Из книги протоиерея Владислава Свешникова
"Очерки христианской этики", страницы 621-641.
Значение скорби всегда
Понимание значения скорбей в жизни верующих людей имело место с самого
начала истории церкви, как об этом можно судить по Деяниях Апостольским.
И это не удивительно. Удивительно другое: именно это положение
нравственного церковного учения легче и быстрее, и естественнее входит в
сознание новых членов Церкви как будто скорбь является для них не
только принятой, но и желанной нормой жизни. Это странно, потому что в
своей "дохристианской" действительности все стремились к избавлению от
скорбей, да и по принятии христианства оставить это стремление нелегко.
Но, повидимому, слишком велик в мире опыт страдания и скорбей, который,
по крайней мере, в среднем возрасте хоть сколькото начинает касаться
каждого человека. И поэтому несмотря на трудности и болезненность этого
опыта, все же, почти всем удается увидеть его небесплодность, но идея
необходимости скорбей свободно принимается любым нелегкомысленным
сознанием, или глубокой интуицией. И хотя не только желанное, но даже и
просто спокойное отношение к скорбям появляется далеко не сразу, в опыте
обретения сознательноинтуитивных установок рано или поздно открывается
верный подход.
Вполне сознательный подход включает в себя нравственное осознание
причинности и целесообразности различных жизненных явлений. При
стремлении найти нравственное обоснование необходимости скорбей новое
сознание, прежде всего, встречает ясный евангельский образ: "Широки
врата и пространен путь, ведущие в погибель..; тесны врата, и узок путь,
ведущие в жизнь, и немногие находят их" (Мф. 7,1314). Поэтому если
какомулибо подвижнику удается осознать и пережить, что скорби посылаются
Промыслом, ему недостаточно просто принимать посылаемое, он сам готов
для следования нравственной евангельской правде взять на себя
добровольные страдания, сужающие широкую дорогу своеволия.
Как промыслительно посылаемые, так и добровольно принятые скорби
человеческие весьма многообразны. Прежде всего, имеются в виду скорби,
утесняющие плотские устремления: в пище, в здоровье, в одежде, в
различных жизненных условиях, в многообразных услаждениях плотского
характера, в половых желаниях и прочее. Такого рода ограничения, порою
вплоть до полной решимости к сознательному освобождению от плотских
удовольствий (например, в монашестве) на многих действуют чрезвычайно
страдательно, отчего некоторые люди вовсе не соглашаются с практическим
христианством, другие же принимают его полулицемерно, оставляя с собою
свои "любимые слабости". Не только нравственная необходимость, но и
природная неизбежность скорби в мире сем, живущем по законам падшего
бытия, прямым образом постулируется последними словами Иисуса,
сказанными Им Своим ученикам в прощальной беседе перед арестом: "В мире
будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир" (Ин. 16,33). Природная
неизбежность скорби связана с тем, что мир живет по законам
энтропийного, тленного, распадающегося существования; и болезненность
тленности этого мира не может не действовать на тех, кто в нем
пребывает, хотя эта скорбь и умеряется победой Христа, объявленной и
осуществленной Им.
Наконец, неизбежность скорбей вызывается тем, что хотя сила мирового зла
решительно подорвана победой Христа и Его воскресением, возлюбивших зло
паче добра и свет паче тьмы остается не только много в мире сем, но и
известно, что число их к апокалиптическим временам возрастает. Онито,
будучи проводниками зла, прежде всего, в человеческих отношениях, тем
самым оказываются и источниками различных скорбей, причем одним из
главных инструментов зла оказывается человеческий язык, о чем так
красочно написал святой апостол Иаков (Иак. 3,513). Сплетни, злословие,
всякая ложь и иные грехи языка принесли много скорби в человеческой
истории, потому что многие люди легче переносят тяжелейшие физические
страдания, чем сравнительно легкие обиды (что также свидетельствует о
человеческой греховности). Известно, как люди, особенно тонкие в делах
зла, умеют сталкивать между собой других людей, и к каким бедам и
скорбям это приводит.
Наконец, очень существенным источником скорбей оказываются собственные
индивидуальные особенности как нравственные (преимущественно греховные),
так и психологические, создающие многие неудобства и во внутренней, и во
взаимоотношенческой практике. При этом очень многие именно изза таких,
обычно маловажных обстоятельств умудряются скорбеть скорбию, "идеже не
бе скорбь".
Кроме того, поводом для скорби могут стать обстоятельства не только
личной, но и общественной жизни, преимущественно, когда они имеют
национально катастрофический характер: крупномасштабные стихийные
бедствия, войны и другие кризисные явления в народной жизни (развал в
политической, экономической, социальной и нравственной сферах и прочее).
Но в любом случае переживание скорби всегда глубоко индивидуально как по
степени, так и по форме явления. Так, если для одного ощущение нищеты, а
значит, и скорби возникает, когда у него нет новой "иномарки", дом не
набит всякой электронной техникой и прочее, то для другого и двух
рубашек почти много. Один тяжело страдает, порезав пальчик, или если
температура поднимается на 0,2 выше нормы, другой благодушествует при
злокачественной опухоли. (Правда, обычно чужая опухоль трогает не очень
сильно, собственная же вызывает значительные скорбные эмоции. Но все же
даже и в нынешние жестокосердные времена не совсем редко встречаются
люди с сильно развитым сердечным чувством сострадания, для которых чужие
беды оказываются источником собственной боли и скорби).
Наконец, для многих людей, преимущественно развитого религиозного
сознания, одним из главных материалов скорбных переживаний становятся
ощущения собственного безобразия, недостоинства, вины перед Богом и
людьми. Такого рода переживания могут свидетельствовать либо об
основаниях подлинного покаяния, либо о роде психопатического развития (с
комплексами неполноценности и прочей "достоевщиной").
Даже этот поверхностный перечень различных материалов и мотивов для
скорбных переживаний дает возможность увидеть, насколько различной может
быть их нравственная оценка с объективных христианских позиций от
безусловно, положительной при переживании греха до безусловно
отрицательной при этически недопустимых желаниях. Психологический
механизм скорбных переживаний всегда более или менее одинаков (именно
поэтому на языковом уровне люди все же довольно безошибочно понимают
друг друга, когда произносят даже само слово "скорбь"), нравственное же
содержание многообразно. Поэтому даже достаточно подробно описав все
это многообразие со всем его строем причин и мотиваций, можно не увидеть
и не понять главного: зачем необходимы скорби в человеческой жизни и
вообще необходимы ли они? Ответить отрицательно на последний вопрос
можно, только устранив действие и значение Промысла в человеческой
жизни, и тогда все сведется к описанию отдельных случаев, иногда с
некоторым статистическим обобщением. Впрочем, тогда сам собою
устраняется и первый вопрос. Но с этим не может смириться христианское
нравственное сознание, не может хотя бы потому, что в таком случае
придется устранить и твердое слово Христа: "Скорбями надлежит войти в
Царствие Божие" (Мф. 14,22).
Скорби
и нравственный мир
Итак, скорби в человечестве есть некоторая мировая и психологическая
неизбежность. Но если мы утверждаем не только их неизбежность, но и
нравственную целесообразность, мы тем самым утверждаем положительный
ответ на вопрос: полезны ли они? Значит полезны. В некоторых случаях это
очевидно без особого размышления: например, когда речь идет о покаянной
скорби от своего греха или о скорби сострадания, когда страдание другого
ненадуманно и серьезно. На первый взгляд, другие виды скорбей по своему
содержанию не имеют такого выраженного положительного характера. Большей
частью, если они не приводят к объективному нравственному сознанию, их
положительное значение может показаться сомнительным. Но здесь
необходимо различать возможное от действительного.
Общее нравственное знание Церкви в этом отношении состоит в том, что
скорби, промыслительно посылаемые личности, могут быть полезны всегда: в
них всегда имеется такой материал. Скорби и страдания нормальные
условия жизни падшего человека. Это понимали и Ветхозаветные люди, до
времени не имевшие опыта такого страдания: "Не из праха выходит горе, и
не из земли вырастает беда; но человек рождается на страдание, как
искры, чтобы устремляться вверх" (Иов. 5,67). Внутренняя задача
религиозно мыслящего человека принять скорби, как минимум, в
естественном порядке вещей и уж, по крайней мере, не возбуждать в душе
своей ропота на них. На следующем этапе это привело бы к неощущению
скорби как скорби, и наконец, к поиску скорбей и к благодарности за
них. Для людей, живущих по "естественной", природной нравственности,
достижение даже и первого этапа представляется и почти невозможным и
довольно бессмысленным, разве что в порядке стоических упражнений,
которые в христианском мироощущении представляются неполезными, ибо
утверждают человека на страстносамодовольном пьедестале.
Нравственное слышание с христианской позиции начинается с ощущения:
"Заслужил! И даже не то еще заслужил. И потому в порядке хотя бы
некоторого искупления моей вины я приму ниспосланную скорбь как должное.
И пусть мне трудно, и больно, и горько, но посланное мне страдание
говорит, что Бог меня еще не совсем оставил. Слава Богу". Но и это не
предел духовного отношения к скорби. Более высокий этап приучение себя
к нелицемерному благодарению за них. Это даже больше, чем то радование в
скорбях, к которому призывает апостол (2Кор. 7,4), потому что такая
радость означает мир, и свободу, и внутреннюю независимость от чего бы
то ни было, включая и скорбь, а благодарение за скорбь означает
радостное и активное согласие с нею как с даром Благодати Божией.
Скорбь норма жизни человека в этом мире, в пространстве изгнания из
рая. С этим "напутствием" от Бога и покидали первые люди рай (Быт.
3,16,17). И первые люди, и мыслители и богословы последующих времен в
таком порядке и осознавали необходимость скорбей, как Благодати Божией
для нравственного равновесия в человеческом мире. Эти слишком
отвлеченные и высокие соображения нравственного значения скорбей,
раскрываются и в более очевидных этических конкретностях.
Вопервых, знание и сознание того, что скорбями "напутствовал" Бог
удаляемых вследствие грехопадения праотцев, дает возможность чувствовать
свои скорби как следствие греха. В этом отношении наиболее нравственно
чуткие люди, прежде всего христиане, часто имеют склонность
рассматривать собственные (и не только собственные) болезни как прямое
наказание за грех. И порою прямая связь здесь и на самом деле совершенно
очевидна положим, разрушение организма от алкоголя или венерические
болезни. В других случаях прямая связь не так очевидна в
причинноследственном контексте, но слишком близкая временная
последовательность тяжкого падения и болезни приводит к естественному
пониманию "наказания".
Совсем в неочевидных случаях человек начинает искать ответы "за что", и
этот поиск, проводимый, естественно, в покаянном аспекте, приводит и к
покаянным плодам. "Я знал многих, пишет в одном из писем святитель
Игнатий Брянчанинов, для которых одр болезни стал местом Богопознания и
самопознания" (и, разумеется, главным образом, не потому, что у больного
человека слишком много свободного времени). Что касается самопознания,
то этический результат его, по крайней мере, в покаянном аспекте
понятен. Что касается Богопознания, то кающийся человек в болезни своей
видит ведущий его благой Промысел Божий, сохраняющий его через болезнь
или иную скорбь от большей беды (болезнь как прививка). Болезнь дает
возможность ярко видеть человеку его собственную немощь, предохраняя его
тем самым от самодовольства и самолюбия. Болезнь показывает человеку,
насколько он нуждается в помощи других, в частности медицинского
персонала. Чувствуя свою беспомощность, многие больные, прежде
чрезвычайно жесткие, размягчают свою душу. Это размягчение в скорби
приводит к практическому смирению. Особенно это относится к той стороне
почти во всякой скорби, которую можно назвать испытанием (пославянски
искушением). Смирение и терпение, испытанные в результате скорбных
обстоятельств, приводят к нравственной опытности, проявляющейся
разнообразно. Например: стараться своевольно не искать испытаний,
превышающих проверенные силы и возможности; знать, что Промысл Божий в
сочетании с личной верой открывает высокие нравственные перспективы; в
то же время понимать, что без смирения и в не очень сложных
обстоятельствах можно ожидать падения и прочее.
Переносимые скорби дают возможность и ближних видеть более безошибочным
образом жалея их и смиряя себя. В свою очередь, такое жалостливое и
смиренное видение ближних, преимущественно в их скорбях, приводит и к
такому вольному виду страдания, который именуется состраданием. Этот тип
страдания отчасти присущ даже и высшим животным, и уж во всяком случае,
не одним только христианам. Он основан на переживании единства
человеческого рода, переживании, довольно остром у многих людей,
несмотря на разделение, сделавшееся неизбежным в результате грехопадения
и все усиливающееся диавольской работой. Но только у христиан оно
приобрело совершенные основания, потому что Своей жизнью и смертию Сам
Богочеловек Иисус Христос утвердил необходимость страдания за других
даже до креста. И потому связанные с Ним евхаристическим единством Тела
и Крови, обретают внутреннюю необходимость сострадания. Таким образом, в
сострадании любовь и страдание объединяются вместе, создавая высокое
нравственное сочетание, особенно же когда сострадание есть добровольный
акт, утверждаемый делами милосердия. В житиях многих святых раскрывается
такое деятельное и милосердное сострадание, известны и святые (например,
праведный Филарет Милостивый), у которых это и стало сутью их
подвижнического святого дела.
Скорбь и святость.
Добровольные
страдания.
Но практически в большей или меньшей степени святость и всегда связана
со скорбью, и почти всегда (особенно в мученичестве и преподобничестве)
скорбь принимает добровольный характер. И это понятно: мученичество по
определению есть готовность (и реальность) к приятию добровольных
страданий, утверждающих исповедание Христовой веры. Практически таково
же добровольное удаление от "радостей" мира ради "жестокой" монашеской
жизни; только страдания монашеские по своему типу иные, нежели
мученические. Мученические страдания были, прежде всего, телесными. В
этом отношении страдания древних мучеников первых веков христианства
практически не отличались от тех мучений, которым подвергались
российские новомученики первой половины ХХ века. И даже по изощренности
пыток палачи нового времени не уступали древним, тем более что
техническая оснащенность пыточного производства за минувшие столетия
заметно выросла. К тому же дьявольская злоба новых палачей, вчерашних
"православных" заметно превосходила в своей садистской психологической
изощренности древнюю простоту, при которой мучители готовы были тут же
прекратить пытки и даже осыпать милостями малодушных, готовых отречься
от своей веры. Новые палачи обычно не останавливались на отречениях:
продолжались многолетние гулаговские пытки.
Можно ли назвать эти добровольные скорби мучеников и преподобных
скорбями и страданиями в собственном смысле? По сохранившимся
свидетельствам древних мученических актов мученики часто шли на
страдания и смерть со светлым и радостным лицом. Может поражать и
спокойное отношение к смерти архиереев и священников нового времени,
последними словами многих из которых, по воспоминаниям, были слова
молитвы о своих палачах: "Прости им, Господи! Не ведают, что творят".
Также ни из глубины веков, когда в египетских и иорданских пустынях
процветали многотысячные монашеские республики, ни из Саровской обители
и Оптиной пустыни России ХIХ века не было слышно стонов и жалоб на
"жестокое монашеское житие", и даже напротив паломники в своих
воспоминаниях передают свои райские впечатления о монашеской жизни.
Итак, может быть, и правда, как думают некоторые, эти мучения были не
мучительны, а страдания не скорбны, если они совершались ради Христа?
Отчасти в таких суждениях обретается некоторая правда. Во всяком случае,
душевное страдание не просто заметно смягчается, но порою и вовсе
уничтожается силою Божией, а сами скорби добровольно принимаются как
свидетельство правды Христовой и за имя Христово. Что же касается
физической стороны страданий, то хотя степень их и уменьшается от
поглощенности любовью ко Христу, но сама по себе физическая боль не
может быть уничтожена, разве что это будет особенным чудом Божиим,
совершаемым во славу Божию. Если же скорби и страдания вовсе были бы
уничтожены, тем самым был бы упразднен религиозный смысл страданий в
человеческой жизни.
Между тем, он настолько существенен, что и Самому Богочеловеку Христу
надлежало испить до дна возможную чашу страдания, даже до креста. И даже
еще прежде креста, при молении в Гефсиманском саду, "Иисус начал
скорбеть и тосковать: "Душа Моя скорбит смертельно" (Мф. 26,3738). Все
святые отцы и богословы, в соответствии с евангельским смыслом, говорили
о безмерном страдании Спасителя. Богослужения страстной седмицы
переполнены переживанием этого страдания, включающего в себя и скорби за
погибающий в грехах человеческий род, и переносимые оскорбления, и
унижения, и физические муки, и состояние богооставленности, и, наконец,
крестную смерть. И именно потому, что Христос реально прошел весь
возможный путь человеческого страдания, пережив его на деле, Он
освобождает от вечного страдания своих последователей. Но это значит,
что и каждый Его последователь должен пройти крестный скорбный путь, ибо
на кресте комфортно не бывает. "Хотя Он и распят в немощи, но жив силою
Божиею" (2Кор. 13,4).
Апостол Павел пишет: "Я благодушествую в немощах, в обидах, в нуждах, в
гонениях, в притеснениях за Христа, ибо когда я немощен, тогда силен"
(2Кор. 12,10). Таким образом, для апостола на деле существуют немощи,
обиды, нужды, гонения, притеснения. Он не раз подчеркивает в своих
посланиях их силу и реальность, и дело не в том, что они становятся
иллюзорными, а в том, что он в них благодушествует. И точно так же
обстоит дело со всеми святыми. Но в своем стремлении к скорби и кресту,
они не просто соглашаются на страдания, а желая уподобиться Спасителю,
добровольно, по выражению апостола, "сораспинаются" Христу (Гал. 2,19),
чтобы с ним и совоскреснуть в совершенные веки. Начало и образ этого
сораспятия осуществляется в крещении человека, где погружение в воду
образует смерть.
В любом случае, если человек хоть сколькото сознательно живет или хотя
бы стремится жить похристиански (а это уже почти и означает "живет"),
его нравственная жизнь неизбежно наполнена хотя бы и незначительными, но
добровольными страданиями, потому что исполнение заповедей "удручает"
падшую природу человека, принося ей боль. Таким образом, эти
добровольные страдания скорее строятся по типу преподобническому, чем
исповедническому (кроме, может быть, кризисных эпох, когда может
преобладать исповеднический тип). При этом известно, что чем более
человек изъявляет готовность к перенесению страданий, тем больше ему
Промыслом дается для этого благодатных возможностей, особенно если при
этом человек не теряет смиренное устройство ("Бог гордым противится,
смиренным же дает благодать").
Неизбежным спутником скорбей является печаль как в том случае, когда
боль кажется слишком непереносимой (особенно, если речь идет о душевных
скорбях), так и в тех случаях, когда по немощи не удается "претерпеть до
конца", и душа чувствует стыд и боль за свое отступление. Правда, в
таких случаях почти не приходится говорить о добровольно взятых на себя
страданиях, а скорее о страданиях, приходящих невольно, но таких, на
которые душа, хоть и с некоторым "скрипом", выражает согласие.
Значение скорби
теперь
Особенно это характерно для нынешнего времени. Разумеется, и теперь
находятся люди, которые берут на себя трудный подвиг монашества и
проходят этот многоскорбный для души и тела путь, давая и исполняя обеты
плотского целомудрия, нестяжания и послушания. К этому присоединяются
специфические монастырские уставные требования поста, сложного
молитвенного искуса и прочее. Но и монашеский мир, в смысле
добровольного несения скорбного бремени, уже совсем не тот, что в
прежние времена это неоднократно с горечью и болью констатировал в
своих письмах замечательный писательаскет прошлого века святитель
Игнатий Брянчанинов, да и монашество в современном мире занимает
сравнительно незначительное место.
И теперь, повидимому, немало найдется людей, в соответствующих
обстоятельствах готовых даже до крови пострадать за Христа и правду Его.
Но пока соответствующих обстоятельств нет, об этом можно говорить лишь
предположительно.
Что же в реальности текущего дня? Обычные скорби падшего человеческого
бытия, среди которых едва ли не первое место занимают всякого рода
немощи, переносимые современным человеком все с большим трудом,
нежеланием и болезненностью. Так, вероятно, усилившаяся общая
расслабленность человеческого рода, несмотря на всяческие теоретические
и практические успехи медицины, не мыслимые еще полвека назад,
заставляет нынешних людей обращаться, и часто без всякой пользы, ко
всевозможным способам исцеления. В их число порою включаются, по слишком
мягкому современному слововыражению, настолько "нетрадиционные", что они
по своей мистической безнравственности и вовсе невозможны были в
недавнем прошлом. От медицины ищут почти немедленного и магического
действия. И даже в этом отношении современное христианское нравственное
сознание все же заметно отличается от теперешнего полуязыческого
ощущения духовно безграмотного мира. По крайней мере, сознательные
христиане никогда не прибегают к методам полуколдовского лечения,
омрачающим души.
Другим обычным источником скорбей людей века сего является окружающая
действительность, и прежде всего окружающие люди: в семье, по службе и
прочее; но также и вся внешняя действительность, от погодных условий до
экономического положения как личного, так и общественного. Суть скорби
во всех таких ситуациях в неудовлетворенности, которая тем больше, чем
больше действительность отстает от уровня ожидания. В свою очередь
уровень ожидания тем выше, чем больше у человека претензии и чем
эмоциональней он их переживает.
Наиболее обычная ситуация скорби в отношениях с ближними у современного
человека мотивируется двумя взаимосвязанными, но прямо противоположными
мотивами: либо недовольство ближними, пытающимися както ограничить его
индивидуальную свободу, либо недовольство свободой ближних, болезненно
реагирующих на его попытки "подмять" их свободу. Первая ситуация скорби
это ситуация слабовольного человека, прячущегося в невротическую
реакцию. Вторая ситуация скорби это ситуация человека болезненного
своеволия со взрывными психопатическими реакциями на события,
совершающиеся вне русла их желаний. Вообще же скорбь на ближних гораздо
чаще вызывается словами и переживаниями отношений, чем реальными
крупными событиями, и в словах чаще всего и выражается.
Наконец, последним (но не по частоте и не по значению) источником
скорбей современного человека оказывется завышенный, по сравнению с
реальностью, уровень претензий по отношению к самому себе. Это относится
и к внешним достижениям (карьера, внешнее благосостояние и прочее), и к
внутренним возможностям и дарованиям. (Или "антидарованиям", когда
человек либо с унынием, либо с самопревозношением говорит: "Я ничего с
собой поделать не могу".) Такого рода недовольства часто могут
вызываться вполне реальными (по сравнению с приблизительно средним
показателем) недостатками собственных волевых усилий, умственных
возможностей и яркости и степени сердечных переживаний. Как легко можно
видеть и понять, все скорби современного человека по своему источнику и
материалу незначительно отличаются, судя по литературе, от скорбей
минувших времен. Можно только отметить, что они как по содержанию, так и
по степени переживания приобрели очень незначительный, почти мелочный
характер. Шекспировских страстей не видать. Гораздо чаще встречается
чеховская "тягомотина". И еще отличия в том, что скорби совершенно
утратили желанный, а тем более добровольно взыскиваемый характер. От
скорбей, невольно складываемых в «кресты», стонут современные
"крестоносцы". Также практически неотличимы скорби современных христиан
от скорбей людей, не знающих Христа. И те же источники, и та же
мелочность, и та же недобровольность, и так же с трудом несут и
жалуются, и та же, кажется, бесплодность и бесперспективность. Но все же
есть и отличия. Чем более опытно живет человек христианскими
нравственными идеалами и аскетическими пониманиями, тем более искренне и
серьезно он принимает скорби, как необходимые для своего спасения. И
поэтому все более у христиан возникает отношение к скорбям как хотя и к
трудным, но благодетельным действиям Промысла Божия. Более того
посылание Промыслом скорбей так существенно, что на тех, кому они
обильно посылаются, лежит печать избранничества. На последней мысли
неоднократно останавливается святитель Игнатий Брянчанинов во многих
своих письмах. "Кого Господь возлюбит и кого восхощет избрать для
блаженной вечности, тому посылает непрестанные скорби". При этом
святитель особенно подчеркивает значение скорбей для тех, у кого души
заражены любовью к сему грешному миру: скорби обладают способностью к
разрушению подобного «миролюбия». Святитель Игнатий пишет о значении
скорбей: "Ныне не будь скорбей нечем спастись. Подвигов нет, истинного
монашества нет, руководителей нет: одни скорби заменяют собою все.
Подвиг сопряжен с тщеславием; тщеславие трудно заметить в себе, тем
более очиститься от него; скорбь же чужда тщеславия и потому доставляет
человеку богоугодный невольный подвиг, который посылается
Промыслителем".
Вместе с тем святитель Игнатий особо отмечает некую специфическую скорбь
нашего времени, перенесение которой вполне приравнивается им к подвигу
мученичества: "Это мученичество подобно томлению Лота в Содоме: душа
праведника томилась при виде непрестанного и необузданного любодеяния. И
мы томимся, отовсюду окруженные умами, нарушившими верность истине,
вступившими в блудную связь с ложью, заразившимися ненавистию против
Писаний, вдохновенных Богом, вооружившихся на них клеветою и насмешкою
адскою. Наш подвиг имеет цену перед Богом; на весах его взвешены и
немошь наша, и средства наши, и обстоятельства, и самое время..." Этот
особый вид скорбитомления становится особо существенным и переживается
особенно остро оттого, что это предательство Истины совершается
народом, частью которого каждый человек сам и является.
Святые Отцы (включая того же святителя Игнатия) отмечают также
специфическую скорбь "последних времен": голод слышания слова Божия,
который происходит как оттого, что подлинное слово Божие редко
разносится по миру, зараженному рационализмом, так и потому, что люди
перестают уметь его слышать.
Идеи о спасительном характере скорбей довольно широко распространены в
современном христианском обществе, но они порою носят половинчатый
характер: считается, что скорби спасают сами собой, автоматически,
независимо от отношения к ним. Но разумеется, это не так. Скорби
спасительны лишь тогда, когда они переносятся с благодушным терпением,
самоукорением, любовным благодарением, когда они содействуют уничтожению
глупых привязанностей. В общем, это понимается и переживается лучшими
христианами последних столетий именно таким образом.
В этом отношении все же можно отметить значительное различие христиан от
людей нерелигиозного переживания. Последние, если даже скорби не
вызывают у них ропота, недовольства и уныния, ищут выхода из скорбей в
самостном преодолении, то есть сознательном или стихийном стоицизме
(который внешне может быть похожим на христианское терпение, но по
внутреннему строю бесконечно далек от него). Либо выход ищется в других
способах, которые предлагает мир: развлечение, уход во внешнюю
деятельность и прочее.
Естественная реакция на скорбь падшего естества страсть уныния в
христианском сознании и переживании преодолевается, претворяясь в
покаянное и терпеливое смирение. Теперешние скорби, хотя и мелочные по
непосредственному материалу, могут переживаться чрезвычайно болезненно,
иногда с очень неадэкватной остротою, и при их обычной повседневной
множественности ощущаться как тучи ядовитой пыли. Но нехристианское
переживание в этом отношении поразительно безвыходно и беспомощно.
Христианское же ища выход через молитву и весь аскетический опыт,
находит гораздо больше, чем ищет: благодать Святого Духа, которая
изменяет человека, внося в него те нравственные свойства и переживания,
которых он прежде в себе не видел.
Скорбь, смирение
и терпение
В правильном отношении к скорбям христианин узнает в себе действие
нового нравственного мира, мира Христова. Прежде всего, речь идет о
смирении, покаянии и терпении. Обыкновенно Промысл Божий действует через
скорби, для того, чтобы смирить человека; поскольку отменить скорби
никто не в состоянии, человек вынужден смиряться, принимая их как
неизбежность. Но сознавая при этом бесконечность и постоянство
Божественного милосердия, он смиренно признает посылаемые скорби как
действия Божественной любви. Потому такой человек если еще и не начинает
сам искать для себя скорби, то, по крайней мере, смиряется с теми,
которые ему посылаются. И то действие мира Христова, которое в нем
происходит от смирившегося скорбями сердца, распространяется на всех и
на все окружающее, и для него становится сердечно понятной и нищета
духовная, и миротворчество, и он становится практическим делателем
заповедей блаженства.
Поскольку скорбями смиряет сам Господь, слова псалмопевца "Благо мне,
яко смирил мя еси" (Пс.118,71) становятся содержанием одного из
нравственных лейтмотивов души такого человека, и он готов также в своем
смирении постоянно повторять в душе слова аввы Зосимы (из
"Добротолюбия"): "Потерпи Господа в день скорби, чтобы Он покрыл тебя в
день гнева". Это, разумеется, потому, что терпение есть практика
добродетели смирения. Этот же святой поучает: "Добровольное терпение
скорбного спасительный путь покаяния".
Терпение, то есть готовность к перенесению и само перенесение любого
труда, немощи и безнадежности как должного, делает душу такого человека
испытанной, что рождает в нем опытность; ничто так не приводит к
опытности, как терпеливое перенесение скорбей, о чем пишет святой
апостол Павел: "От скорби происходит терпение, от терпения опытность,
от опытности надежда, а надежда не постыжает, потому что любовь Божия
излилась в сердца наши" (Рим. 5,45). И если опытность стоит между
терпением и надеждой, то значит и опытность становится нравственной
категорией, необходимой для жизни. (Для жизни, а не для смерти). И
потому святые самовольно не брали на себя никакого креста, даже и
мученического, но посылаемые кресты несли с великим терпением, от
которого и рождалась опытность. Опытность, разумеется, состоит не просто
в статическом понимании того, "как поступить" (нечто вроде внутренней
инструкции), а в том духовнонравственном сознании и переживании, которые
включают в себя и духовную интуицию подлинной правды, и нравственную
стойкость, и проверенную надежду ожидания милости Божией.
Следовательно, и скорбь, "правильно" переносимая, тоже становится
нравственной категорией и материалом для духовного знания. В Ветхом
Завете, в этом отношении особенно замечателен Ной, в другом типе братья
Маккавеи (2Мак.67). Еще более известны и в большом количестве прямые
свидетели того опытного знания, что "многими скорбями надлежит войти в
Царствие Небесное" (Деян.14,22). И это именно потому, что скорби
выделывают в человеке необходимый для этого царства испытанный
нравственный мир.
Прежде всего, скорбями воспитывается и испытывается собственно наиболее
существенное свойство "верующего" человека именно его вера. Постоянство
в скорбях, непоколебимость в нравственных испытаниях, особенно в
огненных, и свидетельствует веру. Переживания скорбей, вызываемых
смертями близких людей, способствуют обретению христианского
нравственного отношения к смерти: не безразличие, но спокойствие.
Терпением в болезненных испытаниях, особенно долгих, приобретается
трудное доверие к Промыслу, излечивающему плотскою болезнью главную
болезнь душевную болезнь грех; такое долготерпение заставляет забыть о
так угнетавшем прежде осуждении. Постоянство эмпирической скорби дает
возможность для действия подлинного духовного созерцания того, что
скорбь является неизбежным и "органичным" состоянием падшего мира
("человек рождается на страдания, как искры, чтобы устремляться вверх",
Иов5,7).
И хотя скорбь переполняет весь тварный мир, но, конечно, главное
страдание уготовано человеку, вопервых, как виновнику скорби, а,
вовторых, как имеющему бессмертную душу, потому что наиболее острые и
долгие страдания это страдания душевные. Таковы, например, страдания от
одиночества, не утоляемого и социальной средой, и семейной жизнью; так
часто человек, находящийся в центре некоего общественного круга,
оказывается наиболее остро переживающим свое одиночество.
Таковы и страдания от ядовитой атмосферы общественного и нравственного
зла, разъедающего души. Смиряться с таким злом противоестественно и
безнравственно. Смирение в таких случаях означало бы приятие
действительного зла как необходимого, должного, как естественную норму,
или согласие с ним, как с неизбежным, но приемлемым типом обстоятельств,
от которых никуда не денешься. Такие обстоятельства и на самом деле
неизбежны как выражение развития греховной болезни. Зло разрушительно
для всякого вида мира Божественного и душевного, и потому смиренное
устроение неизбежно связано с нравственным неприятием зла, более того,
активное неприятие вполне может, а порою и необходимо выражается в
"сопротивлении злу силою", по меткому слову И.А.Ильина, особенно когда
оно имеет демонстративноразрушительный и социальнособлазнительный
характер. Более того даже в устройстве внутреннего мира, как известно,
одним из важнейших факторов является "брань" с собственным злом, воюющим
на собственную душу. Смириться с ним означало бы смириться с
разрушительностью, то есть с немирностью, а это дикий парадокс, принять
который душа не может в силу действующего в ней покаяния.
«Печаль
яже по Бозе»
Христианскому нравственному сознанию известен особый вид скорби, которую
святой апостол Павел назвал "печаль яже по по Бозе..." («Печаль яже по
Бозе покаяние нераскаянно соделывает» 2 Кор.7,10). "Печаль яже по Бозе"
чувство глубоко религиозное. Содержательно оно несет в себе знание
разъединенности с Богом. Религиозная скорбь, источником которой является
это невеселое знание, неизбежно окрашена тонами одинокости, и одинокость
эту не могут заглушить никакие внешние действия или человеческое
общение. Причем, в отличие от чисто психологической одинокости,
связанной обычно с ощущением отсутствия "пары" или "общества" (что,
кстати, нередко вполне может иметь место и при наличии реальной пары и
при реальной вовлеченности в общество) одинокость этой "печали яже по
Бозе" имеет онтологическое основание.
Это основание разрушенная в результате грехопадения связь человечества
с Божеством. У христианина эта связь восстанавливается таинством
крещения. Но все же из духовногенетической памяти человека не
изглаживается вполне знание об изгнании из рая, которое у некоторых,
особенно напряженно одаренных людей, могло быть порою чрезвычайно острым
(например, у старца Силуана). Это ощущение усиливается при заметных
грехопадениях. Таким образом, скорбное переживание еще окрашивается
чувством стыда за свое личное предательство. "Печаль яже по Бозе" может
быть расслабленно нетворческой, если она не содержит в себе стремления
восстановить разрушенную связь. Когда же, напротив, человек стремится к
такому восстановлению, этот вид скорби приобретает большой творческий
потенциал. Этот творческий потенциал разрешается в живом, деятельном и
непрекращающемся покаянии.
"Покаяние нераскаянно", это и есть неизменяющееся изменение, не
изменяющееся и по сути, и как процесс. Но поскольку оно не изменяющееся,
оно и не перестает иметь характер скорби. Оно становится творческим,
поскольку в нем совершается непрекращающийся процесс созидания "новой
твари" от худшего к лучшему. Если в греховной печали открыто или
прикровенно всегда содержатся гордостноразрушительные притязяния, то в
"печали яже по Бозе", напротив, смиренно и созидательно открывается
пространство для делания Бога в человеческой личности. Эта печаль, как
бы выразился поэт "светла", в ней содержится легкое (но не
легкомысленное) живое искание Бога и Его правды. Человек, в котором
действует эта печаль, обычно очень серьезен и ответственен. Один вид
скорби здесь рождает другой: печаль одинокости от разлуки с самым
дорогим, бесконечно ценным, наконец, от разлуки с любимым рождает скорбь
от своей вины, греха и предательства. И даже когда внешних
непосредственных фактов вины, греха и предательства становится все
меньше, "печаль яже по Бозе" скорбь о грехе, не только не перестает, но
даже может и обостряться, о чем свидетельствуют, например, такие высокие
духовные источники, как великий покаянный канон святого Андрея
Критского. Слишком очевидно, что святой автор в нем излагает не просто
теоретическое знание о покаянии, а покаянный опыт Церкви, но лично
пережитый. И как раз наиболее ценное в этом опыте это печаль об
утерянном, но с чрезвычайной силой желанном рае, и скорбь о
всечеловеческом грехе, как о своем собственном.
Личная ответственность за грех всех, переживаемая с сердечным
сокрушением едва ли не самый нравственно драгоценный вид скорби. В ней
утрачивается всякая корыстность, потому что и в скорби может быть тонкая
психологическая корысть, порою вполне искаженномазохистского характера,
хорошо известная многим психологам и литераторам, прежде всего
Достоевскому. Материал этой скорби, в отличие от многих других, никогда
не может быть надуманным, мечтательным. Он неизменно честен, ибо основан
на объективной правде. Будучи не психологичной, а онтологичной, эта
печаль не может быть преходящеповерхностной, она глубока, ибо основана в
глубоком сердце человека; там подлинная глубина страдания, потому что
настоящее страдание в переживании своего несовершенства; все другие
виды страдания представляют собою пародию на это переживание. Более
того, "печаль яже по Бозе", будучи христианским и божественным чувством,
не только не замешана на гордости, каким нередко бывает сознание
несовершенства, но, наоборот, будучи смиренным, отвергает всякую
гордость. Таким образом, "печаль яже по Бозе" не просто окрашена
сознанием святости, но и есть само раскрытие святости, потому что в ней
неизменность покаяния (как следствие такой печали) и есть движение к
святости.
Скорби и радости:
временная
и вечная жизнь
Таким образом, "печаль яже по Бозе" есть тот вид скорби, который
связывает временную жизнь с вечностью. Это очень существенно, ибо
нравственный материал личности, ориентированный покаянно, возводит
личностное бытие к живому знанию и переживанию вечности. Переживание
скорби и радости, очищенное от психологичности, с особенной ясностью
показывает это. Напротив, подобное переживание, но вполне
психологическое, остается, чисто земным, но в силу этого для
объективного христианского сознания оно становится не вне этики, а прямо
безнравственным. Это необходимо пояснить. Любое чисто психологическое
переживание потому и является "чисто" психологическим, что оно не
нуждается в Боге и в мире небесном, и уже в силу этого приобретает
нравственно отрицательный характер, потому что отрицательно отвечает на
нравственный вызов Бога, выраженный в первой заповеди "возлюби Бога".
Автономная психология имеет разные оттенки нравственного отрицания;
наиболее частым является простое безразличие. Но в каждом из таких
оттенков неизбежно отрицание небесной вечностной реальности. Даже
наиболее плоские и сентиментально неопределенные христианские типы
отношения к вечности, содержащие не более чем страх адских мучений и
желание радостей райских наград нравственно бесконечно выше равнодушных
отрицаний вечности. Они призывают хоть к какомуто нравственному деланию,
в то время как мотивы нравственной жизни помимо переживания вечности,
утверждаются обычно либо во врожденных представлениях "по плоти и
крови", либо опираются на этические представления определенных
социальных слоев или литературные симпатии. Первое по своей природе
является ветхогреховным, второе ориентировано нередко на случайные, а то
и просто нелепые понятия, берущие начало иногда в самых глупых
преданиях.
Напротив того, переживания даже и психологического рода, но
осмысливаемые и прочувствованные с позиций христианской нравственности,
в силу этого становятся нравственно несравненно более чистыми, да и сама
осмысленность происходит с точки зрения вечности. Так, к примеру,
психологическая особенность человеческой природы, которая, помимо всяких
оценок, может быть квалифицирована как раздражительность, в христианском
нравственном сознании рассматривается как выражение страсти гнева,
обычно связанное еще и с осуждением, которому не может быть места в
блаженной вечности.
Еще более это относится к радости и скорби, которые в христианском
сознании раскрываются как категории этические. Прежде всего, поскольку
материал переживания и радостей и скорбей располагается в пространстве
земных пожеланий и стремлений, ясно, что греховные радости и скорби
своим саморазвитием перекрывают дорогу личности не только к вечности в
ее объективном содержании, но и к переживаниям вечностного этического
характера. И это зависит как от общей личностной установки (умственной и
сердечной), так и от непосредственного процесса, характера и степени
переживания.
Так, например, скорбь от потери близкого (порою при жизни даже не столь
уж горячо любимого человека) у людей истерического склада носит характер
чрезмерно выраженной бурности, порою демонстративности, а для
стороннего, простого и честного наблюдателя может показаться не просто
неумеренно экстатичной, но как бы и надуманной, а то даже и неприличной.
Это и понятно, потому что мера скорби, ценность которой заключается в
самой себе, если исходить исключительно из психологических начал, ничем
и не может быть умерена, для нее и не может быть никаких объективных
ориентиров. В то же время у "нормальных" христиан подобные переживания
выражены гораздо более умеренно, и это зависит не просто и не только от
теоретических знаний о смерти, ее духовнонравственных предпосылок и
перспектив, но и от общего нравственного устройства, ориентированного на
вечность. Это устройство гарантирует известную духовную умеренность даже
в тех случаях, когда сам материал скорби духовно основателен, например,
когда речь идет о скорби о своих грехах. И эта скорбь у "нормального"
христианина не должна быть и не бывает чрезмерной, потому что она
умеряется твердой надеждой на милость Божию.
То же самое в этом отношении можно сказать и о радости. Радость,
основанная на исполнении земных пожеланий в аффективности своих
переживаний, не может не быть чрезмерной, хотя бы потому, что она своей
меры не знает. Но с другой стороны, она довольно быстро привыкает к
своей причине и перестает ее замечать. Радость личности с
религиозноориентированным сознанием всегда гораздо более умеренна, хотя
бы потому, что всегда есть основания для скорби, но и гораздо более
устойчива. Практически религиозная радость непреходяща, и не потому, что
так "полагается" по теоретическинравственным представлениям, а потому,
что она имеет своим источником вечность, в которой нет истления. Кроме
того, в руководстве Божием душа человека ощущает ту верность и
устойчивость, которые дают возможность душе не разрушаться, а, напротив
созидаться, а это одно из наиболее ценных нравственных переживаний. Но
и помимо личностнопсихологических переживаний, по объективной реальности
мир Божественной вечности по вполне определенному церковному знанию
есть пространство бесскорбное ("идеже несть болезнь, ни печаль, ни
воздыхание" чинопоследование панихиды). Напротив того, вечность,
лишенная единства с Богом это пространство непрекращающейся скорби,
вечных мук. И если здесь на земле скорби и радости у каждого человека
как религиозно содержательного, так и религиозно пустого, бывают смешаны
порою в самых причудливых сочетаниях, то за пределами земли они
объективно предлагаются в абсолютно "чистом" виде. И такая "очищенность"
имеет не только предметносодержательный характер, но и как таковой
личностно переживаемый и в этой своей силе распространяемый на все
пространство вечности.
Церковное сознание выразило это понимание как в богословских умозрениях,
так и в сказаниях апокрифическифольклорного характера. В одном из таких
сказаний повествуется о том, как некий монах перед смертью находился в
трудно переживаемых болезненных мучениях, и не в силах более пребывать в
своих болезненных ощущениях, возопил к Богу о сокращении своих
болезненных дней. Тут же явился пред его духовными очами его
ангелхранитель и сказал ему: "Твоя молитва услышана Богом, и тебе
предлагается выбор. За некоторые совершенные тобою грехи тебе ради
Царствия Небесного необходимы очистительные страдания. Выбор же состоит
в том, что ты можешь либо решиться на продолжение твоей болезни на
протяжении еще трех месяцев, либо согласиться на три минуты адских мук".
Монах решил, что вынести даже и тяжелые мучения кратких три минуты все
же полегче, и сказал об этом ангелу. Ангел тут же исчез, и начались
невыразимые мучения. Это было томление страшного, непереносимого
одиночества. Душа обжигалась болью и страхом. Мрак и стыд охватывали
душу. И терпеть страдания было невозможно. И в этом страдании проходили
не годы, а, казалось, десятилетия и чуть ли не столетия. И монах
возопил: "Где же правда? Говорили о трех минутах, а прошло уже Бог знает
сколько лет". И тогда к нему явился ангел и сказал: "Прошла одна
минута".
Как радости, так и скорби, относящиеся к вечности, по учению некоторых
учителей Церкви имеют один и тот же источник преизливающуюся любовь
Божественную.