АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ
НАУКАМ
СОВРЕМЕННАЯ
АНАЛИТИЧЕСКАЯ
ФИЛОСОФИЯ
Выпуск 1
СБОРНИК ОБЗОРОВ И РЕФЕРАТОВ
Москва-1988
АНАЛИТИЧЕСКАЯ "ФИЛОСОФИЯ СОЗНАНИЯ":
ВОКРУГ Л. ВИТГЕНШТЕЙНА
(Аналитический обзор)
Среди дисциплин, входящих в состав англо-американской
аналитической философии, одно из главных мест занимает
"философия сознания" (philosophy of mind ). В ходе эволюции
аналитической традиции существенно менялась проблематика данной
дисциплины, но при атом исследования по "философии сознания"
всегда были достаточно тесно связаны о эпистемологией, а в
последние годы - о аналитической "философией психологии".
"Философия сознания" выделяется среди других дисциплин своим
специфическим методом и приемами аргументации, характерной
целевой установкой на изучение механизма фиксации процессов
сознания в естественном языке. Конституирование предмета
рассматриваемой дисциплины связано как с демонстрацией ее
историко-философских корней, так и с выяснением отношения к
наследию "классиков" аналитической традиции. Если в первом случае
возникновение "аналитического" подхода к сознанию чаще всего
обнаруживают в трудах Р.Декарта (взгляды которого при этом сильно
модернизируются), то во втором - в качестве крупнейшей фигуры
выделяется Л. Витгенштейн. Конструктивно-критическое отношение к
позиции австрийского философа по проблемам сознания (и в более
широком плане - психики как таковой) служит отправным
110
пунктом для ряда современных концепций. Именно поэтому любое
резкое разграничение витгенштейноведения и витгенштейнианства
сейчас заведомо окажется искусственным, не соответствующим
сложившейся ситуации в западной философии.
Далеко не случайно, что одно из известных обобщающих
исследований теперешнего положения в "философии сознания",
опубликованное в сборнике серии "Современная философия",
выпускаемой под эгидой Международного института философии,
оказалось ориентированным на новейшие прочтения Витгенштейна.
По мнению автора этого исследования, американского философа
Б.Страуда, "учение и произведения Людвига Витгенштейна во многом
ответственны за то, что философия сознания в 50-е и 60-е годы заняла
центральное место в философии англоязычных стран" (9, с.319). Что
же касается публикаций 70-х и начала 80-х годов, то в них
рассматриваются практически те же проблемы, что и в текстах
Витгеншгейна, однако общая ориентация "философии сознания"
отличается заметной сциентистской окраской, достаточно чуждой
позиции австрийского философа. Оценка этой позиции, пишет Страуд,
сейчас уже не должна.сводиться к простому разъяснению понимания
Витгенштейном природы сознания и его места в мире. Скорее требуют
своего разъяснения современная роль и огромное влияние
витгенштейновской "философии сознания". И прежде всего это
касается значимости его мысли о том, что сами формы нашего
повседневного языка приводят к ошибочной интерпретации
психологических состояний и процессов (9, с.323). Большим
недостатком новейших исследований Страуд считает то, что многие
авторы не учитывают специфический характер витгенштейновских
текстов,
оценивая
их
по
аналогии
с
современными
систематизированными работами по "философии сознания". При этом
исчезает понимание особых целей, которые преследовал австрийский
философ. Подобный подход ответствен и за враждебность по
отношению к Витгенштейну некоторых его оппонентов из среды
111
сциентистски-ориентироваиных философов. Другим же типичным
недостатком оказывается изучение витгенштейновской "философии
сознания" в отрыве от его "философии математики". которые на самом
деле у него взаимосвязаны. Математика для Витгенштейна - это такая
сфера человеческой деятельности, в которой в наибольшей степени
проявляются конструктивные способности сознания.
* * *
В центр дискуссий по "философии сознания" современные
авторы помещают витгенштейновский аргумент "индивидуального
(личного) языка" ( private language ) (точнее, аргумент против
возможности такого гипотетического языка). Считается, что этот
аргумент имеет далеко идущие последствия, в частности, для
эпистемологии, где он служит для опровержения одностороннего
эмпиризма, неизбежно приводящего к разрушительному для познания
скептицизму. В то же время аналитики расходятся в интерпретации
практически всех конкретных аспектов витгенштейновской позиции (в
том числе и в отношении вопроса о том, где же именно в тексте
"Философских исследований" сформулирован в этот аргумент).
Страуд вскрывает определенное единство во взглядах комментаторов,
проявляющееся в том, что, по их мнению, с помощью данного
аргумента однозначно устанавливается невозможность "логически
индивидуального языка", которому ни в коем случае нельзя обучиться
(а это, по Страуду, представляет собой сильную и трудно
воспринимаемую с позиции здравого смысла идеализацию). Почти
единодушно считается, что аргумент "индивидуального языка" лишает
ощущения и восприятия статуса сугубо индивидуальных и вследствие
этого
недостижимых,
ментальных
сущностей,
которые
не
обусловливаются никакими физическими событиями (9, с.329).
Отсюда многие философы, констатирует Страуд, склонны считать
формы внешнего,
112
наблюдаемого поведения единственным критерием правильной
предикации субъектом тех или иных психических процессов. Страуд
полагает, что если отказаться от упомянутой идеализации, то сама
идея "индивидуального языка" вполне может быть рационализирована.
Критический аргумент фактически перестает действовать в случае
"ослабленной" трактовки "индивидуального языка" как языка,
которому в принципе можно обучиться (9, с.331). Тогда станет
очевидной неправомерность точки зрения, будто в подобном
гипотетическом
языке
совершенно
невозможно
фиксировать
правильность или ошибочность составляющих его выражений. В свете
сказанного наиболее адекватной представляется Страуду позиция
американского философа Р.Фогелина (3), усматривающего в
витгенштейновской "философии сознания" демонстрацию тех
недоразумений по отношению к статусу ощущений и восприятий,
которые порождаются сугубо "индивидуальным" использованием
языка. Ведь в случае "индивидуального" следования правилам
некоторой, "языковой игры" просто невозможно объективно
обосновать применение слова иди словосочетания. Тогда и обращение
к памяти как возможному критерию различения правильного и
неправильного в языке тоже не помогает. Страуд подчеркивает, что
"точное описание использования слов, обозначающих ощущения, или
же в целом психологических выражений, свободное от тех
недоразумений, к которым мы обычно предрасположены, и есть то. к
чему, по мнению Витгенштейна, следует апеллировать, дабы
достигнуть искомого понимания сознания" (9, с.337). Фактически,
отмечает Страуд, Витгенштейн в своих поздних текстах (14, 15, 16)
обрисовал некоторый план для изучения многообразия применения
психологических понятий. Условия применения этих понятий к
субъектам сильно варьируются. Естественный язык представляет
собой очень гибкую систему, и в нем зачастую возможно такое
приписывание ментальных характеристик, которое
113
в иных контекстах ("играх") оказывается неработающим и потому
вводящим в заблуждения. "Для него (Витгенштейна. -А.Г.) природа
ментального (психологического) проясняется не открытием или
изобретением особого отношения между, так сказать, удивительными
"ментальными"
объектами
и
в
целом
непроблематичными
"физическими" вещами, что, казалось бы, должно было сблизить то и
другое, но скорее пониманием того, каковы же в действительности
психологические понятия и как они работают" (9, о.338).
Принципиально важным для изучения природы сознания Витгенштейн
считал факт наличия асимметрии в использовании психологических
понятий от первого и третьего лица. Причем фиксация этой
асимметрии выводит современных аналитиков непосредственно на
проблему познания "других сознаний", связанную о поиском
неиндуктивных критериев приписывания субъектам тех или иных
психологических состояний. Дискуссиям по этой проблеме посвящена
обширная литература.
Что же касается аргумента "индивидуального языка", то в работах
последних лет вое чаще проявляется стремление философов-
аналитиков отказаться от давно сложивжихся его интерпретаций. Это,
в частности, характерно для американского философа Д.Темкина,
настаивающего на том, что витгенштейновский аргумент должен
рассматриваться вне контекста верификационистской теории значения,
а также независимо от концептуального вопроса относительно
надежности памяти (10, с.109). Данный аргумент -неотъемлемая
составная часть метафизики и философии языка позднего
Витгенштейна. Осуществляемый в "Философских исследованиях" (12)
необычный "мысленный эксперимент", в котором некто с помощью
знака " S " последовательно фиксирует в дневнике все свои ощущения,
должен рассматриваться совместно с витгенштейновской критикой
"традиционной" концепции значения как именования отдельного
объекта. "...Центральный вопрос заключается в том, имеется
114
ЛИ различие между использованием ведущим дневник знака " S "
в качестве имени для ощущения и простой регулярностью таких
отметок в случае наличия ощущения. Витгенштейн утверждает,
что использование ведущим дневник знака " S "не происходит ни
в каком нормативном измерении" (10, с.110). При этом, считает
Темкин, в интерпретации Витгенштейна лингвистические правила
употребления обладают нормативным свойством. Следовательно,
"индивидуальный
язык"
оказывается
несовместимым
о
требованием нормативности. Значение тех или иных правил
закрепляется в практике конкретного сообщества. Сами по себе
они не являются ни правильными, ни неправильными, что
свидетельствует об автономии "глубинной грамматики" (как
система конвенциональных правил некоторой "игры"). Все это,
подчеркивает Темкин, косвенно свидетельствует о том, что и сама
практика лингвистического сообщества в целом не может быть
правильной или неправильной. Отсюда становится понятным,
почему, согласно Витгенштейну, употребление ведущим дневник
знака " S "не происходит в нормативном измерении - ведь в таком
случае сам автор дневника представляет все лингвистическое
сообщество. Он же выступает единственным критерием
тождественности того, что обозначается как " S ".
Считается,
что
витгенштейновская
идея
автономии
грамматики
в
конечном
итоге
направлена
против
метафизического реализма (10, с.114). Согласно Темкину,
критическая позиция австрийского философа оказывается не
столько эпистемологической, сколько вписывается в его
собственную
метафизику
как
особую
версию
трансцендентального идеализма; структура любого возможного
мира обязательно детерминируется языком. Правила грамматики
определяют, какого рода вещи (сущности) присутствуют в мире.
"Для Витгенштейна грамматические предложения отличаются от
эмпирических как раз тем, что истина первых не зависит от
внелингвистических
115
фактов, тогда как последние зависят. Именно поэтому он постоянно
критикует традиционных метафизиков; они интерпретируют подлинно
грамматические предложения, как если бы они были разновидностью
эмпирических предложений, т.е. как если бы они являлись
утверждениями
относительно
необходимых
свойств
внелингвистической реальности" (10, с.119). В целом соглашаясь с
теми авторами, которые подчеркивают важную роль фактора
"лингвистического сообщества" в опровержении возможности
"индивидуального языка", Д.Темкин придает витгенштейновскому
аргументу кантианскую окраску.
Некоторые философы-аналитики полагают, что в часто
цитируемом § 258 "Философских исследований" Витгенштейн якобы
совершенно однозначно демонстрирует полную несостоятельность
своего гипотетического примера. Так, в частности, С.Кендлиш
подчеркивает: "Должно быть ясным, наконец, что не следует
рассматривать описание ведения дневника как описание возможного
или даже, в сущности, понятного примера" (2. с.87). То есть, в
соответствии с подобной интерпретацией, "индивидуальный язык"
заведомо понимался Витгенштейном как нечто абсолютно
невероятное.
Другого мнения, однако, придерживается английский философ
О.Ханфлинг, который обращает внимание на тот факт, что в языке не
существует резкого разделения случаев, когда мы можем говорить о
правильном (или неправильном) употреблении знаков и когда мы
этого делать не можем. С учетом витгенштейновского акцента на
многообразии форм употребления языка это вполне очевидно; и
отношение между употреблениями знака " S " и теми или иными
"нормальными" видами языковой практики имеет характер скорее
"семейного подобия", чем резкого разрыва (4, с.469).
Витгенштейн,
признает
Ханфлинг,
различает
сугубо
индивидуальное употребление знака " S " в своем гипотетическом
примере и употребление такого слова, как "боль" (это употребление,
безусловно, может быть правильным
116
или неправильным). В то же время имеется множество переходных
случаев употребления тех или иных психологических понятий,
описания наших переживаний, когда очень трудно говорить о
правильности или неправильности, обусловливаемых некоторым
строгим нормативным критерием, предполагающим соответствующие
внешние условия (например, изменившееся давление крови в случае
боли или же фиксируемое приборами движение глаз, сопровождающее
сновидения). Описание переходных случаев очень важно для
исследований по "философии сознания". Со всеми психологическими
понятиями обязательно играются определенные "языковые игры",
иначе такие понятия оказываются мертвыми. Каждое слово получает
свое "законное" место в некоторой концептуальной системе; это
касается и слова "ощущение". Изначально контекстуальный характер
психологических понятий должен приниматься во внимание в ходе
реконструкции
витгенштейновского
критического
аргумента,
подчеркивает Ханфлинг
* * *
Рассуждения, связанные с критикой "индивидуального языка",
составляют сердцевину рассмотрения Витгенштейном отдельных
философских проблем психологии. По мнению старейшего
английского философа-аналитика А.Айера, такое рассмотрение
является отличительной чертой всего позднего периода деятельности
Витгенштейна (I, с.93). Но это, замечает Айер, ни в коем случае не
было собственно психологическим исследованием. Хотя в I946-I948 гг.
Витгенштейна больше всего занимали философские проблемы
психологии, он продолжал связывать свои оригинальные "мысленные
эксперименты" с соответствующими "языковыми играми", В текстах
этого периода (они были изданы лишь в 80-е годы) он неоднократно
излагал
стратегию
будущего
комплексного
описания
функционирования психологических понятий, относимого именно к
"философии сознания". Витгенштейн,
117
в частности, обращал внимание на то, что в случае употребления
"психологических глаголов" третье лицо, в отличие от первого,
идентифицируется с помощью соответствующего ощущения (I, с.95).
В сущности, субъект в третьем лице, которому приписывается
некоторый
опыт,
идентифицируется
благодаря
внешнему
наблюдению.
По мнению Айера, эта концепция Витгенштейна находится в
противоречии с аргументом "индивидуального языка" (Айер
оспаривал действенность данного аргумента). Еще в начале 50-х годов
английский философ считал, что указанная идентификация может
происходить не только путем наблюдения поведения субъекта,
поскольку при идентификации используется огромное разнообразие
психологических
дескрипций,
адекватных
субъекту.
Скорее
Витгенштейн в своей "философии сознания" стремился отличать
употребление глаголов в первом лице от всех иных употреблений. Он
отчетливо видел те заблуждения, к которым приводит недоучет
соответствующих различий между первым и третьим лицами.
Приписывая себе то или иное психическое состояние, субъект отнюдь
не ставит истинность или ложность своего утверждения в зависимость
от наблюдения. С помощью предложений от первого лица
фиксируется, как подчеркивает Айер, использующий в данном случае
расселовскую терминологию, непосредственное "знание-знакомство" с
содержанием. В отношении же утверждений о мыслях, верованиях,
намерениях и ощущениях других людей этого не происходит. Данная
позиция Витгенштейна предполагает привилегированный доступ
вечности к своим мыслям и ощущениям и в этом плане, безусловно,
отличается от позиции, занятой им в аргументе против
"индивидуального языка".
С точки зрения Айера, Витгенштейн придавал первостепенное
концептуальное значение так называемому "парадоксу Мура",
связанному с некоторыми "странными" предложениями типа: "Завтра
после обеда пойдет дождь, но я в это
118
не верю". По Айеру, это отнюдь не образец самопротиворечивого
предложения, как принято считать. Обе части предложения - каждая
сама по себе - могут быть истинными. Видимость подлинного
парадокса создает лишь их конъюнкция. Это также связано с
особенностями лингвистического употребления глагола "верить"
(полагать) в первом лице. Но-в целом "парадокс Мура" не сводится
только к странностям грамматики. Речь в данном случае следует вести
об определенной социальной конвенции, которая допустима отнюдь не
во всех контекстах. И это не является сугубо логическим вопросом.
"Во всем этом, - пишет Айер, - нет серьезного парадокса. Просто имеет
место тот факт, что чье-то верование в некотором утверждении
предполагается конвенциональным образом, а не выражается в явной
форме или в качестве логической предпосылки" (I, с.102). Отмечая,
что данный "парадокс" - не чисто логическая проблема, Айер
фактически полемизирует с модными формально-логическими
теориями "пропозициональных установок", исследующими, в
частности, и ситуации полагания, используя при этом аппарат
интенсиональных логик.
Английский философ далее обращает внимание на то, что
поздний Витгенштейн всегда подчеркивал "категориальное различие"
психологических понятий, связанных с говорением и мышлением. Он
также сомневался в наличии какой-либо логической связи между
духовными
и
физическими
процессами,
выражал
скепсис
относительно возможности существования психофизических законов,
которые, по его убеждению, не проясняют никаких концептуальных
проблем
психического. "...Вопрос
о
том,
возможно
ли
физиологическое объяснение психики, относится к научному
исследованию. Витгенштейн же лишь стремится подорвать априорное
допущение,будто у нас есть такое объяснение. Я не часто с ним
соглашаюсь, но здесь я симпатизирую его иконоборчеству" (I. с.107), -
заключает А.Айер.
119
Оценка Витгенштейном того, что называют "парадоксом Мура",
и в самом деле привлекает многих аналитиков, занимающихся
перекрещивающейся проблематикой "философии сознания" и
"философии
языка".
Американский
философ
К.Линвил (5)
поддерживает позицию Витгенштейна по трем следующим пунктам.
Во-первых, фраза "я верю" (полагаю, считаю) не может употребляться
референциально; во-вторых, в случае такого употребления мы
приходим к солипсизму, аналогичному классическому варианту
солипсизма, описываемого в "Первом размышлении" Декарта; в-
третьих, в основе подобного ошибочного употребления лежит та
("августинианская") концепция значения, которую австрийский
философ критикует в самом начале своих "Философских
исследований". Источник же парадокса Линвил усматривает в
явлении, которое Вйтгенштейн называл "слепотой к аспектам". В
данном случае речь идет о тех рассуждениях во второй части
"Исследований", где говорится о необходимости внимания к
тончайшим "аспектам" всевозможных ситуаций, а также описываются
заблуждения, порожденные невниманием. "Некто, - пишет
Витгенштейн, - может сделать аккуратный рисунок двух лиц, а другой
человек способен увидеть в этих рисунках такое сходство, которого
первый не заметил. Я представляю себе некоторое лицо и вдруг
замечаю его сходство с другим лицом. Я вижу, что первое лицо не
изменилось; и, тем не менее, я вижу его по-иному. Такой опыт я
называю "обращением внимания на аспект". Причины этого
интересуют психологов. Мы же интересуемся самим понятием и его
местом среди понятий об опыте" (12, с.193).
Линвил отмечает, что прибавление фразы "я верю" к некоторому
утверждению еще не превращает это утверждение в истину
относительно говорящего. Не следует забывать, что наши верования
могут быть как истинными, так и ложными. Парадоксальное
утверждение нужно трактовать как гипотезу, воображая все ее
возможные "аспекты" в некотором
120
контексте ("языковой игре"). Оно помогает увидеть, как же возникают
заблуждения в понимании нами форм естественного языка, служащего
средством коммуникации. Когда предполагают парадоксальное
утверждение (типа утверждения Мура) истинным, тогда фраза "я
верю" неизбежно оказывается в неподобающем ей "грамматическом
измерении". Становится очевидной неупотребимость данного
утверждения в практике речевой коммуникации (5, с.301).
Работающий многие годы в США ученик Витгенштейна
Н.Малкольм в своей недавней работе (6) утверждает, что жаркие
философские споры относительно концептуальной природы сознания
зачастую стимулируются ошибочным "вещным" пониманием
существительного "mind" . Такое заблуждение в новоевропейской
философии берет свое начало еще в картезианской концепции души
как "вещи мыслящей". В новейшей аналитической "философии
сознания" (прежде всего американской) заметен отход от теории
психофизического параллелизма в сторону теории тождества
духовного и телесного. Это характерно, в частности, для такого
влиятельного сейчас философа, как Д.Серл (7 и 8).
Следуя в данном вопросе за Витгенштейном, Малкольм считает
совершенно абсурдным применять чисто "психологические" фразы
("радостный", "испытывающий жажду" или "визуальный опыт") по
отношению к мозгу: "То, что воспринимает, мыслит, воображает, не
бестелесная сущность, "населяющая" тело, и не мозг, а - живое
человеческое существо" (6, с.186).
По мнению Малкольма, для философов-аналитиков в целом
характерно расширительное толкование понятия "ментальные
состояния" (или "ментальные акты"), что нередко приводит к
серьезным концептуальным заблуждениям. Мысли, ощущения,
эмоции, верования, намерения и даже физическую боль - все это
обозначают данным универсальным понятием. Действительное же его
употребление в языке значительно
121
уже (например, долгую депрессию можно назвать "ментальным
состоянием", а вот боль в колене - нельзя).
Выражения типа "считать в уме", отмечает Малкольм,
запутывают философов, если при этом фраза "в уме" означает "в
мозге". Но распространенное представление, будто мышление,
ощущения, намерения и пр. суть внутренние, "скрытые" процессы,
никак не подтверждается действительным употреблением слова
"внутренний", которое весьма специфично. "В современной
философии сознания поистине происходит нечто необычное. Идея, что
мысли и чувства являются "внутренними" в метафорическом стиле,
трансформировалась в то, что считается строгой, твердой научной
теорией, а именно будто мысли и чувства и в самом деле находятся в
голове. Но это напоминает попытку основать философскую позицию
на игре слов: то, что в начале рассматривалось в качестве
метафорически
"внутреннего",
теперь
становится
буквально
"внутренним" (6, с.191).
Витгенштейн, согласно Малкольму, двояким образом опровергает
идею о якобы "скрытом" характере психологических понятий. Во-
первых, он показывает невозможность наличия некоторой единой
"сущностной" природы психических процессов, отвергая любые
унифицирующие тенденции с позиции радикального номинализма.
Психические процессы можно связывать только по принципу
"семейного подобия". Во-вторых, он подчеркивает решающую роль
внешних обстоятельств. В том случае, когда мы затрудняемся в
понимании природу психических явлений, Витгенштейн призывает
смотреть не "внутрь", а "вовне", обращать внимание на то, как
различие в обстоятельствах изменяет значение того, что мы говорим и
делаем. Ошибочное мнение философов, будто психологические
понятия обозначают какие-то эфемерные, трудноуловимые явления,
повинно в возникновении и дуалистических концепций параллелизма,
и монистических концепций теории "тождества". С точки зрения
Малкольма, вся разница между ними в том, что в первом случае
127
признаются две структуры, а во втором - одна. По в реальной жизни
мы, к примеру, никогда не интерпретируем наши верования как
"структуры", состоящие из "ментальных кон ституентов" (6, с.200),
утверждает он, основываясь на типичном для него аргументе с
позиции "здравого смысла".
* * *
В последние годы в витгенштейновской "философии сознания"
ряд аналитиков видят единственную серьезную альтернативу
влиятельной когнитивистской методологии изучения психических
процессов.
По
характеристике
американского
исследователя
М.Уильямса, когнитивизм представляет собой взгляд, согласно
которому организация поведения субъекта объясняется каузальным
воздействием сугубо внутренней ментальной структуры. Многие
влиятельные авторы, например, Д.Фодор, С. Стич, Н. Хомский и др.,
считают, что только такой подход способен придать психологии
научный
статус.
С
подобной
сциентистски-ориентированной
психологией не совместимы взгляды позднего Витгенштейна (II,
с.203).
Уильямс не соглашается с теми комментаторами, которые
утверждают, будто Витгенштейн чисто бихевиористски отрицает
внутренние психические процессы. На самом деле австрийский
философ считал, что понимание, верование и намерение являются
определенными состояниями личности только в случае включения
последней в практику некоторой "формы жизни". Подобная позиция
противоречит установкам когнитивистов, для которых, скажем,
понимание обязательно есть внутреннее, чаще всего бессознательное,
состояние
личности.
Под
давлением
критики
новейшие
когнитивистские теории ограничили область психологии системами
опознавания восприятии и правильно построенных предложений. "В
свете рассуждении Витгенштейна об интенциональности и контекста
вычислительная модель
123
(психики. - А.Г.) -эта направляющая идея когнитивизма, может быть
сохранена только путем ограничения сферы психологического
объяснения до формально характеризуемых сущностей и операций"
(II, с.208). Когнитивисты, замечает Уильямс, предпочитают иметь дело
с индивидом, находящимся в изоляции от своего естественного и
культурного окружения. Как раз в этом смысле они и трактуют так
называемую автономию психологической науки. Все это негативно
сказывается и на исследованиях по "философии сознания".
Тем
не
менее,
отмечает
Уильяме,
под
влиянием
контекстуалистской позиции витгенштейнианцев некоторые ведущие
когнитивисты (например, Дж.Фодор) постепенно отказываются от
своего "фундаментализма", т.е. идеи о наличии в психике априорного
основания "привилегированных" верований, которые могут быть
идентифицированы совершенно независимо от конкретного контекста
подтверждения или исследования, а также имеется набор правил
вывода, которые позволяют переходить от исходных данных ко все
более сложным верованиям. "По Витгенштейну, хотя когнитивные
способности и нельзя изучать научным, экспериментальным путем,
это отнюдь не исключает нейрофизиологию как таковую. С точки
зрения Фодора, у нас нет ни малейшего представления о том, как по-
научному изучать общие когнитивные способности, хотя и возможно
исследовать модулярные системы (т.е. системы перцептуального ввода
информации и опознавания правильных предложений. - А.Г.) как
нейральные сети" (II, о. 213). К исследованию формальных сущностей,
якобы лежащих в фундаменте человеческой психики, когнитивистов
подталкивает их требование автономии или радикального отделения
всего психологического от его внешних каузальных и культурных
связей. Когнитивист С.Стич в своей ''синтаксической" теории сознания
утверждает, будто психология может объяснять .поведение только с
помощью "автономного описания", признавая, однако, что адекватное
формальное описание до сих пор еще не разработано. По мнению
124
Уильямса. это опасная иллюзия, ибо она ведёт к потере психологией
своей специфики и к ее редукции к нейрофизиологии. В основе
методологии когнитивизма лежит чисто сциентистский подход к
проблемам сознания, отождествление сознания с гомогенной
вычислительной системой. "Философия сознания Витгенштейна
альтернативна монистическому научному реализму", - делает общий
вывод М.Уильямс (II, с.220).
* * *
При всем разнообразии рассмотренных в обзоре материалов
"философии сознания" (и очевидном несходстве позиций их авторов в
ряде вопросов) все же достаточно определенно выявляется основное
проблемное поле этой аналитической дисциплины: концептуальный
анализ лингвистических средств, используемых для описания и
объяснения процессов сознания (и психики в целом). На первый план
выходят
исследования,
посвященные
интенциональным
характеристикам сознания (которые сейчас интересуют аналитиков
ничуть не меньше, чем феноменологов), проблемам "индивидуального
языка" и познания "других сознаний", фиксации в языке болевых
ощущений,
всевозможным
ситуациям
полагания,
воления,
воображения и пр., психическим предрасположенностям к тому или
иному поведению.
"Философия сознания" отстаивает правомерность своего
предмета исследования, хотя сохранить ее специфическое положение
в составе аналитических дисциплин становится все труднее. В этой
связи многие аналитики обращаются к витгеншггейнианской
парадигме концептуального анализа, позволяющей, как считается,
избегать крайностей бихевиористского и когнитивистского подходов
к человеческой психике и тем самым не терять философского взгляда
на проблемы. Оппозиция "компьютеризированному" ментализму
придает известный динамизм современным дискуссиям по
"философии сознания
125
Список литературы
1. Ayer A.J. Wittgenstein. - L., 1985. - 155 Р.
2. Candlish St. The real private language argument // Philosophy. -
Cambridge; N.Y., 1980. - Vol.55, N 211. - P.85-94.
3. Fogelin R.J. Wittgenstein. - L., 1976. - XV, 223 p.
4. Hanfling O. What does the private language argument prove? // Philos.
quart. - Dunde, 1984. - Vol.34, N 137. - P.468-481.
5. Linvills K. Wittgenstein on "Moore's paradox" // Wittgenstein: Sources
a. perspectives. - Hassoks, 1979. -P.286-302.
6. Malcolm N. Nothing is Hidden, Wittgenstrin's criticism of his early
thought. - Oxford, 1986. - XII,252 p.
7. Searle J. Intentionality. - Cambridge, 1983. - X,278 p.
8. Searle J. Minds, brains and science. - Cambridge (Mass.), 1984. - 107
p.
9. Stroud B. Wittgenstein's philosophy of mind // Con temporary
philosophy. - The Hague, 1983. - Vol.3, - P.319-341.
10. Temkin J. A private language argument // Southern j. of philosophy. -
Memphis, 1986. - Vol.24, N 1. - P.109-121.
11. Williams M. Wittgenstein's rejection of scientific psychology // J. for the
theory of social behaviour. - Oxford, 1985. - Vol.15, N 2. - P.203-223.
12. Wittgenstein L. Philosophical investigations. - Ox ford, 1953. - X.
232 p.
13. Wittgenstein L. Zettel. - Oxford, 1967. - VI,124 p.
14. Wittgenstein L. Remarks on the philosophy of psycho logy. - Oxford,
1980. - Vol.1. - VI,218 p.; Vol.2. - 143 p.
15. Wittgenstein L. Last writings on the philosophy of psychology. -
Chicago, 1982. - Vol.1. - 148 p.
А.Ф.Грязнов
126