* (* Там же, с. 208. - Примеч. авт.) 
Мужские божества сначала возникают как сыновья рядом с великими матерями, но постепенно принимают черты отца; политеизм уступает монотеизму, и возвращается "единый, единственный, безгранично правящий Бог-отец"* (* Там же. - Примеч. авт.) Возвышенное и сублимированное, первоначальное господство становится вечным, космическим и добрым, и в такой форме стоит на страже интересов развития цивилизации. Восстанавливаются "исторические права" первобытного отца* (* Там же, с. 210. - Примеч. авт.)
Чувство вины, существенное по гипотезе Фрейда для братского клана и его последующей консолидации в первое "общество", первоначально вызвано совершением тягчайшего преступления - отцеубийства. Последствия преступления угрожающие. Однако эти последствия неоднозначны: устранение власти, которая (хотя и с помощью страха) сохраняла группу, может разрушить ее жизнь; но в то же время это устранение обещает общество без отца, т.е. без подавления и господства. Не следует ли предположить, что чувство вины отражает эту двоякую структуру и ее амбивалентность? Мятежные отцеубийцы действуют, предполагая только первое следствие - угрозу: они вновь устанавливают господство, заменяя одного отца многими, а затем обожествляют и интернализуют его. Но тем самым они теряют перспективу, обещанную их поступком, - перспективу свободы. Деспот-патриарх преуспел в своем стремлении внедрить свой принцип реальности в мятежных сыновей. На короткий промежуток времени их мятеж разорвал цепь господства, но затем завоеванная свобода опять подверглась репрессии - на сей раз посредством их собственного деяния и власти. Не должно ли было предательство и отрицание ими собственного поступка усилить чувство вины? Не в том ли их вина, что они восстановили подавляющего отца и увековечили господство, поставив его над собою? Такой вопрос напрашивается при сопоставлении филогенетической гипотезы с понятием динамики инстинктов. Когда принцип реальности пускает корни даже в наиболее примитивной и грубо навязанной форме, принцип удовольствия становится чем-то пугающим; побуждениям к свободному удовлетворению сопутствует тревога, требующая защиты от них. Индивидам приходится защищаться от призрака их освобождения из-под гнета нужды и страдания, от целостного удовлетворения. Причем представителем последнего выступает женщина, мать, доставившая его в первый и последний раз. Таковы факторы жизни инстинктов, которые воспроизводят ритм освобождения и господства.
Благодаря своей власти в сексуальной сфере женщина опасна для сообщества, социальная структура которого покоится на страхе, вытесненном отцом. Люди убивают царя не с целью освобождения, но для того, чтобы поработить себя еще более тяжкому игу, такому, которое более надежно защитило бы их от матери* (* Rank, Otto. The Trauma of Birth. New York: Harcourt, Brace, 1929, p. 93. - Примеч. авт.)
Царя-отца убивают не только потому, что он налагает нестерпимые ограничения, но и потому, что ограничения, налагаемые одним человеком, являются недостаточно действенным "барьером для инцеста", недостаточно действенным, чтобы противостоять желанию вернуться к матери* (* Ibid., p. 92. - Примеч. авт.) Таким образом, на смену освобождению приходит "усовершенствованное" господство:
Развитие власти отца в усиливающуюся государственную систему, управляемую мужчиной, продолжает, таким образом, первобытное подавление, нацеленное на все более полное исключение женщины.* (* Ibid., p. 92. - Примеч. авт.) 
Свержение царя-отца - преступление, но то же можно сказать о его восстановлении. Однако и то, и другое необходимы для прогресса цивилизации. Преступление против принципа реальности искупается преступлением против принципа удовольствия, и, таким образом, искупление отменяет само себя. Несмотря на повторные и настойчивые попытки искупления, беспокойство и чувство вины (причем вины в деянии, которое не было совершено, - освобождении), вызванные преступлением против принципа удовольствия, не проходят. По нашему мнению, на это указывают некоторые формулировки Фрейда: чувство вины было "следствием несостоявшейся агрессии"; и
...при этом не имеет значения, произошло ли отцеубийство на самом деле или от него воздержались. Чувство вины обнаруживается в обоих случаях, ибо оно есть выражение амбивалентного конфликта, вечной борьбы между Эросом и инстинктом разрушительности или смерти.* (* Недовольство культурой, с. 127, 123. - Примеч. авт.)
Много раньше Фрейд говорил о предсуществующем чувстве вины, как бы "прячущемся" в индивиде, который с готовностью ожидает того, чтобы "принять" предъявленное ему обвинение. Это понятие, кажется, перекликается с идеей "блуждающей тревоги", глубинные корни которого скрываются даже глубже индивидуального бессознательного.
По предположению Фрейда первоначальное преступление и сопутствующее ему чувство вины на протяжении истории воспроизводятся в различных формах: в конфликте старого и нового поколений, в мятежах и восстаниях против установленной власти и в последующем раскаянии - восстановлении и прославлении власти. Объясняя это странное непрекращающееся повторение, Фрейд предложил гипотезу возвращения вытесненного, которую проиллюстрировал с помощью психологии религии. Он полагал, что нашел следы отцеубийства, его "возвращения" и искупления в иудаизме, которому положило начало убийство Моисея. Конкретные следствия гипотезы Фрейда становятся яснее в его интерпретации антисемитизма. По его мнению, антисемитизм имел глубокие корни в бессознательном: ревность по поводу притязания евреев быть "первенцем, любимым дитем Бога-отца"; страх перед обрезанием, ассоциирующимся с угрозой кастрации; и, что, возможно, наиболее важно, "злоба против новой религии" (христианства), которая была навязана многим современным народам "лишь в поздние исторические эпохи". Эта злоба была "перенесена" на источник, из которого, собственно, пришло христианство, - иудаизм * (* Человек Моисей и монотеистическая религия, с. 215. - Примеч. авт.)
Если мы проследим дальше ход мысли Фрейда и вспомним о двояком происхождении чувства вины, жизнь и смерть Христа предстанут как борьба против отца и как триумф сына* (* См.: Fromm, Erich. Die Entwicklung des Christusdogmas. Vienna: Internationaler Psychoanalytischer Verlag, 1931. - Примеч. авт.) Весть сына была вестью об освобождении: Закон (господство) свергнут Агапэ (Эросом). Это окрашивает в еретические тона образ Иисуса как Спасителя во плоти, мессии, пришедшего для того, чтобы спасти человека здесь, на земле. Но тогда последующая транссубстанциализация мессии, обожествление Сына рядом с Отцом будет выглядеть как предательство вести Сына его собственными последователями - как отрицание освобождения во плоти и месть Спасителю; а христианство - отступившимся от Евангелия Агапэ-Эроса во имя Закона.. Власть отца восстановлена и упрочена. В терминах Фрейда весть Сына указывает путь к искуплению первоначального преступления через установление строя мира и любви на земле. Но произошло иначе; первое преступление было отягчено другим - уже против Сына. Вместе с ним было транссубстанциализировано его Евангелие; его обожествление устранило его весть из этого мира, что тем самым увековечило страдания и подавление.
Эта интерпретация придает дополнительное значение утверждению Фрейда о том, что христиане "плохо крещены" и что "под тонкой штукатуркой христианства [они] остались тем, чем были их предки, потворствовавшие варварскому политеизму"* (* Человек Моисей и монотеистическая религия, с. 215. - Примеч. авт.) Они "плохо крещены", потому что принимают освобождающее Евангелие и повинуются ему только в предельно сублимированной форме, в то время как действительность остается несвободной, как и прежде. Вытеснение (в техническом смысле фрейдовского термина) сыграло лишь незначительную роль в институционализации христианства. Трансформация первоначального содержания и отклонение от первоначальных целей произошли посреди бела дня и осознанно и при этом были публично аргументированы и оправданы. Равным образом открытой была вооруженная борьба институционализированного христианства против еретиков, которые пытались или якобы пытались спасти несублимированное содержание и несублимированную цель. Кровавые войны против христианских революций, наполнявшие эру христианства, имели веские рациональные мотивы. Однако жестокая и организованная бойня катаров, альбигойцев, анабаптистов, рабов, крестьян и пауперов, которые восставали под знаком креста, сжигание ведьм и их защитников - садистское истребление слабых наводит на мысль, что сквозь рациональность и рационализирование прорываются бессознательные инстинктивные силы. Палачи и их люди сражались с призраком освобождения, которого сами желали, но которое вынуждены были отвергнуть. Если преступление против Сына должно быть забыто, нужно убить всех, чьи действия напоминают о преступлении. Понадобились столетия прогресса и привыкания, прежде чем индустриальная цивилизация стала достаточно сильной, чтобы справиться с возвращением вытесненного. Но на ее поздней ступени ее рациональность, похоже, вновь готова лопнуть под натиском новой формы возвращения вытесненного. Весь мир одержим образом освобождения, ставшим значительно более реалистичным. Концентрационные и трудовые лагеря, испытания и несчастья - такова теперь судьба нонконформистов. Это возбуждает ненависть и ярость, указывая тем самым на тотальную мобилизацию против возвращения вытесненного. Если в развитии религии действительно присутствует "основополагающая амбивалентность (образ господства и образ освобождения), следует пересмотреть тезис Фрейда из его работы "Будущее одной иллюзии", в которой он подчеркивает значительность той роли, которую сыграла религия в. истории, переключая энергию с реального улучшения человеческих условий на воображаемый мир вечного спасения. Поскольку потеря этой иллюзии, по его мнению, значительно бы ускорила материальный и интеллектуальный прогресс человечества, он противопоставил религии науку и научный разум как великих освободителей. Вероятно, никакая другая работа Фрейда не демонстрирует так отчетливо его близости к великой традиции Просвещения; но также и никакая другая работа не указывает с такой ясностью на его капитуляцию перед диалектикой Просвещения. В настоящий период цивилизации прогрессивные идеи рационализма нельзя принять, не придав им новую формулировку. Изменились как функции науки и религии, так и их соотношение. В период тотальной мобилизации природы и человека наука становится одним из наиболее разрушительных инструментов, разрушительных для той свободы от страха, которую она когда-то пообещала. С превращением этого обещания в утопию "научное" стало почти тождественно отмене понятия земного рая. Научная позиция давно уже утратила воинствующую антагонистичность по отношению к религии, которая, в свою очередь, успешно избавилась от взрывоопасных элементов и сплошь и рядом приучила людей со спокойной совестью относиться к страданиям и вине. В общем хозяйстве культуры функции науки начинают дополнять друг друга; в настоящее время они обе отрицают надежды, ими же когда-то пробужденные, и приучают людей спокойно оценивать факты в мире отчуждения. В этом смысле религия больше не является иллюзией, а ее академическая поддержка действует в согласии с ведущим позитивистским направлением*. (* См.: Horkheimer, Max. Der neueste Angriff auf die Metaphysik // Zeitschrift fur Sozialforschung, VI (1937), 4ff. - Примеч. авт.) И там, где религия все еще бескомпромиссно стремится к миру и счастью, ее "иллюзии" по-прежнему сохраняют более высокую истинностную ценность, чем наука, которая трудится для их устранения. Вряд ли победа научной установки могла бы теперь освободить вытесненное и преобразованное содержание религии.
Фрейд применяет понятие возвращения вытесненного, выработанное для анализа истории индивидуальных неврозов** (** Repression // Collected Papers, IV, 93. - Примеч. авт.), ко всеобщей истории человечества. Этот переход от индивидуальной к массовой психологии наталкивается на одну из наиболее спорных проблем: как можно исторически понять возвращение вытесненного?
Что существовал праотец известного нрава и какая судьба его постигла, с течением тысячелетий было, без всякого сомнения, забыто... В каком тогда смысле можно вообще говорить о традиции?*** (*** Человек Моисей и монотеистическая религия, с. 218. - Примеч. авт.)
Фрейдовский ответ, который предполагает наличие "впечатлений прошлого в бессознательных остаточных переживаниях", столкнулся с почти всеобщим неприятием. Однако если обратиться к конкретным и ощутимым факторам, которые оживляют память каждого поколения, это предположение не кажется таким уж фантастическим. Перечисляя условия, при которых вытесненный материал может проникнуть в сознание, Фрейд упоминает об усилении инстинктов, "присущих вытесненному содержанию", и событиях и переживаниях, "которые настолько подобны вытесненному, что способны пробудить его"* (* Там же, с. 218-219. - Примеч. авт.) Как пример усиления инстинктов он приводит "процессы наступления половой зрелости". Под влиянием созревающей генитальной сексуальности в фантазиях всех людей вновь возникают
...инфантильные устремления, теперь усиленные соматическим подчеркиванием, среди этих фантазий, закономерно и часто повторяясь, на первом месте находится дифференцированное уже благодаря половому притяжению сексуальное стремление ребёнка к родителям, сына к матери, дочери к отцу. Одновременно с преодолением и оставлением этих явно инцестуозных фантазий совершается одна из самых значительных и самых болезненных психических работ периода полового созревания, освобождение от авторитета родителей, благодаря которому создается столь важное для культурного процесса - противоположность старого и нового поколения.** (** К теории полового влечения, с. 90, 91. См. также: Freud, Anna. The Ego and the Mechanisms of Defens. London: Hogarth Press, 1937, Ch. 11, 12. - Примеч. авт.)
На уровне общественных отношений события и переживания, которые способны "пробудить" вытесненный материал - даже и без специфического усиления инстинктов, с ними связанных, - вызваны институтами и идеологиями, с которыми индивиды ежедневно сталкиваются и которые воспроизводят в самой своей структуре как господство, так и стремление свергнуть его (семья, школа, предприятие и администрация, государство, закон, преобладающая философия и мораль). Решающее различие между первоначальной ситуацией и ее цивилизованным историческим повторением состоит, безусловно, в том, что во втором случае властителя-отца обыкновенно не убивают и не съедают и что господство больше не носит личного характера. "Я", "Сверх-Я" и внешняя реальность сделали свою работу - и для характера конфликта и его последствий "не имеет значения, произошло ли отцеубийство на самом деле или от него воздержались".
В Эдиповом комплексе первоначальная ситуация возвращается при обстоятельствах, которые с самого начала обеспечивают длительный триумф отца. Однако они также обеспечивают триумф сына и то, что в будущем он сможет занять место отца. Каким же образом цивилизация достигла этого компромисса? Содержание множества соматических, психических и социальных процессов, благодаря которым это стало возможным, практически полностью подтверждают положения психологии Фрейда. Сила, идентификация, вытеснение и сублимация совместно принимают участие в формировании "Я" и "Сверх-Я". Функция отца постепенно переходит от его индивидуальной личности к его социальному положению, к его образу, который живет в сыне (сознание), к Богу, к различным инстанциям и их представителям, которые делают сына зрелым и законопослушным членом общества. Ceteris paribus* (* При прочих равных условиях (лат.). - Примеч. пер.) интенсивность сдерживания и ограничения, осуществляемых в этом процессе, вероятно, нисколько не меньше, чем в первобытной орде (однако они более рационально распределяются между отцом и сыном и вообще между членами общества), в то время как вознаграждения хотя и не большие, но сравнительно более верные. В моногамной семье с ее принудительными обязанностями монополия отца на удовольствие ограничивается; институт наследуемой частной собственности и обобществление труда вполне правомерно развивают в сыне ожидание того, что в соответствии с его социально полезной функциональной деятельностью он будет получать дозу своего собственного удовольствия. В рамках объективных законов и институтов процессы полового созревания ведут к освобождению от отца как к необходимому и законному событию. Это по меньшей мере - душевная катастрофа, однако и не более того. Сын покидает патриархальную семью и сам становится отцом и хозяином.
Трансформация принципа удовольствия в принцип производительности, превращающая деспотическую монополию отца в ограниченную власть, занятую образованием и экономикой, также изменяет и первоначальный объект этой борьбы - мать. В первобытной орде Эрос и Танатос непосредственно и естественно соединялись в образе хозяйки-жены отца. Она была и объектом сексуальных инстинктов, и матерью, внутри которой сын когда-то испытал полный покой, отсутствие каких бы то ни было нужд и желаний - нирвану до рождения. Вероятно, табу на инцест было первым значительным защитным шагом против влечения к смерти: табу на нирвану, на регрессивное стремление к покою, стоявшее на пути к прогрессу, пути самой Жизни. С отделением матери от жены распалось и роковое тождество Эроса и Танатоса. Чувственная любовь в отношении матери становится задержанной по цели и трансформируется в привязанность (нежность). Сексуальность и привязанность разъединяются; только позднее им суждено соединиться в любви к жене, чувственной и нежной, задержанной по цели и стремящейся к цели одновременно* (* К теории полового влечения, с. 66; Недовольство культурой, с. 99; Массовая психология и анализ человеческого "Я", с. 305-306. - Примеч. авт.) Нежность возникает из воздержания, вначале навязанного первобытным отцом. И, однажды возникнув, она становится психической основой не только для семьи, но и для установления долговременных групповых отношений:
Праотец препятствовал удовлетворению прямых сексуальных потребностей своих сыновей; он вынуждал их к воздержанию и, следовательно, к эмоциональным связям с ним и друг с другом, которые могли вырастать из стремлений с заторможенной сексуальной целью. Он, так сказать, вынуждал их к массовой психологии.** (** Массовая психология и анализ человеческого "Я", с. 305-306. - Примеч. авт.)
При таком уровне развития цивилизации и системе вознаграждаемых запретов для победы над отцом уже нет необходимости в разрушении организации инстинктов и порядка общества: образ отца и его функция теперь продолжают жить в каждом ребенке, даже не знавшем такового. Этот образ сливается с властью, ставшей его соответствием. Господство переросло сферу личных отношений и создало институты для упорядоченного удовлетворения возрастающих человеческих потребностей. Но именно развитие этих институтов и подрывает фундамент установившейся цивилизации. Поздний индустриальный период сам взрывает ее внутренние границы.

4. Диалектика цивилизации
Решающую роль в развитии цивилизации Фрейд приписывает чувству вины; более того, он устанавливает соответствие между ростом чувства вины и прогрессом. В его намерение входит "представить чувство вины как важнейшую проблему развития культуры, показать, что платой за культурный прогресс является убыток счастья вследствие роста чувства вины"* (* Недовольство культурой, с. 124-125. - Примеч. авт.) Время от времени Фрейд подчеркивает, что с прогрессом цивилизации чувство вины "возрастает" и "усиливается"** (**Там же, с. 122-124. - Примеч. авт.) Нельзя отнестись однозначно к приводимому Фрейдом свидетельству: во-первых, он добывает его аналитическим путем из теории инстинктов, а во-вторых, для подтверждения теоретического анализа им привлекаются недуги современной цивилизации - увеличивающееся количество войн, повсеместное нарушение человеческих прав, антисемитизм, геноцид, фанатизм, усиление "иллюзий", тяжелый труд, усталость и нужда среди приумножающихся богатств и знаний.
Мы сделали краткий обзор предыстории чувства вины: "...человеческое чувство вины происходит из Эдипова комплекса и было приобретено вместе с убийством отца объединившимися против него сыновьями".***  (*** Там же, с. 122. - Примеч. авт.) Они удовлетворили свой агрессивный инстинкт, но поскольку они испытывали к отцу также и любовь, эта амбивалентность отношения к нему привела к раскаянию и образованию "Сверх-Я" через идентификацию, а следовательно, к "ограничениям, налагающим запреты на повторение деяния"* (* Там же, с. 123. - Примеч. авт.) После этого воздержание от деяния становится нормой; но агрессивный порыв, направленный против отца и его последователей, не отмирает и передается от поколения к поколению, и поэтому от поколения к поколению запрет нуждается в возобновлении:
Каждый отказ делается динамическим источником совести, он всякий раз усиливает ее строгость и нетерпимость... Воздействие отказа на совесть тогда является таким, что каждая составная часть агрессивности, которой отказано в удовлетворении, перехватывается "Сверх-Я" и увеличивает его агрессию против "Я".** (** Там же, с. 120. - Примеч. авт.)
Чрезмерная строгость "Сверх-Я", которое принимает желание за действие и наказывает даже подавленную агрессию, теперь объяснимо в терминах непрерывной борьбы между Эросом и инстинктом смерти: агрессивный позыв против отца (и его социальных последователей) является производным от влечения к смерти. "Отделяя" ребенка от матери, отец также препятствует влечению к смерти, стремлению к нирване. Таким образом, он совершает работу Эроса: любовь тоже участвует в формировании "Сверх-Я". Строгий отец, который как представитель Эроса подавляет влечение к смерти в Эдиповом конфликте, учреждает первые "общинные" (социальные) отношения: его запреты вводят равенство между сыновьями, задержанную по цели любовь (привязанность), экзогамию, сублимацию. На фундаменте отречения Эрос начинает свою культурную работу по сплочению жизни во все большие единства. Но с умножением числа отцов, их дополнением и замещением общественной властью, а также распространением запретов и сдерживающих моментов увеличивается и число агрессивных позывов и их объектов. Их рост вынуждает общество к усилению защиты путем воздействия на чувство вины:
Культура послушна эротическому побуждению, объединяющему людей во внутренне сплоченную массу. Эта цель достигается лишь вместе с постоянным ростом чувства вины. То, что началось с отца, находит свое завершение в массе. Если культура представляет собой необходимый путь развития от семьи к человечеству, то от нее не отделимы и последствия рожденного ею конфликта - вечной распри любви и смерти. Из него произрастает чувство вины, достигающее иногда таких высот, что делается невыносимым для отдельного индивида.* (*Там же, с. 124. - Примеч. авт.)
Кажется, что в этом анализе чувства вины больше внимания уделено количеству, чем качеству, а также его возрастающей иррациональности. Разумеется, пойти этим путем Фрейду не позволили его социологические воззрения. По его мнению, изобрести более высокий тип рациональности, с позиции которой можно было бы оценить ее существующую и наиболее распространенную форму, невозможно. Если иррациональность чувства вины является иррациональностью цивилизации, то она рациональна; и если уничтожение господства разрушает саму культуру, то оно остается тягчайшим преступлением, и никакие эффективные меры для его предотвращения не могут считаться иррациональными. Однако собственная теория инстинктов Фрейда побуждала его двигаться дальше, обнажая фатальность и бесцельность этой динамики. Усиление защиты против увеличивающейся агрессии необходимо, но ее действенность зависит от усиления сексуальных инстинктов, ибо только сильный Эрос может эффективно "связывать" разрушительные инстинкты. Но как раз именно этого развитая цивилизация делать не в состоянии, потому что само ее существование зависит от разветвленного и интенсивного контроля и регламентирования. Нет возможности прервать цепь запретов и отклонений инстинктуальных целей. "В целом наша цивилизация основана на подавлении инстинктов".** (** "Civilized" Sexual Morality and Modern Nervousness // Collected Papers. London: Hogarth Press, 1950, II, 82. - Примеч. авт.)
Культура - это прежде всего прогресс труда, т.е. труда для приобретения и расширения набора жизненно необходимых вещей. Сам по себе этот труд обычно не доставляет удовлетворения; по Фрейду, он приносит только неудовольствие и страдания. В его метапсихологии не предусмотрены первоначальные "инстинкт трудолюбия", "инстинкт мастерства" и т.д.* (* Hendrick, Ives. Work and the Pleasure Principle // Psychoanalytic Quarterly, XII (1943), 314. Дальнейшее обсуждение этой работы см. в гл. 10. - Примеч. авт.) Такие предположения исключены ввиду концепции консервативной природы инстинктов, управляемых принципами удовольствия и нирваны. Когда Фрейд мимоходом упоминает о "природной неприязни людей к труду"** (** Недовольство культурой, с. 80. - Примеч. авт.), он всего лишь делает вывод из основной теоретической концепции. Повсюду в его работах встречается инстинктуальный синдром "несчастья и труда"*** (*** В письме от 16 апреля 1896 г. он говорит об "умеренной нужде, необходимой для интенсивного труда". Ernest Jones, The Life and Work of Sigmund Freud, Vol. I. New York: Basic Books, 1953, p. 305. - Примеч. авт.), а его интерпретация мифа о Прометее вращается вокруг связи обуздания сексуальной страсти и цивилизованного труда**** (**** Недовольство культурой, с. 89. В отношении якобы противоречивого суждения Фрейда о либидонозном удовлетворении, доставляемом трудом (Недовольство культурой, с. 80), см. ниже). Труд, необходимый для цивилизации, нелибидозен; он связан с "неудовольствием" и поэтому предполагает принуждение. "Ибо какие мотивы могли бы побудить людей давать другое применение сексуальным импульсам, если бы при каком-либо распределении их они могли бы получать полное счастье? Они не отошли бы от этого счастья и не делали бы дальнейших успехов".*****  (***** Об унижении любовной жизни, с. 174. - Примеч. авт.) Если нет первичного "трудового инстинкта", то энергия, требующаяся для (не приносящей удовольствия) работы, должна была быть "отнята" у первичных инстинктов - у сексуального влечения и инстинкта разрушения. И поскольку цивилизация в основном - продукт Эроса, энергия прежде всего отнимается у либидо: "Затраченное на цели культуры отымается главным образом у женщин и сексуальной жизни".****** (****** Недовольство культурой, с. 100. - Примеч. авт.)
Но не только позывы к работе питаются за счет заторможенной по цели сексуальности. Специфически "социальные инстинкты" (такие как "нежные отношения между родителями и детьми... дружеские чувства и эмоциональные связи супругов") содержат позывы, которым "внутреннее сопротивление препятствует" в достижении их целей* (* The Libido Theory // Collected Papers, V, 134. - Примеч. авт.); только благодаря такому отказу возможно их социальное превращение. Отречение каждого индивида (под нажимом внешнего, а затем внутреннего давления) - "источник, в котором берет начало материальное и идеальное богатство цивилизации"** (** "Civilized" Sexual Morality and Modern Nervousness, p. 18. - Примеч. авт.) Хотя, по замечаниям Фрейда, эти социальные инстинкты "нет необходимости описывать как сублимированные" (так как они не изменили своим сексуальным целям, но довольствуются "неким приближением к удовлетворению"), он называет их "тесно связанными" с сублимацией*** (*** The Libido Theory, p. 134. - Примеч. авт.) Таким образом, мир цивилизации в основном представляется как мир сублимации. Но сублимация предполагает десексуализацию. Даже если она черпает из запаса "нейтральной вытесняемой энергии" в "Я" и в "Оно", эта нейтральная энергия "имеет источником запас нарциссического либидо, т.е. представляет собой десексуализированный Эрос"**** (**** "Я" и "Оно", с. 379. См.: Gloverr, Edward. Sublimation, Substitution, and Social Anxiety // International Journal of Psychoanalysis, Vol. XII, § 3 (1931), p. 264. - Примеч. авт.) Процесс сублимации нарушает равновесие в структуре инстинктов. Жизнь покоится на союзе Эроса и инстинкта смерти, в котором Эросу принадлежит ведущая роль. Однако:
После сублимации у эротического компонента уже нет сил связать все дополнительное разрушение, и он освобождается в виде склонности к агрессии и разрушению.***** (***** "Я" и "Оно", с. 388. - Примеч. авт.)
Непрерывно нуждаясь в сублимации и десексуализации, культура тем самым ослабляет создающий ее Эрос и освобождает разрушительные импульсы. Это угрожает цивилизации распадом инстинктов, причем влечение к смерти стремится взять верх над инстинктами жизни. Таким образом, цивилизация движется к самоуничтожению, поскольку в ее основе лежит прогрессирующий отказ от удовлетворения потребностей.
Но этот слишком очевидный, для того чтобы быть истинным, аргумент вызывает ряд возражений. Во-первых, не всякий труд предполагает десексуализацию и не всякий труд неприятен и требует самоотречения. Во-вторых, запреты, налагаемые культурой, также оказывают свое действие - и, возможно, главным образом направлены на производные влечения к смерти: агрессивность и разрушительные побуждения. В этом отношении культурные запреты оказывают Эросу содействие. Более того, сам труд в цивилизации представляет собой в значительной мере социальное использование агрессивных побуждений и, таким образом, служит Эросу. Для обстоятельного обсуждения этих проблем нужно освободить теорию влечений от ее исключительной ориентации на принцип производительности и рассмотреть сущность образа нерепрессивной цивилизации (подсказываемого самими достижениями принципа производительности). Такую попытку мы сделаем в последней части нашего исследования; здесь, вероятно, достаточно будет некоторых предварительных пояснений.
Психологические источники труда и их ресурсы составляют одну из самых игнорируемых областей психоаналитической теории. Наверное, здесь психоанализ оказался наименее способным противостоять официальной идеологии, благословляющей "производительность"* (* Статья Айвза Хендрика, цитированная выше, яркий тому пример. - Примеч. авт.) Неудивительно поэтому, что в неофрейдистских направлениях, в которых (как мы увидим в Эпилоге) идеологические течения психоанализа торжествуют над его теорией, общераспространенным становится направление трудовой морали. "Ортодоксальное" обсуждение почти полностью сосредоточивается на "творческом" труде, в особенности на искусстве, в то время как труд в царстве необходимости отодвигается на задний план.
Действительно, существует вид труда, выполнение которого доставляет удовольствие, высокую степень либидонозного удовлетворения. Подлинно художественная деятельность, по-видимому, вырастает из нерепрессивной констелляции влечений и направлена на нерепрессивные цели так, что термин сублимация, кажется, нуждается в значительной модификации для того, чтобы применить его к этому виду труда. Но по преимуществу цивилизация покоится на трудовых отношениях совсем иного рода. По замечанию Фрейда, "когда она свободно выбрана, профессиональная деятельность приносит своего рода удовлетворение"* (* Недовольство культурой, с. 80 прим. - Примеч. авт.). Однако если "свобода выбора" подразумевает нечто большее, нежели скудную альтернативу предустановленных необходимостей, и если в труде реализуются иные склонности и побуждения, нежели те, которые предварительно сформированы репрессивным принципом реальности, то удовлетворение от ежедневного труда - довольно редкая привилегия. Труд, который заложил материальный базис человечества, был, главным образом, отчужденным трудом, связанным со страданием и нуждой, - и таким же он остается по сей день. Вряд ли выполнение такой работы удовлетворяет индивидуальные потребности и склонности. Она навязана человеку жестокой необходимостью и грубой силой. Если между отчужденным трудом и Эросом все же есть какая-либо связь, то лишь очень опосредованная и с таким Эросом, который в значительной степени сублимирован и ослаблен.
Но компенсирует ли цивилизованное сдерживание агрессивных побуждений в процессе труда ослабление Эроса? Предполагается, что как агрессивные, так и либидонозные импульсы находят свое удовлетворение в работе "путем сублимации". Неоднократно подчеркивалось, что "садистический характер" труда находит определенное применение в культуре** (** См.: Winterstein, Alfred. Zur Psychologic der Arbeit // Imago, XVIII (1932), 141. - Примеч. авт.). Благодаря развитию техники и технологической рациональности "модифицированные" инстинкты разрушительности находят широкое применение:
Умеренный и усмиренный, заторможенный по цели, инстинкт деструктивности направляется на объекты, предоставляя тем самым "Я" способ удовлетворения своих жизненных нужд и господство над природой.* (*Недовольство культурой, с. 114. - Примеч. авт.)
Техника и технологическая рациональность обеспечивают базис для прогресса, устанавливая ментальную и поведенческую модель производительного выполнения функции, что практически означает тождество цивилизации и "власти над природой". Можно ли сказать, что подчинение и отвлечение деструктивности, сублимированной в этой деятельности, достаточно надежно, для того чтобы совершалась работа Эроса? Кажется, что степень сублимации социально полезной деструктивности ниже, чем социально полезного либидо. И хотя именно отвлечение деструктивности от "Я" на внешний мир сделало возможным рост цивилизации, обращенное вовне разрушение остается разрушением. В большинстве случаев оно грубо овладевает своими объектами, расчленяя целостные единства и преобразуя связи между составными частями. Они реконструируются только после частичного разрушения. Природа в буквальном смысле "подвергается насилию". И только в некоторых случаях сублимированной агрессии (как в хирургической практике) такое насилие прямо служит жизни своего объекта. Как нам кажется, цивилизация предоставляет возможность более непосредственного удовлетворения своих целей именно деструктивности, а не либидо.
Однако такое удовлетворение деструктивных импульсов не может сделать нерушимо устойчивым подчинение их энергии Эросу. Сила деструктивности должна стремиться вырваться из-под власти сублимации, ибо ее цель - не материя, не природа или какой-либо другой объект, но сама жизнь. Если ее источник - влечение к смерти, никакие "заменители" в конечном счете не могут дать ей удовлетворения. Следовательно, посредством конструктивной технологической деструкции, посредством конструктивного вторжения в природу инстинкты по-прежнему будут стремиться к уничтожению жизни. В этом случае радикальная гипотеза "Принципа по. ту сторону удовольствия" должна означать: функция инстинктов самосохранения, самоутверждения и господства - поскольку они вобрали в себя деструктивность - вести организм "его собственным путем к смерти". Едва успев выдвинуть эту гипотезу, Фрейд сразу же от нее отказался, но его формулировки в "Недовольстве культурой", как нам кажется, сохраняют ее существенное содержание. Прогрессирующее вместе с прогрессом цивилизации разрушение жизни (человеческой и животной), рост жестокости, ненависти и научного истребления людей, которые становятся тем более стремительными, чем реальнее становится возможность уменьшения степени угнетения, - все это, будучи характерным для поздней индустриальной цивилизации, имеет, по Фрейду, свои инстинктивные корни, которые увековечивают деструктивность прежде всякой рациональности. Тогда развитие и удовлетворение человеческих потребностей предстает как всего лишь побочный продукт роста господства над природой и производительности труда, а увеличивающееся материальное и интеллектуальное богатство культуры обеспечивает материал для прогрессирующей деструкции, а в равной степени и возрастающую потребность в подавлении инстинктов.
Этот тезис предполагает существование объективных критериев для измерения степени интеллектуального подавления на данной ступени цивилизации. Таким критерием может служить разница между (филогенетически необходимым) подавлением и прибавочным подавлением. Внутри целостной структуры подавляемой личности доля прибавочной репрессии отражает специфические общественные условия, в которых реализуются специфические интересы господства. Именно степень этой прибавочной репрессии и может дать стандарт измерения: чем оно меньше, тем менее репрессивной может считаться данная ступень цивилизации. Это различие аналогично различию между биологическими и историческими источниками человеческого страдания. Из трех "источников человеческого страдания", которые перечисляет Фрейд - а именно "всесилие природы, бренность нашего тела и недостатки учреждений, регулирующих взаимоотношения людей в семье, государстве и обществе"* (*Недовольство культурой, с. 85. - Примеч. авт.), - по крайней мере первый и последний являются, в строгом смысле, историческими источниками, ибо в ходе развития цивилизации аспекты превосходства природы и организации общественных отношений существенно изменились. Следовательно, степень необходимости подавления и страдания, отсюда проистекающего, меняется в зависимости от зрелости цивилизации и степени достигнутой рациональности в господстве над природой и обществом. Объективно необходимость тяжелого труда и сдерживания удовлетворения определяет необходимость репрессии и ограничения влечений. Для цивилизации, достигшей ступени зрелости, тот же и даже меньший уровень регламентации инстинктов означал бы более высокую степень репрессии, так как материальный и интеллектуальный прогресс сокращает необходимость в воздержании и тяжелом труде, и цивилизация может предоставить возможность для значительного высвобождения энергии влечений, ранее расходовавшейся на господство и работу. Только в отношении к исторически возможной степени свободы становятся понятными размер и интенсивность подавления влечений. Но равнозначны ли для Фрейда прогресс цивилизации и прогресс свободы?
Мы видели, что теория Фрейда сосредоточена на повторяющемся цикле "господство - восстание - господство". Но во втором случае господство не является просто повторением первого; циклическое движение означает прогресс господства. От праотца - через клан братьев - к системе институциональной власти, характерной для зрелой цивилизации, господство приобретает черты безличности, объективности, универсальности и становится все более рациональным, эффективным и производительным. В конечном счете, когда власть принципа производительности достигает полной силы, само социальное разделение труда выглядит образцовой формой подчинения (хотя физические и личные усилия остаются необходимым инструментом). Общество предстает как устойчивая и обширная система полезных производительных деятельностей. Иерархия функций и отношений принимает форму объективного закона, приводя к тому, что законность и порядок отождествляются с жизнью общества как такового. В этом процессе сама репрессия деперсонализуется: принуждение и регламентация удовольствия теперь становятся функцией (и "естественным" результатом) социального разделения труда. Разумеется, основную регламентацию инстинктов все еще выполняет отец как pater familias, тем самым подготавливая ребенка к избыточному подавлению со стороны общества в течение его взрослой жизни. Но отец выполняет свою функцию скорее как представитель положения семьи в социальном разделении труда, чем в качестве "владельца" матери. Впоследствии контроль за инстинктами индивида осуществляется посредством социального использования его трудовой энергии. Он должен работать, чтобы жить, и эта работа требует не только восьми, десяти, двенадцати часов его времени ежедневно, а, следовательно, и соответствующего отвлечения энергии, но также и поведения, которое в течение этого и остающегося времени согласовалось бы с моральными и другими нормами принципа производительности. Исторически сведение Эроса к детородно-моногамной сексуальности (как и подчинение принципа удовольствия принципу реальности) завершается только тогда, когда индивид становится субъект-объектом труда в общественном аппарате. В онтогенетическом же плане предпосылкой этого остается первичное подавление детской сексуальности.
Развитие иерархической системы социального труда не только рационализирует господство, но также служит "сдерживанию" бунта против господства. Если на индивидуальном уровне границы для сдерживания примитивного бунта создает нормальный Эдипов конфликт, то на уровне общества восстаниям и революциям всегда приходили на смену контрреволюции и реставрации. Начиная с восстаний рабов в древнем мире и до социалистической революции, борьба угнетенных всегда Заканчивалась установлением новой, "улучшенной" системы господства. Прогресс осуществлялся путем совершенствования цепей. Каждая революция была сознательной попыткой заменить одну властвующую группу другой, но каждая революция освобождала силы, которые "перевыполняли задачу", т.е. стремились к уничтожению господства и эксплуатации. Однако они оказывались побежденными с легкостью, которая требует объяснений. Удовлетворительного ответа мы не найдем ни в характере преобладающей констелляции власти, ни в незрелости производительных сил, ни в отсутствии классового сознания. По-видимому, во всякой революции можно найти момент, когда борьба против господства могла бы прийти к победе - но этот момент всегда оказывается упущенным. Возможно, в этой динамике присутствует элемент самозащиты (независимо от таких факторов, как преждевременность и неравенство сил). В этом смысле все революции были преданы. Эту социологическую динамику проясняет в психологических терминах гипотеза Фрейда о происхождении и закреплении чувства вины: становится объяснимой "идентификация" восставших с властью, против которой они восстают. Экономическое и политическое вовлечение индивидов в иерархическую систему труда сопровождается инстинктивным процессом воспроизводства людьми как объектами господства подавления самих себя. Очевидно, увеличивающаяся рационализация власти отражается в увеличивающейся рационализации подавления. Используя индивидов как инструменты труда, принуждая их к отказу и тяжелому труду, господство больше не стремится к примитивному сохранению специфических привилегий, но сохраняет непрерывно возрастающее общество как целое. Это увеличивает вину восстающих. Бунт против праотца устранил одного человека, которого могли заменить (и заменили) другие люди, но перерастание господства отца в господство общества, как кажется, исключает такое замещение, тем самым превращая вину (перед обществом) в смертный грех. Рационализация чувства вины завершается. Власть отца, теперь ограниченная семьей и индивидуальными биологическими отношениями, возрождается в государстве, гораздо более могущественном, которое хранит жизнь общества, и в законах, которые хранят государство. Эти заключительные и наиболее грандиозные воплощения отца нельзя преодолеть "символически", путем эмансипации, ибо нельзя освободиться от государства и его законов, коль скоро они предстают как последние гаранты свободы. Восстание против них было бы опять-таки тягчайшим преступлением - но на этот раз не против деспота-животного, запрещающего удовольствие, но против разумного порядка, который обеспечивает "пищу" для удовлетворения растущих человеческих потребностей. Восстание теперь становится преступлением против всего человеческого общества и как таковое не предполагает награды и не подлежит искуплению.
Однако сам же прогресс цивилизации ведет к отрицанию этой рациональности. Существующие свободы и способы удовлетворения, определяемые требованиями господства, сами становятся инструментами репрессии. Человеческий разум и контроль над природой, расширяя набор средств удовлетворения человеческих потребностей без огромных трудовых затрат, ослабляют нужду и тем самым постепенно лишают институционализированное подавление того предлога, в котором испокон веков оно находило свое оправдание. И хотя эта разница может не иметь веса в глазах политики и политиков, она имеет решающее значение для теории цивилизации, которая выводит необходимость подавления из "естественной" и неуничтожимой диспропорции между человеческими запросами и возможностями, предоставляемыми окружающим миром для их удовлетворения. Но если рациональным основанием подавления служит такая "естественная" причина, а не определенные политические и социальные институты, то оно становится иррациональным. Культура индустриальной цивилизации превратила человеческий организм в чувствительный, тонкий, изменчивый инструмент и создала весьма значительное социальное богатство, для того чтобы превратить этот инструмент в самоцель. Наличные ресурсы способствуют качественному изменению человеческих потребностей. Сокращая количество энергии инстинктов, необходимой для работы (отчужденный труд), рационализация и механизация труда высвобождают энергию для достижения целей, устанавливаемых свободной игрой человеческих способностей. Технология, поскольку она сокращает временные затраты на производство предметов необходимости, действует вопреки репрессивному использованию энергии и тем самым освобождает время для развития потребностей, выходящих за пределы царства необходимости.
Но чем реальнее возможность освобождения индивида от запретов, когда-то находивших оправдание в его нужде и незрелости, тем сильнее необходимость в их (запретов) сохранении и совершенствовании во избежание распада установившегося порядка. Цивилизации приходится защищаться от призрака свободного мира. Если общество не способно использовать свою растущую производительность для уменьшения подавления (ибо это опрокинуло бы иерархию status quo), то следует повернуть производительность против индивидов; она сама становится инструментом универсального контроля. Индустриальная цивилизация переживает распространение тоталитаризма. Он приходит везде, где интересы господства начинают преобладать над производительностью, сдерживая ее возможности или изменяя направление их реализации. Поскольку рациональность господства достигла момента, когда она начинает угрожать собственным основаниям, людей следует держать в состоянии постоянной мобилизации, как внешней, так и внутренней. Необходимо изыскать более действенные способы ее утверждения, чем когда-либо прежде. Но на этот раз не может быть и речи об убийстве отца, даже "символическом" - ибо у него может не оказаться последователей.
Механизмы, которыми общество защищается от этой угрозы, может предоставить "автоматизация" "Сверх-Я". Защита состоит в усилении способов контроля не столько над влечениями, а, главным образом, над сознанием, ибо, оставленное без внимания, оно может разглядеть во все более полном удовлетворении потребностей - репрессию. Манипулирование сознанием описывалось в различных исследованиях, посвященных тоталитарной и "популярной" культурам: координирование частной и публичной жизни, спонтанных и вынуждаемых реакций. Яркие примеры этой тенденции - индустрия бездумного времяпрепровождения и триумф антиинтеллектуальных идеологий. Это распространение контроля на ранее свободные области сознания и досуг позволяет ослабить сексуальные табу (весьма важные до этого, так как всеобщий контроль не мог быть столь эффективным). В сравнении с пуританским и викторианским периодами сексуальная свобода сегодня, несомненно, возросла (хотя и ощутима реакция против 1920-х). Однако в то же время сексуальные отношения все более сливаются с социальными, приводя к гармонии сексуальной свободы и порядка, построенного на прибыли. Фундаментальный антагонизм между сексом и социальной пользой (который является отражением конфликта между принципом удовольствия и принципом реальности) размывается постепенным наступлением принципа реальности на принцип удовольствия. В мире отчуждения освобождение Эроса, которое полностью отрицает принцип, управляющий репрессивной реальностью, необходимо оказало бы разрушительное, губительное действие. Не случайно великая литература западной цивилизации прославляла только "несчастную любовь", выражением которой стало сказание о Тристане. Его болезненный романтизм, строго говоря, "реалистичен". В противоположность разрушительности освобожденного Эроса ослабленная сексуальная мораль в надежно укрепленной системе монополистического контроля сама служит системе. Отрицание координируется с "положительным моментом": ночь с днем, мечта с миром повседневного, фантазия с неудачами. И тогда индивидам, размягченным этой однообразно управляемой действительностью, становится ближе не мечта, но день, не сказка, но ее разоблачение. Их эротические отношения превращаются в "свидания" с чарами, с романтикой, с любимыми рекламами.
Но внутри системы централизующегося и усиливающегося контроля совершаются решительные перемены, которые оказывают воздействие на структуру "Сверх-Я", а также содержание и формы проявления чувства вины. Кроме того, они, как нам кажется, обнаруживают тенденцию перехода к миру абсолютного отчуждения и беспредельной власти, перехода, подготавливающего материал для нового принципа реальности.
Происходит ослабление связи "Сверх-Я" с его источником и, как следствие, вытеснение травматического опыта отцовства более экзогенными образами. С падением значения роли семьи в приспособлении индивида к обществу конфликт отец-сын перестает быть конфликтом-моделью. Причиной тому - фундаментальный экономический процесс, начавшийся на заре века и связанный с трансформацией "свободного" капитализма в "организованный". Независимое семейное предприятие, а впоследствии, и независимое личное предприятие перестают быть самостоятельными единицами социальной системы; они втягиваются в крупномасштабные группировки и ассоциации. В то же время критерием социальной ценности индивида теперь становятся не автономия взглядов и личная ответственность, а стандартизованные умения и приспособляемость.
Технологическое уничтожение индивида отражается в упадке социальной функции семьи* (* По вопросу анализа этих процессов см.: Studien tiber Autoritat und Familie, ed. Max Horkheimer. Paris: Felix Alcan, 1936; Horkheimer, Max. Eclipse of Reason. New York: Oxford University Press, 1946. - Примеч. авт.). Когда-то это была семья, которая, плохо или хорошо, воспитывала и обучала индивида, и потому основные правила и ценности передавались от лица к лицу, а затем преобразовывались индивидуальной судьбой. Разумеется, в Эдиповой ситуации противостояли друг другу не индивиды, а "поколения" (звенья рода); но, проходя через Эдипов конфликт, наследуя его, они становились индивидами и переносили его в свою индивидуальную историю жизни. Вырастая в борьбе с отцом и матерью как личными объектами любви и агрессии, представители молодого поколения входили в жизнь общества с побуждениями, идеями и потребностями, которые были в значительной степени их собственными. Поэтому формирование их "Сверх-Я", репрессивная модификация их стремлений, отказ и сублимация были их личными переживаниями. И пусть приспособление оставляло болезненные шрамы, но в жизни, управляемой принципом производительности, сохранялась сфера личного нонконформизма.
Однако теперь, определяемое властью экономических, политических и культурных монополий, формирование зрелого "Сверх-Я", по-видимому, минует стадию индивидуализации: атом рода непосредственно превращается в социальный атом. Как нам кажется, репрессивная организация инстинктов совершается коллективно, и "Я" проходит через преждевременную социализацию всей системой внесемейных институтов и их представителей. Уже с дошкольного уровня пресса, радио и телевидение навязывают поведенческую модель как для подчинения, так и для бунта. Наказание же за отклонения происходит не столько внутри семьи, сколько за ее пределами и направлено против нее. Распространение принятых ценностей возложено на экспертов средств массовой информации, которые обучают стереотипам как деловым (умелость, стойкость, личностные качества), так и романтическим. Состязаться с таким образованием семья просто не в состоянии, и кажется, что стороны меняются местами: сын знает лучше; в его лице зрелый принцип реальности противостоит отжившим отцовским формам. Первый объект агрессии - отец - позднее становится для нее неподходящей мишенью. Его власть как передающего богатство, умения, опыт значительно уменьшается; он немногое в состоянии предложить и, следовательно, немногое может запретить. Прогрессивный отец - наиболее неудобный враг и наиболее неудобный "идеал"; но таков любой отец, который больше не формирует экономическое, эмоциональное и интеллектуальное будущее ребенка. Тем не менее запреты продолжают преобладать, сохраняется репрессивный контроль, как, впрочем, и агрессивные побуждения. Кто же заменяет отца, против которого они первоначально были направлены?
По мере того, как господство застывает в объективной системе управления, образы, направляющие развитие "Сверх-Я", обезличиваются. Некогда "Сверх-Я" "питала" фигура хозяина, вождя, патрона. Принцип реальности был представлен их осязаемой личностью: грубой и милостивой, жестокой и щедрой, вызывающей желание бунта и наказующей его. Поддержание порядка было их функцией, за выполнение которой они несли личную ответственность. Поэтому уважение и страх должны были сопровождаться ненавистью к тому, что было присуще им лично; они были живыми объектами импульсивных побуждений и сознательных усилий, из них вытекающих. Но постепенно эти личные образы "отца" растворились в институтах власти. С рационализацией производительного аппарата, ростом числа функций господство в целом принимает форму администрирования. И кажется, что на самой ее вершине концентрирующаяся экономическая власть становится анонимной: даже тот, кто находится на самом верху, выглядит бессильным перед действиями и законами самого аппарата. Рычаги контроля находятся у служб, которые контролируют и работодателей, и служащих. Господство больше не является индивидуальной функцией. Садисты-начальники, капиталисты-эксплуататоры превратились в оплачиваемых бюрократов, в лице которых их подчиненные видят представителей другой бюрократии. Причина страданий, крушений надежд и бессилия индивида - высокопроизводительная и эффективно функционирующая система, которая предлагает ему лучшие условия жизни, чем когда бы то ни было. Теперь ответственность за организацию его жизни теряется в целом, в "системе", в общей сумме институтов, определяющих, удовлетворяющих и контролирующих его потребности. Агрессивный порыв падает в пустоту, или скорее ненависть наталкивается на улыбающихся коллег, деловых конкурентов, предупредительных должностных лиц, готовых к услугам работников социальных служб - все они лишь выполняют свои обязанности и все являются невинными жертвами.
Таким образом, отраженная агрессия снова обращается вовнутрь: вина падает не на предмет подавления, а на подавляемого. Но в чем его вина? Материальный и интеллектуальный прогресс ослабил силу религии настолько, что она уже не может быть достаточным объяснением чувства вины. Агрессивность, повернутая против "Я", может стать бессмысленной: индивид, сознанием которого манипулируют, будучи лишен возможности уединения, не обладает достаточным "мыслительным пространством", для того чтобы развить в себе противостояние своему чувству вины, чтобы жить, руководствуясь собственной совестью. Его "Я" сжалось до такой степени, что многообразные антагонистические процессы между "Оно", "Я" и "Сверх-Я" не могут развернуться в их классической форме.
Тем не менее вина не исчезает; нам кажется, что она становится качеством скорее целого, чем индивидов - коллективной виной за подвластность казенной системе, которая расходует и сберегает материальные и человеческие ресурсы по своему усмотрению. Объем этих ресурсов можно определить по уровню удовлетворения человеческих потребностей при рациональном использовании возможностей производства. Приложив этот стандарт, можно увидеть, что в центрах индустриальной цивилизации человек живет в состоянии бедности, как культурной так и физической. Большинство клише, с помощью которых социология описывает процесс дегуманизации в сегодняшней масс-культуре, верны, но нам кажется, что они ведут в ложном направлении. Регресс не в механизации и стандартизации, но в их сдерживании, не во всеобщем координировании, но в сокрытии его за неподлинными свободами, альтернативами, индивидуальностями. Высокий жизненный стандарт в мире крупных корпораций ограничителен в конкретном социологическом смысле: товары и услуги, покупаемые индивидами, контролируют их потребности и тормозят развитие их способностей. В обмен на удобства, наполняющие их жизнь, индивиды продают не только свой труд, но и свое свободное время. Улучшенные условия жизни - компенсация за всепроникающий контроль над ней. Среди скопления квартир, частных автомобилей люди уже не могут ускользнуть в другой мир. Их огромные холодильники набиты замороженными продуктами. А во множестве их газет и журналов продаются те же идеалы, плоть от плоти их жизни. В их распоряжении многочисленные альтернативы и многочисленные приспособления, которые все выполняют одну и ту же функцию: поддерживать их занятость и отвлекать их внимание от реальной проблемы - сознания того, что они могут меньше работать и самостоятельно определять собственные потребности и способы их удовлетворения.
Сегодняшняя идеология покоится на том, что производство и потребление воспроизводят и оправдывают господство. Однако их идеологический характер не отменяет реальности предлагаемых ими выгод. Репрессивность целого состоит в значительной степени в его эффективности: оно увеличивает объем материальной культуры, облегчает создание предметов необходимости, удешевляет комфорт и роскошь, вовлекает все новые территории в сферу индустрии - но все это за счет тяжелого труда и под знаком деструктивности. И если индивиду приходится платить, жертвуя своим временем, своим сознанием, своими мечтами, то цивилизация платит, жертвуя обещанной свободой, справедливостью и миром для всех.
Это расхождение между возможным освобождением и реальным подавлением достигло определенной зрелости: оно пропитывает все сферы жизни мира. Рациональность прогресса повышает иррациональность его организации и направления. Социальная сплоченность и административная власть достаточно сильны, для того чтобы защитить целое от прямой агрессии, но не для того чтобы устранить накапливающуюся агрессивность. В последнем случае она обращается против тех, кто не принадлежит целому, тех, против тех, самое существование которых является его (целого) отрицанием. Этот противник изображается заклятым врагом и самим Антихристом: он вездесущ и вечен, он представляет скрытые и зловещие силы, и его повсеместное присутствие требует тотальной мобилизации. Стирается разница между войной и миром, гражданским и военным населением, истиной и пропагандой. Мир регрессирует к давно пройденным историческим этапам, и эта регрессия вновь пробуждает садомазохизм в национальном и международном масштабе, но в новой, "цивилизованной" манере: практически не сублимируясь, он воплощается в социально "полезной" деятельности в концентрационных и трудовых лагерях, колониальных и гражданских войнах, в карательных экспедициях и т.д.
При этих обстоятельствах вопрос о том, присуща ли настоящему этапу цивилизации разрушительность в большей мере, чем предыдущим, не кажется особенно уместным. Но в любом случае его нельзя избежать указанием на то, что вся история полна разрушительной борьбы. Деструктивность предыдущих этапов откроется в своем полном значении, если мы рассмотрим настоящее не в терминах прошлого, но в терминах его собственных возможностей. Между тем ведутся ли войны профессиональными армиями на ограниченном пространстве или против всего населения в глобальном масштабе, используются ли технические изобретения, способные освободить мир от нужды, для завоевания или для увеличения страданий, погибают ли тысячи в схватке или миллионы истребляются научным способом с помощью врачей и инженеров, находят ли изгнанники; убежище за границей или преследуются по всему миру, невежественны ли люди в силу естественных причин или их неведение создается ежедневным поглощением информации и развлечений - больше чем просто количественная разница. Ужас без труда слился с повседневной нормой, а деструктивность со строительством. Тем не менее прогресс продолжает двигаться и, двигаясь, сокращает почву для репрессии. Достигнув высот прогресса, господство не только начинает подрывать свой собственный фундамент, но также разлагает и уничтожает свою оппозицию. Остается негативность разума, которая способствует преумножению богатства и усилению власти и создает климат, в котором пересыхают инстинктивные корни принципа производительности.
Отчуждение труда почти завершено. Механика сборочного конвейера, рутина офиса, ритуал покупки и продажи освободились от всякой связи с проявлениями человеческих возможностей. Трудовые отношения между людьми в значительней степени превратились в отношения между обезличенными и вполне допускающими замену объектами научного управлениям квалифицированными экспертами. Разумеется, все еще широко распространенная конкуренция требует известной индивидуальности и спонтанности поведения, но эти черты стали настолько же излишними и иллюзорными, как и сама конкуренция, к которой они относятся. Индивидуальность дана в буквальном смысле только как имя, как специфический представитель типа* (* См.: Lowenthal, Leo. "International Who's Who 1937" // Studies in Philosophy and Social Science (ранее Zeitschrift fur Sozialforschung), VIII (1939), 262ff; и: Historical Perspective of Popular Culture // American Journal of Sociology, LV (1950), 323ff. - Примеч. авт.) (как например: авантюристка, домохозяйка, Ундина, он-мужчина, деловая женщина, становящаяся на ноги молодая семья). Также и в производстве конкуренция урезывается до заведомо планируемого разнообразия в безделушках, обертках, вкусе, цвете и т.д. Под этой иллюзорной поверхностью весь мир как в сфере труда, так и в сфере отдыха превратился в систему одушевленных и неодушевленных предметов, которые все в равной степени подлежат администрированию. В этом мире человеческое существование - не более чем вещь, вещество, материал, не заключающий в себе принципа собственного движения. Это состояние окостенения оказывает также воздействие на влечения, сдерживая и модифицируя их. Первоначально динамическое превращается в статическое: взаимодействие "Я", "Сверх-Я" и "Оно" окаменевает в автоматических реакциях. Бок о бок с овеществлением "Сверх-Я" идет овеществление "Я", проявляющееся в замороженных гримасах и жестах, исполняемых в нужном месте и в нужное время. Сознание, все меньше обременяемое автономией, низводится до функции координирования индивида с целым.
Это координирование осуществляется настолько успешно, что индивид чувствует себя скорее счастливым, чем несчастным. Мы уже высказали предположение, что индивид осознает репрессию весьма смутно, так как подвергается регулируемому ограничению, и этот процесс трансформирует само содержание понятия "счастье". Это понятие подразумевает сверхчастное, сверхсубъективное состояние; счастье - не просто в чувстве удовлетворенности, но в реальности свободы и удовлетворения. Счастье включает знание: оно - исключительная прерогатива animal rationale. Контроль над информацией, поглощение индивида повседневностью приводят к упадку сознания, дозированности и ограничению знания. Индивид не знает, что происходит в действительности; сверхмощная машина образования и развлечения объединяет его вместе со всеми другими в состоянии анестезии, из которого исключаются все вредоносные идеи. И поскольку знание всей истины вряд ли способствует счастью, именно такая общая анестезия делает индивида счастливым. Если тревога представляет собой не просто общее недомогание, а экзистенциальное состояние, то наш так называемый век тревоги отличается таким уровнем ее интенсивности, при котором она перестала замечаться.
Эти тенденции, по-видимому, указывают на то, что расходование энергии и усилий на развитие своих внутренних ограничений значительно уменьшилось. Ослабились живые связи между индивидом и его культурой. Эта культура была (внутри индивида и для индивида) системой запретов, порождавших и воспроизводивших господствующие ценности и институты. Теперь же подавленные индивиды, похоже, перестали возрождать подавляющую силу принципа реальности. Чем меньше они функционируют в качестве субъектов и жертв собственной жизни, тем меньше "творческие" идентификации и сублимации укрепляют принцип реальности и тем меньше они обогащают и одновременно защищают здание культуры. Господствующему принципу реальности противостоят группы и групповые идеалы, отдельные направления в философии и искусстве, которые по-прежнему выражают гуманистические опасения и надежды. Они - его абсолютное осуждение.
Позитивные аспекты развивающегося отчуждения ведут дальше. Затраты человеческой энергии, поддерживавшей принцип производительности, становятся все менее и менее необходимыми. Пренебрегая катексисом либидо, автоматизация потребностей и затрат, труда и развлечения мешает реализации человеческих возможностей в этом мире. Идеология нужды, производительности ценой тяжелого труда, господства и отречения лишается своего как инстинктивного так и рационального фундамента. Теория отчуждения высветила тот факт, что человек не осознает себя в труде, что его жизнь превратилась в инструмент труда и что его работа и ее продукты обрели независимую от него как индивида форму и власть. Однако нам кажется, что для того чтобы освободиться от этого состояния, необходимо не сдерживание отчуждения, но его завершение, не активация подавленной и производительной личности, но ее уничтожение. Тогда устранение человеческих возможностей из мира (отчужденного) труда создаст предпосылки для устранения труда из мира человеческих возможностей.

5. Философская интерлюдия
Теория цивилизации Фрейда вырастает из его психологической теории: истоки его понимания исторических процессов - в анализе психического аппарата индивидов, которые представляют собой живую материю истории. Такой подход легко преодолевает защитный характер идеологии, поскольку рассматривает культурные институты сквозь призму ими созданных индивидов, посредством которых они и функционируют. Однако может показаться, что в решающем пункте психологический подход обречен на неудачу: история развивалась "за спиной" индивидов, и законы исторического процесса относятся скорее к объективированным институтам, чем к индивидам* (* См.: Adorno, Theodor W. Psychoanalyse und Soziologie // Socioligica. Frankfurte Beitrage zur Soziologie, Vol. 1. Frankfurt: Europaische Verlagsantalt, 1955. - Примеч. авт.). Наше возражение на эту критику заключалось в том, что психология Фрейда проникает в то измерение психического аппарата, где индивид слит с родом, а настоящее - с прошлым. Под социологической деиндивидуализицией теория Фрейда обнаруживает биологическую: первая управляется принципом реальности, вторая - принципами удовольствия и нирваны. Вследствие такого понимания сущности родового фрейдовская психология индивида становится per se психологией рода, в которой преобразования инстинктов раскрываются как исторические превращения: именно историческими условиями существования человечества высвобождается и организуется циклическая динамика борьбы Эроса и инстинкта смерти, строительства и разрушения культуры, вытеснения и возвращения вытесненного.
Однако метапсихологические импликации теории Фрейда выходят даже за пределы социологии. Первичные инстинкты связаны с жизнью и смертью, т.е. с органической материей как таковой. Они перебрасывают мостик от органической материи назад к неорганической и вперед к ее духовным проявлениям. Иными словами, в теории Фрейда содержатся определенные предположения относительно основных форм бытия, т.е. в ней содержатся онтологические импликации. Онтологические не только по форме; в этой главе мы попытаемся показать их связь с основным контекстом западной философии.
Согласно Фрейду, цивилизация начинается с введением методического наложения запретов на первичные инстинкты. Можно вычленить два главных способа организации инстинктов: (а) сдерживание сексуальности, формирующееся в длительных и расширяющихся групповых отношениях, и (Ь) сдерживание инстинктов разрушения, ведущее к господству мужчины и природы, а также индивидуальной и социальной морали. По мере того как союз этих двух сил все более и более успешно способствует сохранению жизни укрупняющихся групп, Эрос берет верх над своим противником: социальное использование вынуждает инстинкт смерти служить инстинктам жизни. Однако же сам прогресс цивилизации и увеличивает объем сублимации и контролируемой агрессии; и в том, и в другом случае происходит ослабление Эроса, высвобождающее деструктивность. Это заставляет предположить, что прогресс связан с регрессивной тенденцией в структуре инстинктов (в данном изложении с инстинктом смерти) и что рост цивилизации наталкивается на постоянное (хотя и подавляемое) побуждение к окончательному удовлетворению и достижению покоя. Господство, укрепление власти и рост производительности ведут за пределы рациональной необходимости через разрушение. Стремление к нирване заглушает стремление к свободе.
Пугающая гипотеза о том, что культура управляется принципом нирваны путем социального использования влечений и что в прогрессе "содержится" регресс, часто всплывала в психоанализе. Исходя из понятия травмы рождения, Отто Ранк пришел к заключению, что культура воспроизводит внутриутробное состояние путем создания "защитных оболочек" все большего масштаба:
Создавая и преумножая "удобства", цивилизация и техническое знание всего лишь пытаются возместить с помощью надежных заменителей первичную цель, от которой... они все дальше отодвигаются.* (* The Trauma of Birth. New York: Harcourt, Brace, 1929, p. 99; см. также с. 103. - Примеч. авт.) 
К тому же заключению тяготеет теория Ференци, в особенности его идея "генитально-фугического" либидо** (** См. гл. 10. - Примеч. авт.), а Геза Рохайм рассматривал опасность "потери объекта, оставленности во тьме" как один из решающих инстинктуальных мотивов эволюции культуры*** (*** The Origin and Function of Culture. New York: Nervous and Mental Disease Monograph, §69, 1943, p. 77. - Примеч. авт.).
Тот факт, что принцип нирваны с развитием цивилизации не утрачивает своей силы, высвечивает в ней объем ограничений, налагаемых на культуротворческую энергию Эроса. В борьбе с инстинктом смерти Эрос создает культуру: он стремится сохранить бытие, увеличить число его форм, для того чтобы удовлетворить инстинкты жизни и защитить их от угрозы вымирания. И то, что в жизни преобладает неудовлетворенность, увеличивающая инстинктивную ценность смерти, - следствие неудачи Эроса. Многообразные формы регрессии - свидетельство неосознанного протеста против несовершенств цивилизации: против преобладания тяжелого труда над удовольствием, производительных затрат над удовлетворением. Организм обнаруживает внутреннюю тенденцию сопротивления принципу, управляющему цивилизацией, и стремится уйти от отчуждения путем возвращения назад. К невротическим и извращенным проявлениям Эроса в его бунте присоединяются также производные инстинкта смерти. Время от времени эти противотенденции оказываются в фокусе теории цивилизации Фрейда. И то, что в свете установившейся культуры они представляются деструктивными, свидетельствует как раз о деструктивности того, что они пытаются уничтожить, - репрессии. Они нацелены не только на принцип реальности, на небытие, но также за пределы принципа реальности - на иной способ бытия. Они указывают на исторический характер принципа реальности, на ограниченность его действительного значения и необходимости.
В этом метапсихология Фрейда созвучна основному направлению западной философии.
Едва достигнув первых реальных успехов, научная рациональность западной цивилизации стала все больше осознавать их последствия. "Я", предпринявшее рациональную трансформацию человеческого и природного мира, увидело в себе агрессивного по своему существу, воинственного субъекта, помыслы и дела которого направлены на овладение объектами. Субъект против объекта. Этот a priori антагонистический опыт определяет как ego cogitans так и ego agens* (* я мыслящее... я действующее (лат.). - Примеч. пер.). Природа (как внутренний, так и внешний мир) была "дана" "Я" как нечто, подлежащее завоеванию, даже насилию - и такова была предпосылка самосохранения и саморазвития.
Начало этой борьбе положили непрекращающиеся по сей день попытки внутреннего преодоления "низменных" склонностей индивида к чувственным наслаждениям и к еде. Их обуздание, начиная по крайней мере с Платона, рассматривалось как составной элемент деятельности человеческого разума, который, таким образом, обнаружил свою репрессивную функцию. Кульминационного пункта эта борьба достигает в завоевании внешней природы, которую для того, чтобы заставить ее уступить желаниям человека, необходимо постоянно теснить, обуздывать и эксплуатировать. "Я" воспринимает бытие как "провокацию"** (** Bachelard, Gaston. L'Eau et les Reves. Paris: Jose Corti, 1942, p. 214. - Примеч. авт.), как "проект"*** (*** Sartre J.P. L'Etre et le Neant. Paris: Gallimard, 1946, passim), а всякую экзистенциальную обусловленность - как ограничение, которое необходимо преодолеть, преобразовать. "Я" владеет предрасположенность к захватническому действию и производству еще до того, как обстоятельства вызывают такую установку. Макс Шелер указал, что "сознательный или бессознательный порыв или воля к власти над природой является primum movens"* (* первая причина (лат.). - Примеч. пер.) в отношении современного индивида к бытию и что он в структурном плане предшествует современной науке и технологии как "до и алогическое" начало научной мысли и интуиции** (** Die Wissensformen und die Gesellschaft. Leipzig, 1926, pp. 234-235. - Примеч. авт.). Организм a priori переживает природу как стремящуюся к господству и потому подлежащую завоеванию и контролю*** (*** Ibid., pp. 298-299. Шелер ссылается на "herrschaftswilliges Lebewesen". - Примеч. авт.).
А, следовательно, труд a priori превращается в силу и провокацию, направленную на борьбу с природой, на преодоление сопротивления. При установке на такое отношение к труду образы объективного мира предстают как "символы направленности агрессии", действие - как осуществление господства, а реальность per se - как "сопротивление"**** (**** Ibid., pp. 459, 461. - Примеч. авт.). Шелер называет этот способ мышления "знанием, включенным в господство и достижение результата" и видит в нем специфический вид знания, направлявший развитие современной цивилизации***** (***** Die Formen des Wissens und die Bildung. Bonn, 1925, p. 33. Собственные слова Шелера "Herrschafts- und Leistungswissen". - Примеч. авт.) Внутри него и сформировалось наиболее распространенное понятие не только "Я", мыслящего и действующего субъекта, но и объективного мира - понятие бытия как такового.
Со времени канонизации аристотелевской логики понятие Логоса, вне зависимости от его первоначального понимания как сущности бытия в греческой философии, срастается с идеей упорядочивающего, классифицирующего и завоевывающего разума. И эта идея разума становится все более антагонистичной по отношению к тем наклонностям и установкам, которые скорее рецептивны, чем продуктивны и стремятся скорее к достижению удовлетворения, чем к выходу вовне, которые, иными словами, по своему существу остаются связанными с принципом удовольствия. Они кажутся чем-то неразумным и иррациональным, подлежащим овладению и сдерживанию для того, чтобы служить прогрессу разума. Предназначение разума - обеспечить реализацию человеческих возможностей путем все более эффективного преобразования и эксплуатирования природы. Однако похоже, что с течением времени цель меняется местами со средствами: время, отдаваемое отчужденному труду, прихватывает и время для индивидуальных потребностей - и начинает определять сами потребности. Логос раскрывается как логика господства. А затем, когда логика редуцирует целостные массивы мысли к знакам и символам, законы мышления превращаются в конце концов в технику расчета и манипулирования.
Но нельзя сказать, что триумф логики господства не встречает никакого протеста. Философии, в сжатом виде выражающей, антагонистические отношения субъекта и объекта, также не чужд образ их примирения. Направленный вовне труд не знающего передышки субъекта должен прийти в конечном счете к единству субъекта и объекта - в этом состоит идея самодостаточного "бытия-в-себе-и-для-себя". Усилие, направленное на приведение к гармонии противоречия Логоса удовлетворения и Логоса отчуждения, представляет собой сквозную нить истории западной метафизики. Свое классическое выражение оно получает в аристотелевской иерархии форм бытия, которую венчает nous theos* (*божественный ум (др.-греч.). - Примеч. пер.): существование последнего ничем не определяется и не ограничивается, но остается абсолютно тождественным себе во всех формах и состояниях. Восходящая кривая становления замыкается в круг, продолжая движение в самой себе; прошлое, настоящее и будущее сомкнуты в кольцо. Согласно Аристотелю, этот способ бытия доступен только богу, и движение мысли, чистое мышление - единственный "эмпирический" образ божества. В противном случае эмпирический мир не принадлежал бы к этой иерархии. И только томление, "напоминающее об Эросе", соединяет этот мир с бытием-в-себе. Аристотелевская концепция нерелигиозна. Nous theos не является ни создателем вселенной, ни ее богом, ни спасителем, но всего лишь ее частью, одной из форм бытия, в которой всякая возможность становится действительностью и в которой "проект" бытия находит свою реализацию.
Аристотелевская концепция продолжает жить во всех последующих трансформациях. И когда на исходе Века Разума западное мышление в лице Гегеля делает свою последнюю и величайшую попытку показать действительность его категорий и принципов, управляющих миром, оно вновь приходит к nous theos. Завершающая роль вновь отводится абсолютной идее и абсолютному знанию. Вновь болезненный процесс деструктивного и продуктивного трансцендирования замыкает движение по кругу. Однако теперь круг обнимает целое: всякое отчуждение оправдывается и в то же время отрицается всеобщим разумом, делающим круг, имя которому - мир. Философия теперь охватывает и конкретную историческую почву, на которой воздвигнуто здание разума.
В "Феноменологии духа" развернута структура разума как структура господства - причем господства, переживающего свой триумф. Развитие разума происходит через развитие самосознания человека, покоряющего природный и исторический мир и превращающего его в материал для своей самореализации. Достигая ступени самосознания, сознание обнаруживает себя как Я, а "Я" прежде всего означает вожделение: оно приходит к сознанию себя, только достигнув удовлетворения и только посредством "другого". Но такое удовлетворение предполагает "отрицание" другого, ибо "Я" должно утвердить себя как истинное "бытие-для-себя" в противоположность всякой "другости"* (* Здесь и далее согласно "Феноменологии духа" (В, IV, А). - Примеч. авт.). Мы имеем дело с понятием индивида, который должен постоянно утверждать и отстаивать себя для того, чтобы ощущать свою реальность, который противостоит миру как своей "негативности", как отрицанию своей свободы и поэтому может существовать, только непрерывно отвоевывая свое существование у чего-то или кого-то, на него притязающего. "Я" должно стать свободным, но если миру присущ "характер негативности", то "Я" для своей свободы нуждается в "признании" своего господства, а такое признание может быть получено только от другого "Я", другого самосознающего субъекта. Объекты лишены жизни, и преодоление их сопротивления не может дать удовлетворения и не позволяет "Я" "испытать" власть: "Самосознание может получить удовлетворение только через другое самосознание". Таким образом, агрессивное отношение к миру-объекту, господство над природой в конечном счете нацелено на господство человека над человеком. Эта агрессивность направлена на другие субъекты: удовлетворение "Я" обусловлено его "негативным отношением" к другому "Я":
Взаимоотношение обоих самосознаний таково потому, что они утверждают себя и друг друга через борьбу не на жизнь а на смерть... И только подвергая свою жизнь риску, можно достигнуть свободы...* (* The Philosophy of Hegel, ed. Carl J. Friedrich. New York: Modern Library, 1953, p. 402. - Примеч. авт.)
Свобода связана с риском для жизни, и не только потому, что она предполагает освобождение от рабства, но потому, что само содержание человеческой свободы определяется "негативным отношением" одного человека к другому. И поскольку негативное отношение вовлекает жизнь как целое, свободу можно "испытать", только положив на весы собственную жизнь. Смерть и тревога - не как "страх за тот или иной частный предмет, тот или иной момент жизни", но как страх за собственное "бытие вообще"** (** Ibid., p. 407. - Примеч. авт.) - суть необходимые пределы человеческой свободы и удовлетворения. Из негативной структуры самосознания вытекают взаимоотношения господина и раба, господства и рабства. Эти взаимоотношения - следствие специфической природы самосознания и специфической установки по отношению к другому (объекту и субъекту).
Но "Феноменология духа" не стала бы самоинтерпретацией западной цивилизации, если бы в ней нашло выражение только развитие логики господства. "Феноменология духа" устремлена к преодолению той формы свободы, которая определяется антагонистическим отношением к другому. Истинная свобода не в непрерывной деятельности завоевания, а в достижении покоя посредством самоочевидного знания и удовлетворения бытия. Онтологический климат, преобладающий на последних страницах "Феноменологии", совершенно противоположен прометевской динамике:
Раны духа заживают, не оставляя рубцов; действие не есть что-то непреходящее, а воспринимается духом обратно в себя, и сторона единичности, наличествующая в нем... есть то, что непосредственно исчезает.* (* Гегель, Феноменология духа. СПб., 1992, с. 359, 360. - Примеч. авт.)
Взаимное признание все еще остается способом проверки реальности свободы, но ее условия теперь - прощение и примирение:
Слово примирения есть наличие сущий дух, созерцающий чистое знание себя самого как всеобщей сущности в противоположном себе, в чистом знании себя как абсолютно внутри себя сущей единичности, - взаимное признание, которое есть абсолютный дух.** (** Там же, с. 360. - Примеч. авт.)
Эти формулировки находятся в важнейшем месте - там, где гегелевский анализ проявлений духа приходит к ступени "самосознающего духа" - его бытию-в-себе-и-для-себя. Здесь, в бытии духа как nous, "негативное отношение к другому" в конце концов преобразуется в продуктивность, которая есть рецептивность, в деятельность, которая есть действительность. Изложение своей системы в "Энциклопедии" Гегель заканчивает словом "наслаждается". Философия западной цивилизации достигает своей кульминации в идее истины, заключающейся в отрицании принципа, управляющего цивилизацией, - "отрицании" в двух смыслах: во-первых, свобода становится действительной только в идее, и во-вторых, непрерывно проектирующая и трансцендирующая продуктивность бытия находит свое осуществление в вечном мире самосознающей рецептивности.
С начала и до конца в "Феноменологии духа" сохраняется напряжение между онтологическим и историческим содержанием: проявления духа суть основные этапы развития западной цивилизации, но эти исторические проявления несут на себе отпечаток негативности, дух приходит к себе только в абсолютном знании и как абсолютное знание. Это - истинная форма мысли и истинная форма бытия одновременно. Бытие в самой своей сущности разумно. Но высшая форма разума для Гегеля, пожалуй, противоположна господствующей форме: это достигнутое и сохраняющееся осуществление, неразличимое единство субъекта и объекта, всеобщего и индивидуального ~-. единство скорее динамическое, чем статическое, в котором всякое становление является свободным самоовнешнением (Entau?erung), освобождением и "наслаждением" возможностей. Труд истории достигает покоя в самой истории: отчуждение уничтожается, а с ним трансцендирование и течение времени. Дух "преодолевает свою временную форму; отрицает время"* (* "..:hebt seine Zeitform auf; tilgt die Zeit". - Примеч. авт.). Но "конец" истории подводит итог ее содержанию: сила, которая завоевывает время, - это воспоминание. Абсолютное знание, в котором дух достигает своей истины, - дух, "движущийся в глубь себя, благодаря чему он оставляет свое внешнее существование и вверяет свой образ воспоминанию"** (** "...sein Insichgehen, in welchen er sein Dasein verla?t und seine Gestalt der Errinerung ubergibt". Там же, с. 433. Перевод не может передать коннотаций немецкого термина, который трактует Er-innerung как "обращение в себя", воз-вращение из внешнего существования. - Примеч. авт.) Бытие теперь - не томительное трансцендирование, направленное в будущее, а мирное восполнение прошлого. Воспоминание, которое сохранило все существовавшее, есть "внутреннее и фактически более высокая форма субстанции"*** (*** "... das Innere und die in der Tat hohere Form der Substanz". Там же, c. 433. - Примеч. авт.)
Тот факт, что воспоминание здесь становится важнейшей экзистенциальной категорией для высшей формы бытия, указывает на внутреннюю тенденцию гегелевской философии. Гегель заменяет идею прогресса идеей циклического самодостаточного развития путем воспроизводства и завершения того, что есть. Это развитие предполагает полную историю человека (его субъективный и объективный мир) и понимание им своей истории как целого - воспоминание своего прошлого. Прошлое остается настоящим, это и есть сама жизнь духа: то, что было, воздействует на то, что есть. Свобода подразумевает примирение - искупление прошлого, забвение которого ведет к нескончаемому разрушительному грехопадению. Однако его можно остановить. Гегель считал, что "раны духа залечиваются, не оставляя рубцов". Он полагал, что на достигнутом уровне развития цивилизации и триумфа разума свобода стала реальностью. Однако ни государство, ни общество не стали воплощением окончательной формы свободы. Независимо от степени рациональности их организации, они все еще поражены несвободой. Истинная свобода остается только в идее. Таким образом, освобождение является духовным свершением. Гегелевская диалектика остается в рамках, заданных установившимся принципом реальности.
Западная философия заканчивается идеей, с которой начиналась. И в начале, и в конце, у Аристотеля и у Гегеля высшая форма бытия, окончательная форма разума и свободы предстает как nous, дух, Geist. И в конце, и в начале эмпирический мир остается в негативности - материалом и орудием духа или его представителей на земле. В действительности, ни воспоминание, ни абсолютное знание не искупают того, что было, и того, что есть. Тем не менее философия свидетельствует не только о принципе реальности, управляющем эмпирическим миром, но также и о попытках его отрицания. Не восходящая кривая, а замыкающийся круг завершает бытие: возвращение (re-turn) из отчуждения. Философия может представить это только как состояние чистой мысли. А между началом и концом происходит развитие разума как логики господства - прогресс через отчуждение. Подавленное освобождение находит поддержку в идее и в идеале.
После Гегеля основное направление западной философии истощилось. Логос господства создал свою систему, и дальнейшее движение выглядит эпилогом: философия продолжает жить как специальная (и не слишком существенная) дисциплина в академических учреждениях. За их пределами развиваются новые, качественно иные, принципы мышления, подчиняющиеся другим формам разума и другому принципу реальности. Если прибегнуть к метафизическим понятиям, поворот состоит в том, что сущность бытия понимается теперь не как Логос. Эта перемена в основополагающем опыте бытия ставит также под сомнение логику господства. Когда Шопенгауэр определяет сущность бытия как волю, оно предстает как ненасытное желание и агрессия, которая должна найти освобождение любой ценой. По Шопенгауэру, это возможно только в абсолютном отрицании; воля сама должна достичь покоя - и конца. Но идеал нирваны содержит в то же время утверждение: конец есть осуществление, удовлетворение. Нирвана - это образ принципа удовольствия. В этом качестве он появляется (пусть в репрессивной форме) в музыкальной драме Рихарда Вагнера: репрессивной, потому что (как и в любой развитой теологии и морали) осуществление невозможно без принесения в жертву земного счастья. Сам principium individuationis объявляется бессильным - ибо осуществление возможно только за пределами его царства. И даже наиболее оргиа-стическая "Liebestod"* (* Любовь к смерти (нем.). - Примеч. пер.) прославляет наиболее оргиастическое отречение.
Только Ницше удается наконец преодолеть онтологическую традицию, однако его осуждение Логоса как подавления и искажения воли-к-власти настолько двусмысленно, что это часто становилось препятствием к пониманию его философии. Двусмысленно прежде всего само осуждение. В историческом смысле Логос господства скорее освободил, чем подавил волю-к-власти. Он задал направление этой воле, которая сама стала репрессивной, - направление к отречению ради производительности, сделавшей из человека раба собственного труда и врага собственного удовлетворения. Более того, воля-к-власти не была последним словом Ницше: "Воля - так называется освободитель и вестник радости; так учил я вас, друзья мои! А теперь научитесь еще: сама воля еще пленница".* (* Так говорил Заратустра, часть II, Об избавлении // Ницше Ф. Сочинения в 2 тт., т. 2, с. 101. - Примеч. авт.) Воля еще пленница, ибо она не имеет власти над временем: прошлое остается неосвобожденным и перечеркивает освобождение в целом. И пока не будет сломлена власть времени над жизнью, свобода невозможна: тот факт, что время не "возвращается", мешает заживлению раны несчастливого сознания. Последнее жаждет мести и наказания, а это, в свою очередь, ведет к увековечению прошлого и "болезни к смерти".
С триумфом христианской морали произошло искажение и обуздание жизненных инстинктов; образовалась связь между несчастливым сознанием и "виной перед Богом". "Вражда, восстание, бунт против "Господа", "Отца", предка и первоначала мира"** (** К генеалогии морали. Рассмотрение второе, 22. - Примеч. авт.) были внедрены непосредственно в структуру человеческих инстинктов, создав тем самым почву для оправдания и утверждения подавления и бесправия. Последние превратились в повелительные и агрессивные силы, определяющие человеческое существование, а их возрастающая социальная утилизация необходимо привела к тому, что прогресс превратился в прогрессирующую репрессию. На этом пути нет альтернативы, и никакая духовная и трансцендентальная свобода не может компенсировать репрессивные основания культуры. "Раны духа", если только они вообще залечиваются, все-таки оставляют рубцы. Прошлое господствует над настоящим, а жизнь платит дань смерти:
И вот туча над тучей собралися над духом - пока наконец безумие не стало проповедовать: "Все преходит, и потому все достойно того, чтобы прейти!" И самой справедливостью является тот закон времени, чтобы оно пожирало своих детей, так проповедовало безумие.*** (*** Так говорил Заратустра, с. 101-102. - Примеч. авт.)
Ницше разоблачает величайшее заблуждение, на котором были построены западная философия и мораль, - а именно преобразование фактов в сущности, а исторических условий в метафизические. Слабость и отчаяние человека, неравенство в распределении власти и богатства, несправедливость и страдания были приписаны некоему трансцендентальному преступлению; восстание было истолковано как первородный грех, неповиновение Богу, а стремление к удовлетворению было названо похотью. Более того, так как все в этом эмпирическом мире преходяще, человек по самой своей сути является конечным существом, а смерть неотъемлема от сущности жизни, вся эта череда заблуждений была увенчана обожествлением времени. Только высшие ценности вечны и обладают истинным существованием: внутренний человек, вера и любовь, которая не просит и не желает. Попытка Ницше вскрыть исторические корни этих преобразований обнаружила их двоякую функцию: умиротворять, вознаграждать и оправдывать обездоленных мира сего и защищать тех, кто как раз и лишил их доли. Господа и рабы, властители и подданные были скучены и перемешаны в потоке репрессивного производства, поведшего западную цивилизацию по пути возрастающей производительности, которое, однако, в свою очередь, вело ко все большей дегенерации жизненных инстинктов - упадку человека в человеке.
От всей академической психологии критику Ницше отличает прежде всего ее исходная позиция: Ницше говорит от имени принципа реальности антагонистичного по своей сути принципу реальности западной цивилизации. Традиционная форма разума отвергается на основе опыта бытия-как-самоцели - как радости (Lust) и наслаждения. С этой позиции ведется также борьба против времени: тирания становления над бытием должна быть сломлена для того, чтобы человек обрел себя в мире, который ему принадлежит. Но до тех пор, пока поток времени не познан и не покорен, пока потери остаются бессмысленными и возможно полное страдания "было", которое никогда не будет вновь, - само бытие содержит семя разрушения, превращающее добро в зло и наоборот. Человек может обрести себя только с завоеванием трансценденции - с воплощением вечности в настоящем. Концепция Ницше заключается видением замкнутого круга - не прогресса, а "вечного возвращения":
Все идет, все возвращается; вечно вращается колесо бытия. Все умирает, все вновь расцветает, вечно бежит год бытия. Все погибает, все вновь устрояется; вечно строится тот же дом бытия. Все разлучается, все снова друг друга приветствует; вечно остается верным себе кольцо бытия. В каждый миг начинается бытие; вокруг каждого "здесь" катится "там". Центр всюду. Кривая - путь вечности.* (* Так говорил Заратустра, часть III, Выздоравливающий, с. 158. - Примеч. авт.)
Замкнутый круг уже появлялся раньше - у Аристотеля и у Гегеля - как символ бытия-как-самоцели. Но в то время как Аристотель оставил его за nous theos, а Гегель отождествил его с абсолютной идеей, Ницше останавливает взор на вечном возвращении конечной реальности как таковой - в ее полной конкретности и конечности. Это означает абсолютное утверждение жизненных инстинктов, отвергающее всякий уход от реальности и отрицание. Вечное возвращение есть воля и видение эротического отношения к бытию, для которого необходимость и осуществление суть одно.
Щит необходимости!
Высокое созвездье Бытия!
Не достигнутое ни единым желаньем,
не запятнанное ни единым отказом,
вечное согласие Бытия,
вечное согласие Бытия - это я,
ибо я люблю тебя, Вечность!** (** Слава и вечность // Ницше Ф. Стихотворения. Философская проза. СПб., 1993, с. 81. - Примеч. авт.)
Изгнание в трансцендентальный мир вечности, издавна представляемой как утешение, ожидающее в конце после отчужденного существования, превратило ее в инструмент репрессии - нереальное воздаяние за реальные страдания. Здесь же вечность призвана вновь на просветленную землю - как вечное возвращение ее детей, лилии и розы, солнца, гор и озер, любящих и любимых, страха за жизнь, боли и счастья. Смерть существует; ее может победить только следующее за ней действительное повторное рождение всего, что было прежде нее на земле - и не как простое повторение, но как желанное и волимое воссоздание. Вечное возвращение, таким образом, включает в себя возвращение страдания, но страдания как средства для возрастания удовлетворения и радости* (*Werke. Leipzig: Alfred Kroner, 1919, XIX, 301. - Примеч. авт.). Ужас перед болью проистекает из "инстинкта слабости", из того факта, что боль побеждает и становится последней судьбой. Страдание может быть утверждено, если человеческая "власть достаточно сильна"** (** Ibid., p. 295. - Примеч. авт.) для того, чтобы превратить боль в стимул для утверждения - в звено в цепи радости. Учение о вечном возвращении получает все свое значение от центрального утверждения о том, что "радость желает вечности" - желает, чтобы она сама и все вещи были всегда.
В философии Ницше содержится немало элементов ужасного прошлого: его прославление боли и власти увековечивает черты той самой морали, которую он стремился опровергнуть. Однако образ нового принципа реальности пробивает брешь в репрессивном контексте и предвосхищает освобождение от архаического наследия. "Земля слишком уж долго была домом для умалишенных!"*** (*** К генеалогии морали. Рассмотрение второе, 22. - Примеч. авт.) Для Ницше освобождение связано с избавлением от чувства вины; человечество должно прийти к пониманию обусловленности несчастного сознания не утверждением, а отрицанием жизненных инстинктов, усвоением репрессивных идеалов, а не восстанием против них**** (**** Там же, 24. - Примеч. авт.).
Мы указали на некоторые узловые моменты западной философии, в которых отчетливо видна историческая ограниченность системы разума и попытки ее преодоления. Борьба проходит в русле антагонизма между становлением и бытием, восходящей кривой и замкнутым кругом, прогрессом и вечным возвращением, трансцендированием и покоем в осуществлении* (* Две описанные здесь антагонистические концепции времени рассматриваются Мирча Элиаде в его книге: The Myth of the Eternal Return. London: Routledge and Kegan Paul, 1955. Он противопоставляет "циклическое" и "линейное" понятия времени. Первое характерно для "традиционных" (в особенности примитивных) цивилизаций, а последнее - для "современного человека". - Примеч. авт.). Это борьба между логикой господства и волей к удовлетворению, которые во взаимном споре притязают на определение нового принципа реальности. Вопреки традиционной онтологии здесь концепции бытия в терминах Логоса противопоставлена концепция бытия в алогических терминах воли и радости. Это противотечение стремится сформулировать собственный Логос - логос удовлетворения.
Своими наиболее развитыми положениями теория Фрейда включается в эту философскую динамику. Его метапсихология, пытаясь определить сущность бытия, определяет его как Эрос - в противоположность традиционному определению (Логос). Эросу (как принципу бытия) противостоит инстинкт смерти, который утверждает принцип небытия (отрицание бытия). Это проникающее концепцию Фрейда слияние двух принципов перекликается с традиционной метафизической нераздельностью бытия и- небытия. Разумеется, фрейдовская концепция Эроса относится только к органической жизни. Однако неорганическая материя (как "завершение" инстинкта смерти) настолько существенно связана с органической, что нам кажется допустимым придать его концепции (как предложено выше) общее онтологическое значение. Бытие в своей сущности есть стремление к удовольствию. В человеческом существовании это стремление приобретает форму "цели": эротическое побуждение к соединению живой субстанции во все более крупные и прочные единства является инстинктивным источником цивилизации. Сексуальные инстинкты суть инстинкты жизни: побуждение к сохранению и обогащению жизни путем овладения природой в соответствии с развивающимися жизненными потребностями первоначально возникает из эротического побуждения. Ананке переживается как барьер на пути удовлетворения инстинктов жизни, которые ищут удовольствия, а не безопасности. И "борьба за существование" - первоначально не что иное, как борьба за удовольствие: именно с коллективного выполнения этой задачи и начинается культура. Однако позднее борьба за существование организуется в соответствии с интересами господства, в результате чего трансформируется эротическая основа культуры. И когда философия определяет сущность бытия как Логос, это уже Логос господства - повелевающий, направляющий, захватнический разум, которому должны подчиниться человек и природа.
Фрейдовская интерпретация бытия в терминах Эроса возвращает нас к ранней философии Платона, которая понимала культуру не как репрессивную сублимацию, но как свободное саморазвитие Эроса. Уже у Платона эта концепция выглядит архаико-мифическим рудиментом. Эрос поглощается Логосом, а Логос становится разумом, подчиняющим инстинкты. История онтологии отражает процесс завоевания мира принципом реальности, чья власть становится все более исключительной. Прозрения, содержавшиеся в метафизическом понятии Эроса, были загнаны под землю, однако продолжали жить в эсхатологических извращениях, в многочисленных еретических движениях, в гедонистической философии. Их история еще ждет своего написания - как и история преобразования Эроса в Агапэ* (* См.: Nygren, Anders. Agape and Eros. Philadelphia: Westminster Press, 1953. - Примеч. авт.). Но и теория самого Фрейда следует общей тенденции: рациональность господствующего принципа реальности в его творчестве торжествует над метафизическими спекуляциями об Эросе.
Теперь мы попытаемся представить полное содержание этих умозрений.

Часть II. ПО ТУ СТОРОНУ ПРИНЦИПА РЕАЛЬНОСТИ

Сколько времени из того, что отпущено человеческой судьбе, было потеряно на то, чтобы решить, каким должен быть грядущий человеческий мир! Чем больше усилий человек прилагал для его познания, тем меньше он знал о том действительном мире, в котором жил. Тот единственный и прекрасный мир, который он воспринимал, в котором жил, который дал ему все, что он имел, по словам проповедника и прелата, должен был занять последнее место в его душе. Со дня рождения ему советовали, приказывали забыть о нем. Не довольно ли нам поносить эту прекрасную землю? Вовсе нет в том печали, что она должна быть нашим домом. Несли она в состоянии дать нам простой кров, простую одежду, простую пищу да прибавить к этому лилию и розу, яблоко и грушу, лучшего дома не нужно человеку - смертному или бессмертному.
Шон О'Кейси, "Закат и вечерняя звезда"

6. Историческая ограниченность утвердившегося принципа реальности
Выше мы пытались установить некоторые основополагающие черты структуры инстинктов человека нашей цивилизации и, в частности, определить специфический принцип реальности, направлявший прогресс западной цивилизации. Обозначив его как принцип производительности, мы попытались показать, что потребности, навязываемые инстинктам принципом реальности, во многом были определены господством и отчуждением, коренящимися в преобладающей социальной организации труда. Был поставлен вопрос, следует ли принять как неизбежность продолжающееся господство принципа производительности как определенного принципа реальности (и, как следствие, рассматривать направление развития цивилизации в свете этого же принципа) или, может быть, принцип производительности создал предпосылки для качественно иного, нерепрессивного принципа реальности. Этот вопрос напрашивается при сопоставлении психоаналитической теории человека с некоторыми основополагающими историческими тенденциями:
(1) Сам прогресс цивилизации, направляемый принципом производительности, достиг уровня производительности, при котором социальная потребность в расходовании энергии влечений на отчужденный труд могла бы значительно сократиться; Следовательно, продление репрессивной организации инстинктов вынуждается, по-видимому, не столько "борьбой за существование" человека, сколько заинтересованностью в самой борьбе - интересами господства.
(2) Философия, характерная для западной цивилизации, развала понятие разума, содержащее важнейшие черты принципа производительности. Однако эта же философия завершается узрением более высокой формы разума, которая сама является отрицанием этих черт, а именно рецептивности, созерцательности, чувственной радости. За определением субъекта в терминах все шире разрастающейся производительной деятельности "Я" лежит образ спасения "Я": всякое трансцендирование приходит к покою, достигая формы бытия, вобравшей в себя всякое становление и примирившейся с собой и всякой другостью.
Проблема исторического характера и ограниченности принципа производительности имеет решающее значение для теории Фрейда. Мы видели, что он практически отождествляет утвердившийся принцип реальности (т.е. принцип производительности) с принципом реальности как таковым. Поэтому его диалектика цивилизации утратила бы свою законченность, если бы обнаружилось, что принцип производительности - лишь специфическая историческая форма принципа реальности. Более того, поскольку Фрейд также отождествляет исторический характер инстинктов с их "природой", относительность принципа производительности оказала бы влияние даже на его основополагающую концепцию динамики борьбы между Эросом и Танатосом: ее развитие могло бы пойти в ином направлении, указанном иным принципом реальности. Однако теория влечений Фрейда выработала один из сильнейших аргументов против относительного (исторического) характера принципа реальности. Если сексуальность по самой своей сущности антисоциальна и асоциальна и если деструктивность является проявлением первичного инстинкта, то идея нерепрессивного принципа реальности - не более чем праздная спекуляция.
Теория инстинктов Фрейда указывает направление, в котором следует изучать эту проблему. Принцип производительности определяет целостную репрессивную организацию сексуальности и инстинкта разрушения. Поэтому, если бы исторический процесс вел к устареванию институтов принципа, он также приводил бы к отмиранию организации инстинктов, т.е. освобождал бы их от ограничений и уклонений, вынуждаемых принципом производительности. Это бы предполагало реальную возможность упразднения прибавочной репрессии, и тем самым разрастающаяся деструктивность поглощалась или нейтрализовалась бы усиливающимся либидо. Очевидно, что теория Фрейда препятствует конструированию всякой психоаналитической утопии. Если мы примем эту теорию, продолжая при этом настаивать, что идея нерепрессивной цивилизации не лишена исторического смысла, то необходимо вывести ее из самой теории инстинктов Фрейда. Необходимо исследовать его концепции с тем, чтобы обнаружить, не содержатся ли в них элементы, допускающие иную интерпретацию. Такое рассмотрение двигалось бы параллельно предшествующему социологическому рассмотрению. Там мы сделали попытку' "вычитать" (read off) окостеневший принцип производительности из исторических условий, им созданных; теперь мы хотим "вычитать" из исторических превращений инстинктов возможность их нерепрессивного развития. Такой подход подразумевает критику утвердившегося принципа реальности во имя принципа удовольствия - переоценку антагонистического отношения, преобладавшего между этими двумя измерениями человеческого существования.
Фрейд утверждает, что сущность обоих принципов делает неизбежным конфликт между ними; однако, как нам кажется, развитие этой теории оставляет возможность поставить эту неизбежность под сомнение. Утверждается, что в той форме, которую он принял в цивилизации, этот конфликт вызван и увековечен Ананке, Lebensnot, борьбой за существование. (Поздний этап развития теории инстинктов с его концепцией Эроса и влечения к смерти не отменяет этот тезис: Lebensnot теперь представлена как нужда и недостаток, присущие органической жизни как таковой.) Борьба за существование приводит к репрессивной модификации инстинктов главным образом из-за недостаточности средств и ресурсов для целостного, безболезненного и не требующего тяжелого труда удовлетворения инстинктивных потребностей. Если это верно, то влечения обязаны своей репрессивной организацией в борьбе за существование экзогенным факторам - экзогенным в том смысле, что они не присущи самой "природе" инстинктов, но возникают в специфических исторических условиях, при которых они развиваются. По Фрейду, такое различение бессмысленно, поскольку сами влечения "историчны"* (* См., например: По ту сторону принципа удовольствия, с. 230. - Примеч. авт.); не существует структуры инстинктов "вне" исторической структуры. Однако это не отменяет необходимость сделать такое различение внутри самой исторической структуры. Последняя представляется расслоенной на два уровня: (а) филогенетико-биологический уровень, развитие человека как животного в борьбе с природой; и (b) социологический уровень, развитие цивилизованных индивидов и групп в борьбе друг с другом и с окружающей средой. Оба уровня находятся в непрестанном и неразрывном взаимодействии, но факторы, обнаруживающиеся на втором Уровне, экзогенны по отношению к тем, что обнаруживаются на первом, и, следовательно, имеют иной вес и значимость (хотя в ходе развития они могут "опускаться" на первый уровень): они более относительны и могут быстрее меняться, не подвергая опасности развитие и направление развития рода. Это различие в отношении источника модификации инстинктов лежит в основе введенного нами различения между репрессией и прибавочной репрессией; последнее возникает и функционирует на социологическом уровне.
Фрейд прекрасно понимает, что в структуре влечений человека присутствует исторический элемент. Рассматривая религию как специфическую историческую форму "иллюзии", он приводит аргумент, направленный против его собственных положений: "Люди так мало доступны голосу разума, над ними безраздельно властвуют их импульсивные желания. Зачем же лишать их удовлетворения влечений, предлагая взамен выкладки разума?" И отвечает: "Конечно, таковы люди, но спросите себя, действительно ли они должны быть такими, понуждает ли их к тому их глубочайшая природа?"* (*Будущее одной иллюзии // Фрейд З. Психоанализ. Религия. Культура. М., 1992, с. 81. - Примеч. авт.) Однако Фрейд не делает никаких фундаментальных выводов из исторического различения в своей теории инстинктов, но приписывает общезначимость обоим уровням в равной степени. Возникают ли запреты вследствие нужды или ее иерархического распределения, борьбы за существование или интересов господства для метапсихологии Фрейда не имеет решающего значения. И, разумеется, два фактора - филогенетико-биологический и социологический - развивались вместе в оставившей письменные свидетельства истории цивилизации. Но их союз уже давно перестал быть "естественным", как и деспотическая "модификация" принципа удовольствия, сформированная принципом реальности. Последовательное отрицание Фрейдом возможности существенного освобождения первого предполагает принятие тезиса о том, что нужда так же неустранима, как и господство - тезис, как кажется, вызывающий вопрос. В силу этого предположения внешний факт наделяется теоретическим достоинством внутреннего элемента психической жизни, присущего даже первичным инстинктам. Это предположение следует рассмотреть в свете долговременной тенденции развития цивилизации, а также в свете интерпретации Фрейдом развития влечений. Нужно серьезно рассмотреть историческую возможность постепенного снижения контроля над развитием инстинктов, а возможно, и исторической необходимости, если цивилизации уготовано подняться на более высокую ступень свободы.
Для того чтобы экстраполировать гипотезу нерепрессивной цивилизации из теории инстинктов Фрейда, необходимо заново продумать его концепцию первичных влечений, их целей и соотношения этих последних. В этой концепции, по-видимому, инстинкт смерти представляет главную трудность для любой гипотезы нерепрессивной цивилизации: кажется, что само существование такого влечения "автоматически" порождает целую сеть ограничений и запретов, санкционируемых цивилизацией, так как врожденная деструктивность требует постоянного подавления. Поэтому наше продумывание должно начаться с фрейдовского анализа инстинкта смерти.
Мы видели, что в поздней теории инстинктов Фрейда "присущая органической жизни тяга к восстановлению какого-то прежнего состояния, от которого живая единица вынуждена была отказаться под влиянием внешних мешающих сил"* (* По ту сторону принципа удовольствия, с. 47. - Примеч. авт.), обща обоим первичным инстинктам: Эросу и инстинкту смерти. Фрейд рассматривает эту регрессивную тенденцию как выражение "инерции" в органической жизни и предлагает следующее гипотетическое объяснение: во время зарождения жизни в неодушевленной материи возникло сильное "напряжение", которое молодой организм стремился облегчить путем возвращения к неодушевленному состоянию** (** Там же, с. 50. - Примеч. авт.).
Вероятно, на ранней ступени органической жизни путь к предшествующему состоянию неорганического существования был очень кратким, а умирание легким, но постепенно "внешние воздействия" удлинили его и принудили организм к поиску более долгих и трудных "окольных путей к смерти". Чем дольше и труднее этот последний, тем многообразнее и сильнее становится организм: в конечном итоге он завоевывает земной шар. И все же первоначальной целью влечений остается возвращение к неорганической жизни, к "мертвой" материи. Именно в этом месте, развивая одну из своих наиболее перспективных гипотез, Фрейд настойчиво повторяет, что экзогенные факторы определяют развитие первичных инстинктов. Организм был вынужден отказаться от прежнего состояния "под влиянием внешних мешающих сил"; явления органической жизни должны быть "отнесены на счет внешних нарушающих и отвлекающих влияний"; "руководящие внешние воздействия... изменились настолько, что принудили оставшуюся в живых субстанцию к все более широким отклонениям от первоначального образа жизни..."* (* Там же, ее. 47, 49, 50. Курсив прибавлен. - Примеч. авт.). Если организм как таковой умирает "по внутренним причинам"** (** Там же, с. 50. - Примеч. авт.), то окольный путь к смерти должен быть вызван внешними факторами. Фрейд предполагает, что источник этих факторов следует искать в "истории земли, на которой мы живем, и ее отношении к солнцу"*** (*** Там же, с. 49. - Примеч. авт.). Однако развитие человека-животного не ограничено рамками геологической истории; отталкиваясь от естественной истории, человек становится субъектом и объектом своей собственной истории. И если первоначально действительное различие между инстинктом жизни и инстинктом смерти было незначительным, то в истории человека-животного оно становится существенной характеристикой самого исторического процесса.
Диаграмма на следующей странице может проиллюстрировать фрейдовскую конструкцию основополагающей динамики влечений.
Диаграмма очерчивает историческую последовательность от начала органической жизни (этапы 2 и 3) через этап формирования двух первичных инстинктов (5) к их "видоизмененному развитию в качестве человеческих влечений в цивилизации (6-7). Поворотными пунктами являются этапы 3 и 6.
Они оба вызваны экзогенными факторами, в силу которых формирование и последующая динамика инстинктов становятся "исторически обусловленными". На этапе 3 роль такого экзогенного фактора играет "неослабевающее напряжение", созданное рождением органической жизни; "опыт" того, что жизнь менее способна дать "удовлетворение" и более связана со страданием, чем предшествующий этап, порождает влечение к смерти как стремление облегчить напряжение путем возвращения назад. Таким образом, действие инстинкта смерти предстает как результат травмы, нанесенной первичной фрустрацией: нуждой и страданиями, вызванными геолого-биологическим событием.
Однако канун цивилизации отмечен уже не геобиологическим поворотным пунктом. Теперь экзогенным фактором становится Ананке, сознательная борьба за существование, налагающая репрессивный контроль на сексуальные влечения (сначала путем грубого насилия праотца, а затем путем инсти-туционализации и интернализации) и трансформирующая инстинкт смерти в социально полезную агрессию и мораль. Этим процессом организации влечений (очень долгим в действительности) созданы цивилизованное разделение труда, прогресс, "порядок и право", но также положено начало цепи событий, ведущих к постепенному ослаблению Эроса и, как следствие, к возрастанию агрессивности и чувства вины. Мы видели, что это развитие "свойственно" не самой борьбе за существование, но только ее форме, организованной с целью угнетения. Видели и то, что благодаря тому, что стала возможна победа над нуждой, эта борьба становится все более иррациональной.
Однако нет ли в самих влечениях асоциальных сил, принуждающих к репрессивным ограничениям независимо от нужды или изобилия во внешнем мире? Вспомним еще раз утверждение Фрейда о том, что природа инстинктов носит "исторический характер" и подвержена изменениям в случае изменения основных условий, ее сформировавших. Верно, что пока борьба за существование протекает в рамках нужды и господства, эти условия неизменны. Но реальная возможность их устранения делает их устаревшими и "искусственными". Постепенное изменение фундамента цивилизации (несмотря на сохранение ее принципа) обнаруживает тот факт, что расстояние между началом цивилизации и ее настоящей ступенью кажется значительно большим, чем расстояние между началом цивилизации и ее предшествующей ступенью, на которой формировалась "природа" влечений. Разумеется, изменение культурных условий оказало бы непосредственное воздействие только на уже сформировавшиеся человеческие инстинкты (сексуальность и агрессия). В биогеологических условиях, принятых Фрейдом для живой субстанции вообще, нельзя обнаружить такую перемену; рождение жизни продолжает оставаться травмой, и, следовательно, власть принципа нирваны кажется нерушимой. Однако, пока развивается жизнь, производные формы инстинкта смерти действуют только в союзе с сексуальными влечениями и под их началом; судьба destrudo ("энергии" инстинктов разрушения) зависит от либидо. Следовательно, качественная перемена в развитии сексуальности необходимо влечет за собой проявления инстинкта смерти.
Таким образом, для того чтобы придать теоретическую значимость гипотезе нерепрессивной цивилизации, следует прежде всего раскрыть возможность нерепрессивного развития либидо в условиях развитой цивилизации. Направление такого развития указывают те психические силы, которые, согласно Фрейду, остаются существенно свободными от принципа реальности и вносят эту свободу в мир развитого сознания. Их рассмотрение должно стать следующим шагом.

7. Фантазия и утопия
Согласно теории Фрейда, психические силы, противостоящие принципу реальности, в основном вытесняются в бессознательное, откуда они продолжают оказывать свое воздействие. "Немодифицированный" принцип удовольствия определяет только наиболее глубокие и "архаические" бессознательные процессы, которые не в состоянии ни предоставить норм для формирования нерепрессивной ментальности, ни придать ей ценность истины. Однако Фрейд выделяет такой вид психической деятельности, которому свойственна высокая степень свободы от принципа реальности даже на развитых уровнях сознания, - фантазию. Вспомним его описание в "Двух принципах психического функционирования".
С введением принципа реальности один из видов мыслительной деятельности откололся: не участвуя в испытывающем воздействии на действительность, он оставался подчиненным только принципу удовольствия. Этому акту фантазирования, который берет свое начало в детской игре, а позднее переходит в мечтание, чужда забота о связях с реальными объектами.* (* Collected Papers. London: Hogarth Press, 1950, IV, 16-17. - Примеч. авт.)
Фантазия играет важнейшую роль в психической структуре в целом: она связывает глубочайшие слои бессознательного с высшими продуктами сознания (искусство), мечту с реальностью; она сохраняет архетипы рода, незыблемые, но вытесненные представления коллективной и индивидуальной памяти, табуированные образы свободы. Фрейдом установлена двойственная связь "между сексуальными инстинктами и фантазией", с одной стороны, и "между "Я"-влечениями и деятельностью сознания", с другой. Эта дихотомия представляется несостоятельной не только в свете позднейшего развития теории инстинктов (отказавшейся от представления о независимых "Я"-влечениях), но также и потому, что фантазия является моментом художественного (и даже обыденного) сознания. Однако близость фантазии и сексуальности имеет решающее значение для функционирования первой.
Признание фантазии (воображения) как мыслительного процесса со своими собственными законами и истинностной ценностью не было новым ни в психологии, ни в философии; оригинальность вклада Фрейда состоит в попытке выявить генезис этой формы мышления и его существенную связь с принципом удовольствия. Утверждение принципа реальности приводит к губительному расколу и искажению сознания, что всецело определяет развитие последнего. Некогда единый в "Я" удовольствия психический процесс распался: его основной поток перетекает в сферу принципа реальности и постепенно приводится в согласие с его требованиями. Таким образом, эта часть сознания получает монопольное право истолковывать и изменять действительность. Она не только руководит памятью и забыванием, познает действительность, но даже определяет способы ее использования и изменения. Другая же часть психического аппарата остается свободной от контроля принципа реальности - но ценой потери власти и контакта с действительностью. И если раньше в управлении "Я" участвовала вся психическая энергия, то теперь "Я" должно направляться только той ее частью, которая подчинена принципу реальности. Этой и только этой части теперь предстоит устанавливать цели, нормы и ценности для "Я"; в форме разума она становится исключительной инстанцией суждения, истины и рациональности: она решает, что полезно или бесполезно, хорошо или плохо* (* Разум в этом смысле не тождествен рациональной способности (интеллекту) традиционной теоретической психологии. Этот термин обозначает часть сознания, попавшую под власть принципа реальности и включающую организованною часть тех способностей, которые "отвечают" за "вегетативность", "сенситивность" и "аппетит". - Примеч. авт.). Фантазия как психическая деятельность особого рода при своем рождении сразу же наделяется независимостью благодаря включению "Я" удовольствия в организацию "Я" реальности. Разум доминирует: он не доставляет удовольствия, но отвечает за правильность и приносит пользу; фантазия же, хотя и связана с удовольствием, становится бесполезной, недействительной - просто игрой, мечтой. Она продолжает говорить на языке принципа удовольствия, свободы от подавления, неограничиваемого желания и удовлетворения - но действительность живет по законам разума и не прислушивается к языку мечты.
Однако фантазия (воображение) сохраняет структуру и тенденции, присущие психике, еще до ее организации действительностью и ее превращения в "индивида", противостоящего другим индивидам. В воображении, как и в "Оно", с ним связанном, сохраняется "память" о доисторическом прошлом, когда жизнь индивида совпадала с жизнью рода, и образ непосредственного единства всеобщего и особенного под властью принципа удовольствия. И, наоборот, для всей последующей истории человека характерно разрушение этого первоначального единства: "одна позиция Я как самостоятельного независимого существа противоречит другой его позиции как звена в цепи поколений"** (** Введение в психоанализ, с. 264. - Примеч. авт.) Жизнь рода теперь является сознательным и постоянно возобновляемым конфликтом индивидов между собой и с миром, в котором они живут. Направляемый принципом производительности, прогресс прокладывает себе путь через эти конфликты. Principium individuationis, осуществляемый принципом реальности, полагает начало репрессивному использованию первичных инстинктов, историю, каждый по-своему, продолжают стремиться к его уничтожению; однако они постоянно отвлекаются от своей цели прогрессом, который, в свою очередь, возможен только благодаря их энергии. Это усилие подчиняет оба инстинкта. В мире антагонистического principium individuationis воображение существует как вызов ему (принципу) от имени целостного индивида, единого с родом и с "архаическим" прошлым.
Метапсихология Фрейда восстанавливает воображение в своих правах. Как глубинный, независимый психический процесс фантазия обладает собственной истинностной ценностью, опирающейся на собственный опыт - а именно опыт преодоления антагонистической человеческой действительности. Воображение предвосхищает примирение индивида с целым, желания с осуществлением, счастья с разумом. И хотя принципом реальности гармония была вытеснена в утопию, фантазия настаивает на ее превращении: вокальность, на том, что она зиждется на знании. Первоначально воображение осуществляет свои истины тогда, когда оно находит для себя форму, т.е. создает универсум восприятия и понимания, субъективный и объективный одновременно. Это происходит в искусстве. Таким образом, анализ когнитивной функции фантазии ведет к эстетике как "науке о красоте": в основе эстетических форм лежит вытесненная гармония чувственности и разума - вечный протест против жизни, организованной логикой господства, критика принципа производительности.
Искусство, вероятно, является наиболее очевидным "возвращением вытесненного" на уровне не только индивида, но и истории рода, Художественное воображение формирует "бессознательную память" о неосуществившемся освобождении и неисполненном обещании. В мире принципа производительности искусство противопоставляет институционализированному подавлению "образ человека как свободного субъекта; но создать образ свободы среди несвободы искусство может только путем отрицания последней"* (* Adorno, Theodor W. Die gegangelte Musik // Der Monat, V (1953), 182. - Примеч. авт.). Со времени пробуждения сознания свободы во всяком подлинном произведении искусства живет архетипическое содержание: отрицание несвободы. Позднее мы увидим, каким образом это содержание пришло к эстетической форме, определяемой эстетическими принципами** (** См. гл. 9. - Примеч. авт.).
Сама ограниченность рамками эстетической формы делает отрицание несвободы в искусстве бессильным и ослабляет ее критическую функцию, ибо, входя в произведение искусства, несвобода обретает форму подобия действительности. Такой элемент внешней видимости (Schein) неизбежно подчиняет представляемую действительность эстетическим нормам и, таким образом, она больше не внушает ужас. Более того, сама форма, стиль, ритм, метр создают эстетическую упорядоченность и придают произведению искусства способность доставлять удовольствие, примиряющее с содержанием. Эта способность эстетического доставлять наслаждение, даже развлечение неотделима от сущности искусства, как бы ни было трагично его содержание. Эту двойственную функцию искусства схватывает положение Аристотеля о катарсическом воздействии искусства: протест и примирение; напоминание о вытесненном и повторное "очищающее" вытеснение. Люди могут ощутить свою причастность классическому наследию: они читают и видят, как герои, родственные им архетипически, восстают, побеждают, сдаются и погибают. И так как все это эстетически оформлено, люди могут насладиться им - и забыть о нем.
И все же пусть в границах эстетической амбивалентной формы в искусстве нашло свое выражение возвращение вытесненного образа освобождения; искусство было протестом. Но на современном этапе в период тотальной мобилизации даже это в высшей степени амбивалентное противостояние не кажется больше жизнеспособным. Искусство продолжает существовать, только самоуничтожаясь, отказываясь от традиционной формы и тем самым от примирения: оно становится сюрреалистическим и атональным* (* Adorno, Theodor W. Philosophie der neuen Musik. Tubingen: J. С. В. Mohr, 1949. - Примеч. авт.). В противном случае оно разделяет судьбу форм подлинно человеческого общения: оно отмирает. То, что было написано Карлом Краусом во время зарождения фашизма, остается верным и сейчас:
"Das Wort Entschlief, als jene Welt Erwachte".** (** Слово уснуло с пробуждением этого мира (нем.). - Примеч. пер.)
В менее сублимированной форме противостояние фантазии принципу реальности свойственно таким внереальным и сюрреальным процессам, как сновидение, мечта, игра, "поток сознания". В своих наиболее сильных порывах к удовлетворению, не ограниченному принципом реальности, фантазия упраздняет даже утвердившийся principium individuationis. Здесь, вероятно, коренится приверженность фантазии первичному Эросу: "сексуальность - единственная функция живого организма, выходящая за пределы индивида и обеспечивающая его связь с родом"* (* Введение в психоанализ, с. 264. - Примеч. авт.). В той степени, в какой сексуальность организована и управляема принципом реальности, фантазия утверждает себя главным образом в противостоянии нормальной сексуальности, (Мы уже рассматривали близость фантазии и перверсий** - ** См. гл. 2. - Примеч. пер.) Однако эротический элемент в фантазии выходит за пределы перверсных проявлений. Он нацелен на "эротическую действительность", в которой жизненные инстинкты могли бы достичь покоя в удовлетворении без подавления. В силу этого содержания, завершающего процесс фантазии, последняя противостоит принципу реальности и играет исключительную роль в психической динамике.
Фрейд признает эту роль, но в этом пункте его метапсихологии происходит фатальный поворот. Образ иной формы действительности существует как истина одного из основных психических процессов; содержанием этого образа является утерянное единство всеобщего и особенного и целостное удовлетворение, примиряющее принципы удовольствия и реальности. Его истинностную ценность усиливает также тот факт, что человечество хранит этот образ независимо от principium individuationis. Однако, согласно Фрейду, образ содержит только доисторическое прошлое рода (и индивида), предшествующее цивилизации. Поэтому последняя может развиваться, только разрушая доисторическое единство принципа удовольствия и принципа реальности; образ должен быть похоронен в бессознательном, а воображение должно остаться всего лишь фантазией, детской игрой, мечтой. Для сознания, совершившего долгий путь от первобытной орды до все более высоких форм цивилизации, не может быть обратного пути. Заключения Фрейда исключают понятие "идеального" состояния природы; но они также гипостазируют специфическую историческую форму цивилизации как ее природу. Такой вывод неприемлем для его собственной теории. Историческая необходимость принципа производительности еще не доказывает невозможность иной формы цивилизации, управляемой иным принципом реальности. В теории Фрейда свобода от подавления оставлена для бессознательного, доисторического и даже дочеловеческого прошлого, первобытных биологических и психологических процессов; следовательно, идея нерепрессивного принципа реальности направлена регрессивно. Возможность воплощения этого принципа в историческую действительность развитого сознания, возможность соответствия образов фантазии скорее какому-то еще не состоявшемуся прошлому, чем не слишком счастливо состоявшемуся, - все это казалось Фрейду в лучшем случае красивой утопией.
Опасность ошибочного использования открытия истинностной ценности воображения для регрессивных тенденций проявилась в творчестве Карла Юнга. Он еще более настойчиво, чем Фрейд, подчеркивал когнитивную сторону воображения. Согласно Юнгу, фантазия "неразличимо" объединена с другими психическими функциями; она представляется "то как первоначальный, то как завершающий и наиболее неожиданный синтез всех способностей". Фантазия прежде всего является "творческой деятельностью, из которой вытекают ответы на все вопросы, для которых они существуют"; это "начало всех возможностей, в котором объединены все психические противоположности и нет конфликта между внутренним и внешним миром". Фантазия всегда создавала мост между непримиримыми потребностями объекта и субъекта, экстраверсией и интроверсией* (* Jung С. G. Psychological Types, transl. H. Godwin Baynes. New York: Harcourt, Brace, 1926, p. 69. - Примеч. авт.).
Здесь ясно показан одновременно ретроспективный и перспективный характер воображения: оно не только смотрит назад в золотое первобытное прошлое, но также и вперед в ожидании всех еще неосуществленных, но ждущих своего осуществления возможностей. Однако уже в раннем творчестве Юнга акцентируются ретроспективные и, следовательно, "фантастические" стороны воображения: сновидческое мышление "движется в ретроградной манере к сырому материалу памяти", "регрессируя к первоначальному восприятию"* (* Psychology of Unconscious, transl. Beatrice M. Hinkle. London: Routledge and Kegan Paul, 1951, pp. 13-14. - Примеч. авт.). В ходе развития психологии Юнга в ней возобладали обскурантистские и реакционные тенденции, вытеснив критические завоевания метапсихологии Фрейда** (** Превосходный анализ Эдварда Гловера избавляет от необходимости дальнейшего рассмотрения творчества Юнга. См.: Freud or Jung? New York: W. W. Norton, 1950. - Примеч. авт.).
Истинностная ценность воображения распространяется не только на прошлое, но также и на будущее: свобода и счастье, живущие в его формах, притязают на историческую реальность. В этом отказе принять ограничения, налагаемые на свободу и счастье принципом реальности, как окончательные, в отказе забыть о том, что возможно, заключается критическая функция фантазии:
Поработить воображение - даже если на карту поставлено счастье - означает посягнуть на ту последнюю правду, которая живет в глубине "Я". Только воображение ведает о том, что возможно.*** (*** Бретон, Андре. Манифест сюрреализма // Называть вещи своими именами. М., 1986. Это был первый манифест (1924). - Примеч. авт.)
Сюрреалисты поняли революционные импликации открытий Фрейда: "Быть может, ныне воображение готово вернуть себе свои права".**** (**** Там же, 45. - Примеч. авт.) Но, задавшись вопросом "Может ли мечта помочь в решении фундаментальных проблем жизни?"***** (***** Там же, 45. - Примеч. авт.), они пошли дальше психоанализа и выдвинули требование воплотить мечту в действительность, не искажая ее содержания. Искусство связало себя с революцией. Неколебимая приверженность только истине воображения позволяет более полно видеть действительность. И то, что истины художественного воображения могут представляться неверными с точки зрения действительного состояния фактов, принадлежит к сущности этих истин::
Некоторое высказывание, неверное в отношении действительного факта, может оказаться существенно истинным как эстетическое достижение. Оно выражает "великий отказ", являющийся первичной эстетической характеристикой.* (* А. N. Whitehead, Science and the Modern World. New York: Macmillan, 1926, p. 228. - Примеч. авт.)
Этот Великий Отказ - протест против ненужного подавления, борьба за окончательную форму свободы - "жизнь без страха"** (** "...Ohne Angst Leben". (Adorno T.W. Versuch uber Wagner. Berlin-Frankfurt: Suhrkamp, 1952, p. 198.) - Примеч. авт.). Но эта идея могла прозвучать - не вызывая карательной реакции - только на языке искусства. В контекстах политической теории и даже философии, более близких действительности, она была безнадежно опорочена как утопия.
Списание реальных возможностей по ведомству безлюдной страны утопии как таковое является элементом идеологии принципа производительности. Однако если тезис о нерепрессивном развитии инстинктов ориентирован не на доисторическое прошлое, а на историческое настоящее и зрелую цивилизацию, то само понятие утопии теряет свой смысл. Тогда отрицание принципа производительности не противоречит прогрессу сознательной рациональности, но совпадает с ним, оно само возможно благодаря высокой зрелости цивилизации. Развитие принципа производительности усилило расхождение между архаическим бессознательным и сознательными процессами в человеке, с одной стороны, и его действительными возможностями с другой, По нашему мнению, история человечества движется к новому повороту в преобразовании инстинктов. И так же, как во время предшествующих поворотных пунктов, приспособление: архаической психической структуры к новой окружающей среде означало бы еще одну '"катастрофу" - решительные изменения в самой окружающей среде. Однако если первый поворот, согласно гипотезе Фрейда, был событием геологической истории, а второй произошел на заре цивилизации, :третий поворотный пункт возможен только при достижении высшей ее ступени. Действующим лицом в этом процессе уже был бы не исторический человек-животное, а сознательный, рационально мыслящий человек, овладевший природным мирам как: ареной для самоосуществления. Исторический фактор, содержащийся в теории инстинктов Фрейда, принес истории свои плоды, когда Ананке (Lebensnot), явившаяся, по Фрейду, рациональным основанием для репрессивного принципа реальности, была побеждена прогрессом цивилизации.
Тем не менее нельзя отказать в доле истины тому аргументу, что, несмотря на прогресс, нужда и неразвитость достаточно значительны для того, чтобы не дать осуществиться принципу "каждому по его способностям". Как материальные, так и ментальные ресурсы цивилизации все еще настолько ограничены, что, если ориентировать социальную производительность на всеобщее удовлетворение индивидуальных потребностей, общий уровень жизни значительно бы понизился. Многим пришлось бы отказаться от повседневного комфорта для того, чтобы все смогли вести человеческую жизнь. Более того, на фоне преобладающей международной структуры индустриальной цивилизации такая идея кажется смехотворной. Это не отменяет теоретической правомерности положения об устаревании принципа производительности. Вовсе не изобилие является решающим фактором для примирения принципа удовольствия и принципа реальности. Единственно релевантный вопрос заключается в том, возможно ли разумное построение такого состояния цивилизации, при котором человеческие потребности удовлетворялись таким образом и в такой степени, чтобы устранить прибавочную репрессию.
Такое гипотетическое состояние должно предположить в двух пунктах, находящихся на противоположных полюсах развития инстинктов: один - в начале истории, другой - на ее наиболее зрелом этапе. В первом случае можно говорить о распределении нужды без угнетения (что, например, могло быть в древнем обществе на ступени матриархата), а во втором - о рациональной организации высокоразвитого индустриального общества, победившего нужду. Разумеется, различные условия наложили бы различный отпечаток на формы влечений, но одна черта должна была бы остаться общей для обоих случаев: нерепрессивное развитие влечений в смысле их свободы от прибавочной репрессии, коренящейся в интересах господства. В этом должно было бы отразиться ставшее возможным удовлетворение основных человеческих потребностей (в значительной степени примитивных вначале и многосторонне развитых и утонченных впоследствии), как сексуальных так и социальных - в еде, жилище, одежде, досуге, - и, что самое важное, удовлетворение, не требующее мучительно тяжелого труда, т.е. освобожденное от власти отчужденного труда над человеческим существованием. В условиях примитивного общества отчуждение еще не возникло вследствие примитивного характера самих потребностей, рудиментарного (в личном или сексуальном плане) характера разделения труда и отсутствия институционализированной иерархической специализации функций. В "идеальных" условиях зрелой индустриальной цивилизации отчуждение стало бы полным благодаря общей автоматизации труда, сокращению до минимума рабочего времени и взаимозаменимости функций.
Поскольку длина рабочего дня вообще - один из важнейших репрессивных факторов, налагаемых на принцип удовольствия принципом реальности, сокращение рабочего времени до такой степени, что это перестало бы сдерживать развитие человеческих способностей, является первой предпосылкой свободы. Такое сокращение почти неминуемо означало бы понижение преобладающего в настоящее время в развитых индустриальных странах уровня жизни. Но возвращение к более низкому жизненному стандарту, вызванному крушением принципа производительности, еще отнюдь не служит свидетельством против прогресса свободы.
Аргумент, обусловливающий освобождение более высоким жизненным стандартом, слишком легко оправдывает увековечение репрессии. Определение уровня жизни через автомобили, телевизоры, самолеты, трактора подсказано самим принципом производительности. За пределами его власти уровень жизни измерялся бы другими критериями: всеобщим удовлетворением основных человеческих потребностей и свободой от вины и страха - как внутренней, так и внешней, как инстинктивной, так и "рациональной". "Истинную цивилизацию создают не газ, не пар, не вращающиеся столы. Ее создает постепенное избавление от печати первородного греха"* (* Baudlaire, Mon Coeur Mis a Nu, XXXII // OEuvres Posthumes, ed. Conard, Vol. II. Paris, 1952, p. 109. - Примеч. авт.) - таково определение прогресса по ту сторону принципа производительности.
В оптимальных условиях зрелой цивилизации распространение материального и интеллектуального богатства сделало бы возможным безболезненное удовлетворение потребностей, не стесняемое более отношениями господства. В этом случае значительное уменьшение количества энергии инстинктов, отвлекаемого на необходимый труд (в свою очередь, полностью механизированный и рационализированный), привело бы к крушению обширной системы репрессивных ограничений и модификаций, не поддерживаемых теперь внешними силами. И, следовательно, в антагонизме между принципом удовольствия и принципом реальности возник бы перевес сил в пользу первого. Высвобождение Эроса и инстинктов жизни достигло бы неведомой до сих пор высоты.
Но нет ли в этом опасности крушения цивилизации и возвращения к доисторической дикости, когда индивиды будут умирать в результате истощения доступных средств удовлетворения и собственной энергии, а отсутствие нужды и подавления иссушит всю энергию, способную расширить материальное и интеллектуальное производство и поднять его на более высокий уровень? Ответ Фрейда утвердителен. Он предполагает принятие (более или менее молчаливое) ряда положений, а именно, что либидозные отношения сущностно антагонистичны трудовым отношениям, что установление последних требует изъятия энергии первых и что только отсутствие полного удовлетворения делает возможной общественную организацию труда. Даже при наиболее благоприятных условиях рациональной организации общества для удовлетворения человеческих потребностей необходим труд, и уже этот факт делает неизбежными количественные и качественные ограничения инстинктов и/ как следствие, многочисленные социальные табу. При любом достатке цивилизация зависит от постоянного и методического труда и, следовательно, от огорчительной задержки удовлетворения. А поскольку сама "природа" первичных инстинктов восстает против такой задержки, их репрессивная модификация остается необходимостью для любой цивилизации.
На этот аргумент можно ответить, преобразовав фрейдовскую корреляцию "подавление инстинктов - социально полезный труд - цивилизация" и нисколько при этом не пожертвовав ее смыслом, в корреляцию "освобождение инстинктов - социально полезный труд - цивилизация". Мы сформулировали положение, что преобладающая форма подавления инстинктов - прибавочная репрессия - проистекает не столько из необходимости труда, сколько из специфической социальной организации труда, насаждаемой в интересах господства. Поэтому устранение прибавочной репрессии per se вело бы не к упразднению труда, но к тому, что человеческое существование перестало бы превращаться в инструмент труда. Если это верно, то возникновение нерепрессивного принципа реальности не уничтожило, но изменило бы социальную организацию труда: освобождение Эроса помогло бы создать новые и прочные трудовые отношения.
Эта гипотеза сразу же приходит в столкновение с одной из наиболее непререкаемых ценностей современной культуры - производительностью. Эта идея, вероятно, больше, чем любая другая, выражает экзистенциальную установку в индустриальной цивилизации; ею пронизана философская дефиниция субъекта в терминах непрерывно трансцендирующего "Я". Человек оценивается по его способности создавать, преумножать и улучшать социально полезные вещи. Таким образом, производительностью определяется степень овладения природой и степень ее преобразования: прогрессирующее замещение неконтролируемой природной среды контролируемым технологическим окружением. Однако чем больше разделение труда диктовалось потребностями аппарата производства, а не индивидов - иными словами, чем больше социальные потребности отклонялись от индивидуальных, - тем больше производительность приходила в противоречие с принципом удовольствия и становилась самоцелью. Само слово "производительность" приобрело оттенок репрессии и ее обывательского прославления: с ним ассоциируется пренебрежение к отдыху, к раскрепощенности в желаниях, к созерцательности - триумф над "низкими побуждениями" души и тела, укрощение инстинктов разумом эксплуатации. Эффективность и подавление сливаются: повышение производительности труда - священный идеал как для капиталистических, так и для стахановцев эпохи сталинизма. Но это понятие производительности имеет свои исторические границы, границы принципа производительности. За его пределами у производительности иное содержание и иное отношение к принципу удовольствия, предвосхищаемые воображением, которое оберегает свободу от власти принципа производительности и питает потребность в новом принципе реальности.
Теперь историческая действительность сравнялась с утопическими требованиями воображения. Если на пути принципа производительности становятся его же институты, это недвусмысленно свидетельствует против направления его производительности - против подчинения человека собственному труду. Освобожденная от рабских институтов производительность лишится своей репрессивной власти и будет способствовать свободному развитию индивидуальных потребностей. Такая перемена направления прогресса означает нечто большее, чем фундаментальную реорганизацию социального труда, которую она также предполагает. Как бы справедливо и рационально ни было устроено материальное производство, оно никогда не стало бы царством свободы и удовлетворения. Но оно могло бы способствовать высвобождению времени и энергии для свободной игры человеческих способностей по ту сторону царства отчужденного труда. Чем полнее отчуждение труда, тем больше возможности свободы: тотальная автоматизация - наилучшие условия. Область по ту сторону труда означает свободу и самореализацию и формирует условия человеческого существования, отрицающие принцип производительности. Это отрицание упраздняет рациональность господства и сознательно "дереализует" построенный ею мир, переосмысливая последний в свете рациональности удовлетворения. И поскольку такой исторический поворот стал возможным только благодаря развитию принципа производительности, он полностью преобразует человеческое существование, включая мир труда и борьбу с природой. Прогресс, который бы вывел за пределы царства принципа производительности, заключается не в улучшении существующих условий путем увеличения времени досуга, развития пропаганды и практики "высших ценностей" через самоусовершенствование. Такие идеи относятся к культурному ведомству самого этого принципа. Жалобы на разрушительное воздействие "тотального труда" и призывы ценить все хорошее и прекрасное в этом и грядущем мире сами служат репрессии, ибо примиряют человека с миром труда, оставляя его нетронутым. Более того, они способствуют репрессии тем, что отвлекают усилия от сферы, порождающей и увековечивающей репрессию.
По ту сторону данного принципа и его производительность, и его культурные ценности теряют свое значение. Борьба за существование теперь происходит на новой почве и с новыми целями: она превращается в согласованную борьбу против всяких ограничений свободной игры человеческих способностей, против измождающего труда, болезней и смерти. Более того, если власть принципа производительности сопровождалась соответствующим контролем над динамикой инстинктов, переориентация борьбы за существование означала бы решительное изменение этой динамики. Далее мы попытаемся показать, какие последствия это имело бы для структуры психики: изменение равновесия между Эросом и Танатосом, восстановление табуированного права на удовлетворение и, наконец, угасание в инстинктах консервативных тенденций. Новый фундаментальный опыт бытия привел бы к полному переустроению человеческого существования.

8. Образы Орфея и Нарцисса
Попытка наметить теоретический конструкт культуры трансцендентной принципу производительности, строго говоря, "неразумна". Разум - основа рациональности принципа производительности. Уже на заре западной цивилизации еще до институционализации этого принципа разум превратился в инструмент ограничения и подавления инстинктов; область инстинктов рассматривалась как противная и пагубная для разума* (* См. гл. 5. - Примеч. авт.).
Категории, которыми философия пыталась охватить человеческое существование, сохраняли печать репрессии: все принадлежащее к сфере чувственности, удовольствия, порывов ощущается как антагонистичное разуму и должно пресекаться, сдерживаться. Эта оценка сохраняется в повседневном языке: слова, относящиеся к этой сфере, имеют призвук либо проповеди, либо непристойности. От Платона до современных "Schund und Schmutz"** (** Грязь и гадость (нем.). В переносном смысле - бульварщина. - Примеч. пер.) законов*** (*** Законопроект, предложенный Нью-йоркской объединенной законодательной комиссией, предлагал запретить продажу и распространение книг, представляющих "обнаженное тело, секс или вожделение в манере, направленной на возбуждение похотливых и распутных желаний..." (New York Times, February 17, 1954). - Примеч. авт.), поношение принципа удовольствия утвердило свою непререкаемую власть, а осмелившийся подать протест против нее немедленно будет осмеян.
Но все же власть репрессивного разума (теоретического и практического) никогда не была полной, а его монополия на познание - бесспорной. Утверждая истину фантазии (воображения) как несовместимую с разумом, Фрейд включился тем самым в давнюю историческую традицию. Когнитивное значение фантазии состоит в том, что оно хранит истину Великого Отказа или, в положительном смысле, в том, что оно оберегает от разума стремление к целостному самоосуществлению человека и природы, подавленных разумом. В царстве фантазии противоречащие разуму образы свободы становятся рациональными, а "нижние уровни" инстинктивного удовлетворения облекаются новым достоинством. Культура принципа производительности склоняется перед чудными истинами, которые воображение хранит в фольклоре и сказке, литературе и искусстве; они подверглись необходимой интерпретации и заняли свое место в бытовой и академической сферах. Однако попытки извлечь из этих истин содержание осуществимого принципа реальности, прорывающего рамки господствующего, были крайне непоследовательны. Высказывание Новалиса о том, что "все внутренние способности и силы, а также все внешние способности и силы должны быть дедуцированы из продуктивного воображения"* (* Schriften, ed. J. Monor. Jena: Eugen Diederichs, 1923, III, 375. См.: Bachelard. Gaston. La Terre et les Reveries de la Volonte. Paris: Jose Corti, 1948, pp. 4-5. -. Примеч. авт.), осталось курьезом, как и сюрреалистская программа de pratiquer la poesie** (** воплощение поэзии в жизнь (фр.). - Примеч. пер.). Настойчивое утверждение за воображением способности создавать практические, экзистенциальные и исторические нормы выглядит детской фантазией. Принимаются только архетипы, только символы, а их значение обычно интерпретируется скорее в терминах давно пройденных филогенетических или онтогенетических ступеней, чем в терминах индивидуальной и культурной зрелости. Теперь мы попытаемся распознать некоторые из этих символов и рассмотреть их историческую истинность.
Конкретнее, нас интересуют "культурные герои", живущие в воображении как символы той установки и тех деяний, которые определили судьбу человечества. И уже в самом начале мы сталкиваемся с тем, что преобладающим культурным героем является плут и (страдающий) богоборец, который создает культуру ценой вечной муки. Он символизирует производительность и неутолимую жажду к овладению жизнью, и здесь неразличимо переплетаются благословение и проклятие, прогресс и мучительный труд. Прометей - герой-архетип принципа производительности. Но в мире Прометея Пандора - женский принцип, сексуальность и наслаждение - предстает как несущая разрушение и проклятие. "Почему в женщинах видят проклятие? Обличение сексуальности, завершающее раздел [о Прометее у Гесиода], подчеркивает прежде всего их экономическую непроизводительность; они - бесполезные трутни, статья роскоши в бюджете бедного человека".* (* См.: Brown, Norman О. Hesiod's Theogony. New York: Liberal Arts Press, 1953, pp. 18-19, 33; Hermes the Thief. University of Wisconsin Press, 1947, pp. 23ff. - Примеч. авт.)
Красота женщины и обещаемое ею счастье обладают роковым свойством в цивилизованном мире труда.
Если в Прометее мы находим культурного героя тяжелого труда, производительности и прогресса посредством репрессии, то символы иного принципа реальности следует искать на противоположном полюсе. Такие фигуры, представляющие совершенно иную действительность, мы видим в Орфее и Нарциссе (которые родственны Дионису: антагонисту бога, санкционирующего логику господства и царство разума)** (** Символ Нарцисса и термин "нарциссический" используются здесь не в том значении, которое они получили в теории Фрейда. См. ниже. - Примеч. авт.). Они не стали культурными героями западного мира, а превратились в образы радости и удовлетворения: голос, который не произносит команды, а поет; жест, который предлагает и принимает; деяние, которое ведет к покою и останавливает труд покорения; освобождение от времени, которое соединяет человека с богом и с природой. Их образы сохранились в литературе. В "Сонетах к Орфею":
(142)
Admire dans Narcisse un eternel retour 
Vers l'onde ou son image offerte a son amour 
Propose a sa beaute toute sa connaissance. 
Tout mon sort n'est qu'obeissance 
A la force de mon amour. 
Cher corps, je m'abandonne a ta seule puissance; 
L'eau tranquille m'attire ou je me tends mes bras 
A ce vertige pur je ne resiste pas. 
Que puis-je, о ma Beaute", faire que tu ne veuilles?* (* "Любите в Нарциссе вечное возвращение к волне, где образ его,  подаренный любви, дает его красоте все ее знание. Вся моя судьба - это покорность силе моей любви. Дорогое тело, отдаюсь твоему единственному могуществу; безмятежная вода влечет меня туда, где я протягиваю свои руки: я не сопротивляюсь этому чистому безумию. Разве я могу сделать что-то, о моя Красота, против твоего желания?" Valery, Paul. (Cantate du Narcisse, Scene II.) - Примеч. авт.)
Язык этого произведения выдержан в тональности "diminution des traces du peche originel"** (** избавление от печати первородного греха (фр.). - Примеч. пер.) - восстания против культуры, которая держится тяжелым трудом, господством и отречением. В образах Орфея и Нарцисса примиряются Эрос и Танатос. Они возвращают опыт мира, который не завоевывается, а освобождается, опыт свободы, которая должна пробудить силу Эроса, связанного репрессивными и окаменевшими формами отношений между человеком и природой. Эта сила несет не разрушение, а мир, не страх, а красоту. Достаточно перечислить черты этих образов, чтобы описать намеченное ими измерение: оправдание удовольствия, уход от времени, забвение смерти, тишина, сон, ночь, рай - принцип нирваны как жизнь, а не смерть. Бодлер создает образ такого мира в двух строках:
La, tout n'est qu'ordre et beaute, 
Luxe, calme, et volupte.*** (*** "Во всем порядок и красота, свет, покой и чувственность". - Примеч. авт.)
Вероятно, это единственный контекст, в котором слово порядок теряет свой репрессивный оттенок: это порядок, рождаемый удовлетворением и Эросом. Статика торжествует над динамикой, но этой статике в полной мере свойственны энергичность и продуктивность в форме чувственности, игры и песни. Всякая попытка конкретизировать эти однажды запечатленные образы другим языком обречена на провал, ибо за пределами языка искусства они изменяют свое значение и сливаются с репрессивными коннотациями, навязываемыми им репрессивным принципом реальности. Но остается задача добраться до их источника, до реальности, которая в них выражена.
В отличие от культурных героев прометеевского ряда в саму сущность героев мира Орфея и Нарцисса входит недействительность, нереалистичность. Они обозначают "невозможную" установку и способ существования. "Невозможны" и деяния культурных героев, относящиеся к области невероятных, сверхчеловеческих чудес. Однако цель и "значение" их деяний не чужды действительности. Они не взрывают последнюю, а, напротив, укрепляют и двигают вперед; в этом их ценность. Однако орфико-нарциссические образы именно взрывоопасны, они не утверждают "образ жизни", а указывают на мир глубин и смерти. В лучшем случае они поэтическое "нечто для души и сердца". Однако они не несут никакого "сообщения", кроме отрицательного: о непобежденности смерти и о том, что нельзя отвергать зов жизни, наслаждаясь красотой.
Такие моральные сообщения накладываются на самое различное содержание. Орфей и Нарцисс такие же символы действительности, как Прометей и Гермес. Деревья и животные отвечают пению Орфея, весна и лес отвечают желанию Нарцисса. Эрос Орфея и Нарцисса пробуждает и освобождает потенции, живущие в вещах одушевленных и неодушевленных, относящиеся к органической и неорганической природе - но подавленные неэротической действительностью. Эти возможности указывают на присущий им telos, как, например: "только быть самими собой", "здесь-бытие", существование.
Орфический и нарциссический опыт мира отрицает опыт, на котором зиждется мир принципа производительности. В нем преодолевается противоположность между человеком и природой, субъектом и объектом. Бытие переживается как удовлетворение, объединяющее человека и природу так, что в осуществлении человека ненасильственно осуществляет себя и природа. Одаренные речью, любовью и лаской, цветы, родники, животные становятся самими собой - рождают красоту, и не только для тех, кто к ним обращается, но и для самих себя, "объективно". "Le mond tend a la beaute".*  (* Мир тянется к красоте (фр.). - Примеч. пер.) Орфический и нарциссический Эрос дарует природным вещам свободу для того, чтобы они могли быть самими собой. Но в этом они зависимы от Эроса: только в нем они получают свой telos. Песня Орфея умиротворяет мир животных, примиряет льва с ягненком и льва с человеком** (** Bachelard, Gaston. L'Eau et les Reves. Paris: Jose Corti, 1942, p. 38. См. также (р.36) формулировку Иоахима Гаскета: "Мир - это огромный Нарцисс, который занят мыслью о себе". - Примеч. авт.) Природный мир, как и человеческий, - мир угнетения, жестокости и страданий; и, как и последний, он ждет своего освобождения. В этом заключается работа Эроса. Песня Орфея оживляет камни, заставляет двигаться леса и скалы - но двигаться для радости.
Любви Нарцисса отвечает эхо природы. Разумеется, Нарцисс представляется антагонистом Эроса: он отвергает любовь, соединяющую с другими человеческими существами, и за это наказан Эросом*** (*** Wieseler, Friedrich. Narkissos: Eine kunstmythologische Abhandlung. Gottingen, 1856, pp. 90, 94. - Примеч. авт.) Как антагонист Эроса Нарцисс символизирует сон и смерть, тишину и покой**** (**** Ibid., pp. 76, 80-83, 93-94. - Примеч. авт.) Во Фракии его тесно связывали с Дионисом***** (***** Ibid., p. 89. Нарцисс и Дионис очень близки (если не тождественны) в орфической мифологии. Титаны хватают Загрея - Диониса в момент, когда он созерцает свое отражение в зеркале, данном ему ими. В древней традиции (Плотин, Прокл) зеркальное удвоение истолковывается как начало самопроявления бога во множестве явлений мира - процесс, завершающим символом которого служит разрывание бога на куски титанами и его повторное рождение Зевсом. И, следовательно, миф выражает воссоединение того, что было разделено, Бога и мира, человека и природы - тождества единого и многого. См.: Rhode, Erwin. Psyche. Freiburg, 1898, II, 117; Kern, Otto. Orpheus. Berlin, 1920, pp. 22-23; Linforth, Ivan M. The Arts of Orpheus. University of California Press, 1941, pp. 307ff. - Примеч. авт.) Но не холодность, аскетизм и себялюбие окрашивают образы Нарцисса; не эти жесты Нарцисса сохранены искусством и литературой. Его молчание рождено не бесчувственной суровостью; презирая любовь охотников и нимф, он отвергает один Эрос ради другого. Его жизнь наполнена собственным Эросом* (* В наиболее ярких изложениях Нарцисс находится в обществе Амура, который печален, но отнюдь не враждебен. См.: Wieseler. Narkissos, pp. 16-17. - Примеч. авт.), и любит он не только самого себя. (Он не знает, что восхищающий его образ принадлежит ему.) И если его эротическая установка сродни смерти и ведет к смерти, то между покоем, сном и смертью нет болезненного водораздела и различия: на всех этих ступенях царит принцип нирваны. И после своей смерти он продолжает жить как цветок, носящий его имя.
Связывая Нарцисса с Орфеем и истолковывая их как символы нерепрессивного эротического отношения к действительности, мы заимствуем образ Нарцисса скорее из традиции мифологии и искусства, чем из теории либидо Фрейда. Но, возможно, фрейдовская концепция первичного нарциссизма теперь окажет нам некоторую поддержку. Примечательно, что введение нарциссизма в психоанализ обозначило поворотный пункт в развитии теории инстинктов: поколебленному положению о независимых "Я"-влечениях (инстинкты самосохранения) пришло на смену понятие недифференцированного, единого либидо, предшествующего разделению на "Я" и внешние объекты** (** См. гл. 2. - Примеч. авт.) Безусловно, открытие первичного нарциссизма означало не просто прибавление к развитию либидо еще одного этапа - появился прообраз нового экзистенциального отношения к действительности. Первичный нарциссизм не сводится к аутоэротизму, он вбирает "окружение", соединяя в единое целое нарциссическое "Я" и объективный мир. Привычное антагонистическое отношение между "Я" и внешней реальностью возникает только на поздней ступени их взаимодействия:
...первоначально "Я" включает в себя все, а затем из него выделяется внешний мир. Наше нынешнее чувство "Я" - лишь съежившийся остаток какого-то широкого, даже всеобъемлющего чувства, которое способствовало неотделимости "Я" от внешнего мира. *** (*** Недовольство культурой, с. 69. Курсив мой. - Примеч. авт.)
Концепция первичного нарциссизма предполагает - как это раскрыто во вступительной главе "Недовольства культурой", - что нарциссизм сохраняется не только как невротический симптом, но также как составной элемент действительности, сосуществующей со зрелой реальностью "Я". Фрейд описывает "идеациональное содержание" сохраняющегося первичного чувства "Я" как "безграничность и единство со Вселенной" (океаническое чувство)* (* Там же, с. 69. - Примеч. авт.) Позднее в той же главе он высказывает предположение, что океаническое стремится восстановить "безграничный нарциссизм"** (** Там же, с. 73. - Примеч. авт.) Парадокс в том, что нарциссизм, обычно понимаемый как эгоистический уход от реальности, здесь связывается с единством Вселенной и придает концепции новую глубину: помимо всех форм незрелого аутоэротизма нарциссизм обозначает фундаментальную сопричастность действительности, которая указывает возможность всеобъемлющего экзистенциального порядка*** (*** В своей работе "The Delay of the Machine Age" (Psychoanalytic Quarterly, II, 1933, 420ff.) Ганс Сакс сделал интересную попытку показать нарциссизм как составной элемент принципа реальности в греческой цивилизации. Не удовлетворившись ссылками на экономические и социальные обстоятельства, он рассматривает проблему, почему греки не создали машинную технологию, хотя обладали достаточными для этого умениями и знаниями. Его идея состоит в том, что преобладающий нарциссический элемент в греческой культуре препятствовал техническому прогрессу: либидонозное сдерживание тела было настолько сильным, что стало на пути механизации и автоматизации. - Примеч. авт.) Другими словами, нарциссизм, возможно, содержит зародыш иного принципа реальности: либидозное сдерживание "Я" (собственного тела) может стать источником нового либидонозного сдерживания объективного мира, превращения его в новый способ бытия. Эту интерпретацию подтверждает то, что нарциссическое либидо играет, согласно Фрейду, решающую роль в сублимации. В ""Я" и "Оно"" он спрашивает, "не происходит ли всякая сублимация при посредстве "Я", которое сначала превращает сексуальное либидо объекта в нарциссическое, чтобы затем, может быть, поставить ему другую цель"**** (**** "Я" и "Оно", с. 366. - Примеч. авт.) Если дело в этом, то всякая сублимация начинается с оживления нарциссического либидо, которое в своем преизбытке тянется к объектам. Эта гипотеза революционизирует идею сублимации: она указывает нерепрессивный способ сублимации, который проистекает скорее от избытка, чем от вынужденного отклонения либидо. Впоследствии мы подведем итог обсуждению этой идеи* (* См. гл. 10. - Примеч. авт.)
Орфико-нарциссические образы связаны с Великим Отказом: отказом примириться с утратой либидозного объекта (или субъекта). Отказ выражает потребность освобождения, воссоединения с утраченным. Орфей является прообразом поэта как освободителя и создателя** (** См.: Rehm, Walther. Orpheus. Duesseldorf: L. Schwann, 1950, pp. 63ff. Об Орфее как культурном герое см.: Linforth, The Arts of Orpheus, p. 69. - Примеч. авт.): он устанавливает в мире более высокий порядок - порядок без подавления. Искусство, свобода и культура навечно слились в его личности. Он - поэт избавления, бог, который приносит мир и спасение, ибо он умиротворяет и человека, и природу, но не силой, а с помощью песни:
Первым диких людей от грызни и пищи кровавой
Стал отвращать Орфей, святой богов толкователь;
Вот почему говорят, что львов укрощал он и тигров.
<...> Такова была древняя мудрость;
Общее с частным добро разделять со священным мирское,
Брак узаконить, конец положив своевольному блуду,
И укреплять города, и законы писать на скрижалях.*** (*** Гораций. Наука поэзии (пер. М. Гаспарова). - Примеч. авт.)
Но "культурный герой" Орфей также связан с установлением порядка совершенно иного рода, за что он платит своей жизнью:
<...> а Орфей избегал неуклонно
Женской любви. Оттого ль, что к ней он желанье утратил 
Или же верность хранил - но во многих пылала охота 
Соединиться с певцом, и отвергнутых много страдало. 
Стал он виной, что за ним и народы фракийские тоже,
Перенеся на юнцов недозрелых любовное чувство, 
Краткую жизни весну, первины цветов обрывают.* (* Овидий. Метаморфозы, X, 79-85 (пер. С. Шервинского). См: Linforth, The Arts of Orpheus, p. 57. - Примеч. авт.)
Он был разорван на части обезумевшими фракийскими женщинами** (** Там же, XL. - Примеч. авт.)
Классическая традиция связывает Орфея с возникновением гомосексуальности. Как и Нарцисс, он отвергает нормальный Эрос, но не ради аскетического идеала, а ради более совершенного Эроса. Как и Нарцисс, он выражает протест против репрессивного порядка сексуальности, ограниченной деторождением. Эрос Орфея и Нарцисса - это в конечном итоге отрицание этого порядка, Великий Отказ. В мире, символом которого является культурный герой Прометей, это означает отрицание всякого порядка. Но, отрицая, Орфей и Нарцисс открывают новую реальность со свойственным ей строем, определяемым иными принципами. Орфический Эрос преобразует бытие: он укрощает жестокость и смерть освобождением. Его язык - песня, его труд - игра. Жизнь Нарцисса - это красота и созерцание. Эти образы указывают на эстетическое измерение как источник и основу их принципа реальности.

9. Эстетическое измерение
Очевидно, что эстетическое измерение не может сделать принцип реальности общезначимым. Как и воображение, которое является его конституирующей мыслительной способностью, мир эстетического по самой своей сущности "нереалистичен": его свобода от принципа реальности достигается ценой бессилия перед действительностью. В жизни эстетические ценности могут служить для украшения, создания настроения или составлять хобби частного человека, но -жить с этими ценностями - привилегия гениев или печать декадентской богемы. Перед судом теоретического и практического разума, сформировавшего мир принципа производительности, существование эстетического не имеет оправдания. Однако мы постараемся показать, что такое понятие эстетики является результатом "культурной репрессии" содержания и истин, неудобоваримых для принципа производительности. Мы полагаем, что прояснение первоначального значения и функции эстетического поможет теоретическому преодолению этой репрессии. Для этого необходимо раскрыть внутреннюю связь между удовольствием, чувственностью, красотой, истиной, искусством и свободой - связь, отразившуюся в философской истории понятия эстетическое. Там этот термин обнимает мир свободы, который хранит истину чувств и примиряет "низшие" и "высшие" способности человека, чувственность и интеллект, удовольствие и разум. Ограничимся рассмотрением периода, в который определилось значения понятия эстетическое, второй половиной восемнадцатого века.
В философии Канта основной антагонизм субъекта и объекта отражен в дихотомии психических способностей: чувственность и интеллект (понимание), желание и познание, практический и теоретический разум* (* Здесь представлены не коррелятивные пары, а различные концептуальные области (психические способности в целом, познавательные способности и сферы их применения). - Примеч. авт.) Практический разум конституирует свободу, руководствуясь им же установленными нравственными законами для нравственных целей, а теоретический разум конституирует природу согласно законам причинности. Между миром природы и миром свободы пролегает непроницаемая граница: автономия субъекта не может вмешаться в законы причинности, а чувственные данные не могут положить предел автономии субъекта (так как иначе он не был бы свободным). И все-таки автономия субъекта должна как-то "воздействовать" на объективную действительность, а цели, устанавливаемые субъектом, должны быть реальными. Поэтому мир природы должен "подпадать" под законодательство свободы, и для их встречи требуется промежуточное измерение. Теоретический и практический разум должен быть опосредован третьей "способностью", которая осуществляет "переход" из царства природы в царство свободы и соединяет низменные и возвышенные способности, желание и знание** (** Кант И. Критика способности суждения. Введение, III // Кант И. Соч. в 6 тт., т. 5. М., 1966, с. 177. - Примеч. авт.) Этой третьей способностью является способность суждения. Начальной дихотомии теперь предшествует трехчастное деление. В то время как теоретический разум (рассудок) создает a priori принципы для познания, а практический разум - для желания (воли), способность суждения связывает их посредством чувства боли и удовольствия. Если чувство сочетается с удовольствием, суждение становится эстетическим, а сферой его приложения становится искусство.
Таково в не совсем корректном сокращении классическое выведение Кантом эстетической функции в начале его "Критики способности суждения". Неясность изложения у него вызвана неразличением первоначального значения эстетического (относящееся к чувствам) с новыми коннотациями (относящимися к красоте, и в особенности к искусству), восторжествовавшее в период жизни самого Канта. И хотя его попытка ухватить невытесненное содержание задыхается в строгих границах, установленных его трансцендентальным методом, его концепция по-прежнему является наилучшим введением в эстетическое измерение.
В "Критике способности суждения" эстетическое измерение и соответствующее ему чувство удовольствия предстают не только как третье измерение и способность души, но как его центр, посредник, благодаря которому природа и необходимость приходят в согласие со свободой и автономией личности. Эстетическая функция здесь приобретает "символичность". Знаменитый 59-й параграф "Критики" озаглавлен "О красоте как символе нравственности". В кантовской системе нравственность - это царство свободы, в котором практический разум осуществляет себя согласно законам, им самим установленным. И поскольку красота интуитивно-воззрительно демонстрирует реальность свободы, она становится символом этого царства. Так как свобода возможна только как идея, не знающая никакого чувственно-воспринятого соответствия, такая демонстрация может быть только "непрямой", символической, per analogiam* (* по аналогии (лат) - Примеч. пер.). Далее мы постараемся прояснить основание для такой странной аналогии, которое в то же самое время помогало бы эстетической функции связывать "низкие" чувственные способности (Sinnlichkeit) с нравственностью. Но перед этим мы хотим напомнить контекст, заостривший проблему эстетического.
Наше определение специфически исторического характера утвердившегося принципа реальности привело к пересмотру фрейдовского представления о его общезначимости. Мы поставили ее под сомнение ввиду исторической возможности упразднения репрессивного контроля, налагаемого цивилизацией. Кажется, что достижения самой этой цивилизации привели к устареванию принципа производительности и архаизации репрессивного использования инстинктов. Но идея нерепрессивной цивилизации на основе достижений принципа ^производительности столкнулась с тем возражением, что освобождение инстинктов (и, как следствие, тотальное освобождение) угрожает взрывом самой цивилизации, так как последняя держится только отречением и трудом - иными словами, репрессивным использованием энергии инстинктов. Освобождение от этих принудительных ограничений обрекает человека на существование без труда и порядка, чреватое возвращением в природное состояние, и уничтожение культуры. Чтобы ответить на это возражение, мы напомнили некоторые архетипы воображения, которые в противоположность культурным героям репрессивной производительности символизировали творческую рецептивность. Эти архетипы предвосхищают осуществление человека и природы, но не путем господства и эксплуатации, а "через высвобождение внутренних либидозных сил. Затем мы поставили перед собой задачу "верифицировать" эти символы, т.е. показать их истинностную ценность как символов принципа реальности по ту сторону принципа производительности. Мы полагали, что содержанием образов Орфея и Нарцисса является эротическое примирение (союз) человека и природы в эстетическом подходе, где порядок - это красота, а труд - игра. Следующим шагом было устранение искажения эстетического подхода в искусственной атмосфере музея или богемы. С этой целью мы постарались целиком ухватить содержание эстетического измерения, проследив его философскую легитимацию. Мы обнаружили, что в философии Канта эстетическое измерение занимает центральное положение между чувственностью и нравственностью как двумя полюсами человеческого существования. И если это так, то эстетическое измерение должно основываться на принципах, значимых для обоих миров.
Основополагающий опыт этого измерения скорее чувственный, чем умозрительный; эстетическое восприятие существенно интуитивно, а не понятийно* (* Последующее рассуждение всего лишь сжатое изложение важнейших моментов движения Канта. Мы не имеем возможности рассматривать здесь ни чрезвычайно сложное отношение между предположением двух основных познавательных способностей (чувственности и понимания) и трех таких способностей (чувственность, воображение, апперцепция), ни отношение трансцендентальной эстетики в "Критике чистого разума" к эстетической функции в "Критике способности суждения". Впервые центральную роль эстетической функции в системе Канта продемонстрировал Хайдеггер. См: Kant und das Problem der Metaphysik. Bonn: Friedrich Cohen, 1929; в связи с отношением между основными познавательными способностями см., в частности, pp. 31ff., 129ff. - Примеч. авт.) Природа чувственности "рецептивна", она познает, воспринимая воздействие данных объектов. Эстетическая функция занимает центральное положение в силу внутренней связи с чувственностью. Эстетическое восприятие сопровождается удовольствием** (** Здесь и далее в соответствии с "Критикой способности суждения", Введение VII. - Примеч. авт.) Это удовольствие - результат восприятия чистой формы объекта независимо от его "материи" и его (внутренней или внешней) "цели". Объект, данный как чистая форма, обладает "красотой". Такую данность создает работа (или, точнее, игра) воображения. Взятое как воображение эстетическое восприятие означает чувственность и в то же время больше, чем чувственность ("третья" основная способность): оно доставляет удовольствие и, следовательно, существенно субъективно, но поскольку это удовольствие вызвано чистой формой самого объекта, оно необходимо присуще всякому эстетическому восприятию - и всякому воспринимающему субъекту. Но несмотря на свой чувственный и, следовательно, рецептивный характер, эстетическое воображение продуктивно: путем свободного синтеза оно создает красоту. Действуя через эстетическое воображение, чувственность создает принципы, обладающие всеобщей значимостью для объективного порядка.
Этот порядок определяют две основные категории - "целесообразность без цели" и "законосообразность без закона"*** (*** "Zweckmassigkeit ohne Zweck; Gesetzmassigkeit ohne Gesetz". (Критика способности суждения, § 16, 17, 22.) - Примеч. авт.) Извлеченные из кантовского контекста, они очерчивают сущность подлинно нерепрессивного порядка. Они определяют структуру, соответственно, красоты и свободы, и их общий характер заключается в удовлетворении человека и природы посредством свободной игры их раскрепощенных возможностей. Кант разрабатывает эти категории только для мыслительных процессов, но на его современников его теория оказала влияние, далеко выходящее за рамки его трансцендентальной философии. Через несколько лет после публикации "Критики способности суждения" Шиллер извлек из концепции Канта понятие новой формы цивилизации.
Для Канта "целесообразность без цели" - форма эстетического представления объекта. Любой объект (вещь или цветок, животное или человек) входит в представление и суждение очищенным от своей полезности, цели, которой он мог бы служить, а также перспективы своей "внутренней" финальности и завершенности. В эстетическом воображении объект представлен скорее свободным от подобных связей и свойств, в свободном самостоянии. Опыт, в котором объект "дан" таким образом, полностью отличается как от повседневного, так и от научного опыта; все связи между объектом и миром теоретического и практического разума прерываются или, точнее, приостанавливаются. Этот опыт, освобождающий объект для его "свободного" бытия, - работа свободной игры воображения* (* См.: Moerchen, Herman. Die Einbildungskraft bei Kant // Jahrbuch fur Pholosophie und Phanomenologische Forschung, ed. Husserl, IX. Halle, 1930, 478-479. - Примеч. авт.) Субъект и объект становятся свободными в новом смысле. В результате этой радикальной перемены отношения к бытию появляется новое качество удовольствия, вызываемого формой, в которой теперь обнаруживает себя объект. Его "чистая форма" предполагает "единство многообразия", согласование движений и связей, действующих по собственным законам, - чистое проявление его "вот-бытия", его существования. Это - проявление красоты. Воображение и познавательные понятия рассудка приходят в согласие, которое устанавливает гармонию мыслительных способностей как рождающий удовольствие отклик на свободную гармонию эстетического объекта. Строй красоты возникает из строя, управляющего игрой воображения. Этот двойной порядок согласуется с законами, но сами законы свободны: они не навязываются и не принуждают к достижению специфических целей; они - чистая форма самого существования. Эстетическая "законосообразность" связывает Природу и Свободу, Удовольствие и Нравственность. Эстетическое суждение есть в отношении чувства удовольствия или неудовольствия конститутивный принцип Спонтанность в действии познавательных способностей, согласованность которых содержит в себе основание этого удовольствия, делает упомянутое понятие пригодным в качестве посредствующего звена между областью понятия природы и областью понятия свободы в их следствиях, в то время эта спонтанность содействует восприимчивости души к моральному чувству* (* Критика способности суждения. Введение, IХ. // Кант И. Там же, с. 198 - Примеч. авт.).
Для Канта эстетическое измерение опосредует чувства и интеллект с помощью "третьей" мыслительной способности, воображения. Более того, эстетическое измерение также опосредует природу и свободу. Это двойное опосредование вынуждено всепроникающим конфликтом между низшими и высшими способностями человека, порожденным прогрессом цивилизации - прогрессом, достигнутым путем подчинения чувственных способностей разуму и их репрессивного использования на социальные нужды. Таким образом, философское усилие найти опосредование между чувственностью и разумом в эстетическом измерении предстает как попытка примирения двух сфер человеческого существования, разорванных репрессивным принципом реальности. И поскольку функцию опосредования выполняет родственная чувственности эстетическая способность, эстетическое примирение ведет к усилению чувственности против тирании разума и, в конечном итоге, призывает к освобождению чувственности от репрессивного господства разума.
Естественно, что после того, как теория Канта превращает эстетическую функцию в центральную тему философии культуры, в русле такой теории формулируются принципы нерепрессивной цивилизации, в которой разум - чувствен, а чувственность рациональна. "Письма об эстетическом воспитании человека" Шиллера, написанные в значительной степени под влиянием "Критики способности суждения", посвящены ^вопросу преобразования цивилизации с помощью освободительной силы эстетической функции: последняя рассматривается как содержащая новый принцип реальности.
Повинуясь внутренней логике традиции западной мысли, Шиллер определил новый принцип реальности и соответствующий ему новый опыт как эстетический. Мы уже отмечали, что. этот термин первоначально обозначал "связанное с чувствами" и акцентировал познавательную функцию. Но под давлением рационализма познавательная функция чувственности постоянно недооценивалась. В соответствии с репрессивным пониманием разума решающая роль в познании была отведена "высшим", нечувственным мыслительным способностям; логика и метафизика поглотили эстетику. Чувственность как "низшая" и даже "самая низкая" способность должна была поставлять в лучшем случае только содержание, сырой материал для высших интеллектуальных способностей. Содержание и значимость эстетической функции были сведены на нет. Чувственность сохранила скромное философское достоинство в подчиненном эпистемологическом положении; те же ее процессы, которые сопротивлялись подгонке под рационалистическую эпистемологию (т.е. выходили за пределы пассивного восприятия данных), остались бездомными. Прежде всего среди этих бездомных ценностей оказались содержания воображения как свободной, творческой или репродуктивной интуиции объектов, не "данных" непосредственно, но представленных без их "присутствия** (* См определение Канта в "Критика чистого разума", Трансцендентальная эстетика, § 24 - Примеч. авт.). В начале эстетики как науки о чувственности, соответствующей логике как науке о рассудке, познающем с помощью понятий, не существовало. Она появилась только в середине восемнадцатого столетия как новая философская дисциплина - теория прекрасного и искусства; основу современного употребления этого термина заложил Александр Баумгартен. Изменение значения "связанное с чувствами" на "связанное с красотой и искусством" имеет гораздо большую важность, чем просто академическая инновация.
Философская история термина "эстетическое" отражает репрессивную трактовку чувственных (и, следовательно, "телесных") познавательных процессов. Основание эстетики как независимой дисциплины предстает как противодействие репрессивной власти разума: усилия, направленные на утверждение центрального положения эстетической функции и установление ее как экзистенциальной категории, выводят на свет внутреннюю истину чувств как противовес их искажению под господством принципа реальности. Эстетическая дисциплина противопоставляет порядку разума - порядок чувственности. Введение этого понятия в философию культуры готовит почву для освобождения чувств, цель которого - не разрушение цивилизации, а ее упрочение и значительное расширение ее возможностей. Действуя через основополагающий импульс, а именно игровой импульс, эстетическая функция "в состоянии упразднить принуждение и дать человеку как моральную, так и физическую свободу". В ее власти привести чувства и влечения человека в гармонию с разумом, лишить "законы разума их моральной принудительности" и "примирить их с интересами чувств"* (* Шиллер Ф. Письма об эстетическом воспитании // Соч., т. 6, М., 1957, с. 298. - Примеч. авт.).
Могут возразить, что эта интерпретация, соединяющая философский термин чувственность (как познавательную мыслительную способность) с освобождением чувств, - не более чем игра с этимологической двусмысленностью: корень sens в слове sensousness (чувственность как связь с чувствами) уже не может служить обоснованием связи с sensuality (чувственность как жажда чувственных удовольствий). В немецком языке sensuousness и sensuality передаются одним и тем же термином: Sinnlichkeit. Он означает и удовлетворение инстинктов (в особенности сексуальных), и познавательные процессы чувственного восприятия и представления (ощущение - sensation). Это двойное означивание сохранено по сей день как повседневным, так и философским языком, и термин Sinnlichkeit как основа эстетики удерживает эту двусмысленность. В этом применении термин обозначает "низшие" ("темные", "смешанные") познавательные способности человека плюс "чувство боли и удовольствия" - ощущения плюс влечения* (* Baumgarten, Alexander. Meditationes Philosophicae de Nonnulis ad Poema Pertinentibus, §§ 25-26 // Riemann, Albert. Die Asthetik A. O. Baumgartens. Halle: Niemeyer, 1928, p. 114. - Примеч. авт.). В "Письмах об эстетическом воспитании" Шиллера акцент сделан на импульсивном, инстинктуальном характере эстетической функции** (** Шиллер Ф. Письма об эстетическом воспитании (четвертое, восьмое и др. письма). - Примеч. авт.). Это содержание доставляет основной материал для новой дисциплины - эстетики. Последняя задумана как "наука о чувственном познании" - "логика низших познавательных способностей"*** (*** Baumgarten, Asthetik, ed. Bernhard Poppe // Baumgarten A. G. Bonn, Leipzig, 1907, § 1; см. также р. 44 "Meditationes Philosophicae", § 115. - Примеч. авт.) Эстетика - "сестра" и одновременно соперница логики. Для новой науки характерна оппозиция преобладанию разума: "...не разум, но чувственность (Sinnlichkeit) устанавливает эстетическую истинность или ложность. То, что чувственностью признано или может быть признано как истинное, эстетика также представляет как истинное, пусть даже разум и отвергает это как неистинное".**** (**** Baumgarten, Asthetik, p. 42. - Примеч. авт.) Как говорит Кант в своих лекциях по антропологии: "... можно установить всеобщие законы чувственности (Sinnlichkeit), так же как можно установить всеобщие законы рассудка; т.е. существует наука о чувственности, а именно, эстетика, и наука о рассудке, а именно, логика".***** (***** Ibid., p. 57. - Примеч. авт.) Содержание эстетики составляют принципы и истины чувственности, а "целью эстетики является совершенство чувственного познания. Это совершенство - красота"****** (****** Baumgarten, Aesthetica, Vol. I. Frankfurt a/O, 1750, § 14. - Примеч. авт.). Так был сделан шаг, преобразовавший эстетику из науки о чувственности в науку об искусстве, а порядок чувственности в порядок искусства.
Этимологическая судьба основополагающего термина редко подвержена случайностям. Какие причины подтолкнули концептуальное развитие от sensuality к sensuousnes (чувственное познание) и к искусству (эстетика)?
Чувственность как опосредующее понятие придает чувствам значение источников и органов познания. Но познание - не исключительная и даже не первичная функция чувств. Их познавательная функция смешивается с их потребительской функцией (sensuality); они эротичны и управляемы принципом удовольствия. Из этой смеси познавательных и потребительских функций вытекает смешанный, зависимый, пассивный характер чувственного познания, создающий затруднения для принципа реальности, который стремится подчинить его и организовать с помощью понятийной деятельности интеллекта, разума. Поскольку философия в значительной степени восприняла законы и ценности принципа реальности, порыв чувственности к свободе от господства разума не нашел места в философии; значительно видоизмененный, он получил прибежище в теории искусства. Истина искусства заключается в освобождении чувственности путем ее примирения с разумом: это центральное понятие классической идеалистической эстетики. В искусстве мысль получает воплощение в художественно прекрасном и материя определяется ею не внешним образом, а существует свободно, так как природное, чувственное, переживаемое и. т. д. имеет в самом себе меру, цель и согласованность. Как созерцание и чувство возведены в духовную всеобщность, так и мысль не только отказалась от своей вражды к природе, но и стала радостной в ней; чувство, удовольствие и наслаждение получают оправдание и освящение, так что природа и свобода, чувственность и понятие одновременно находят свое оправдание и удовлетворение.* (* Гегель Г.В.Ф. Эстетика, т. 1. М., 1968, с. 66. - Примеч. авт.)
Искусство бросает вызов господствующему принципу разума: утверждая закон чувственности, оно противопоставляет логике подавления табуированную логику удовлетворения. Через сублимированную эстетическую форму оказывает свое действие несублимированное содержание - интимная связь искусства с принципом удовольствия* (* См.: Rank, Otto. The Play-impuls and Aesthetic Pleasure // Art and Artist. New York: Alfred Knopf, 1932. - Примеч. авт.) Исследование эротических корней искусства играет важную роль в психоанализе; однако их работа и функция видны скорее в искусстве, чем в художнике. Эстетическая форма - это чувственная форма, создаваемая порядком (order) чувственности. И если "совершенство" чувственного познания определяется как красота, то это определение удерживает внутреннюю связь с инстинктивным удовлетворением, и эстетическое удовольствие по-прежнему остается удовольствием. Но источник чувственного удовольствия (sensual origin) оказывается "подавленным", и удовлетворение возникает от чистой формы объекта. "Свободная игра" творческого воображения санкционирует непонятийную истину чувств как эстетическую ценность и делает возможной свободу от принципа реальности. Создаются условия для признания реальности, существующей по иным нормам. Однако, поскольку эта другая, "свободная" реальность принадлежит сфере искусства, а ее опыт - эстетическому подходу, ее существование ни к чему не обязывает и не способно подчинить себе обыденное человеческое существование: она "нереальна".
Попытка Шиллера преодолеть сублимированность эстетической функции отталкивается от кантовской позиции: только благодаря тому, что воображение занимает центральное положение среди способностей души, и благодаря тому, что красота является "необходимым условием гуманности"** (** Шиллер Ф. Письма об эстетическом воспитании, с. 283 - Примеч. авт.), эстетическая функция может играть решающую роль в преобразовании цивилизации. Во времена Шиллера такая необходимость казалась очевидной; Гердер и Шиллер, Гегель и Новалис разрабатывали концепцию отчуждения почти в одних и тех же понятиях. Но с формированием индустриального общества, определяемым принципом производительности, его внутренняя негативность проникает и в философский анализ:
...наслаждение отделилось от работы, средство от цели, усилие от награды. Вечно прикованный к отдельному малому обломку целого, человек сам становится обломком; слыша вечно однообразный шум колеса, которое он приводит в движение, человек не способен развить гармонию своего существа, и, вместо того чтобы выразить человечность своей природы, он становится лишь отпечатком своего занятия, своей науки.* (* Там же, с 265, 266 - Примеч. авт.)
Поскольку сама цивилизация "нанесла человеку эту рану", то лишь новая форма цивилизации может принести исцеление. Причина раны - антагонизм между двумя полярными измерениями человеческого существования. Шиллер описывает этот антагонизм рядом спаренных понятий: чувственность и разум, материя и форма (дух), природа и свобода, особенное и всеобщее Каждым из этих измерений руководит базовый импульс "чувственный импульс" и "импульс формы"** (** Там же, с 287, 288 - Примеч. авт.). Первый существенно пассивен, рецептивен, последний тяготеет к активности, власти, господству. Их сочетанием и взаимодействием создается культура. Но в утвердившейся цивилизации их отношение было антагонистичным: вместо того чтобы примирить оба импульса, сделав чувственность рациональной, а разум чувственным, цивилизация подчинила чувственность разуму таким образом, что утверждение первого принимает разрушительные и "дикие" формы, в то время как тирания разума истощает чувственность и толкает ее к варварству. Только свободное осуществление человеческих возможностей может привести к разрешению конфликта. Так как только импульсы обладают фундаментальной силой, воздействующей на человеческое существование, примирить эти два импульса способен только третий, опосредующий, который Шиллер определяет как побуждение к игре. Его целью являются красота и свобода Теперь мы постараемся восстановить полное содержание шиллеровского термина после слишком усердного его употребления в эстетической традиции
Задача сводится к поиску разрешения "политической" проблемы освобождению человека от бесчеловечных условий существования. Шиллер утверждает, что для решения политической проблемы "необходимо пройти через эстетическое, ибо именно красота ведет к свободе". Импульс игры - носитель освобождения. Его цель - не игра "с" чем-то, скорее это игра самой жизни, ускользающей за пределы нужды и внешнего принуждения, как проявление существования без страха и тревоги, и значит - проявление самой свободы. Человек свободен только там, где он свободен от принуждения, внешнего или внутреннего, физического или морального, - когда его не ограничивают ни законы, ни потребности* (* Там же, с 300, 319 -Примеч. авт.). Но такое принуждение - реальность. Следовательно, свобода есть, строго говоря, свобода от утвердившейся реальности, человек становится свободным, когда "реальность теряет свою серьезность", a ee необходимость "становится легкой" (leicht)** (** Там же, с 300, 301 - Примеч. авт.). "Величайшая тупость и величайший ум проявляют некоторое сходство в том, что оба ищут лишь реального", однако такая потребность, такое влечение к реальному "являются всего лишь следствием недостатка". Напротив, "равнодушие к реальности и внимание к видимости" (показ, Schein) свидетельствуют о свободе от нужды и "истинном расширении человеческой природы"*** (*** Там же, с 343, 344 - Примеч. авт.). ?$&В подлинно человечной цивилизации человеческое существование будет скорее напоминать игру, чем труд, и человек будет жить скорее в сфере видимости, чем нужды.
Эти идеи - одно из наиболее значительных достижений человеческой мысли. Важно понять, что речь идет не о трансцендентальном, "внутреннем" освобождении от действительности или просто интеллектуальной свободе (на чем недвусмысленно настаивает Шиллер**** (**** Там же, с 317, 351, 352 - Примеч. авт.), но о свободе в самой действительности. Это - бесчеловечная действительность нужды и недостатка, которая "теряет свою серьезность" тогда, когда нужда и недостаток могут быть удовлетворены без отчужденного труда. Только тогда человек свободен для "игры" своими и природными способностями и возможностями и, только "играя" ими, он свободен. Его миром становится видимость (Schein), а его порядком - красота. Это осуществление свободы, игра, которая больше принудительной физической и моральной реальности: "...в приятном, в добре, в совершенстве человек проявляет только свою серьезность, с красотой же он играет".* (*Там же, с. 301. - Примеч. авт.) Такие формулировки могли бы выглядеть как безответственный "эстетизм", если бы мир игры был всего лишь орнаментом, роскошью, праздником в репрессивном в остальном мире. Но в данном случае эстетическая функция понимается как принцип, организующий человеческое существование в его целом. И, только став "всеобщим", он способен это сделать. Эстетическая культура предполагает "совершенный переворот всего способа ощущать"** (** Там же, с. 350. - Примеч. авт.), и такая революция становится возможной только при достижении цивилизацией высочайшей физической и интеллектуальной зрелости. Только тогда, когда на смену "принуждению потребностей" придет "понуждение избытка" (изобилия), человеческое существование получит толчок к "свободному движению, которое само для себя есть и цель, и средство"*** (*** Там же, с. 351. - Примеч. авт.) Освобождение от гнета целей, достижение которых приносит страдания, и навязываемых нуждой функциональных ролей (performances) поможет человеку вернуть себе "свободу быть тем, чем он должен быть"**** (****Там же, с. 321. - Примеч. авт.) Но то, что "должно" быть, - это сама свобода: свобода играть. Мыслительной способностью, осуществляющей эту свободу, является воображение***** (***** Там же, с. 346. - Примеч. авт.). Оно постигает и проектирует возможности бытия в целом; освобожденные от порабощающей материи, они предстают как "чистые формы", создающие собственный порядок: они существуют "согласно законам красоты"****** (******Там же, с. 330. - Примеч. авт.).
И если бы этот порядок возвысился до принципа цивилизации, импульс игры буквально преобразил бы действительность. Природа, объективный мир переживались бы тогда не как господствующие над человеком (как в примитивном обществе) и не как порабощенные человеком (как в существующей цивилизации), но скорее как объект "созерцания"* (* Там же, с. 339. - Примеч. авт.) Такое изменение основополагающего и формирующего опыта ведет к изменению самого объекта опыта: освобожденная от насильственного господства и эксплуатации и формируемая принципом игры, природа также стала бы свободной от собственной жестокости, чтобы явить богатство своих бесцельных форм, выражающих "внутреннюю жизнь" ее объектов** (** Там же, с. 332. - Примеч. авт.)
Соответствующее изменение произошло бы и в субъективном мире. Здесь эстетический опыт также упразднил бы неистовую и эксплуатативную производительность, превращающую человека в инструмент труда. Но это не означало бы возвращения к состоянию страдательной пассивности. Его существование по-прежнему было бы деятельным, но "чем он владеет и что он создает, не должно носить на себе следов служебности и боязливой формы его цели"*** (*** Там же, с. 353. - Примеч. авт.); за пределами нужды и тревоги человеческая деятельность обретает форму видимости - свободного проявления возможностей.
В этом месте взрывная сила концепции Шиллера становится особенно очевидной. Согласно его диагнозу, недуг цивилизации состоит в конфликте двух основополагающих импульсов человека (чувственного побуждения и побуждения к форме) или скорее в насильственном "разрешении" этого конфликта: учреждении репрессивной тирании разума над чувственностью. Следовательно, для примирения враждующих импульсов необходимо устранить эту тиранию, т.е. восстановить чувственность в своих правах. Путь к свободе пролегает через освобождение чувственности, а не разума, и ограничение "высших" способностей в пользу "низших". Иными словами, для спасении цивилизации потребовалось упразднение репрессивного контроля, наложенного ею на чувственность. Именно из этой идеи вырастает Эстетическое Воспитание. Его цель - основать нравственность на почве чувственности* (* Там же, с. 257. - Примеч. авт.); необходимо примирить разум с интересами чувств и ограничить господствующий импульс формы: "сама чувственность должна защищать победоносною силою свою область и противодействовать насилию духа (Geist), которому он благодаря своей опережающей деятельности весьма склонен"** (** Там же, с. 295. - Примеч. авт.). Разумеется, если свобода должна стать управляющим принципом цивилизации, не только разум, но также и "чувственное побуждение" нуждается в ограничительном преобразовании. Увеличение высвобожденной чувственной энергии должно прийти в согласие с универсальным порядком свободы. Однако, какой бы порядок ни налагался на него, чувственный импульс должен сам быть "действием свободы"*** (*** Там же, - Примеч. авт.). Сам свободный индивид должен создать гармонию между индивидуальным и универсальным удовлетворением. В подлинно свободной цивилизации все законы устанавливаются индивидами: "свободою давать свободу - вот основной закон эстетического государства"**** (**** Там же, с. 355. - Примеч. авт.); в подлинно свободной цивилизации "воля целого" осуществляет себя только "через природу отдельного индивида"***** (***** Там же, - Примеч. авт.). Порядок становится свободой, только если он обосновывается и сохраняется свободным удовлетворением потребностей индивидов.
Но у устойчивого удовлетворения есть роковой враг - время, внутренняя конечность и быстротечность всех условий. Поэтому идея целостного освобождения человека необходимо включает рассмотрение борьбы против времени. Мы видели, что образы Орфея и Нарцисса символизируют бунт против преходящести, отчаянные усилия задержать поток времени - иными словами, консервативную природу принципа удовольствия. Таким образом, если государство свободы действительно возможно только как "эстетическое государство", то оно должно в конечном итоге победить разрушительное течение времени. Это и есть подлинный признак нерепрессивной цивилизации. Вот почему Шиллер приписывает освобождающему побуждению к игре функцию уничтожения "времени в самом себе" и примирения бытия и становления, изменения и тождества* (* Там же, с. 297. - Примеч. авт.) Эта задача ведет прогресс человечества к высшей форме культуры.
Идеалистические и эстетические сублимации, занимающие значительное место в работе Шиллера, не снижают ценности ее основных положений. Подтверждением тому служит то, что они привели в ужас Юнга. Он предупреждал, что преобладание импульса игры "снимет подавление", что повлечет за собой "обесценивание прежних высших ценностей", "культурную катастрофу" - одним словом, "варварство"** (** Jung C.G. Psychological Types, transl. H. Goldwin Baynes. New York: Harcourt, Brace, 1926, p. 135. - Примеч. авт.). Сам Шиллер, по-видимому, был менее склонен отождествлять репрессивную культуру с культурой вообще и допускал риск катастрофы для первой и даже утрату ее ценностей, если бы это привело к более высокой форме культуры. Он полностью осознавал, что первые свободные проявления импульса игры могут вызвать неприятие, ибо они будут слиты с "диким вожделением"*** (*** Шиллер Ф. Там же, с. 353. - Примеч. авт.) чувственного побуждения. Однако, по его мысли, эти взрывы "варварства" уйдут в прошлое с развитием новой культуры, переход к которой от старой культуры возможен только путем "прыжка". Шиллер не рассматривал вытекающие из такого "прыжка" катастрофические изменения в социальной структуре: этому препятствовала ограниченность идеалистической философии. Но его эстетическая концепция отчетливо указывает направление перемен, ведущих к нерепрессивному порядку.
Сгруппировав ее основные элементы, мы получаем: 
(1) Преобразование труда в игру и репрессивной производительности в "видимость", которому как определяющий фактор цивилизации должно предшествовать преодоление нужды* (* Недавно Густавом Балли была предпринята попытка определить человеческую свободу в терминах игры на биологической основе. (Vom Ursprung und den Grenzen der Freiheit. Basel: Benno Schwabe, 1945, особенно cc. 29, 71ff, 74-75.) По его мнению, измерение свободы следует искать в свободе от обусловленности инстинктами. Человек в отличие от животного не находится в плену у своих инстинктов, но обладает некоторым entspanntes Feld - Spielraum, в котором он "сохраняет отстраненность от своих инстинктивных целей", может играть с ними и, следовательно, со своим миром. Благодаря этому отстраненному подходу к инстинктивным целям возможна человеческая культура. Несмотря на близость шиллеровской, концепция Балли означает регресс. Игровая свобода у Шиллера вырастает из освобождения инстинктов, в то время у Балли мы находим лишь "относительную свободу от инстинктов" (с. 94), свободу сопротивления инстинктивным потребностям. Неудивительно поэтому, что новая интерпретация свободы оборачивается старой свободой отречения и отрицания искушений, "смелостью" связать себя, силой самоподавления (с. 79). Совершенно естественно, что подлинная и окончательная свобода, "свобода от тревоги и смерти", отвергается как ложная и "сомнительная" (с. 100). - Примеч. авт.).
(2) Направленное на себя сублимирование чувственности (чувственного импульса) и десублимация разума (импульса формы) с целью примирения двух основных антагонистических импульсов.
(3) Победа над временем, разрушающим устойчивое удовлетворение.
Эти элементы практически означают примирение принципа удовольствия и принципа реальности. Припомним основополагающую роль воображения для игры и видимости: воображение сохраняет цели мыслительных процессов, не порабощенных репрессивным принципом реальности; в виде эстетической функции они могут войти в сознательную рациональность зрелой цивилизации. Тогда игровой импульс видится как общий знаменатель двух соперничающих мыслительных процессов и принципов.
Другой элемент связывает эстетическую философию с образами Орфея и Нарцисса: картина нерепрессивного порядка, в котором субъективный и объективный мир, человек и природа находятся в гармонии. Орфические символы группируются вокруг поющего бога, чья жизнь посвящена борьбе со смертью и за освобождение природы, материи, скованной и сковывающей прекрасные и полные игры формы одушевленных и неодушевленных существ. Не ведая стремления, не ведая желания "чего-то, призывающего достичь себя"* ("...um eim endlich noch Erreichtes" (Рильке). - Примеч. авт.), они станут свободными от страха и оков - и, значит, свободными per se. Отвергающий всякую другую деятельность, Нарцисс эротически предается созерцанию красоты, неразделимо соединяющей его существование с природой. Подобным же образом и эстетическая философия понимает нерепрессивный порядок как свободное принятие природой в человеке и вне человека "законов" видимости и красоты.
Нерепрессивный порядок есть, по существу, порядок изобилия: необходимость ограничения возникает скорее от "избытка", чем от нужды. И только такой порядок совместим со свободой. В этом пункте совпадают идеалистическая и материалистическая критика культуры. Обе согласны в том, что нерепрессивный порядок достижим только на ступени высочайшей зрелости цивилизации, когда возможным станет удовлетворение всех основных потребностей с минимальными затратами физической и психической энергии за минимальное время. Обе отвергают понятие свободы, взращенное властью принципа производительности, и сохраняют его для новой формы существования, возникающей на основе универсального удовлетворения жизненных потребностей. Царство свободы видится как лежащее по ту сторону царства необходимости: свобода - не внутри, но за пределами "борьбы за существование". Обладание и добывание предметов первой необходимости - скорее предпосылка, чем содержание свободного общества. Необходимость и труд создают царство несвободы, ибо человеческое существование в нем определяется чуждыми ему целями и функциями, которые препятствует свободной игре человеческих способностей и желаний. Поэтому оптимальное состояние здесь определяют скорее нормы рациональности, чем свободы, т.е. такой организации производства и распределения, которая требует наименьшего времени для снабжения всех членов общества всеми предметами необходимости. Обязательный труд по своей сущности - система бесчеловечных, механических, рутинных видов деятельности, в которой индивидуальность не может быть ценностью и самоцелью. Путь к разумной системе общественного труда пролегает через освобождение времени и пространства для развития индивидуальности за пределами неизбежно репрессивного мира труда. Игра и видимость как принципы цивилизации подразумевают не преобразование труда, но его полное подчинение свободно развивающимся возможностям человека и природы. Теперь в полной мере открывается расстояние между идеями игры и видимости и ценностями производительности и функциональной деятельности: игра непроизводительна и бесполезна в точном смысле, ибо она порывает с репрессивными и эксплуатативными чертами труда и досуга; она "просто играет" с реальностью. Но точно так же она порывает и с ее возвышенными чертами - "высшими ценностями". Десублимирование разума является таким же важным процессом для возникновения свободной культуры, как и самосублимирование чувственности. В утвердившейся системе господства репрессивная структура разума и репрессивное регулирование чувственных способностей дополняют и поддерживают друг друга. В терминах Фрейда цивилизованная нравственность есть нравственность вытесненных инстинктов, освобождение которых зависит от "падения" первой. Но благодаря этому падению высших ценностей они могут возвратиться в органическую структуру человеческого существования, от которой они были оторваны, и это воссоединение может повлечь за собой преобразование самой структуры. Когда высшие ценности потеряют свою враждебную отстраненность, изолированность от низших способностей, для последних станет возможным свободное принятие культуры.

10. Преобразование сексуальности в Эрос
Картина нерепрессивной цивилизации, которую нам дает побочная линия мифологии и философии, указывает новое отношение между инстинктами и разумом. Достижение гармонии между свободой влечений и порядком ведет к перевороту в цивилизованной морали: освобожденные от тирании репрессивного разума инстинкты стремятся к свободным и прочным экзистенциальным отношениям - они рождают новый принцип реальности. Шиллер в своем рассуждении об "эстетическом государстве" конкретизирует картину нерепрессивной культуры, рассматривая ступень зрелой цивилизации. На этой ступени регулирование инстинктов - как и в психологии Фрейда - становится социальной проблемой (политической по терминологии Шиллера). Те же процессы, которые порождают "Я" и "Сверх-Я", также формируют и сохраняют специфические общественные институты и отношения. Такие психоаналитические понятия, как сублимация, идентификация и интроекция, имеют не только психическое, но и социальное содержание, вырастающее из системы институциональных, правовых, административных и традиционных отношений, противостоящих индивиду как объективные данности. Внутри этой антагонистической системы психический конфликт между "Я" и "Сверх-Я", "Я" и "Оно" совпадает с конфликтом между индивидом и его обществом, воплощающим рациональность целого. Борьба индивида против репрессивных сил становится борьбой против объективного разума. Следовательно, возникновение нерепрессивного принципа реальности, ведущего к освобождению инстинктов, означало бы регресс от достигнутого уровня цивилизованной рациональности. Этот регресс, как физический, так и психический, привел бы к активизации пройденных в развитии "Я" реальности ранних форм либидо и к распаду воплощающих его институтов общества. С позиции этих институтов освобождение инстинктов видится как рецидив варварства. Однако такое освобождение, вызванное не поражением, а победой в борьбе за существование и поддержанное свободным высокоцивилизованным обществом, может вести к радикально иным результатам. Это по-прежнему означало бы поворот цивилизационного процесса и ниспровержение культуры - но уже после того, как цивилизация совершила свою работу и создала человечество и мир, готовые к свободе. Это по-прежнему означало бы "регресс" - но в свете развитого сознания и под предводительством новой рациональности. В этих условиях возможность нерепрессивной цивилизации связана не со сдерживанием, а с раскрепощением прогресса - так, чтобы, снова задавшись вопросом о добре и зле, человек приступил к обустройству своей жизни в соответствии со своим полностью развитым знанием. И если вину, которой пропитано цивилизованное господство человека над человеком, еще можно искупить свободой, то "первородный грех" вновь должен быть совершен: "Мы должны снова вкусить плоды с древа познания, чтобы вернуться в состояние невинности".* (* "Wir mussen wieder vim Baum der Erkentnis essen, um in den Stand der Unschuld zuruckzufallen". (Kleist, Heinrich von. Uber das Marionettentheater.) - Примеч. авт.)
Понятие нерепрессивного строя инстинктов должно вначале пройти испытание самым "беспорядочным" из всех инстинктов - сексуальным. Нерепрессивный строй (order) возможен только в том случае, если сексуальные инстинкты смогут, движимые собственной динамикой, создать в изменившихся экзистенциальных и общественных условиях прочные эротические отношения между зрелыми индивидами. Необходимо поставить вопрос, могут ли сексуальные инстинкты создать после устранения всякого надстроенного подавления "либидозную рациональность", не только совместимую с прогрессом, но и способную направить его к более высоким формам цивилизованной свободы. Рассмотрим эту возможность в терминах самого Фрейда.
Мы не раз приводили заключение Фрейда о том, что всякое реальное ослабление общественного контроля над сексуальными инстинктами даже при наиболее благоприятных условиях вернуло бы сексуальную организацию на доцивилизованный уровень. Такой регресс разрушил бы основные опоры принципа производительности: сексуальность, заключенную в русло моногамного воспроизводства, и табу на перверсии. Под властью принципа производительности либидонозное содержание катексис тела индивида и либидозные отношения с другими обычно ограничены временем досуга и направлены на подготовку и осуществление генитального взаимодействия; только в исключительных случаях и претерпев значительную сублимацию либидозные отношения могут проникнуть в сферу труда. Эти ограничения, налагаемые необходимостью направлять большую часть энергии и времени на не приносящий удовлетворения труд, увековечивают десексуализацию тела с целью превращения организма в субъект-объект социально полезных функциональных деятельностей. И наоборот, сокращение до минимума рабочего дня и расхода энергии без соответствующего манипулирования свободным временем лишает эти ограничения почвы. Освобожденное либидо прорвало бы институциональные границы, установленные для него принципом реальности.
Фрейд неоднократно подчеркивал, что продолжительные межличностные отношения, от которых зависит цивилизация, предполагают заторможенность сексуальных инстинктов в отношении цели* (* Collected Papers. London: Hogarth Press, 1950, IV, 203ff; По ту сторону принципа удовольствия, с. 319-321. - Примеч. авт.)
Любовь и необходимые для нее устойчивые и ответственные отношения основываются на союзе сексуальности и "привязанности", который является историческим результатом долгого и жестокого процесса укрощения, возвысившего легитимные проявления инстинктов и приостановившего развитие их компонентов* (* Collected Papers, IV, 215. - Примеч. авт.). Это облагораживание сексуальности, ее сублимация в любовь произошли внутри цивилизации, утвердившей собственнические частные и общественные отношения независимо друг от друга и в сущностном конфликте между собой. В то время как за пределами тесного семейного круга существование человека определялось главным образом меновой стоимостью его функциональной деятельности и продуктов его труда, дома и в постели его жизни надлежало быть проникнутой духом божественного и морального закона. Считалось, что человечество самоцельно и не может рассматриваться как только средство, но такая идеология оказывалась более эффективной в частной, а не общественной жизни индивида, в сфере либидозного удовлетворения, а не труда. Вся сила цивилизованной морали была мобилизована против превращения тела в средство, инструмент наслаждения; такое овеществление тела подверглось табуированию и осталось позорной привилегией проституток, дегенератов и извращенцев. Именно в сфере удовлетворения, в особенности сексуального удовлетворения человеку надлежало проявить себя высшим существом, приверженным высшим ценностям: сексуальность была возведена в достоинство любви. Появление нерепрессивного принципа реальности и упразднение налагаемого принципом производительности надстроенного подавления грозит повернуть этот процесс вспять. С переориентацией разделения труда на удовлетворение развивающихся индивидуальных потребностей уменьшилось бы овеществление в общественных отношениях, в то время как в либидозной сфере ослабилось бы табу на овеществление тела. Перестав быть инструментом труда полный рабочий день, тело вновь стало бы сексуальным. Начавшись с оживления всех эрогенных зон. "регрессивное" распространение либидо проявилось бы в возрождении прегенитальной полиморфной сексуальности и закате генитального приоритета. Тело как целое превратилось бы в объект катексиса, в инструмент наслаждения. Изменение ценности и размаха либидозных отношений поведет к распаду институтов, ответственных за организацию частных межличностных отношений, в особенности моногамной и патриархальной семьи.
Это может показаться подтверждением опасений, что освобождение инстинктов приведет к обществу одних сексуальных маньяков, т.е. к отсутствию общества. Однако намеченный выше процесс подразумевает не просто высвобождение, но и преобразование либидо из сексуальности, подавленной приоритетом генитальности, к эротизации человека в целом. Это похоже скорее на постепенное распространение, а не на взрыв либидо - распространение в частных и общественных отношениях, которое ликвидирует брешь, сохраняемую между ними репрессивным принципом реальности. Такое преобразование либидо было результатом преобразования общества, открывшего путь свободной игре индивидуальных потребностей и способностей. В силу этих обстоятельств свободное развитие преобразованного либидо за пределами институтов принципа производительности сущностно отличается от амнистирования подавленной сексуальности внутри господства этих институтов. Последнее - взрыв угнетенной сексуальности, когда либидо сохраняет отметину угнетения и проявляется в так хорошо знакомых из истории цивилизации отталкивающих формах: в садистских и мазохистских оргиях отчаявшихся масс, "элиты общества", банд изголодавшихся наемников, охранников тюрем и концентрационных лагерей. Подобное амнистирование сексуальности периодически дает необходимый выход для невыносимой фрустрации и скорее усиливает, чем ослабляет корни репрессии влечений. Поэтому к нему неоднократно прибегали с целью укрепления репрессивных режимов. И, наоборот, свободное развитие преобразованного либидо в пределах преобразованных институтов, эротизирующее табуированные ранее зоны, время и отношения, уменьшило бы проявления голой сексуальности, включив их во всеохватный порядок, вобравший также порядок труда. В этом контексте сексуальность сама стремится к собственной сублимации: либидо должно не просто вернуться к доцивилизованной и детской ступеням, но также преобразовать их искаженное содержание.
Термин перверсии охватывает качественно различные по происхождению явления. Одно и то же табу налагается на проявления инстинктов, несовместимые с цивилизацией и на несовместимые с репрессивной цивилизацией, в особенности с приоритетом моногамной сексуальности. Однако в исторической динамике инстинктов, например, копрофилия и гомосексуальность имеют совершенно различные место и функцию* (* См. гл. 2. - Примеч. авт.) Подобным же образом могут отличаться проявления одной и той же перверсии: садизм по-разному обнаруживает себя в свободных либидозных отношениях и в исполнении войск эсэсовцев. Бесчеловечные, принудительные, насильственные и разрушительные формы этих извращений, вероятнее всего, вытекают из общей извращенности человеческого существования в репрессивной культуре. Но извращения имеют инстинктивный субстрат, отличный от этих форм, который может найти свое выражение и в иных формах, совместимых с нормами высокой цивилизованности. Не все подвергшиеся вытеснению компоненты инстинктов постигла такая судьба из-за того, что они препятствовали эволюции человека и человечества. Чистота, регулярность, стерильность и воспроизводство, требуемые принципом производительности, вовсе не являются внутренне присущими любой зрелой цивилизации. И оживление доисторических и детских желаний и стремлений не обязательно означает регресс; возможно и противоположное толкование - приближение к счастью, всегда ощущавшемуся как подавленное обещание лучшего будущего. B одной из своих наиболее проницательных формулировок Фрейд определил счастье как "последующее осуществление доисторического желания. Вот почему богатство приносит так мало счастья: детству неведомо желание денег"** (** Jones, Ernest. The Life and Work of Sigmund Freud, Vol. I. New York: Basic Books, 1953, p. 330. - Примеч. авт.)
Нo если человеческое счастье зависит от выполнения детских желаний, цивилизация, по Фрейду, зависит от подавления самого сильнейшего из желаний детства - Эдипова желания. Нуждается ли свободная цивилизация по-прежнему в этом подавлении достижения счастья? Или преобразование либидо способно поглотить также и Эдипов комплекс? В контексте нашей гипотезы такие спекуляции несущественны; Эдипов комплекс, хотя и является первичным источником и моделью теоретических конфликтов, - безусловно, не главная причина недовольства культурой и не главное препятствие для его устранения. Эдипов комплекс "проходит" даже в период господства репрессивного принципа реальности. Фрейд намечает два общих подхода к интерпретации "отмирания Эдипова комплекса": он "притупляется вследствие своей безуспешности"; или он "должен исчезнуть, потому что пришло для этого время, так .же как молочные зубы выпадают, когда начинают прорезываться постоянные"* (* ColIected Pарегs, II, 269. - Примеч. авт.). В обоих случаях отмирание комплекса представляется "естественным" событием.
Мы уже говорили о самосублимации сексуальности. Этот термин подразумевает способность сексуальности создать при специфических условиях высокоцивилизованные человеческие отношения, свободные от репрессивной организации, налагаемой на инстинкт существующей цивилизацией. Такая самосублимация предполагает исторический прогресс, преодолевший институциональные пределы принципа производительности, благодаря чему станет возможным регресс влечений. Для развития инстинкта это означает регресс от сексуальности, обслуживающей воспроизводство, к сексуальности в "функции получения наслаждения от зон тела"** (**An Outline of Psychoanalyses. New York: W. W. Norton, 1949, p. 26. - Примеч. авт.). С восстановлением первичной структуры сексуальности рушится приоритет генитальной функции, как и сопутствующая ей десексуализация тела. Организм как целое становится субстратом сексуальности, и цель инстинктов уже больше не сводится к специальной функции приведения "собственных гениталий в контакт с гениталиями какого-либо существа противоположного пола"* (* Ibid., p. 25. - Примеч. авт.) Полем и целью разросшегося сексуального инстинкта становится жизнь организма как такового. Почти естественным порядком, следуя внутренней логике, этот процесс ведет к концептуальному преобразованию сексуальности в Эрос.
Разумеется, введение термина "Эрос" в поздних работах Фрейда было вызвано различными мотивами: Эрос как инстинкт жизни указывает скорее более значительный биологический инстинкт, чем более значительный объем сексуальности** (** См. работы Зигфрида Бернфельда и Эдварда Бибринга в: Imago, Vols. XXI, XXII (1935, 1936). См. также выше. - Примеч. авт.) Однако возможно, что Фрейд не случайно не делает строго различения между Эросом и сексуальностью, употребление им термина Эрос (особенно в ""Я" и "Оно"", "Недовольстве культурой" и "Очерке истории психоанализа") подразумевает именно расширение значения сексуальности. Даже без конкретной ссылки на Платона у Фрейда явственна перемена акцента: Эрос обозначает грандиозное количественное и качественное разрастание сексуальности. И это расширенное понятие, по-видимому, требует соответствующего изменения понятия сублимации. Формы сексуальности отличаются от форм Эроса. Фрейдовское понятие сублимации охватывает судьбу сексуальности в период господства репрессивного принципа реальности. "Определенный характер модификации цели и смены объекта, при которой учитывается наша социальная оценка".*** (*** Продолжение лекций по введению в психоанализ, с. 359. - Примеч. авт.) Термин прилагается к группе бессознательных процессов, которые связывает та общая черта, что
...в результате внутреннего или внешнего воздействия цель либидо, связанного с некоторым объектом, претерпевает более или менее сложное отклонение, видоизменение или ограничение. В подавляющем большинстве случаев новая цель порывает с сексуальным удовлетворением, т.е. становится асексуальной или несексуальной целью.**** (**** Glover, Edward. Sublimation, Substition, and Social Anxiety // International Journal of Psychoanalysis, Vol. XII, § 3 (1931), p. 264. - Примеч. авт.)
Этот способ сублимации, в значительной степени продиктованный специфическими требованиями общества, нельзя автоматически распространить на другие, менее репрессивные формы цивилизации с иными "социальными ценностями". В обществе принципа производительности либидо после периода раннего детства вовлекается в культурно полезные виды деятельности. Сублимация начинает формирование структуры влечений, которая включает функциональные и временные ограничения сексуальности, введение ее в русло моногамного воспроизводства и десексуализацию большей части тела. Сублимация действует совместно с таким образом сформированным либидо и его собственнической, эксплуатативной, агрессивной силой. Репрессивная "модификация" принципа удовольствия в действительности предшествует сублимации; последняя же вводит репрессивные элементы в социально полезные виды деятельности.
Однако существуют и другие способы сублимации. Фрейд упоминает заторможенные в отношении цели сексуальные побуждения, которые нет необходимости описывать как сублимированные, хотя они "тесно связаны" с сублимированными побуждениями. "Они не отказались от своих непосредственно сексуальных целей, но наталкиваются на внутреннее сопротивление, препятствующее их достижению; они успокаиваются, довольствуясь некоторой степенью приближения к удовлетворению".* (* "The Libido Theory" - статья для Энциклопедии, перепечатанная в: Collected Papers, V, 134. - Примеч. авт.) Фрейд именует их "социальными инстинктами" и упоминает в качестве примеров "нежные отношения между родителями и детьми, чувства дружбы и эмоциональные брачные связи, которые берут свое начало в сексуальной привязанности". Более того, в "Массовой психологии и анализе человеческого Я" Фрейд подчеркивает, что общественные отношения ("сообщество" в цивилизации) в значительной степени основаны как на несублимированных, так и на сублимированных либидозных связях: "сексуальная любовь к женщинам" наряду с "десексуализированной, сублимированной, гомосексуальной любовью к другим мужчинам" предстает в данном случае как инстинктивный источник прочной и растущей культуры. Эта концепция уже в работе самого Фрейда вводит понятие цивилизации, отличающейся от основанной на репрессивной сублимации, а именно цивилизации, развивающейся из свободных либидозных отношений и ими сохраняемой. Геза Рохайм использовал понятие Ференци "генитально-фугическое либидо"* (* Versuch einer Genitaltheorie. Leipzig: Internationaler Psychoanalytischer Verlag, 1924, pp. 51-52. На английском языке эта книга появилась как: "Thalassa", transl. H. A. Bunker. Albany: Psychoanalytic Quarterly, Inc., 1938. - Примеч. авт.) для поддержки своей теории либидозного происхождения культуры. С ослаблением чрезмерного напряжения либидо возвращается от объекта к телу, и такое "рекатектирование всего организма разрешается в чувство счастья, в котором органы получают вознаграждение за работу и стимул к дальнейшей деятельности"** (** Ryheim, The Origin and Function of Culture, New York: Nervous and Mental Disease Monograph § 69, 1943, p. 74. В своей статье "Sublimation" (Yearbook of Psychoanalysis, Vol. I, 1945) Рохайм подчеркивает, что в процессе сублимации "стремления "Оно" вновь завоевывают для себя почву в скрытой форме". Таким образом, "вопреки преобладающему мнению... в сублимации не "Сверх-Я" вырывает почву у "Оно", а, напротив, мы имеем территорию "Сверх-Я", занимаемую "Оно" (р. 117). Здесь акцент также сделан на ведущей роли либидо в сублимации. - Примеч. авт.) Это понятие предполагает стремление генитально-фугического "либидо к развитию культуры" - иными словами, внутреннюю тенденцию самого либидо к "культурной" выраженности, без внешней репрессивной модификации. Эта "культурная" тенденция либидо кажется нам гениталъно-фугической, что означает уход от приоритета генитальности к эротизации всего организма.
В этих понятиях намечается признание возможности нерепрессивной сублимации и одновременно остается простор для спекуляции. Разумеется, в условиях утвердившегося принципа реальности могут проявляться только неосновные и несовершенные аспекты нерепрессивной сублимации; ее полностью развитой формой была бы сублимация без десексуализации. Влечение не "отвлекается" от своей цели, но находит удовлетворение в видах деятельности и отношениях, которые, не являясь сексуальными в смысле "организованной" генитальной сексуальности, тем не менее либидозны и эротичны. Там, где преобладает и определяет культуру репрессивная сублимация, проявления нерепрессивной сублимации приходят в противоречие со всей сферой социально полезного, с позиции которой они отрицают утвердившуюся производительность и принцип производительности в целом. Вспоминаются образы Орфея и Нарцисса: Платон ставит Орфею в вину его "мягкость" (он был всего лишь исполнителем музыки на арфе), за которую заслужил наказание богов* (* Платон. Пир // Платон. Соч. в 3 тт., т. 2. М., 1970, с. 88. - Примеч. авт.), как и Нарцисс - за отказ "принять действительность". Перед судом действительности, как она есть, они обречены, ибо отвергли предписываемую сублимацию. Однако
...сублимация не всегда является отрицанием желания; она не всегда направлена против инстинктов. Это может быть сублимация ради идеала. И значит, Нарцисс уже говорит не: "Я люблю себя таким, какой я есть". Он говорит: "Я таков, каким я себя люблю".** (** Bachelard, Gaston. L'Eau et les Reves. Paris: Jose Corti, 1942, pp. 34- 35. - Примеч. авт.)
Эрос Орфея и Нарцисса охватывает действительность либидозными отношениями, которые преображают индивида и его окружение, но, будучи изолированным деянием уникальных индивидов, это преображение влечет за собой смерть. Даже если сублимация направлена не против инстинктов, а утверждает их, она должна быть надындивидуальным процессом, опирающимся на общую почву. Как изолированный индивидуальный феномен оживление нарциссического либидо влечет за собой не культуротворческие, а невротические следствия:
Различие между неврозом и сублимацией становится очевидным в социальной плоскости рассмотрения феномена. Невроз изолирует, сублимация объединяет. В сублимации создается нечто новое - дом, сообщество или орудие - и создается в коллективе или для пользы коллектива.*** (*** Ryheim, The Origin and Function of Culture, p. 74. - Примеч. авт.)
Либидо может пойти путем самосублимации только как социальный феномен: будучи свободным от репрессии, оно может способствовать формированию культуры лишь в условиях, обеспечивающих взаимосообщаемость ассоциированных индивидов, которые заняты окультуриванием окружающей среды, чтобы приспособить ее к своим развивающимся потребностям и способностям. Возрождение полиморфной и нарциссической сексуальности перестает быть угрозой культуре и, более того, само направляет культурное строительство, если организм выступает не как инструмент отчужденного труда, но как субъект самореализации - иными словами, если социально полезный труд в то же время несет удовлетворение индивидуальных потребностей. Но если в примитивном обществе такая организация труда может возникнуть "естественным" и непосредственным образом, то в зрелой цивилизации она может быть только результатом освобождения. В таких условиях побуждение к "получению удовольствия от зон тела" уже ищет свою цель в прочных и расширяющихся либидозных отношениях, потому что такое расширение ведет к более полному удовлетворению инстинктивных потребностей. Более того, ничто в природе Эроса не указывает на то, что "распространение" позыва ограничено сферой телесности. Если антагонистическое расхождение между физической и духовной сферами организма само является историческим результатом репрессии, преодоление этого антагонизма откроет духовную сферу навстречу эротическому влечению. Такую возможность подсказывает эстетическая идея чувственного разума. Здесь нет ничего общего с сублимацией, ибо духовная сфера становится "непосредственным" объектом Эроса и при том остается либидозным объектом: не изменяются ни цель, ни энергия.
Отождествление Эроса и Агапэ (не Эрос является Агапэ, но Агапэ охватывается Эросом) может показаться странным после почти двух тысяч лет существования теологии. Нет смысла также ссылаться на Платона как протантагониста этого отождествления, так как он сам ввел репрессивное понятие Эроса в обиход западной культуры. Тем не менее в "Пире" находит явное выражение ликование по поводу сексуального происхождения и субстанции духовных отношений. Согласно Диотиме, Эрос возбуждает вожделение одного прекрасного тела к другому и в конце концов ко всем прекрасным телам, ибо "красота одного тела родственна красоте другого", и было бы "нелепо думать, что красота у всех тел не одна и та же"* (* Пир, с. 120. - Примеч. авт.) Из этой подлинно полиморфной сексуальности вырастает вожделение к тому, что одушевляет желанное тело: к душе и ее различным проявлениям. Некое непрерывное восхождение в эротическом осуществлении ведет от телесной любви к другим ее видам: любви к прекрасному труду и игре (hepithedeumata) и, наконец, любви к прекрасному знанию (kala mathumata). Путь к "высшей культуре" пролегает через правильную любовь юношей (horthos paiderastein)** (** Там же, с. 121. - Примеч. авт.)
Духовное "порождение" является столько же работой Эроса, сколько и телесное, и истинный строй полиса в такой же степени эротичен, как и истинный строй любви. Культуротворческая мощь Эроса исходит из нерепрессивной сублимации: сексуальность не отклоняется и не встречает препятствий на пути к своей цели; достигая ее, она переходит к другим в поисках все более полного удовлетворения.
В свете идеи нерепрессивной сублимации фрейдовское понятие Эроса как стремящегося "формировать живую материю во все большие единства, так чтобы жизнь, развиваясь, двигалась к более высоким ступеням", получает дополнительное значение. Биологический импульс превращается в культурный. Принцип удовольствия обнаруживает собственную диалектику. Тело в его целостности как субъект-объект удовольствия - такая эротическая цель требует все большей изощренности организма, усиления его рецептивности, развития чувственности и при этом сама создает пути своей реализации: упразднение тяжелого труда, улучшение окружающей среды, победа над болезнями и старостью, создание роскоши. Все эти направления деятельности порождаются непосредственно принципом удовольствия и в то же время формируют труд, ассоциирующий индивидов "во все большие единства"; свободные от искажающего воздействия принципа производительности, они модифицируют импульс, не уводя его от своей цели Налицо - сублимация и, следовательно, культура, но сублимация в системе прочных, расширяющихся либидозных отношений, которые остаются по своему существу трудовыми отношениями.
Идея эротического стремления к труду не чужда психоанализу. По замечанию самого Фрейда, существует "возможность перемещения значительной части либидозных компонентов - нарциссических, агрессивных и собственно эротических - в трудовую сферу..."* (* Недовольство культурой, с 80 - Примеч. авт.).
Мы уже ставили это утверждение под сомнение, так как оно не делает различия между отчужденным и неотчужденным трудом' первый по самой своей природе репрессивен в отношении человеческих возможностей и, следовательно, "либидозных компонентов", которые могут быть задействованы в труде Но это утверждение получает иное значение, если его рассматривать в контексте социальной психологии, предложенной Фрейдом в "Массовой психологии и анализе человеческого "Я". По его мнению, "либидо опирается на удовлетворение основных жизненных потребностей и избирает их участников своими первыми объектами"** (**Массовая психология и анализ человеческого "Я", с 286 - Примеч. авт.). Развернув следствия этого положения, мы увидим, что оно в значительной степени перечеркивает основополагающий тезис Фрейда о том, что "борьба за существование" (т.е. за "удовлетворение основных жизненных потребностей") является pег sе антилибидозной, ибо ведет к регламентации инстинкта репрессивным принципом реальности. Следует заметить, что Фрейд связывает либидо не просто с удовлетворением основных жизненных потребностей, но с совместными усилиями людей достичь удовлетворения, т.е. с трудовым процессом:
...опыт показал, что в случае сотрудничества между товарищами обычно устанавливаются либидозные связи, которые определяют и продолжают отношения товарищей далеко за пределами выгоды.* (* Там же - Примеч. авт.)
Если это верно, то Ананке не является достаточным основанием для ограничения инстинктов цивилизацией, а равно и для отрицания возможности нерепрессивной либидозной культуры. Предположения Фрейда в "Массовой психологии и анализе человеческого "Я" более чем видоизменяют тезис об Эросе как строителе культуры: культура предстает здесь как строитель Эроса - иными словами, как "естественное" осуществление наиболее скрытой тенденции Эроса. Фрейдовская психология цивилизации основывалась на безысходном конфликте между Ананке и свободным развитием влечений. Но если сама Ананке становится первичным источником либидозного развития, противоречие исчезает. Оказывается, борьба за существование не только не перечеркивает непременно возможности свободы инстинктов (как было предложено нами в шестой главе), но даже служит "опорой" для их удовлетворения. Трудовые отношения, формирующие фундамент цивилизации, а значит, и саму цивилизацию, "опираются" на недесексуализированную энергию инстинктов. На кон поставлена концепция сублимации как таковая.
Теперь можно вернуться к постановке проблемы труда как социально полезной деятельности, не сопровождающейся (репрессивной) сублимацией. Она возникла как проблема перемены в характере труда, в силу которой последний мог бы превратиться в игру - свободную игру человеческих способностей. Каковы инстинктуальные предпосылки такого преобразования? Наиболее богатая возможностями попытка ответить на этот вопрос была сделана Барбарой Лантос в ее статье "Труд и инстинкты"** (** International Journal of Psychoanalysis, Vol XXIV (1943), pp. 114ff, части З и 4 - Примеч. авт.). Она определяет труд и игру в терминах стадий развития инстинктов, вовлеченных в эти виды деятельности. Игра целиком подчинена принципу удовольствия: уже само движение рождает удовольствие, так как оно активизирует эрогенные зоны. "Основополагающей чертой игры является то, что она сама приносит удовлетворение и не служит никакой иной цели". Ее определяют прегенитальные инстинкты: игра выражает беспредметный аутоэротизм и несет удовлетворение тем компонентам инстинкта, которые уже направлены на объективный мир. С другой стороны, труд служит внеположенным целям - а именно целям самосохранения. "В труде выражается активное усилие Я... получить от внешнего мира все необходимое для самосохранения". Эта противоположность устанавливает параллелизм между организацией инстинктов и человеческой деятельности:
Игра самоцельна, а труд необходим для самосохранения. Компоненты инстинктов и аутоэротические проявления ищут только удовольствие без всяких дальнейших последствий; генитальная деятельность подчинена цели произведения потомства. Параллелью генитальной организации сексуальных инстинктов выступает организация в труде Я-влечений.* (* Ibid., p. 117. - Примеч. авт.) 
Таким образом, не содержание, а цель превращает деятельность в игру или труд** (** Ibid., p. 118. - Примеч. авт.) Преобразование структуры инстинктов (подобно переходу от прегенитальной к генитальной стадии) повлекло бы за собой изменение ценности человеческой деятельности в свете инстинктов независимо от ее содержания. Например, возрождение в процессе труда прегенитального полиморфного эротизма привело бы, не меняя предметного содержания, к превращению его в самоцель. Но именно к такому возрождению полиморфного эротизма приведет преодоление нужды и отчуждения. В изменившихся общественных условиях стало бы возможным формирование инстинктивной основы для преобразования труда в игру. Используя терминологию Фрейда, чем меньше препятствий и попыток манипуляции со стороны интересов господства встречают усилия, направленные на достижение удовлетворения, тем свободнее могло бы либидо опереться на удовлетворение основных жизненных потребностей. И поскольку сублимация и господство тесно связаны друг с другом, упразднение первой привело бы к преобразованию как структуры инстинктов так и основополагающего подхода к человеку и природе, отличающего цивилизацию Запада.
В психоаналитической литературе развитие либидозных трудовых отношений обычно связывается с "общей установкой на материнство как ведущей тенденцией культуры"* (* Roheim, The Origin and Function of Culture, p. 75. - Примеч. авт.) и, как следствие, скорее с примитивными обществами, чем с возможностью зрелой цивилизации. Именно эта установка оказалась в фокусе интерпретации Маргарет Мид культуры горных арапешей:
Для арапешей мир - это сад, который следует возделывать, но не для себя, не для гордости и тщеславия, не для накопления и стрижки купонов, но для того, чтобы могли расти бататы, собаки, свиньи и, конечно, дети. Из этой общей установки проистекают многие другие черты арапешей: активное сотрудничество, отсутствие конфликта между старыми и молодыми, отсутствие даже намека на ревность или зависть.** (** Sex and Temperament in Three Primitive Societies. New York: New American Library, 1952, p. 100. - Примеч. авт.)
В этом описании прежде всего бросается в глаза принципиально отличный опыт мира: природа мыслится не как объект господства и эксплуатации, но как "сад", который произрастает, способствуя росту человеческих существ. В этой установке человек и природа переживаются как единство, нерепрессивный и тем не менее функционирующий строй. Мы уже видели, как философские традиции, разноречивые в остальном, сходились в этой идее, включающей философскую оппозицию принципу производительности, архетипы Орфея и Нарцисса, эстетическую концепцию. Но в то время как аналитические и антропологические концепции такого порядка ориентировались на доисторическое и доцивилизованное прошлое, наша трактовка концепции ориентирована на будущее, на условия зрелой цивилизации. Преобразование сексуальности в Эрос и ее распространение на либидозные трудовые отношения предполагает в этом случае рациональную реорганизацию огромного индустриального аппарата, высокоспециализированное общественное разделение труда, использование видов энергии фантастической разрушительной силы и сотрудничество широких масс.
Идея либидозных трудовых отношений в развитом индустриальном обществе находит слабую поддержку в традиции западной мысли, а там, где такая поддержка обнаруживается, в ней начинают видеть угрозу. Преобразование труда в удовольствие является центральной идеей гигантской социалистической утопии Фурье. Если
...промышленность -это судьба, назначенная нам создателем, можно ли представить себе, что он хочет принудить нас к ней и что он не предоставил каких-то более благородных средств, каких-то вознаграждений, способных преобразовать труд в удовольствие.* (* Armand F., Maublanc R. Fourier: Texts Choisis. Paris: Editions Sociales Internationales, 1937, III, 154. - Примеч. авт.)
Фурье настаивает на том, что такое преобразование требует полного изменения социальных институтов: распределение социального продукта в соответствии с потребностями, выполнение функций в соответствии с индивидуальными способностями и наклонностями, постоянная перемена функций, короткие периоды работы и т.д. Но возможность "привлекательного труда" (travail attrayant) проистекает прежде всего из высвобождения либидозных сил. Фурье предполагает существование attraction industrielle ** (** притягательность промышленного [труда] (фр.). -Примеч. пер.), способствующей наслаждению в процессе сотрудничества. Ее основу в природе человека составляет attraction passionnee*** (*** страстное влечение (фр.). - Примеч. пер.), которую не может задушить оппозиция ни разума, ни долга, ни предрассудков. Эта attraction passionnee преследует три главные цели: доставление "наслаждения всем пяти чувствам", формирование либидозных групп (дружбы и любви) и установление гармоничного порядка, организующего работу этих групп в соответствии с развитием индивидуальных "страстей" (внутренняя или внешняя "игра" способностей)* (* Ibid., II, 240ff.- Примеч. авт.) Фурье ближе чем кто-либо из утопических социалистов подходит к пониманию связи свободы с нерепрессивной сублимацией. Однако в его детально разработанном проекте реализации этой идеи он перепоручает ее гигантской организации и аппарату управления и, следовательно, сохраняет элементы репрессии. Трудовые сообщества phalanstere скорее предусматривают "силу через радость", чем свободу, придание эстетичности массовой культуре, чем ее упразднение. Труд как свободная игра не признает администрирования; только отчужденный труд поддается организации и регламентации рациональным порядком. Нерепрессивная сублимация, хотя и использует его как основу, создает свой собственный культурный порядок этой сферы.
Подчеркнем еще раз, что нерепрессивная сублимация совершенно несовместима с институтами принципа производительности и предполагает его отрицание. Это тем более важно, поскольку постфрейдовская психоаналитическая теория обнаруживает отчетливую тенденцию к забвению этого противоречия и восхвалению репрессивной производительности как формы самореализации человека. Разительный пример находим в статье Айвза Хендрика "Труд и принцип удовольствия"** (** Psychoanalutic Quarterly, Vol. XII, § 3 (1943). - Примеч. авт.) Он считает, что "потребность и энергия для использования в труде физиологических органов" исходит не от либидо, но скорее от особого влечения - "инстинкта мастерства". Его цель "контролировать или изменять фрагмент окружающей среды... благодаря искусному использованию перцептивного, интеллектуального или моторного умений". Позыв к "объединению и умелой деятельности интеллектуально и эмоционально переживается как потребность выполнения результативной работы"*** (*** Ibid., p. 314. - Примеч. авт.) Поскольку труд рассматривается скорее как удовлетворение инстинкта, чем его "временное отрицание", сама работа "доставляет удовольствие" в процессе результативной деятельности. Удовлетворение инстинкта мастерства рождает "удовольствие от труда", которое обычно совпадает с либидозным удовольствием, так как формообразования Я, участвующие в труде, "как правило, а возможно и всегда, совместно используются для разрядки избыточного либидозного напряжения"* (* Ibid., p. 317. - Примеч. авт.)
Как и обычно, пересмотр теории Фрейда оборачивается теоретическим регрессом. Если предположение особого инстинкта ставит проблему, то принятие особого "инстинкта мастерства" идет гораздо дальше: тем самым разрушается в целом структура и динамика "психического аппарата", разработанного Фрейдом. Более того, сглаживаются наиболее репрессивные черты принципа производительности путем интерпретации его как удовлетворения инстинктивной потребности. Труд в чистом виде является главным социальным проявлением принципа реальности. Поскольку труд (согласно Фрейду) обусловлен задержкой и отклонением удовлетворения инстинктов, он находится в противоречии с принципом удовольствия. Если удовольствие от труда "обычно совпадает" с либидозным удовольствием, сама концепция принципа реальности становится бессмысленной и ненужной, а формообразования влечений, описанные Фрейдом, предстают как анормальное развитие. Не спасает принцип реальности и постулирование (как это делает Хендрик) самостоятельного принципа труда, ибо если принцип реальности не управляет трудом, ему практически нечего делать в этом мире.
Разумеется, существует труд, который доставляет удовольствие благодаря умелому использованию органов тела, "приспособленных к труду". Но вопрос в том: какой труд и какое удовольствие? Если удовольствие действительно возникает в акте работы, а не приходит извне, оно должно быть следствием деятельности органов тела и тела как целого, активизирующей эрогенные зоны или эротизирующей тело в целом - иными словами, удовольствие должно быть либидозным. В условиях действительности, управляемой принципом производительности, такой либидозный труд - редкое исключение и возможен либо за пределами, либо на периферии мира труда - как "хобби", игра или в непосредственно эротической ситуации. Нормальный труд (социально полезная профессиональная деятельность) при преобладающей форме разделения труда обустроен таким образом, что индивид не удовлетворяет в трудовом процессе своих собственных побуждений, потребностей и способностей, а выполняет предуказанную функцию. Однако Хендрик игнорирует факт отчужденного труда, преобладающего в условиях данного принципа реальности. Безусловно, и отчужденный труд не исключает напрочь "удовольствия". Машинистка, вручающая безукоризненно отпечатанный материал, портной, демонстрирующий превосходно сидящий костюм, парикмахер, создающий великолепную прическу, разнорабочий, выполнивший свою норму, - всем им доступно удовольствие "хорошо сделанной работы". Однако это удовольствие либо приходит извне (предвосхищение вознаграждения), либо (что само уже свидетельствует о репрессии) рождается осознанием удачности профессионального выбора и доставшегося места, а также своего вклада в функционирование аппарата. В любом случае такое удовольствие не имеет никакого отношения к удовлетворению первичных влечений. Связывать работу на сборочном конвейере, в офисах и магазинах с инстинктивными потребностями означает возносить хвалу дегуманизации как удовольствию. Неудивительно, что Хендрик рассматривает как "грандиозную проверку воли людей к результативному выполнению своей работы" эффективное функционирование армии, не обремененной более "фантазиями о победе и приятном будущем" и продолжающей сражаться по одной-единственной причине: работа солдата состоит в том, чтобы сражаться, а "выполнение работы до сих пор было единственным осмысленным мотивом"* (* Ibid., p. 324. - Примеч. авт.) Провозглашать, что работа должна быть сделана, только потому что это "работа", - это поистине вершина отчуждения, абсолютная потеря свободы влечений и интеллектуальной свободы, репрессия, ставшая уже не второй, а первой природой человека.
В противоположность такого рода аберрациям истинный дух психоаналитической теории живет в бескомпромиссных усилиях, обнажающих антигуманистические силы, скрытые за философией производительности:
Из проклятия, которым он всегда был для наших отдаленных предков, тяжелый труд превратился в добродетель... Наших детей следует воспитывать так, чтобы работа для них не была невротической необходимостью. Необходимость работы - невротический симптом, костыль, попытка придать себе ценность даже в случае отсутствия особой потребности в работе.* (* Chisholm С. В. The Psychiatry of Enduring Peace and Social Progress (panel discussion) // Psychiatry, Vol. XI, §1 (1946), p. 31. - Примеч. авт.)

11. Эрос и Танатос
В условиях отсутствия подавления сексуальность обнаруживает тенденцию к "перерастанию" в Эрос, т.е. к самосублимации в долговременные и расширяющиеся отношения (включая трудовые), которые способствуют усилению удовлетворения. Но когда Эрос стремится "увековечить" себя в нерушимом порядке, он наталкивается на сопротивление - и прежде всего царства необходимости. Разумеется, существует возможность преодоления нужды и бедности, преобладающих в мире, и установления всеобщей свободы, но, по-видимому, только при сохранении основы существующего общества - непрекращающегося труда. Ни технологический прогресс, ни завоевание природы, ни рационализация человека и природы не смогли и не смогут устранить необходимость отчужденного труда, необходимость механической, лишенной удовольствия работы, не обещающей индивиду никакой самореализации.
Однако само прогрессирующее отчуждение увеличивает возможность свободы: чем более внешним по отношению к индивиду становится необходимый труд, тем меньше этот индивид оказывается вовлеченным в царство необходимости. С ослаблением требований господства происходит количественное сокращение времени и энергии, расходуемых в процессе труда, которое ведет к качественному изменению человеческого существования: его содержание тогда определяется скорее свободным, чем рабочим временем. Царство свободы, расширяясь, становится подлинным царством игры - свободной игры индивидуальных способностей, способной создать новые формы осуществления
и раскрытия мира, что, в свою очередь, повлечет трансформацию царства необходимости и борьбы за существование. Изменившееся соотношение между двумя мирами человеческой реальности означает перемену соотношения между желаемым и разумным, между инстинктом и разумом. С преобразованием сексуальности в Эрос инстинкты жизни развивают свой чувственный порядок, и в то же время разум становится чувственным настолько, что познает и использует необходимость для защиты и обогащения инстинктов жизни. И уже не только художественная культура, но и сама борьба за существование становится фундаментом эстетического опыта. Все это подготавливает новую рациональность. Репрессивность разума, свойственная власти принципа производительности, не принадлежит к царству необходимости per se. В мире принципа производительности удовлетворение сексуального инстинкта в значительной степени зависит от "отключения" разума и даже сознания ненадолго (законным способом или тайком) забыть о частных или общих невзгодах, прервать благоразумную рутину жизни, долга, офиса, почетного положения. Счастье неразумно по определению - как сопротивляющееся подавлению и контролю. Напротив, за пределами принципа производительности инстинктивное удовлетворение тем более нуждается в сознательном усилии для создания новой рациональности, чем менее оно является побочным продуктом рациональности угнетения. В свою очередь, чем свободнее развивается сексуальный инстинкт, тем свободнее утверждает себя его "консервативная природа". Стремление к устойчивому удовлетворению не только способствует разрастанию строя (order) либидозных отношений ("сообщество"), но также и его увековечению. Принцип удовольствия проникает в сознание. Эрос создает новую форму разума. Теперь разумным становится то, что поддерживает порядок удовлетворения.
Поскольку борьба за существование превращается в сотрудничество с целью развития и осуществления индивидуальных потребностей, репрессивный разум уступает место новой рациональности удовлетворения, в которой сливаются разум и счастье. Она создает собственное разделение труда, приоритеты, иерархию. Администрирование, доставшееся в наследство от принципа производительности, обращается не на людей, а на вещи: для успешного функционирования зрелая цивилизация нуждается в координации множества соглашений. Эти соглашения, в свою очередь, должны быть формой осуществления признанной власти. Иерархические отношения per se не являются причиной несвободы, рациональная власть, на которую в значительной степени опирается цивилизация, основана на знании и необходимости и нацелена на защиту и сохранение жизни. Такова власть инженера, регулировщика движения, пилота летящего самолета. Напомним еще раз отличие подавления от прибавочного подавления. Если ребенок испытывает "потребность" пересекать улицу в любое время по своему желанию, подавление этой "потребности" не является подавлением человеческих возможностей. И наоборот - потребность "расслабиться" с помощью предоставляемых культурной индустрией развлечений репрессивна, и ее подавление - шаг на пути к свободе. Там, где подавление стало настолько эффективным, что для человека оно принимает (иллюзорную) форму свободы, упразднение такой свободы может показаться тоталитарным актом. Здесь снова возникает старый конфликт: человеческая свобода не является сугубо частным делом, но она - совершеннейшее ничто, если забывают, что она - также и частное дело. Если автономия индивида больше не нуждается в отделении и противопоставлении ее публичному существованию, то свобода индивида и целого могут быть примирены "общей волей", воплощенной в институтах, которые обращены, так сказать, лицом к индивидуальным потребностям. Исходящие от общей воли требования отказа и задержки не должны быть косными, "бесчеловечными", как не должен быть авторитарным ее разум. Однако остается вопрос: как возможно свободное порождение свободы в цивилизации, если несвобода стала неотъемлемой частью психического аппарата? А если нет, то кто имеет право устанавливать объективные нормы?
От Платона до Руссо единственным честным ответом была идея наставнического диктата, осуществляемого теми, кто, по общему мнению, приобрел знание истинного Добра. Но этот ответ давно устарел: знание о том, как сделать существование человеческим для всех, - уже не исключительное достояние привилегированной элиты. Факты открыты для всех, и индивидуальное сознание, если не подвергается методическому торможению и отвлечению, может легко до них добраться. Индивиды сами в состоянии отличить рациональную власть от иррациональной, подавление от прибавочного подавления. То, что они не могут этого сделать сейчас, не означает, что они не способны обрести умение сделать это в нужный момент. Тогда метод проб и ошибок становится рациональным методом свободы. Путь к условиям свободного общества в отличие от утопий лежит не через фантастические проекты. К ним ведет разум.
Самый серьезный аргумент против свободной цивилизации исходит не из конфликта инстинкта и разума, но скорее из конфликта внутри самого инстинкта. Даже если разрушительные формы его полиморфной извращенности и распущенности - следствие прибавочного подавления и способны принять либидозный порядок при устранении последнего, сам инстинкт остается по ту сторону добра и зла, а никакая цивилизация не может обойтись без этого различения. Тот незамысловатый факт, что сексуальный инстинкт не руководствуется взаимностью в выборе своего объекта, - источник неминуемых конфликтов между индивидами, а также веской аргументации против возможности самосублимации. Но, возможно, сам инстинкт обладает внутренним барьером, который "сдерживает" его неистовую силу? Возможно, Эрос обладает "естественным самоограничением" так, что для своего подлинного удовлетворения он сам нуждается в откладывании, окольности и задержке? Тогда возможны препятствия и ограничения, не налагаемые извне принципом реальности, но устанавливаемые и принимаемые изнутри самого инстинкта, ибо им присуща либидозная ценность. Такое понятие есть у самого Фрейда, который полагал, что "неограниченная сексуальная свобода" ведет к неполному удовлетворению: 
Легко доказать, что психическая ценность любовной потребности понижается тотчас же, как только удовлетворение становится слишком доступным. Чтобы увеличить возбуждение либидо, необходимо препятствие.* (* Об унижении любовной жизни, с. 151. - Примеч. авт.)
Более того, по его мнению, "следовало бы - как это ни странно звучит - допустить возможность существования в самой природе сексуального влечения чего-то, что не благоприятствует наступлению полного удовлетворения"** (** Там же, с. 152. - Примеч. авт.). Неоднозначная идея, легко поддающаяся идеологическому использованию: неблагоприятные последствия легко достижимого удовлетворения, по-видимому, составляли одну из основных опор репрессивной морали. Тем не менее в контексте теории Фрейда "естественные препятствия" представляются не отрицающими удовольствие, а функционирующими в качестве премии к удовольствию, если только они не связаны с архаическими табу и экзогенными ограничениями. Удовольствие содержит элемент самоопределения, который является знаком человеческого триумфа над слепой необходимостью:
Природа не знает действительного удовольствия, но только удовлетворение потребности. Всякое удовольствие имеет общественную природу. Причем для несублимированных аффектов это характерно в не меньшей степени, чем для сублимированных. Удовольствие коренится в отчуждении.*** (*** Horkheimer, Max; Adorno, Theodor W. Dialektik der Aufklarung. Amsterdam, Querido Verlag, 1947, S. 127. - Примеч. авт.)
Удовольствие от слепого удовлетворения нужды отличает отказ влечения истощить себя в немедленном удовлетворении, его способность воздвигать и использовать барьеры для усиления удовлетворения (fulfillment). Выполняя работу господства, этот инстинктивный отказ может также служить и противоположной цели: эротизации нелибидозных отношений и преобразованию биологического напряжения и облегчения в свободное счастье. Используемые теперь не как инструменты прикрепления людей к отчужденным функциональным ролям, барьеры против абсолютного удовлетворения могут стать элементами свободы человека, они способны защитить то отчуждение, в котором коренится удовольствие, - отчуждение человека уже не от себя, но от голой природы - его свободное самоосуществление. Стало бы реально возможным существование людей как индивидов, каждый из которых сам формирует свою жизнь; они противостояли бы друг другу как индивидуальности с действительно разными потребностями и разными способами удовлетворения - с собственными отказами и собственными предпочтениями. Разумеется, верховенство принципа удовольствия не обошлось бы без антагонизмов, страданий и разочарований - индивидуальных конфликтов на пути к удовлетворению. Но эти конфликты обладали бы либидозной ценностью и были бы проникнуты рациональностью удовлетворения, чувственной рациональностью, которой присущи собственные нравственные законы.
Идея либидозной нравственности подсказана не только фрейдовским понятием инстинктивных барьеров на пути к абсолютному удовлетворению, но также психоаналитическими интерпретациями "Сверх-Я". Уже было указано, что "Сверх-Я" как представитель нравственности в сознании нельзя однозначно истолковать как представителя принципа реальности, в особенности в случаях запрещающего и наказующего отца. Зачастую "Сверх-Я", по-видимому, заключает секретный союз с "Оно", защищая его притязания от "Я" и внешнего мира. Исходя из этого, Шарль Одье предположил, что часть "Сверх-Я" "в конечном счете является представителем примитивной фазы, в течение которой мораль еще не освободилась от принципа удовольствия"* (* Vom Uber-ich // Internationale Zeitsrift fur Psychoanalyse, XII (1926), 280, 281. - Примеч. пер.) Он говорит о прегенитальной, доисторической, доэдиповской "псевдоморали", предшествующей принятию принципа реальности, и именует представителя этой псевдоморали в психике Сверх-Оно (superid). Психическим феноменом, который указывает на такую прегенитальную мораль в индивиде, является отождествление с матерью, проявляющееся скорее в стремлении к кастрации, чем в страхе кастрации. Возможно, это пережиток регрессивной тенденции: воспоминание о первичном Праве Матери и в то же время "символическое средство сохранения преобладающих в те времена привилегий женщины". Согласно Одье, прегенитальная и доисторическая мораль "Сверх-Оно" несовместима с принципом реальности и, следовательно, является невротическим фактором.
Еще один шаг в интерпретации, и странные следы "Сверх-Оно" представляются следами иной, утерянной реальности или иных взаимоотношений между "Я" и реальностью. Доминирующее у Фрейда понятие реальности, которое сгустилось в принцип реальности, "тесно связано с отцом". Это понятие противостоит "Оно" и "Я" как враждебная внешняя сила, и соответственно отец является фигурой в значительной степени враждебной, чью власть символизирует угроза кастрации, "направленная против удовлетворения либидозного влечения к матери". Для "Я" путь к зрелости лежит через подчинение этой враждебной силе: "покорность угрозе кастрации" является "решающим шагом в утверждении Я" как основывающегося на принципе реальности"* (* Loewald, Hans W. Ego and Reality // International Journal of Psychoanalysis, Vol. XXXII (1951), Part I, p. 12. - Примеч. авт.). Однако эта реальность, противостоящая "Я" извне как антагонистическая сила, - не единственная и не первичная действительность. Развитие "Я" "удаляется от первичного нарциссизма", на этой ранней ступени реальность "находится не извне, а содержится в "пред-Я" первичного нарциссизма". Она не враждебна и не чужда "Я", "внутренне с ним связана и даже не отличается от него первоначально"** (**Ibid. - Примеч. авт.). Эта реальность впервые (и в последний раз?) переживается ребенком в либидозном отношении к матери - отношении, которое вначале погружено в "пред-Я" и только впоследствии откалывается от него. Но с распадом этого первоначального единства развивается тяга к его восстановлению: "либидозное общение между ребенком и матерью"* (* Ibid., p. 11. - Примеч. авт.). На этой начальной стадии отношения между "Я" и реальностью, нарциссический и материнский Эрос, по-видимому, совпадают, впервые реальность переживается как либидозное единство. Нарциссическая фаза индивидуальной прегенитальности "воспроизводит" материнскую фазу в истории человеческой расы. Это создает реальность, вызывающую у "Я" реакцию не защиты или подчинения, но совершенного отождествления со "средой". Но в свете отцовского принципа реальности "материнское представление" о реальности круто переходит в отрицание и ужас. Побуждение к восстановлению утерянного нарциссически-материнского единства истолковывается как "угроза", а именно как угроза "поглощения" всемогущим материнским чревом** (** Ibid., p. 15. - Примеч. авт.) Теперь враждебность отца оправданна, и он предстает как спаситель, наказывающий инцестуозное желание и защищающий "Я" от его исчезновения в матери. Вопрос не в том, что нарциссически-материнское отношение к реальности не может "вернуться" к менее изначальным, менее "жадным" формам при зрелом "Я" и развитой цивилизации, но в том, что необходимость подавления такого отношения без колебаний принимается как само собой разумеющаяся. Патриархальный принцип реальности сохраняет влияние и на психоаналитическую интерпретацию. Указывающие за его пределы "материнские" образы "Сверх-Я" - скорее обещания свободного будущего, чем память о темном прошлом.
Однако даже если можно проследить материнскую либидозную нравственность в структуре инстинктов, даже если Эрос способен воспринять порядок чувственной рациональности, весь проект нерепрессивного развития наталкивается на глубинное препятствие - а именно на связь Эроса с инстинктом смерти. Грубый факт смерти раз и навсегда перечеркивает реальность нерепрессивного существования. Ибо смерть - это последнее средство отрицающей силы времени. Но ведь "радость жаждет вечности". Идеал удовольствия - отсутствие времени. "Оно", первоначальная область принципа удовольствия, неподвластно его силе. Однако "Я", через которое удовольствие только и становится реальным, полностью зависимо от времени. Уже предчувствие неизбежного конца, не покидающее ни на миг, вносит репрессивный элемент во все либидозные отношения, а в само удовольствие - момент страдания. Эта первая фрустрация в структуре инстинктов человека становится неистощимым источником всех остальных фрустраций, а также их социальной эффективности. Человек приходит к тому, что "это все равно не может продлиться вечно", что всякое удовольствие кратко, что для всех конечных существ час их рождения есть час их смерти - и что иначе быть не может. Он смирился еще до того, как общество принудит его методически упражняться в смирении. Поток времени - природный союзник общества в сохранении правопорядка, покорности и институтов, которые бесповоротно оттесняют свободу в сферу утопии; поток времени помогает людям забыть о том, что было, и о том, что может быть: он предает забвению лучшее прошлое и лучшее будущее.
Это умение забывать - само результат длительного и безжалостного воспитания опытом - необходимое требование психической и физической гигиены, без которой цивилизованная жизнь была бы непереносимой; но это также и умственная способность, поддерживающая покорность и отказ. Забыть - значит простить то, что не подлежит прощению с позиции справедливости и свободы. Такое прощение воспроизводит условия, которые воспроизводят несправедливость и рабство: забыть прошлую боль - значит простить тех, кто причинил ее, оставив их торжествующими. Раны, залечиваемые временем, содержат яд. Одна из благороднейших задач мысли, направленных против этой капитуляции перед временем, - восстановить в своих правах память как движущую силу освобождения. Завершая "Феноменологию духа", Гегель говорит об этой функции памяти (Errinerung); в этой функции же она входит и в теорию Фрейда* (*См. гл. 1. - Примеч. авт.). Как и умение забывать, умение вспоминать - продукт цивилизации и, может быть, ее самое древнее и наиболее фундаментальное психологическое достижение. Ницше увидел в тренировке памяти начало цивилизованной морали - в особенности памяти об обязательствах, соглашениях, взносах* (* Ницше Ф. Генеалогия морали, часть II, 1-3 // Соч. в 2 тт., т. 2, с. 439-442. - Примеч. авт.) Этот контекст указывает на односторонность тренировки памяти в цивилизации, помнить полагалось, главным образом, об обязанностях, а не об удовольствиях, память была привязана к несчастному сознанию, вине и греху. В ней сохранялись невзгоды, угроза наказания, но не счастье и не обещание свободы.
Без разрешения вытесненного содержания памяти, без раскрепощения ее освобождающей силы нерепрессивная сублимация немыслима. От мифа об Орфее до романа Пруста счастье и свобода связывались с обретением времени: temps retrouve. Воспоминание возвращает temps perdu** (** утраченное время (фр.). - Примеч. пер.), которое было временем удовлетворения и осуществления. Воспоминание движет Эросом, который проникает в сознание и поднимает бунт против порядка отказа. Память помогает Эросу в его усилии победить время в мире, в котором оно господствует. Но до тех пор пока время удерживает свою власть над Эросом, счастье по самой своей сущности остается связанным с прошлым. Жестокий афоризм, гласящий, что истинный рай - это потерянный рай, - приговор и в то же время спасение temps perdu. Потерянный рай истинен не только потому, что в ретроспективе ушедшая радость кажется более прекрасной, чем она была на самом деле, но потому, что только воспоминание освобождает радость от тревоги, вызванной ее преходяшестью, и, таким образом, придает ей иначе немыслимую длительность. Время лишается своей власти, когда память спасает прошлое.
Но эта победа над временем эфемерна, так как ограничена искусством и условностью; память становится реальным оружием, только воплощаясь в историческом деянии. Тогда борьба против времени становится решающим моментом в борьбе против господства:
Революционным классам в момент действия присуще сознательное желание прервать континуум истории. В Июльской революции утверждало себя именно такое сознание. Вечером первого дня борьбы одновременно в нескольких местах были совершены выстрелы по часам на башнях Парижа.* (* Benjamin, Walter. Uber den Begriff der Geschichte // Die Neue Rundschau (1950), S. 568. - Примеч. авт.)
Именно союз времени и репрессивного порядка вызывает попытки остановить поток времени, и именно этот союз делает время смертельным врагом Эроса. Разумеется, угроза времени, преходящесть момента полноты, тревога о приближении конца сами могут стать эрогенными препятствиями, которые стимулируют "наивысшую активность либидо". Однако Фаусту, пытающемуся магическим путем осуществить требования принципа удовольствия, нужно не прекрасное мгновение, ему нужна вечность. Своей устремленностью к вечности Эрос бросает вызов важнейшему табу, которое санкционирует либидозное удовольствие только как временное и контролируемое условие, но не как постоянный и главный источник человеческого существования. Безусловно, с распадом союза между временем и существующим порядком "природная" несчастность индивида перестала бы поддерживать общественно организованную несчастность. Оттеснение человеческого осуществления в сферу утопии уже не находило бы привычного отклика в инстинктах человека, и порыв к освобождению получил бы огромную силу, которой он никогда не имел до этого. Всякий здравый аргумент становится на сторону правопорядка и тех, кто утверждает, что вечную радость следует оставить для другой жизни, и стремится подчинить борьбу против смерти и недугов не подлежащим пересмотру требованиям национальной и международной безопасности.
Стремление уберечься от времени, находясь в самом времени, стремление к остановке времени, к завоеванию смерти кажется неразумным в свете любых норм и просто-таки невозможным с позиции принятой нами гипотезы. Или, может быть, сама эта гипотеза делает его более разумным? Действие инстинкта смерти подчинено принципу нирваны: оно тяготеет к тому состоянию "устойчивой удовлетворенности", когда отсутствует ощущение какого-либо напряжения, - состоянию без желаний. Эта тенденция инстинкта предполагает, что его разрушительные проявления сократились бы до минимума при приближении к такому состоянию. Если основная цель инстинктов состоит не в том, чтобы вести жизнь к смерти, но в том, чтобы положить конец страданиям, устранить напряжение, - то, как это ни парадоксально, в терминах инстинктов конфликт между жизнью и смертью становится тем слабее, чем реальнее становится для жизни достижение состояния удовлетворения. Принцип удовольствия и принцип нирваны сливаются. В то же время Эрос, освободившись от прибавочной репрессии, усилился бы и сумел бы поглотить цель влечения к смерти. Изменилась бы сама инстинктивная цель смерти: если бы инстинкты стремились к удовлетворению (и получали бы его) при нерепрессивном порядке, навязчивая регрессия в значительной степени утратила бы свое биологическое рациональное основание. По мере отступления страданий и нужды наступило бы примирение принципа нирваны с принципом реальности, и тогда достигнутое состояние жизни показалось бы настолько желанным, что сумело бы эффективно противостоять бессознательному притяжению, влекущему инстинкты назад, к "более раннему состоянию". "Консервативная природа" влечений успокоилась бы в осуществившемся настоящем, и смерть перестала бы быть инстинктивной целью. Она осталась бы фактом, пожалуй, даже последней необходимостью - но против этой необходимости восстала бы теперь вся не скованная репрессией энергия человечества, необходимостью, с которой оно вступило бы в свою величайшую битву.
В этой борьбе становится возможным объединение разума и инстинкта. В условиях подлинно человеческого существования разница между подверженностью болезням в возрасте десяти, тридцати, пятидесяти или семидесяти лет и смерть от "естественных причин" после осуществившейся жизни стоят того, чтобы бороться за это со всей энергией инстинктов. Не смерть как таковая, но смерть прежде возникновения необходимости и желания умереть, смерть в агонии и страданиях, является обвинительным актом цивилизации и свидетельством неискупимой вины человечества. Эта смерть вызывает боль при сознании того, что она не была неизбежной, что могло бы быть и иначе. Чтобы облегчить тяжесть осознания этой вины, требуется вся мощь институтов и ценностей репрессивного порядка. Снова становится очевидной глубинная связь между инстинктом смерти и чувством вины. Молчаливое "профессиональное соглашение" с фактом смерти и болезней - вероятно, одно из наиболее широко распространенных выражений инстинкта смерти - или, точнее, его социального употребления, ибо в репрессивной цивилизации сама смерть становится инструментом подавления. Нависает ли она как постоянная угроза, прославляется ли как возвышенная жертва или принимается как судьба, воспитание согласия на смерть с самого начала вносит в жизнь элемент капитуляции - капитуляции и покорности, удушающих "утопические" усилия. Утвердившаяся власть имеет глубоко родственную связь со смертью, ибо смерть - символ несвободы и поражения. Сегодняшние теология и философия состязаются друг с другом в воспевании смерти как экзистенциальной категории: превращая биологический факт в онтологическую сущность, они награждают вину человечества трансцендентальным благословением, способствующим ее увековечению, - и тем самым предают обещание утопии. Вопреки этому философия, которая не хочет быть служанкой подавления, противопоставляет факту смерти Великий Отказ - отказ Орфея-освободителя. Смерть может стать символом свободы, ибо ее необходимость не уничтожает возможность окончательного освобождения. Как и другие формы необходимости, она может стать рациональной - безболезненной, и люди могут умирать без тревоги и терзаний, если будут знать, что все ими любимое защищено от бедствий и забвения. После осуществившейся жизни их смерть может стать их собственным делом - в момент, который они сами себе выберут. Но даже окончательное наступление свободы не может спасти тех, кто умер в страданиях. Память о них и накопленная вина человечества перед своими жертвами - единственное, что омрачает горизонт цивилизации, свободной от репрессии.

Эпилог
Критика неофрейдистского ревизионизма
В результате фундаментальных социальных изменений, происшедших в первой половине столетия, функция психоанализа в культуре изменилась. Крах эпохи либерализма и ее обещаний, разворачивание тоталитарного движения и попытки оказать ему противодействие нашли свое отражение в позиции психоанализа, В течение двадцати лет своего развития, предшествующих Первой мировой войне, психоанализ разработал понятия, предназначенные для психологической критики наиболее прославляемого достижения современной эпохи - индивидуума. Фрейд показал, что материалом для изготовления "свободной личности" послужили принуждение, репрессия и отказ; он признал "общую несчастность" общества непреодолимым барьером для лечения и достижения нормы. Психоанализ сформировался как радикально критическая теория. Позднее, когда Центральную и Восточную Европу захватил революционный подъем, стала очевидной значительная зависимость психоанализа от общества, чьи секреты он обнародовал. Психоаналитическая концепция человека с ее постулатом о фундаментальной неизменности человеческой природы воспринималась как "реакционная"; казалось, что из теории Фрейда вытекает недостижимость гуманистических идеалов социализма. И тогда начала набирать силу ревизия психоанализа.
Трудно избежать соблазна констатировать раскол на два крыла: левое и правое. Наиболее серьезной попыткой развить имплицитно содержащуюся в учении Фрейда критическую социальную теорию были ранние работы Вильгельма Райха. В своем сочинении Einbruch der Sexualmoral* (* Вторжение сексуальной морали (нем.). - Примеч. пер.) (1931) Райх сделал предметом психоанализа взаимоотношение между социальной структурой и структурой инстинктов. Он подчеркнул, что сексуальная репрессия в значительной степени определяется интересами господства и эксплуатации и что эти интересы, в свою очередь, определяются и воспроизводятся сексуальной репрессией. Однако понятие сексуальной репрессии у Райха остается недифференцированным; он оставляет без внимания историческую динамику сексуальных инстинктов и их срастание с разрушительными импульсами. (Райх отвергает фрейдовскую гипотезу влечения к смерти и глубинное измерение, открывшееся в его поздней метапсихологии.) Как следствие, сексуальное освобождение per se становится для Райха панацеей от индивидуальных и социальных недугов. Сведение до минимума проблемы сублимации, отсутствие существенного различия между репрессивной и нерепрессивной сублимацией и видение прогресса свободы только в простом раскрепощении сексуальности ставят предел для критических социологических прозрений, содержащихся в ранних работах Райха. Начинает преобладать беззастенчивый примитивизм, предвещающий дикие и фантастические пристрастия Райха в последующие годы.
На "правом крыле" психоанализа - психология Карла Юнга, которая вскоре превратилась в обскурантистскую псевдомифологию** (** См.: Glover, Edward. Freud or Jung. New York: W. W. Norton, 1950. - Примеч. авт.) А "центр" ревизионизма сформировался в культурной и интерперсональной школах, наиболее популярном сегодня течении в психоанализе. Мы постараемся показать, что психоаналитическая теория в этих школах превращается в идеологию: "личность" и ее творческие возможности воскрешаются только для того, чтобы столкнуться с действительностью, полностью уничтожившей условия для ее существования и осуществления. Фрейд усматривает работу репрессии в высших ценностях западной цивилизации, которые основываются на несвободе и страданиях и их поддерживают. Вопреки этому неофрейдистские школы провозглашают эти же самые ценности средством против несвободы и страданий - триумфом. Над репрессией. Этот интеллектуальный трюк стал возможен благодаря смягчению динамики инстинктов и уменьшению ее роли в психической жизни. Очищенная таким образом душа для своего спасения снова нуждается в идеалистической этике и религии, а психоаналитическая теория может быть перелицована в философию души. Тем самым ревизионисты отбросили те из психологических инструментов Фрейда, которые были несовместимы с анахроническим оживлением философского идеализма - те самые инструменты, с помощью которых Фрейд вывел на свет взрывоопасные инстинктивные и социальные корни личности. Более того, вторичные факторы и отношения (зрелого индивида и его социального окружения) получили достоинство первичных процессов - переключение ориентации, назначение которого - усилить значение социальной действительности для формирования личности. Однако, по нашему мнению, происходит обратное - воздействие общества на психику ослабляется. В то время как Фрейд, сосредоточиваясь на формообразованиях первичных влечений, обнаруживает общественную природу в наиболее глубоко скрытом слое рода и индивидуального человека, ревизионисты, указывая на отвердевшие, готовые формы, а не на происхождение общественных институтов и отношений, не ухватывают действительной роли этих институтов и отношений в формировании человека и возлагаемых на них задач. На фоне ревизионистских школ теория Фрейда получает теперь новое значение: более чем когда-либо прежде, она раскрывает глубину своей критичности и - возможно, впервые - именно те ее элементы, которые указывают за рамки господствующего порядка и связывают теорию репрессии с теорией ее упразднения.
Подчеркивание этой связи послужило начальным толчком для ревизионизма культурной школы. В своих ранних работах Эрих Фромм делает попытку освободить теорию Фрейда от отождествления с проблемами сегодняшнего общества, заострить понятия психоанализа, вскрывающие связь между структурой инстинктов и экономической структурой, и вместе с тем указать возможность прогресса за пределы "патрицентристски-стяжательской культуры". Фромм обращает внимание на социологическое содержание теории Фрейда: психоанализ понимает социологические явления как
...процессы активного и пассивного приспособления аппарата инстинктов к социо-экономической ситуации. Хотя аппарат инстинктов в своей основе - явление биологическое, он в высокой степени подвержен модификациям, и важнейшим модифицирующим фактором являются экономические условия.* (* Uber Methode und Aufgabe einer analytischen Sozialpsychologie // Zeitschrift fur Sozialforschung, I (1932), 39-40. - Примеч. авт.) 
Общественная организация человеческого существования надстраивается над либидозными влечениями и потребностями; их повышенная пластичность и гибкость позволяет формировать и использовать их для "цементирования" данного общества. Таким образом, так называемое "патрицентристски-стяжательское" общество (определяемое в работе Фромма в терминах господства принципа производительности) осуществляет координацию либидозных импульсов и их удовлетворения (а также отвлечения) с интересами господства и, следовательно, становится стабилизирующей силой, привязывающей большинство к правящему меньшинству. Тревога, любовь, доверие, даже любовь к свободе и солидарность с группой, к которой принадлежит индивид** (** Ibid., S. 51, 47. - Примеч. авт.), - все ставится на службу экономически структурированным отношениям господства и подчинения. Но по этой же причине фундаментальные изменения в социальной структуре влекут за собой соответствующие изменения в структуре инстинктов. По мере устаревания существующего общества и роста его внутреннего антагонизма происходит ослабление традиционных психических связей:
Либидозные силы освобождаются для новых форм использования и, таким образом, изменяют свою социальную функцию. Они перестают способствовать сохранению общества и ведут к построению новых социальных форм; они уже больше не цементируют общество, как это было прежде, но, напротив, превращаются в динамит.* (* Ibid., S. 53. - Примеч. авт.)
Развитие этой концепции находим в статье Фромма "Социально-психологическое значение теории матриархата"** (** Zeitschrift fur Sozialforschung, Vol. Ill (1934). - Примеч. авт.). Понимание Фрейдом историчности модификаций влечений перечеркивает его собственное отождествление принципа реальности с нормами патрицентристски-стяжательской культуры. Фромм обращает внимание на то, что идея матрицентристской культуры - независимо от ее антропологической ценности - представляет принцип реальности связанным не с интересами господства, а с несущими удовлетворение либидозными отношениями между людьми. Структура инстинктов не препятствует, но скорее стремится к созиданию свободной цивилизации на основе достижений патрицентристской культуры путем преобразования ее институтов:
Сексуальность представляет собой возможность для наиболее стихийного и интенсивного удовлетворения и счастья. Если бы границы для этих возможностей были установлены не необходимостью господства над массами, а необходимостью продуктивного развития личности, то осуществление этой фундаментальной возможности счастья неизбежно повело бы к росту притязаний на удовлетворение и счастье в других сферах человеческого существования.*** (*** Ibid., S. 215. - Примеч. авт.)
Становится очевидным социальное содержание теории Фрейда: заострение психоаналитических понятий означает заострение их критической функции, их противостояния господствующей форме общества. Эта критическая социологическая функция психоанализа проистекает из фундаментальной роли сексуальности как "продуктивной силы"; либидозные притязания подталкивают прогресс к свободе и универсальному удовлетворению человеческих потребностей за пределами патрицентристски-стяжательского общества. И, напротив, ослабление психоаналитической концепции, в особенности теории сексуальности, должно привести к ослаблению социологической критики и обеднению социального содержания психоанализа. Вопреки поверхностному впечатлению именно это случилось с культурными школами. Может показаться парадоксальным (хотя только внешне), но такое развитие явилось следствием прогресса терапии. Фромм посвятил этому замечательную работу "Социальные условия психоаналитической терапии", в которой показал, что психоаналитическая ситуация (между аналитиком и пациентом) является специфическим выражением либералистской толерантности и как таковая зависит от существования такой толерантности в обществе. Но за такой толерантной установкой "нейтрального" аналитика скрывается "почтение к социальным табу буржуазии"* (*Zeitschrift fur Sozialforschung, IV (1935), 374-374. - Примеч. авт.). Фромм обнаруживает влияние этих табу в самой сердцевине теории Фрейда, в его позиции по поводу сексуальной морали. Фромм противопоставляет этой установке иную концепцию терапии, впервые, по-видимому, сформулированную Ференци, согласно которой аналитик отбрасывает патрицентристски-авторитарные табу и вступает в ценностные (positive), а не нейтральные взаимоотношения с пациентом. Для новой концепции характерно, главным образом, "безусловное утверждение устремленности пациента к счастью" и "освобождение нравственности от установки на табуирование"** (**Ibid., S. 395. - Примеч. авт.)
Однако эти требования сталкивают психоанализ с роковой дилеммой. Реальное утверждение "притязания на счастье" усугубляет конфликт с обществом, допускающим только подконтрольное счастье, а обнародование моральных табу превращает этот конфликт в атаку жизненно важных составляющих общества. Это возможно в той социальной среде, где толерантность является обязательным составным элементом личных, экономических и политических отношений, но подвергает опасности идею "лечения" и даже само существование психоанализа, если общество не может позволить себе такой толерантности. Утверждение притязания на счастье поэтому возможно лишь в том случае, если счастье и "продуктивное развитие личности" видоизменяются настолько, что становятся совместимыми с преобладающими ценностями, т.е. путем интернализации и идеализации. Такое переопределение, в свою очередь, должно повлечь за собой ослабление взрывоопасного содержания психоаналитической теории, а также ее социального критизма. И если именно этот курс избран ревизионизмом (а я полагаю, что это так), то причиной тому - объективная социальная динамика данного периода: в репрессивном обществе индивидуальное счастье и продуктивное развитие находятся в противоречии с обществом, но преобразованные в ценности, в этом обществе утверждаемые, они сами становятся репрессивными.
В дальнейшем мы рассматриваем только более поздние этапы неофрейдистской психологии, в которой репрессивные черты движения становятся преобладающими. Мы не преследуем никакой другой цели, кроме как отстоять путем сопоставления критические импликации психоаналитической теории, выделенные в этом исследовании, и полностью оставляем в стороне терапевтические заслуги ревизионистских школ. Это ограничение вызвано не только моей недостаточной компетентностью, но также и расхождением между теорией и терапией, присущим самому психоанализу, которое было очевидным и для Фрейда. Его можно сформулировать (в значительно упрощенном виде) следующим образом: в то время как психоаналитическая теория признает, что заболевание индивида коренится в болезни его цивилизации, психоаналитическая терапия пытается вылечить индивида с тем, чтобы он мог продолжать функционировать как часть больной цивилизации, не капитулировав перед ней окончательно. Принятие принципа реальности, которым заканчивается психоаналитическая терапия, означает принятие индивидом цивилизованной регламентации своих инстинктивных потребностей, сексуальной в особенности. В теории Фрейда цивилизация представлена как утвердившаяся вопреки первичным влечениям и принципу удовольствия. Но последнее продолжает жить в "Оно", и цивилизованное "Я" вынуждено постоянно бороться с собственным неподвластным времени (timeless) прошлым и находящимся под запретом будущим. В теоретическом плане разница между психическим здоровьем и неврозом заключается всего лишь в степени и действенности смирения - обычно настолько эффективного, что оно приводит к умеренной удовлетворенности. Нормальность - шаткое основание. "И невроз, и психоз выражают бунт "Оно" против внешнего мира, его "боли", нежелание приспособиться к необходимости - Ананке, или, если угодно, неспособность к этому".* (* The Loss of Reality in Neurosis and Psychosis // Collected Papers. London: Hogarth Press, 1950, II, 279. - Примеч. авт.) Этот бунт, хотя и укорененный в "природе" инстинктов человека, и есть подлежащее излечению заболевание - но не только потому, что это борьба против превосходящих сил противника, но и потому, что он направлен против "необходимости". Репрессия и несчастье должны существовать, если существует цивилизация. "Программа" принципа удовольствия - стать счастливым - "неисполнима"** (** Недовольство культурой, с. 83. - Примеч. авт.), несмотря на невозможность отказа от попыток ее выполнения. В конечном счете вопрос сводится к степени смирения, которую может вынести индивид, не сломавшись. В этом смысле терапия учит смирению: вы уже достигнете многого, если сможете "превратить вашу мучительную истерию в ежедневное счастье" - таков врожденный жребий человечества*** (*** Breuer and Freud, Studies in Hysteria. New York: Nervous and Mental Disease Monograph § 61, 1936, p. 232. См. также: A General Introduction to Psychoanalysis. New York: Garden City Publishing Co., 1943, pp. 397-398. - Примеч. авт.) Это, разумеется, не означает (или не должно означать) обретения пациентом свойства полного приспособления к репрессивной по отношению к его созревшим желаниям и способностям среде. Тем не менее аналитик как врач не может не принять социальный контекст, в котором пациенту придется жить и который он не может изменить* (* См.: Продолжение лекций по введению в психоанализ, с. 392. - Примеч. авт.) Эта неустранимая основа репрессии еще усиливается убежденностью Фрейда в невозможности изменения репрессивного фундамента цивилизации - даже на надындивидуальном, общественном уровне. Поэтому критические прозрения психоанализа раскрываются в полную силу только в сфере теории и причем именно там, где теория наиболее удалена от терапии, т.е. в "метапсихологии" Фрейда.
Ревизионистские школы стерли различие между теорией и терапией, слив первую со второй. Это слияние происходило двумя путями. Во-первых, наиболее спекулятивные и "метафизические" понятия, не подлежащие клинической верификации (такие как влечение к смерти, гипотеза первобытной орды, убийство праотца и его последствия), были отставлены в сторону или полностью отброшены. Более того, при этом некоторые из важнейших понятий Фрейда (отношение между "Я" и "Оно", функция бессознательного, объем и значение сексуальности) претерпели такую переработку, что совершенно утратили свою взрывную силу. Сгладился глубинный конфликт между индивидом и обществом, структурой инстинктов и сферой сознания. Психоанализ был переориентирован на традиционную психологию сознания дофрейдовской выделки. Мы в данном случае не подвергаем сомнению право на такую переориентацию в интересах успешной терапии и практики, но только хотим рассмотреть смысл той новой теории, в которую ревизионисты превратили ослабленную теорию Фрейда. Мы оставляем в стороне несходства между различными ревизионистскими группами, чтобы сосредоточиться на теоретическом подходе, общем для них всех. Для его характеристики мы остановились на программных сочинениях Эриха Фромма, Карен Хорни и Гарри Стэка Салливана, а также обратимся к книге Клары Томпсон** (** Psychoanalysis: Evolution and Development. New York: Hermitage House, 1951. - Примеч. авт.) как одного из наиболее представительных историков ревизионизма.
Основные возражения ревизионистов, адресованные Фрейду, могут быть суммированы следующим образом: Фрейд существенно недооценивал зависимость индивида и его невроза от конфликта с его средой. "Биологическая ориентация" Фрейда обусловила сосредоточенность на филогенетическом и онтогенетическом прошлом индивида: считая, что характер в основном устанавливается на пятом или шестом году (если не раньше), он интерпретировал судьбу индивида в терминах первичных инстинктов, в особенности сексуального, и их модификаций. Ревизионисты, напротив, перемещают акцент "с прошлого на настоящее"* (*Thompson С. Psychoanalysis, pp. 15, 182. - Примеч. авт.), с биологического на культурный уровень, с "конституции" индивида на его среду** (** Ibid., pp. 9, 13, 26-27, 155. - Примеч. авт.) "К лучшему пониманию биологического развития ведет полный отказ от понятия либидо" и интерпретация различных степеней "в терминах взросления и человеческих отношений"*** (*** Ibid., p. 42. - Примеч. авт.) Предметом психоанализа тогда становится "целостная личность в ее соотнесенности с миром", благодаря чему надлежащее внимание получают "конструктивные элементы индивида", его "продуктивные и позитивные возможности". Фрейд, которому были свойственны холодность, жесткость, властность и пессимизм, не понимал того, что болезнь и ее лечение определяются "межличностными отношениями", в которые обе стороны вовлекаются как целостные личности. Концепции Фрейда свойствен предельный релятивизм: согласно ему, психология может "нам помочь в понимании мотивации ценностных суждений, но не в силах утверждать что-либо об их общезначимости"**** (**** Фромм Э. Человек для самого себя // Фромм Э. Психоанализ и этика. М., 1993, с. 43. - Примеч. авт.). Вот почему в его психологии нет места другой этике, кроме его личной. Более того, Фрейд рассматривал общество "статически" и полагал, что оно возникло как "механизм контроля над человеческими инстинктами", в то время как "из сравнительного изучения культур" ревизионисты вынесли понимание того, что "опасные устойчивые животные побуждения вовсе не присущи человеку биологически и что единственная функция общества - контроль над ними". Они настаивают на том, что общество - это "не статический набор законов, установленных в прошлом после убийства праотца, но скорее растущая, изменяющаяся, развивающаяся сеть межличностного опыта и поведения". В важной связи с этим находятся следующие положения:
Нет иного пути стать человеком, как только через культурный опыт. Общество создает у людей новые потребности. Некоторые из них ведут в конструктивном направлении и стимулируют дальнейшее развитие. Именно такова природа идей справедливости, равенства и сотрудничества. Некоторые из новых потребностей, ведущие в деструктивном направлении, опасны для человека. Примерами деструктивных продуктов культуры являются массовая конкуренция и безжалостная эксплуатация беспомощных. Преобладание деструктивных элементов создает ситуацию, чреватую войной.* (*Thompson С. Psychoanalysis, p. 143. - Примеч. авт.)
Начнем с этого фрагмента, который наглядно свидетельствует об упадке теории в ревизионистских школах. Первое, что бросается в глаза, - это использование самоочевидностей и расхожих трюизмов. Затем мы находим обращение к социологическим аспектам. Но если у Фрейда они входят в содержание основополагающих понятий и разрабатываются с их помощью, то здесь они предстают как внешние факторы. Мы находим здесь также различение хорошего и плохого, конструктивного и деструктивного (согласно Фромму: продуктивного и непродуктивного, позитивного и негативного), которое не выведено из какого-либо теоретического принципа, но просто заимствовано из господствующей идеологии. По этой причине такое явно эклектичное и чуждое самой теории различение равнозначно конформистскому лозунгу "Ищите хорошее". Фрейд был прав: жизнь связана с трудностями, репрессией, разрушением - но не только. В ней также есть и конструктивные, и продуктивные аспекты. Общество может быть таким, но может и другим; человек не только против себя, но также и за себя.
Эти различения бессмысленны - и, как мы попытаемся показать, даже ошибочны, если не выполняется задача (взятая на себя Фрейдом) демонстрации того, как под воздействием цивилизации переплетаются оба "аспекта" в самой динамике инстинктов и как они превращаются друг в друга под воздействием этой динамики. Без выполнения этой задачи "исправление" ревизионистами "односторонности" Фрейда просто отбрасывает его фундаментальную теоретическую концепцию. Однако термин "эклектизм" неадекватно характеризует содержание ревизионистской философии, последствия которой для психоаналитической теории гораздо серьезнее: ревизионистское "дополнение" теории Фрейда (в особенности факторами среды и культурными факторами) освящает ложную картину цивилизации и, в частности, сегодняшнего общества. Сглаживая остроту и глубину конфликта, ревизионисты провозглашают ложное, хотя и простое разрешение. Ограничимся кратким примером.
Одно из наиболее популярных требований ревизионистов заключается в том, что предметом психоанализа должна стать "целостная личность" индивида, а не его раннее детство, биологическая структура или психосоматические условия:
Само... разнообразие личностей уже является характеристикой человеческого существования. Под личностью я понимаю целокупность как унаследованных, так и приобретенных психических качеств, которые являются характерными для отдельно взятого индивида и которые делают этого отдельно взятого индивида неповторимым, уникальным.* (* Фромм Э. Человек для самого себя, с. 53, 54. - Примеч. авт.) 
Я думаю - это очевидно, что фрейдовскую концепцию контртрансфера следует отличать от сегодняшней концепции анализа как межличностного процесса. В межличностной ситуации аналитик обращается в своем пациенте не только к искаженным аффектам, но также к его здоровой личности. Таким образом, аналитическая ситуация становится в существенном смысле человеческим взаимоотношением.** (** Thompson С. Psychoanalysis, p. 108. - Примеч. авт.)
Я хочу указать следующее: личность стремится к состоянию, которое мы называем психическим здоровьем или успешным межличностным приспособлением, несмотря на различие культурного уровня. Главное направление организма - вперед.* (* Sullivan, Harry Stack. Conceptions of Modern Psychatry. Washington: William Alanson White Psychiatric Foundation, 1947, p. 48. - Примеч. авт.)
И снова очевидное ("разнообразие личностей"; анализ как "межличностный процесс") превращается в полуправду, поскольку вместо понимания мы видим простую констатацию и практику словоупотребления. Но полуправду лживую, ибо отсутствующая половина меняет содержание очевидного факта.
Приведенные отрывки свидетельствуют о том, что в ревизионистских школах действительность смешивается с идеологией. Бесспорно, разнообразные унаследованные и приобретенные качества в человеке "интегрируются" в целостную личность и последняя развивается, соотнося себя с миром (вещами и людьми) в разнообразных обстоятельствах. Но личность и ее развитие пред-сформированы (pre-formed) в лоне глубоко уходящей структуры инстинктов, и эта пред-сформированность, действие цивилизационного заряда, означает, что разнообразие и автономия индивидуального "роста" суть вторичные явления. То, в какой степени действительность вошла в индивидуальность, зависит от размаха, формы и действенности репрессивного контроля на данной ступени цивилизации. Автономия личности в смысле творческой "уникальности" и полноты существования всегда была привилегией очень немногих. На современном этапе личность тяготеет к превращению в стандартизованный набор реакций, установленных иерархией функций и власти, а также ее техническим, интеллектуальным и культурным аппаратом.
Это отчуждение, охватывающее и аналитика, и пациента, обычно проявляется не как невротический симптом, но скорее как отличительный признак "психического здоровья" и поэтому никак не обнаруживается в ревизионистском сознании. При обсуждении процесса отчуждения оно обычно рассматривается не как действительная целостность, но как негативный аспект целого* (* Сравните трактовку "рыночной ориентации" у Эриха Фромма в: Человек для самого себя, с. 65-75. - Примеч. авт.) Разумеется, личность не исчезает совсем: ее развитие и образование даже встречает поддержку, но поддержку, обусловленную стремлением вписать ее проявления в социально желательную модель поведения и мышления, что практически означает стирание индивидуальности. Этот процесс, достигший своего завершения в "массовой культуре" поздней индустриальной цивилизации, перечеркивает концепцию межличностных отношений, если только она призвана указать тот неоспоримый факт, что все отношения, в которые человеческое существо обнаруживает себя включенным, суть либо отношения с другими людьми, либо с абстракциями. Но если помимо этого трюизма данное понятие подразумевает нечто большее - а именно то, что "двое или более людей, объединившись, начинают определять ситуацию", которая состоит из "индивидов"** (** Beaglehole, Ernest. Interpersonal Theory and Social Psychology // A Study of Interpersonal Relations, ed Patrick Mullahy. New York: Hermitage Press, 1950, p. 54. - Примеч. авт.), - то такое предположение безосновательно. Ибо индивидуальные ситуации лишь производные проявления общей судьбы, и, как показал Фрейд, именно в последней следует искать ключ к судьбе индивида, который формируется общей репрессивностью, налагающей печать общего даже на его наиболее личные черты. Соответственно, теория Фрейда ориентирована на раннее детство - период формирования общей судьбы в индивиде, и эти формирующие отношения впоследствии "воссоздаются" в зрелых связях. Таким образом, решающее значение имеют как раз те отношения, которые "менее всего" можно определить как межличностные. В отчужденном мире друг другу противостоят типизированные фигуры: родитель и ребенок, мужчина и женщина, господин и слуга, босс и наемный рабочий; они соотнесены друг с другом прежде всего специфической организацией универсального отчуждения. И даже если отношения между ними перестают быть такими и перерастают в подлинно личностные, последние по-прежнему сохраняют универсальную репрессивность, которую люди пытаются преодолеть путем овладения ею как своей негативной противоположностью. Но тогда они не нуждаются в лечении.
Психоанализ выводит на свет всеобщее в индивидуальном опыте. Только так и в таких рамках может психоанализ бороться с овеществлением человеческих отношений. Ревизионисты не видят (или не могут извлечь выводы из) действительного состояния отчуждения, превращающего человека в переменную функцию, а личность в идеологию. В противоположность этому основополагающие "биологизированные" понятия Фрейда вырываются за пределы идеологии и ее отражений: его отказ рассматривать общество как "развивающуюся сеть межличностного опыта и поведения", а отчужденного индивида как "целостную личность" ближе к действительности; в нем содержится ее истинное понятие. И если он воздерживается от того, чтобы считать бесчеловечное существование преходящим негативным аспектом движущегося вперед человечества, то в этом больше человечности, чем в добродушных, толерантных критиках, клеймящих его "бесчеловечную" холодность. Фрейд не впадает в соблазн легковерия в то, что "главное направление организма - вперед". Даже если оставить в стороне гипотезу влечения к смерти и консервативной природы инстинктов, тезис Салливана выглядит поверхностным и сомнительным. "Главное" направление организма определяют настойчивые импульсы к ослаблению напряжения, осуществлению, отдыху и пассивности - борьба против неостановимого времени присуща не только нарциссическому Эросу. Вряд ли можно увидеть в садомазохистских тенденциях движение вперед в отношении психического здоровья, если только не перетолковать "вперед" и "психическое здоровье" до такой степени, что они будут обозначать свои противоположности при существующем социальном порядке - "социальном порядке, который во многих отношениях непригоден для развития здоровых и счастливых человеческих существ"* (* Mullahy, Patrick. A Study of Interpersonal Relations introduction, p. XVII. - Примеч. авт.) Салливан воздерживается от этого, но в его понятиях очевидна конформистская подоплека:
Человек, который добровольно обрезал свои старые якоря и по своему выбору принял новые догмы, прилежно их затвердив, почти наверняка страдал от сильнейшей неуверенности. Часто это человек, чья самоорганизация держится на презрении и ненависти. Присоединившись к новому движению, он находит там поддержку своим древним враждебным импульсам, направленным теперь против группы, которую он покинул. Новая идеология до такой степени рационализирует деструктивную деятельность, что она кажется почти, если не совершенно, конструктивной. Она смягчает конфликт обещанием лучшего мира, который должен подняться на развалинах, в которые сначала надо превратить существующий порядок. В этой Утопии и он, и его друзья станут добрыми и хорошими, и для них будет покончено с несправедливостью и т.п. Если он принадлежит к одной из радикальных групп, то деятельность более отдалённой памяти может быть полностью подавлена синтезом решений и выбора, а деятельность мечтаний о будущем может устремиться по руслу догматической модели. В этом случае поведение человека, кроме как по отношению к своим радикальным единомышленникам, становится таким, как если бы он приобрел психопатический тип личности, рассмотренный нами в третьей лекции. Он не способен к устойчивому пониманию собственной реальности и реальности других и действует по внушению самого непосредственного оппортунизма, совершенно не учитывая возможного будущего.* (* Sullivan H.S. Conceptions of Modern Psychiatry, p. 96. См. обзор Меррел Линд в: The Nation, January 15, 1949. - Примеч. авт.)
Из этого отрывка видно, какую роль в формировании межличностной теории играют ценности status quo. Если человек "обрезал свои старые якоря" и "принял новые догмы", напрашивается предположение, что он страдает "от сильнейшей неуверенности", что его "самоорганизация держится на презрении и ненависти", а его новое кредо непременно "рационализирует деструктивную деятельность" - короче, что он психопатический тип. Нет даже намека на то, что его неуверенность рациональна и обоснованна, что то же можно сказать о самоорганизации других, и что деструктивность, связанная с новой догмой, действительно может быть конструктивной, если она нацелена на более высокий уровень реализации. У этой психологии нет иных объективных норм, кроме господствующих: здоровье, зрелость, достижения взяты в общепринятом для данного общества смысле, несмотря на понимание Салливаном того, что в нашей культуре зрелость часто означает "заурядные размышления по поводу своего социально-экономического статуса и т.п."* (* The Interpersonal Theory of Psychiatry. New York: W.W. Norton, 1953, p. 208. - Примеч. авт.) В основе этой психологии лежит глубокий конформизм. Поэтому все, кто "обрезал свои старые якоря" и стал "радикалом", находятся у нее на подозрении как невротики (описание подходит всем радикалам - от Иисуса до Ленина, от Сократа до Джордано Бруно), а всякое "обещание лучшего мира" автоматически отождествляется с "Утопией", его содержание - с "мечтаниями", священная мечта человечества о всеобщей справедливости - с личной обидой ("для них будет покончено с несправедливостью") плохо приспособленных типов. Это "операциональное" отождествление психического здоровья с "успешным приспособлением" и прогрессом отбрасывает все оговорки, которыми Фрейд оградил терапевтическую цель приспособления к бесчеловечному обществу** (**См. суждения Фрейда в "Введении в психоанализ", с. 245, 246. - Примеч. авт.), и, таким образом, делает психоанализ инструментом этого общества гораздо в большей степени, чем это когда-либо делал Фрейд.
За всеми различиями исторических форм общества Фрейд видел общую им всем фундаментальную бесчеловечность и репрессивный контроль, стремящийся внедрить в самую структуру инстинктов господство человека над человеком. Благодаря такому пониманию "статическое понятие общества" Фрейда ближе к истине, чем динамические социологические понятия, выдвинутые ревизионистами. Укорененность понятия "недовольства культурой" в биологической конституции человека оказала глубокое влияние на его понятие функции и на цель терапии. Личность, которую индивиду предстоит развить, возможности, которые ему предстоит реализовать, счастье, которое ему предстоит достичь, - с самого начала подпадают под регламентацию, и их содержание может быть определено только в терминах этой регламентации. Фрейд разрушает иллюзии идеалистической этики: за "личностью" скрывается "сломленный" индивид, вобравший в себя и успешно использующий репрессию и агрессию. Принимая во внимание то, что цивилизация сделала с человеком, можно сказать, что разница в развитии личностей состоит, главным образом, в пропорциональности и непропорциональности той доли "ежедневного несчастья", на которое осуждено человечество. Это все, чего может достичь терапия.
Вопреки и сверх этой "минимальной программы" Фромм и другие ревизионисты провозглашают более высокую цель терапии: "оптимальное развитие возможностей человека и реализацию его индивидуальности". Но именно эта цель и недостижима - и не из-за недостаточности психоаналитической техники, но потому что сама утвердившаяся цивилизация отрицает ее своей структурой. Либо "личность" и "индивидуальность" определяются в терминах тех возможностей, которые существуют для них "в пределах" установившейся формы цивилизации, и тогда она практически равнозначна успешному приспособлению, либо они определяются в терминах их трансцендентного содержания, включая их социально отвергнутые возможности, неосуществимые в их действительном существовании, и в этом случае их реализация означает выход за пределы установившейся формы цивилизации к радикально новым формам "личности" и "индивидуальности", несовместимым с преобладающими. Сегодня это означало бы "лечение" пациента, превращающее его в бунтаря или (что одно и то же) в мученика. Ревизионистская концепция колеблется между двумя определениями. Фромм пытается возвратить к жизни все освященные веками ценности идеалистической этики, как будто никто и никогда не разоблачал их конформистские и репрессивные черты. Он говорит о продуктивной реализации личности, о заботе, ответственности и уважении к другим людям, о продуктивной любви и счастье - как будто действительно возможно, осуществляя все это, по-прежнему оставаться здоровым и "благополучным" в обществе, которое сам Фромм описывает как общество тотального отчуждения и в котором все решают товарные "рыночные" отношения. В таком обществе для самореализации "личности" необходим фундамент двойной репрессии: во-первых, "очищение" принципа удовольствия и ограничение сферы счастья и свободы внутренним миром; во-вторых, их разумное ограничение, пока они не станут совместимыми с господствующими несвободой и несчастьем. Как следствие, продуктивность, любовь, ответственность являются "ценностями" лишь постольку, поскольку они включают в свое содержание управляемое смирение и вписываются в рамки социально полезных типов деятельности (иными словами, после репрессивной сублимации), что приводит к отрицанию свободной продуктивности и ответственности - к отказу от счастья.
К примеру, нормальными проявлениями (т.е. исключая творческие, "невротические" и "эксцентрические") продуктивности, провозглашенной целью здорового индивида в обществе принципа производительности, является прилежная работа в сфере бизнеса, управления или обслуживания при умеренном ожидании признания и успеха, а желательной формой любви - полусублимированное и даже сдерживаемое либидо, приспособленное к наложенным на сексуальность санкционированным условиям. Таково общепринятое, "реалистичное" понимание продуктивности и любви. Но эти же понятия призваны обозначать также свободную реализацию человека или идею такой реализации. Их ревизионистское употребление играет этой двусмысленностью, обнимающей как свободные, так и несвободные, как искалеченные, так и здоровые способности человека, окутывая, таким образом, утвердившийся принцип реальности великолепием обещаний, которые могут быть выполнены только за пределами этого принципа реальности. Эта двусмысленность заставляет ревизионистскую философию казаться критичной там, где она пронизана конформизмом, политической там, где она моралистична. Часто лишь стиль выдает этот подход. В этом смысле показателен был бы сравнительный анализ стилей Фрейда и неофрейдистов. Последние в произведениях, тяготеющих к философии, нередко приближаются к стилю проповедников или чиновников социальной сферы, приподнятому, но понятному, настоянному на доброй воле и толерантности, но движимому тем esprit de serieux* (*духом серьезности (фр.). - Примеч. пер.), который превращает трансцендентальные ценности в факты обыденной жизни. Но тем самым притворство принимается как реальность. В противоположность этому у Фрейда присутствует сильный иронический подтекст: в его употреблении понятия "свобода", "счастье", "личность" словно бы снабжены невидимыми кавычками, либо их негативное содержание выражено совершенно отчетливо. В то время как Фрейд воздерживается от того, чтобы называть репрессии его несобственными именами, неофрейдисты иногда сублимируют его в свою противоположность.
Но ревизионистское сочетание психоанализа и идеалистической этики не сводится к простому прославлению приспособления. Неофрейдистская социологическая или культурная ориентация представляет также и обратную сторону картины - "не только, но и". Терапия приспособления отвергается в самых непримиримых терминах** (** Фромм Э. Психоанализ и религия // Сумерки богов. М., 1990, с. 191. - Примеч. авт.), а "обожествление" успеха развенчивается*** (*** Там же, с. 220. - Примеч. авт.) Сегодняшние общество и культура обвиняются в том, что они препятствуют реализации здорового и зрелого человека и что принципом "конкуренции и сопутствующей ему потенциальной враждебностью проникнуты все человеческие отношения"**** (**** Horney, Karen. The Neurotic Personality of Our Time. New York: W. W. Norton, 1937, p. 284. - Примеч. авт.) Ревизионисты провозглашают, что их психоанализ содержит в себе критику общества:
Цель "культурной школы" не сводится к тому, чтобы просто помочь человеку подчиниться ограничениям общества; насколько это возможно, она стремится освободить его от иррациональных требований и сделать способным развить свои возможности и принять на себя лидерство в построении более конструктивного общества.***** (***** Thompson, Clara. Psychoanalysis, p. 152. - Примеч. авт.)
Напряжение между здоровьем и знанием, нормальностью и свободой, питавшее все творчество Фрейда, здесь исчезло; уточнение "насколько это возможно" - единственное, что осталось от взрывоопасного противоречия в цели. "Лидерство в построении более конструктивного общества" вполне уживается с нормальным функционированием в обществе существующем.
Философия, как видим, сводится к критике поверхностных явлений, в то время как основополагающие предпосылки критикуемого общества остаются незатронутыми. Фромм посвящает большую часть своей работы критике "рыночной экономики" и ее идеологии, воздвигающей труднопреодолимые барьеры на пути продуктивного развития* (*Фромм Э. Человек для самого себя, с. 65-75. - Примеч. авт.) Но на этом все заканчивается. Его критичность не доходит до переоценки ценностей продуктивности и "высшего Я", которые являются ценностями именно критикуемого общества. Характер ревизионистской философии проявляется в усвоении как позитивного, так и негативного, как обещания, так и измены ему. Критицизм тонет в утверждениях. У читателя вполне может остаться убеждение, что "высшие ценности" могут и должны осуществляться в тех самых условиях, которые их калечат; и это так, ибо ревизионистские философы принимают их в форме адаптированной и идеализированной в категориях установившегося принципа реальности. Тот самый Фромм, который ярко, как это удавалось немногим из аналитиков, продемонстрировал репрессивные черты интернализации, возрождает идеологию интернализации. Вина "приспособившегося" человека заключается в том, что он изменил "высшему Я", "человеческим ценностям"; вот почему ему досталась "внутренняя пустота и неуверенность", несмотря на его триумф в "битве за успех". В лучшем положении тот, кто обрел "внутреннюю силу и цельность"; и хотя ему выпал меньший успех, чем его "нещепетильному соседу",
...но у него есть уверенность в себе, способность суждения и объективность оценки, и поэтому он гораздо менее уязвим для меняющихся времен и чужих мнений; и это во многом способствует его конструктивной работе!* (*Фромм Э. Психоанализ и религия, с. 193. - Примеч. авт.) 
Стиль как бы олицетворяет Силу Положительного Мышления, которая так соблазнительна для ревизионистской критики. Дело не в ложности ценностей, а в извращенности контекста, который их определяет и провозглашает: "внутренняя сила" подразумевает ту безусловную свободу, которую не стесняют даже цепи и которую сам Фромм уже однажды развенчал в своем анализе Реформации** (**Фромм Э. Бегство от свободы. М., 1990, с. 62-94. - Примеч. авт.)
Если под ценностями "внутренней силы и цельности" понимается нечто большее, чем черты характера, которых отчужденное общество требует от всякого добропорядочного гражданина в его деловой жизни (и в этом случае они служат непосредственно сохранению отчуждения), то они должны относиться к сознанию, прорвавшемуся сквозь отчуждение, а также его ценностям. Но для такого сознания сами эти ценности становятся неприемлемыми, потому что оно видит в них аксессуары для порабощения человека. "Высшее Я" торжествует над прирученными побуждениями и влечениями индивида, который пожертвовал своим "низшим Я", не только потому, что оно несовместимо с цивилизацией, но потому, что оно несовместимо с репрессивной цивилизацией. Такой отказ может действительно стать необходимым шагом по пути человеческого прогресса. Однако же к вопросу Фрейда - не слишком ли дорогой ценой достались индивиду высшие ценности культуры - следует отнестись настолько серьезно, чтобы закрыть психоаналитическому философу путь к проповеди этих ценностей, скрывающей их запретное содержание и то, чего они лишили индивида. К каким последствиям для психоаналитической теории приводит это упущение, можно увидеть, сравнив идею любви у Фромма и у Фрейда. Фромм пишет:
Истинная любовь сопряжена с продуктивностью, поэтому правильнее было бы назвать любовью лишь "продуктивную любовь". Сущность ее одинакова, будь то любовь матери к ребенку, просто наша любовь к человеку или эротическая любовь мужчины и женщины... есть общие свойства, присущие всем формам продуктивной любви. Это забота, ответственность, уважение и знание.* (*Фромм Э. Человек для самого себя, с. 86. - Примеч. авт.) 
Сравните с этой идеологической формулой анализ Фрейдом инстинктивной основы и подосновы любви, долгого и болезненного процесса укрощения и ограничения сексуальности со всей ее полиморфной перверсностью, пока наконец не становится возможным ее слияние с нежностью и привязанностью - единство, которое остается неустойчивым и никогда не преодолевает полностью его деструктивные элементы. Сравните с проповедью Фромма о любви почти случайные замечания Фрейда в работе "Об унижении любовной жизни":
...мы не можем не согласиться с тем, что любовные проявления мужчины в нашем современном культурном обществе вообще носят типичные признаки психической импотенции. Нежное и чувственное течения только у очень немногих интеллигентных мужчин в достаточной степени спаяны; мужчина почти всегда чувствует себя стесненным в проявлениях своей половой жизни благодаря чувству уважения к женщине и проявляет свою полную потенцию только тогда, когда имеет дело с низким половым объектом.** (**Об унижении любовной жизни, с. 148. - Примеч. авт.) 
Согласно Фрейду, любовь в нашей культуре возможна и необходима как "задержанная в отношении цели сексуальность" со всеми табу и ограничениями, налагаемыми на нее моногамно-патриархальным обществом. Выходя за рамки ее легитимных проявлений, любовь становится разрушительной и никоим образом не способствует производительности и конструктивной работе. Любовь, принимаемая всерьез, - вне закона: "...в жизни сегодняшнего человека не осталось места для простой и естественной любви двух людей".*** (***Недовольство культурой, с. 102. - Примеч. авт.) Но для ревизионистов производительность, любовь, счастье и здоровье сливаются в величественной гармонии; нет таких конфликтов, созданных цивилизацией, которые зрелый человек не мог бы разрешить без серьезного для себя ущерба.
Если человеческие влечения и их осуществление усваиваются и сублимируются "высшим Я", социальные проблемы становятся делом в первую очередь духа, а их разрешение - моральной задачей. Социологическая конкретность ревизионистов оказывается поверхностной: решающая битва происходит в "душе" человека. Сегодняшний авторитаризм и "обожествление машины и успеха" угрожают "наиболее ценным духовным обретениям" человека* (* Фромм Э. Психоанализ и религия, с. 220, 221. - Примеч. авт.) Попытка ревизионистов принизить значение биологической сферы и особенно роли сексуальности смещает акцент не только с бессознательного на сознание, с "Оно" на "Я", но также с досублимированных на сублимированные проявления человеческого существования. С оттеснением на задний план подавления влечений и, следовательно, с отрицанием его решающего значения для реализации человека теряется глубина понимания общественной репрессии. Поэтому подчеркивание ревизионистами влияния "социальных условий" на развитие невротической личности в социологическом и психологическом плане гораздо более непоследовательно, чем "игнорирование" Фрейдом этих условий. Ревизионистское искажение теории инстинктов ведет к традиционной недооценке сферы материальных потребностей в пользу духовных, а также роли общества в регламентации человека. Несмотря на прямую критику некоторых социальных институтов, ревизионистская социология принимает фундамент, на котором покоятся эти институты.
Невроз становится в значительной степени нравственной проблемой, и ответственность за неудавшуюся самореализацию ложится на самого индивида. Разумеется, долю вины несет и общество, но, в конечном счете, виноват именно человек:
Оглядывая свое творение, он может сказать: воистину, это хорошо. Но что он может сказать в отношении себя?.. Мы создали чудесные вещи, но не смогли сделать из себя существ, которые были бы достойны громадных усилий, затраченных на эти вещи. В нашей жизни нет братства, счастья, удовлетворенности; это - духовный хаос и мешанина...* (* Фромм Э. Психоанализ и религия, с. 144. - Примеч. авт.) 
Фромм указывает на дисгармонию между обществом и индивидом, но и только. Что бы общество ни совершало по отношению к индивиду, ни ему, ни аналитику это не мешает сосредоточиться на "целостной личности" и ее продуктивном развитии. Согласно Хорни, общество создает определенные типические трудности, которые, "накапливаясь, могут привести к формированию невроза"** (** The Neurotic Personality, p. 284. - Примеч. авт.) Фромм более серьезно подходит к негативному воздействию общества на индивида, но видит в нем только указание на необходимость развивать продуктивную любовь и продуктивное мышление. Все зависит от "способности его [человека. - Примеч. перев.] относиться к самому себе, к своей жизни и счастью всерьез; оно зависит от его готовности решать и свои собственные нравственные задачи, и нравственные проблемы всего общества. Оно, наконец, зависит от его мужества быть самим собой и быть для себя"*** (*** Фромм Э. Человек для самого себя, с. 190. - Примеч. авт.) В период тоталитаризма, когда индивид без остатка превратился в субъект-объект манипулирования, так что для "здорового и нормального человека" сама идея различия между бытием "для себя" и "для других" потеряла свой смысл, в период, когда противостояние реального нонконформизма всемогущему аппарату выглядит смехотворным и обреченным, - в этой ситуации неофрейдистский философ призывает индивида быть собой и быть для себя. Для ревизиониста жестокий факт общественной репрессии превратился в "нравственную проблему" - как это всегда происходило в конформистской философии всех времен. И поскольку анализ видит в клиническом факте невроза "симптом моральной несостоятельности"**** (**** Там же, с. 19. - Примеч. авт.), "психоаналитическое врачевание души" становится воспитанием, нацеленным на формирование "религиозного" отношения к жизни* (*Фромм Э. Психоанализ и религия, с. 193. - Примеч. авт.)
Ревизия психоаналитической теории влечет за собой уход от психоанализа к интернализованной этике и религии. Если "рана" человеческого существования не имеет корней в биологической конституции человека и если причина ее появления и увековечения не в самой структуре цивилизации, то психоанализ лишается своего глубинного измерения, а (онтогенетический и филогенетический) конфликт между доиндивидуальными и надындивидуальными силами сводится к вопросу рационального или нерационального, нравственного или безнравственного поведения сознательных индивидов. Существо психоаналитической теории - не просто в открытии бессознательного, но в описании его специфической динамики, формообразований двух основополагающих влечений, история которых только и способна открыть всю глубину угнетения, налагаемого цивилизацией на человека. Отрицание решающей роли сексуальности (приписываемой ей Фрейдом) ведет к отрицанию фундаментального конфликта между принципом удовольствия и принципом реальности: "очищенные" инстинкты человека способны вписаться в социально полезное и приемлемое счастье. Но Фрейд именно потому, что он рассматривал сексуальность представителя принципа удовольствия в целом, смог открыть общие корни как "всеобщей", так и невротической несчастности, уходящие вглубь, далеко за пределы индивидуального опыта, и распознать первичную "структурную" репрессию, которая лежит в основе всякой сознательно испытываемой и направляемой репрессии. Он воспринял это открытие слишком серьезно, и это позволило ему избежать отождествления счастья с его успешной сублимацией в продуктивной любви и иных продуктивных видах деятельности и увидеть катастрофичность цивилизации, ориентирующейся на счастье, ее угрозу для цивилизации в целом. Реальную свободу и счастье, по Фрейду, отделяет огромная пропасть от псевдосвободы и счастья, которые проповедуются в репрессивной цивилизации. Но для ревизионистов не существует такой трудности. Переместив свободу и счастье в сферу духа, они берутся утверждать, что "проблема производства практически решена"* (* Фромм Э. Человек для самого себя, с. 114. - Примеч. авт.):
Никогда еще человек не подходил так близко, как сегодня, к осуществлению своих самых заветных надежд. Наши научные открытия и технические достижения приближают время, когда стол будет накрыт для всех голодных...** (** Фромм Э. Психоанализ и религия, с. 144. - Примеч. авт.) 
Эти утверждения верны - но только если помнить о второй стороне противоречия: именно потому, что человек никогда так близко не подходил к осуществлению своих надежд, он никогда не сталкивался с такими строгими ограничениями для их осуществления; именно потому, что мы можем представить себе день универсального удовлетворения индивидуальных потребностей, на его пути воздвигаются мощнейшие препятствия. Только освещая эту связь, социологический анализ идет дальше Фрейда, в противном же случае мы имеем дело с непоследовательным приукрашиванием теории инстинктов ценой ее увечья.
Фрейд установил существенную связь между человеческой свободой и счастьем, с одной стороны, и сексуальностью, с другой: последняя является первичным источником первых и в то же время основой необходимости их ограничения цивилизацией. Ревизионистское разрешение конфликта путем перенесения свободы и счастья в сферу духа неизбежно ослабляет эту связь. И хотя уменьшение роли сексуальности в теории могло быть мотивировано терапевтическими находками, для ревизионистской философии это было неизбежным в любом случае.
Хотя сексуальные проблемы могут иногда преобладать в симптоматике, все же они больше не рассматриваются как динамический центр неврозов. Сексуальные трудности скорее являются следствием, чем причиной структуры невротического характера. С другой стороны, возрастает значение нравственных проблем.*** (*** Ногпеу К. New Ways in Psychoanalysis. New York: W. W. Norton, 1939, p. 10. - Примеч. авт.)
Эта концепция не просто принижает роль либидо, но изменяет внутреннее направление теории Фрейда. Нигде это не обнаруживается с такой очевидностью, как в реинтерпретации Эдипова комплекса у Фромма, который пытается "перевести его с языка секса на язык межличностных отношений"* (* Фромм Э. Психоанализ и религия, с. 195-197. (Перевод изменен. - Примеч. пер.) См. также еще более изощренную интепретацию Фромма в: The Forgotten Language. New York: Rinehart, 1951, pp. 231-235. - Примеч. авт.) Основной смысл этого "перевода" в том, что сущность инцестуального желания заключается не в "сексуальном стремлении", а в желании остаться надежно защищенным - остаться ребенком. "Утробный плод живет в матери и благодаря ей, и акт рождения - только шаг на пути к свободе и независимости". Это верно - но свобода и независимость, которые предстоит обрести (если только об этом вообще можно говорить), отягощены нуждой, смирением и страданиями; что же касается акта рождения - то это первый и самый болезненный шаг на пути, уводящем в сторону от удовлетворения и надежности. Идеологическая интерпретация Эдипова комплекса у Фромма подразумевает принятие свободы, связанной с несчастьем, ее отделение от удовлетворения (в то время как в теории Фрейда Эдипово желание означает несмолкающий детский протест против этого отделения) - протест не против свободы, но против репрессивной свободы, несущей страдания. И, наоборот, Эдипово желание - это неутолимое детское стремление к первообразу свободы, т.е. к свободе от потребностей. И поскольку (неподавленное) сексуальное влечение является биологическим носителем этого первообраза свободы, сущность Эдипова желания составляет именно "сексуальное влечение". Его естественный объект - не мать как таковая, но как женщина - как принцип удовлетворения. Такой Эрос, связанный с рецептивностью, покоем, безболезненным и целостным удовлетворением, максимально приближается к инстинкту смерти (возвращение в лоно), а принцип удовольствия - к принципу нирваны. Эрос дает здесь свой первый бой всему, что несет с собой принцип реальности: отцу, господству, сублимации и смирению. Однако затем свобода и осуществление постепенно начинают ассоциироваться с этими отцовскими принципами: свобода от потребностей приносится в жертву нравственной и духовной независимости. Именно "сексуальное влечение" к матери-женщине составляет первую угрозу психическому фундаменту цивилизации; именно это "сексуальное влечение" превращает Эдипов конфликт в прототип инстинктивных конфликтов между индивидом и его обществом. Если бы сущность Эдипова желания составляла всего только потребность в надежной защите ("уход от свободы"), если бы ребенок желал непозволительной безопасности и непозволительного удовольствия, Эдипов комплекс действительно представлял бы собой проблему воспитания, не затрагивающего опасные зоны инстинктов общества.
Не меньшую выгоду приносит и отказ от принципа смерти. Фрейдовская гипотеза инстинкта смерти и его роли в цивилизованной агрессии проливает свет на одну из старательно забываемых загадок цивилизации; она открывает скрытые бессознательные узы, объединяющие угнетенных и их угнетателей, солдат и их генералов, индивидов и их правителей. Массовые катастрофы, которыми помечен прогресс цивилизации господства, были узаконены ввиду угрозы ее возможного уничтожения инстинктивным соглашением человеческих жертв со своими палачами. Во время Первой мировой войны Фрейд писал:
Подумайте о безграничной жестокости, свирепости и лживости, которые сейчас широко распространились в культурном мире. Вы действительно думаете, что кучке бессовестных карьеристов и соблазнителей удалось бы сделать столько зла, если бы миллионы идущих за вожаками не были соучастниками преступления?* (* Введение в психоанализ, с. 91. - Примеч. авт.)
Но побуждения, предполагаемые этой гипотезой, несовместимы с моралистической философией прогресса, за которую горячо ратуют ревизионисты. Карен Хорни кратко излагает ревизионистскую позицию:
Гипотеза [Инстинкта Смерти] Фрейда подразумевает, что враждебность и деструктивность мотивированы в конечном счете побуждением к разрушению.* (* New Ways in Psychoanalysis, pp. 130-131. - Примеч. авт.) 
Такое резюме концепции Фрейда неверно. Он вовсе не утверждал, что мы живем для того, чтобы разрушать; инстинкт разрушения либо действует против инстинктов жизни, либо служит им; более того, цель влечения к смерти - не в разрушении per se, но в устранении потребности разрушения. Согласно Хорни, мы жаждем разрушения, потому что "чувствуем себя беззащитными, униженными, оскорбленными", потому что хотим защитить "свою безопасность или счастье, или то, что принимаем за них". Для того чтобы прийти к этим заключениям, оправдывающим индивидуальную и национальную агрессивность всех времен, не было нужды прибегать к психоаналитической теории. Либо наша безопасность действительно находится под угрозой, и тогда наше желание разрушения представляется разумной и рациональной реакцией; либо мы только "чувствуем" угрозу, и в этом случае следует приняться за исследование индивидуальных и надындивидуальных причин этого чувства.
С отказом ревизионистов от гипотезы влечения к смерти связан аргумент, который якобы указывает на "реакционные" импликации теории Фрейда и противопоставляет им прогрессивную социологическую ориентацию ревизионистов. Фрейдовская гипотеза влечения к смерти
...парализует всякое усилие найти причины, которые бы объясняли проявления деструктивности в специфических культурных условиях, как, вероятно, и усилия изменить что-либо в этих условиях. Если деструктивность лежит в самой сущности человека и, следовательно, если он обречен быть несчастным, то зачем стремиться к лучшему будущему?** (** New Ways in Psychoanalysis, p. 132. - Примеч. авт.)
Аргумент ревизионистов принижает степень изменчивости побуждений в теории Фрейда и степень их подверженности переходу в другие "модификации", не исключая влечение к смерти и его производные. По нашему предположению, энергия влечения к смерти вовсе не обязательно "парализует" усилия, направленные на достижение "лучшего будущего"; напротив, такие усилия парализуются систематическими ограничениями, налагаемыми цивилизацией на инстинкты жизни и вытекающей отсюда неспособностью последних к эффективному "связыванию" агрессии. Для утверждения "лучшего будущего" необходимо нечто гораздо большее, чем просто устранение негативных черт "рынка", "безжалостной" конкуренции и т.п.; для этого необходимы фундаментальные изменения как в структуре инстинктов, так и в строении культуры. Стремление к лучшему будущему "парализовано" не осознанием Фрейдом этой необходимости, а ее "спиритуализацией" ревизионистами, назначение которой скрыть пропасть между прошлым и будущим. Фрейд не верил, что социальным путем человеческую природу можно изменить настолько, чтобы освободить ее от внешнего и внутреннего угнетения, но его "фатализм" не был безысходным.
Искалеченная теория инстинктов венчает ревизию теории Фрейда. От сознания к бессознательному, от личности к детству, от индивида к родовым процессам - такова была ее сущностная направленность. Теория двигалась от поверхности вглубь, от "завершенного" и адаптированного к обстоятельствам (conditioned) человека к его источникам и ресурсам. Это направление является определяющим для критики цивилизации у Фрейда: только с помощью "регрессии" за пределы обманчивых форм зрелого индивида и его частной и публичной жизни он обнаружил негативность оснований, на которых они покоятся. Более того, только доведя эту критическую регрессию до глубочайшего биологического слоя, Фрейд сумел вскрыть взрывоопасное содержание этих форм, а вместе с ним всю мощь культурной репрессии. В либидо он распознал энергию инстинктов жизни и тем самым противопоставил их удовлетворение спиритуалистическому трансцендентализму. В этом смысле понятия счастья и свободы у Фрейда неизбежно критичны в силу их материалистической подоплеки: в них выражен протест против спиритуализации желаний.
Неофрейдисты меняют направленность теории Фрейда, перемещая акцент с организма на личность, с материальных оснований на идеальные ценности. Их разнообразные ревизии логически весьма последовательны: одна вытекает из другой. А целое можно суммировать следующим образом: "культурная ориентация" воспринимает социальные институты и отношения как законченные продукты, в форме объективных сущностей - скорее как данные, чем созданные факты. Для того чтобы принять их в этой форме, приходится сместить психологический акцент с детского на зрелый период, так как только на уровне развитого сознания возможно приписать культурной среде функцию формирования характера и личности вне и помимо биологического уровня. И наоборот, только принижение роли биологических факторов и искажение теории инстинктов позволяет определить личность в терминах объективных культурных ценностей, оторванных от их репрессивной почвы, которая исключает их реализацию. Для того чтобы представить эти ценности как свободу и осуществление, приходится очистить их от материала, из которого они сделаны, а борьбу за их реализацию превратить в духовную и нравственную борьбу. В отличие от Фрейда ревизионисты отбрасывают истинностную ценность инстинктивных потребностей, которой необходимо "пожертвовать" для того, чтобы человеческое существо могло функционировать в сфере межличностных отношений. Принося в жертву эту истину, которой психоаналитическая теория обязана всеми своими прозрениями, ревизионисты сами принимают сторону того принципа реальности, против которого они столь истово ведут борьбу.

ПРИЛОЖЕНИЕ 
Политическое предисловие 1966 года
Эрос и цивилизация: такое заглавие эвфемистически выразило ту оптимистическую и даже положительную мысль, что достижения развитого индустриального общества позволяют человеку повернуть вспять ход прогресса и разорвать гибельный союз производительности и деструктивности, свободы и репрессии - иными словами, научиться веселой науке (gaya sciencia) использования социального богатства для формирования мира человека в соответствии с его Инстинктами Жизни в общей борьбе против всего, что несет Смерть. Этот оптимизм исходил из предположения, что рациональное основание приемлемости господства исчерпало себя и что теперь необходимость тяжелого труда и нужда "искусственно" поддерживаются в интересах системы господства. Я недооценил значение того факта, что это "отжившее" рациональное основание значительно усилили (если вообще не заняли его место) более действенные формы социального контроля. Те самые силы, которые помогают обществу умиротворять борьбу за существование, служат подавлению потребности индивидов в освобождении. Там, где примирить людей с их жизнью и их правителями не способен даже высокий жизненный уровень, необходимый катексис либидо обеспечивается "социальной инженерией" души и "наукой о человеческих отношениях". В обществе изобилия от власти не требуется оправдание своего права на власть. Она обеспечивает производство благ, удовлетворение сексуальной и агрессивной энергии ее подданных. Власть как бы является этой стороной добра и зла, как и бессознательное, чью деструктивную силу она так успешно представляет: в ее логике отсутствует принцип противоречия. Поскольку изобилие общества во все возрастающей степени зависит от непрерывного производства, утилизации отходов, технических приспособлений, запланированного износа и изготовления средств разрушения, традиционные способы приучения индивидов к этим требованиям становятся неадекватными. С одной стороны, "экономический кнут" даже в наиболее утонченных его формах кажется уже не достаточным для поддержания борьбы за существование в сегодняшней отжившей организации, с другой - законы и патриотизм не способны обеспечить активную народную поддержку все более опасной экспансии системы. Научное управление инстинктивными потребностями уже давно стало жизненно важным фактором воспроизводства системы: объектом либидо становятся товары, являющиеся предметом купли и потребления, а для возбуждения и удовлетворения агрессивности, залегающей в глубинном измерении бессознательного, служит специально искажаемый и раздуваемый до нужного размера образ национального Врага, с которым следует сражаться и которого следует ненавидеть. Осуществление этой интроекции Принципа Реальности находит необходимые политические инструменты в демократии масс, которая не только позволяет (до некоторой степени) людям выбирать себе правителей и участвовать (до некоторой степени) в правительстве, ими же управляющем, но также позволяет правящим скрываться за технологическим покровом производящего и разрушающего аппарата, который они контролируют. Демократия утаивает человеческую и материальную цену выгод и удобств, предоставляемых ею тем, кто с нею сотрудничает. Люди, умело манипулируемые и организуемые, свободны. Но цена их свободы - неведение, бессилие и интроецированная гетерономия.
Нет смысла говорить об освобождении с людьми свободными - а мы свободны, если только не принадлежим к угнетаемому меньшинству. Нет также смысла говорить о чрезмерном давлении, если мужчины и женщины пользуются большей сексуальной свободой, чем когда-либо прежде. Но правда состоит в том, что эта свобода и удовлетворенность превращают землю в ад. И хотя ад все еще сосредоточен в некоторых удаленных местах: Вьетнам, Конго, Южная Африка, а также в гетто "общества изобилия": Миссисипи, Алабама, Гарлем, - эти инфернальные места бросают отсвет на целое. Легко и благоразумно видеть в них всего лишь карманы бедности и страдания в растущем обществе, которое способно устранить их постепенно и избежать катастрофы. Возможно даже, что подобная интерпретация правильна и реалистична. Вопрос вот в чем: устранить какой ценой - не в долларах и центах, но в человеческих жизнях и человеческой свободе?
Я употребляю это слово - свобода - не без колебаний, ибо именно во имя свободы совершались преступления против человечества. Разумеется, для истории ситуация не нова: и бедность, и эксплуатация всегда были продуктами экономической свободы; снова и снова людей освобождали по всему миру их хозяева и правители, но их новая свобода оборачивалась подчинением, причем не просто власти закона, но власти [чуждого им] закона других. То, что начиналось как подчинение силе, скоро становилось "добровольным рабством", сотрудничеством в целях воспроизводства общества, делающего рабство все более щедро вознаграждаемым и приятным. Воспроизводство (больше и лучше) этих образов жизни все более отчетливо и осознанно стало означать отказ от других возможных образов жизни, способных положить конец воспроизводству репрессии и разделению на рабов и господ.
В настоящее время этот союз свободы и рабства стал "естественным" и превратился в средство прогресса. Процветание все в большей степени кажется предпосылкой и побочным продуктом самое себя движущей производительности, постоянно нуждающейся в новых областях потребления и объектах разрушения как вовне, так и внутри человека, но в то же время удерживаемой от "переливания" в очаги нищеты - как у себя в стране, так и за рубежом. По отношению к этой амальгаме свободы и агрессии, производства и деструкции образ человеческой свободы оказывается перевернутым: он становится проектом ниспровержения прогресса такого типа. Освобождение инстинктивных потребностей в мире и покое, а также в "асоциальном" автономном Эросе предполагает освобождение от репрессивного изобилия: перемену направления прогресса.
Основная мысль "Эроса и цивилизации", более полно развитая в моей книге "Одномерный человек", заключалась в том, что жизнь в Государстве Благополучия-через-войну вовсе не является судьбой человека, что последний нуждается в некотором новом жизненном начале для того, чтобы, устранив тот "внутримирской аскетизм", который создавал базис для господства, перестроить аппарат производства и служащего ему познания. Это был новый, решительно отрицающий сверхчеловека Ницше образ человека, в достаточной степени наделенного разумом и здоровьем для того, чтобы обойтись без героев и героических добродетелей, лишенного влечения к жизни, полной опасностей, к тому, чтобы принять вызов; человека, совесть которого позволяет ему разглядеть жизнь как самоцель и прожить ее в радости и без страха. "Полиморфная сексуальность" - такой термин я употребил для того, чтобы указать, что новое направление прогресса будет всецело зависеть от возможности активизировать подавленные, заторможенные органические потребности: превратить человеческое тело в инструмент не столько труда, сколько удовольствия. Мне казалось, что старая формула развития потребностей и способностей перестала быть адекватной, а предпосылкой и содержанием освобождения становятся новые, качественно иные потребности и способности.
Идея этого нового Принципа Реальности основывалась на предположении о том, что материальные условия для его развития или уже сформировались, или могли быть сформированы в развитых индустриальных обществах нашего времени. Не вызывало сомнений, что реализация технических возможностей будет означать революцию. Но субъект истории (агент революции) оказался подавлен размахом и эффективностью демократической интроекции: свободные люди не нуждаются в освобождении, а угнетаемые недостаточно сильны, чтобы освободиться самостоятельно. Эти условия формируют иное понятие Утопии: освобождение является наиболее реалистичной и конкретной из всех исторических возможностей и в то же время наиболее рационально и эффективно подавляемой - наиболее абстрактной и отдаленной возможностью. Ни философия, ни теория не в состоянии устранить эту демократическую интроекцию правителей в своих подданных. Когда в обществах с той или иной степенью изобилия производительность достигает уровня, при котором массы получают свою долю благ, а оппозиция эффективно "сдерживается" демократическими средствами, так же эффективно сдерживается и конфликт между господином и рабом, или, точнее, этот конфликт меняет свое социальное местонахождение. Его продолжением становится восстание отсталых стран против невыносимого наследия капитализма и его продолжения в неоколониализме. Марксова концепция постулировала, что путь в свободное общество открыт только для тех, кто свободен от благ капитализма: историческими агентами освобождения могли стать только те, чье существование само по себе являлось отрицанием капиталистической собственности. На внутренней арене марксова концепция полностью обретает свою значимость. В той степени, в которой общества, построенные на эксплуатации, превратились в мировые державы, в той степени, в которой новые независимые нации стали полем битвы за их интересы, "внешние" силы сопротивления перестали быть чуждыми: они становятся врагом системы внутри ее самой. Это, однако, не делает бунтарей выразителями воли человечества. Сами по себе они (так же мало, как и Марксов пролетариат) вовсе не являются представителями свободы. Здесь также приложима марксова концепция, согласно которой международный пролетариат получит свое интеллектуальное оружие извне: "молния мысли" ударит в "naiven Volksboden"* (* наивную народную почву (нем.). - Примеч. пер.) Грандиозные идеи объединения теории и практики несправедливы по отношению к слабым зародышам такого союза. Однако восстание в отсталых странах нашло отклик в развитых странах, где молодежь протестует против подавления изобилием и против войны за рубежом.
Бунт против лживых отцов, учителей и героев и солидарность с обездоленными всего мира: нет ли здесь какой-либо "органической" связи между двумя гранями протеста? Эта солидарность кажется прежде всего инстинктивной. Бунт внутри страны, обращенный вовнутрь, кажется в значительной степени импульсивным. Его цели трудно определить: тошнота, вызванная "образом жизни", бунт как дело физической и духовной гигиены. Тело против "машины" - не против механизма, конструируемого с целью сделать жизнь мягче и безопаснее, ослабить жестокость природы, но против машины, овладевшей механизмом: политической машины, машины корпораций, культурной и образовательной машины, которая скомкала благословение и проклятие в одно рациональное целое. Это целое стало слишком большим, его структура слишком прочной, его функционирование слишком эффективным - неужели же вся мощь отрицания сосредоточена в еще не полностью завоеванных, примитивных, разрозненных силах? Тело против машины: против самой безжалостной машины разрушения всех времен сражаются мужчины, женщины и дети, вооруженные самыми примитивными орудиями, - неужели же партизанская война определяет суть революции нашего времени?
Культурная отсталость может дать исторический шанс повернуть колесо прогресса в другом направлении. Развитие сверхмощного технического и научного потенциала опровергает само себя, когда против беднейших на этой земле, против их лачуг, больниц и рисовых полей общества изобилия бросают оснащенные радарами бомбардировщики, химические вещества и "специальные силы". Эти якобы "случайные" явления обнаруживают существо современного общества: они срывают технологический покров, за которым скрывается реальное могущество. Способность уничтожить и сжечь несколько раз все существующее и соответствующий этому способ мышления - побочные продукты развития производительных сил в системе эксплуатации и репрессии; и чем больше удобств предоставляет система своим привилегированным подданным, тем выше становится производительность. Общество изобилия уже достаточно ясно продемонстрировало, что оно является обществом войны; и если его граждане еще не заметили этого, то этого нельзя сказать о его жертвах.
Перешагивание через стадию общества изобилия может стать историческим преимуществом опоздавших, технически отставших обществ. Бедность и слабость отсталых народов, возможно, заставит их воздержаться от агрессивного и расточительного использования науки и техники и удерживать под контролем a la mesure de I'homme* (*соразмерно с человеком (фр.). - Примеч. пер.) аппарат производства, используя его для удовлетворения и развития жизненно важных индивидуальных и коллективных потребностей.
Для сверхразвитых стран этим шансом могло бы быть упразднение условий, при которых человеческий труд увековечивает как самодвижущаяся сила свою подчиненность аппарату производства, а следовательно, и отжившим формам борьбы за существование. Упразднение этих форм является, как и всегда прежде, задачей политического действия, но у настоящей ситуации есть важнейшее отличие. В то время как предыдущие революции приводили к более значительному и целенаправленному развитию производительных сил, сегодня революция в сверхразвитых обществах означала бы отмену этой тенденции: сокращение сверхразвития и его репрессивной рациональности. Отказ от воспроизводства состояния изобилия, далеко не гарантируя еще чистоты, простоты и "естественности", мог бы указать путь к более высокой ступени человеческого развития, основанной на достижениях технологического общества. Прекращение расточительного производства вещей, нацеленных на разрушение (что означало бы конец капитализма во всех его формах), могло бы покончить с телесными и духовными увечьями, наносимыми человеку производством. Иными словами, сформировать окружающую среду и преобразовать природу способны не подавленные, а освобожденные Инстинкты Жизни, которые только и могли бы подчинить агрессивность своим требованиям.
Для остальных стран исторический шанс заключается в отсутствии условий, ведущих к эксплуататорской технологии и индустриализации и развитию агрессивной производительности. Уже тот факт, что господство изобилия, живущее войной, направляет свою уничтожающую мощь на отсталые страны, дает понятие о размере угрозы. В восстании отсталых народов богатые общества встречают в стихийной и грубой форме не только социальный протест в традиционном смысле, но также инстинктивный бунт, биологическую ненависть. Распространение партизанской войны в разгар века техники - событие символическое: энергия человеческого тела бунтует против невыносимой репрессии и бросается на машины репрессии. Возможно, бунтари ничего не знают о путях организации общества, о построении социалистического общества; возможно, они запуганы своими лидерами, которые кое-что знают об этом, но их полное страха существование - одна сплошная потребность освобождения, которому противостоят сверхразвитые общества.
Западная цивилизация всегда прославляла героя, жертвенность во имя города, государства, нации. Но вопрос о том, стоит ли город, государство, нация этой жертвы, ставился редко. Табу на несомненную прерогативу целого всегда поддерживалось и упрочивалось, и с тем большей жесткостью, чем большая индивидуальная свобода предполагалась внутри целого. Вопрос, который возникает извне и подхватывается теми, кто отказывается участвовать в игре с изобилием, звучит так: не является ли упразднение этого целого предпосылкой появления подлинно человеческого города, государства, нации?
Наибольшие шансы здесь на стороне тех держав, которые еще не возникли. Романтична в данном случае не позитивная оценка освободительных движений в отсталых странах, но положительная оценка их перспективы. Не видно причины, по которой наука, техника и деньги прекратили бы свою деструктивную работу, сопровождающуюся перестраиванием своего собственного образа. "Цена прогресса ужасающе высока, но мы победим". Так говорят не только обманутые жертвы, но и глава их государства. И, однако, существуют фотографии - документы войны во Вьетнаме, показывающие ряд полураздетых трупов, лежащих перед победившими. Они во всех подробностях напоминают трупы обессиленных, умерших от голода в Освенциме и Бухенвальде. Ничто и никогда не сможет победить эти факты, даже чувство вины, которое находит выход в дальнейшей агрессии. Но агрессия может обернуться против самого агрессора. Странный миф, гласящий, что незаживающую рану можно залечить только оружием, которое ее нанесло, пока еще ни разу в истории себя не оправдал. Насилие, прерывающее цепь насилия, может стать началом новой цепи. И как внутри, так и извне этого континуума борьба будет продолжаться. И это не схватка Эроса с Танатосом, ибо существующее общество также обладает своим Эросом, который защищает, увековечивает и расширяет жизнь. И эта жизнь вовсе не плоха для тех, кто с ней мирится и даже участвует в репрессии. Но, подводя итог, следует признать, что агрессивность защищающейся жизни менее пагубна для Инстинктов Жизни, чем агрессивность агрессии.
"В защиту жизни" - эта фраза обладает взрывоопасной силой в обществе изобилия. Она подразумевает не только протест против неоколониальной войны и бойни, сжигание карточек призывниками, рискующими расплатиться за это тюрьмой, борьбу за гражданские права, но также отказ использовать мертвый язык изобилия, носить чистую одежду, наслаждаться приспособлениями, рождаемыми изобилием, получать образование, с ним связанное. Новая богема, битники, хиппи - все эти "декаденты" стали теперь тем, чем всегда было декадентство: убогим прибежищем опороченной гуманности.
Можно ли говорить о соединении эротического и политического измерений?
Не только радикальный протест против безотказно эффективного общества изобилия, но даже попытка его сформулировать, высказать выглядят нелепыми, по-детски нереальными. Так, нелепо, но и, вероятно, "логично" то, что движение за свободную речь в Беркли скандально завершило свое существование из-за появления знака из четырех букв. Возможно, равным образом и смешно, и верно видеть более глубокое значение в надписях на пуговицах, носимых некоторыми демонстрантами (среди них и дети) и выражающих протест против бойни во Вьетнаме: ЛЮБИТЬ, А НЕ ВОЕВАТЬ. С другой стороны, противниками новой молодежи, живущей отказом и бунтом, выступают представители старого порядка, которые, защищая его существование, одновременно защищают разрушение, безумное потребление, загрязнение и, значит, приносят в жертву сам порядок. Сюда относятся представители организованного труда, но, конечно, лишь в той степени, в какой причастность к капиталистическому преуспеванию зависит от непрерывной защиты установившейся социальной системы.
Может ли вызывать сомнение исход ближайшего будущего? Большинство людей в обществе изобилия на стороне того, что есть, но не того, что может или должно быть. И установившийся порядок достаточно прочен и эффективен, чтобы оправдать эту приверженность и гарантировать стабильность этого общества. Однако сама сила и действенность этого порядка могут стать факторами дезинтеграции. Увековечение устаревшей необходимости труда, остающегося основным занятием (даже в урезанной форме), потребует увеличивающегося расхода ресурсов, создания новых ненужных рабочих мест и сфер услуг, роста военного сектора разрушения. Эскалация войн, постоянное приготовление к войне и тотальная власть недостаточны для того, чтобы держать людей под контролем. Другим средством является изменение нравственности, от которой зависит само общество, ибо технический прогресс, необходимый для поддержания установившегося общества, благоприятствует развитию потребностей и способностей, антагонистичных социальной организации труда, на котором построена система. В ходе автоматизации стоимость социального продукта все меньше определяется рабочим временем, требующимся для его производства. Следовательно, реальная социальная потребность в производительном труде падает, и этот вакуум должен заполняться непроизводительной деятельностью. Все увеличивающийся объем (реально выполненной) работы становится излишним и бессмысленным. И хотя тотальный контроль продолжает утверждать и даже умножать эти виды деятельности, такой прирост должен иметь верхний предел, который будет достигнут тогда, когда прибавочной стоимости, создаваемой производительным трудом, будет недостаточно для того, чтобы оплатить непроизводительный труд. Неизбежным поэтому кажется прогрессирующее сокращение труда, и в свете этой возможности система должна обеспечить занятость без реальной работы. Необходимо развивать потребности, которые бы порывали с рыночной экономикой, а возможно, были бы даже несовместимы с ней.
По-своему общество изобилия готовится к этой возможности, пытаясь создать условия для "воспитания стремления к красоте и жажды общности", обновления "контакта с природой", обогащения сознания и почитания "творчества ради творчества". Однако то, что внутри установившейся системы эти стремления превращаются в администрируемую культурную деятельность, субсидируемую правительством и крупными корпорациями, как продолжение их исполнительной власти внутри душ массы, указывает на лживость подобных заявлений. Совершенно невозможно узнать в таком описании человеческих стремлений Эрос и совершаемое им автономное преобразование окружающей среды и репрессивного существования. И если эти цели должны быть достигнуты без непримиримого конфликта с требованиями рыночной экономики, это означает, что они должны быть удовлетворены в рамках отношений, основанных на коммерции и прибыли. Но удовлетворение такого рода равносильно отказу, потому что эротическая энергия Инстинктов Жизни не может освободиться в условиях дегуманизированного изобилия, основанного на прибыли. Разумеется, конфликт между необходимым развитием неэкономических потребностей, которые бы утверждали идею упразднения труда (жизнь как самоцель), с одной стороны, и необходимостью сохранения потребности зарабатывать на жизнь, с другой, вполне поддается контролю и регулированию, (в особенности до тех пор, пока враг внутри и извне может служить движущей силой для защиты status quo). Однако конфликт может стать взрывоопасным, если он сопровождается и усугубляется перспективой изменений в самой основе развитого индустриального общества, а именно постепенным разрушением капиталистического предприятия в ходе автоматизации.
Тем временем необходимо что-то делать. Слабейшее место системы там, где она выказывает наибольшие жестокость и силу: в эскалации военного потенциала (который нуждается в периодической реализации со все меньшими мирными передышками для подготовки). По-видимому, необходимо очень сильное давление, чтобы изменить эту тенденцию, так как это обнажило бы опасные места в социальной структуре: ее превращение в "нормальную" капиталистическую систему едва ли представимо без серьезного кризиса и радикальных экономических и политических перемен. Сегодня оппозиция войне и военной интервенции имеет прочные корни: она восстает против тех, чье экономическое и политическое доминирование зависит от продолжающегося (и увеличивающегося) воспроизводства военного истеблишмента, его "множителей" и политики, которая неизбежно влечет за собой такое воспроизводство. Эти интересы достаточно очевидны, и для войны с ними требуются не ракеты, бомбы и напалм, а нечто, что произвести гораздо труднее, - распространение неподцензурного и неподдающегося манипуляциям знания, сознания и прежде всего организованного отказа продолжать работу материальными и интеллектуальными инструментами, которые теперь используются против человека - для защиты свободы и процветания тех, кто обладает властью.
В той степени, в какой организованный труд действует для защиты status quo, в той степени, в какой доля труда в материальном процессе производства снижается, - интеллектуальные умения и способности становятся социальными и политическими факторами. Сегодня отказ ученых, математиков, техников, индустриальных психологов и исследователей общественного мнения от сотрудничества с системой может совершить то, что уже не в состоянии совершить даже широкомасштабная забастовка, которая, однако, положила начало перемене и подготовила почву для политических действий. То, что такая идея кажется совершенно нереалистичной, не умаляет политической ответственности тех, кто принимает интеллектуальное участие в функционировании индустриального общества. Интеллектуальный отказ может найти поддержку другого катализатора - инстинктивного отказа протестующей молодежи. Ибо ставкой являются именно их жизни или, по крайней мере, их духовное здоровье и способность действовать как неискалеченные люди. Их протест не задушить, ибо он - биологическая необходимость. "По природе" молодежь - на переднем крае борьбы за Эрос против Смерти и против цивилизации, которая стремится укоротить "окольный путь к смерти" Путем контроля над средствами поддержания жизни. Но в управляемом обществе биологическая необходимость не обязательно переходит в действие: организация требует контрорганизации. Сегодня борьба за жизнь, борьба за Эрос - это политическая борьба.