Почти все согласно утверждают, что Пифагор был сыном Мнесарха, но
разноречиво судят о происхождении самого Мнесарха. Некоторые считают
Мнесарха уроженцем Самоса. Но Клеанф (в V книге «Мифических
повествований») говорит, будто Мнесарх был сириец из сирийского Тира и
будто он однажды в неурожайный год приплыл на Самос по торговым делам,
устроил раздачу хлеба и за это был удостоен самосского гражданства.
Потом, так как Пифагор с детских лет оказался способен ко всем наукам,
Мнесарх отвез его в Тир и привел к халдеям, где Пифагор и овладел всеми
их знаниями. Вернувшись оттуда в Ионию, Пифагор сперва учился при
Ферекиде Сиросском, а потом при Гермодаманте, сыне Креофила, доживавшем
век на Самосе. 

Впрочем, по словам Клеанфа, иные уверяют даже, что отец Пифагора был
тирренец из тех, которые поселились на Лемносе1; оттуда он по делам
приехал на Самос, остался там и получил гражданство; а когда он ездил в
Италию, то брал с собою и мальчика Пифагора; Италия тогда
благоденствовала, и потому-то Пифагор впоследствии опять отправился
туда. 

Клеанф перечисляет также двух старших братьев Пифагора — Евноста и
Тиррена; Аполлоний (в книгах про Пифагора) упоминает и мать Пифагора —
Пифаиду из потомства Анкея, основателя Самоса; а некоторые, по
свидетельству Аполлония, считали его отпрыском Аполлона и Пифаиды и лишь
на словах — сыном Мнесарха. Так говорит и один самосский поэт: 

Фебу, Зевесову сыну, 

рожден Пифагор Пифаидой — 

 Той, что в Самосской земле 

всех затмевала красой. 

Учился же он, по словам Аполлония, не только у Ферекида, но и у
Гермодаманта и у Анаксимандра. 

Дурид Самосский во II книге «Времясчисления» добавляет, что у Пифагора
был сын Аримнест, наставник Демокрита; этот Аримнест, воротясь из
изгнания, поставил за это в храм Геры медную статую двух локтей в
поперечнике, сделав на ней такую надпись: 

Сын Пифагора меня Аримнест 

в этом храме поставил, 

Миру в ученых речах 

многую мудрость явив. 

Статую эту похитил тот Сим, который присвоил сочинения «О гармонии» и
«Канон» и издал их как свои; там были статуи всех семи наук2. Сим
похитил одну из них, а после этого исчезли и остальные, указанные в
посвятительной надписи. А другие пишут, что от критянки Феано, дочери
Пифанакта, у Пифагора был сын Телавг и дочь Мия; иные упоминают и дочь
Аригноту, от которой даже сохранились пифагорейские сочинения. И Тимей
рассказывает, что дочь Пифагора в девичестве была в Кротоне первой в
хороводе девиц, а в замужестве — первой в хороводе замужних и что дом ее
кротонцы посвятили Деметре, а переулок, где он стоял,— Музам. 

Наконец, Лин в IV книге «Истории» упоминает, что разногласия были даже
относительно места рождения Пифагора: «Если ты затруднишься назвать
родину и город, гражданином которых случилось быть этому мужу, то пусть
это тебя не смущает: иные говорят, что он с Самоса, иные — что из
Флиунта, иные — что из Метапонта». 

Что касается его учения, то большинство писавших утверждают, что так
называемые математические науки он усвоил от египтян, халдеев и финикиян
(ибо геометрией издревле занимались египтяне, числами и подсчетами —
финикияне, а наблюдением небес — халдеи), а от магов услышал о почитании
богов и о прочих жизненных правилах. Первое знакомо многим, потому что
записано в книгах; зато прочие жизненные правила известны менее. О
чистоте своей он так заботился (пишет Евдокс в VII книге «Объезда
земли»), что избегал и убийств и убийц: не только воздерживался от
животной пищи, но даже сторонился поваров и охотников. Антифонт в книге
«О жизни мужей, отличавшихся добродетелью» рассказывает, какую
выносливость выказал Пифагор в Египте. Пифагор услышал, как хорошо в
Египте воспитывают жрецов, и захотел сам получить такое воспитание; он
упросил тирана Поликрата написать египетскому царю Амасису, своему другу
и гостеприимцу, чтобы тот допустил Пифагора к этому обучению. Приехав к
Амасису, он получил от него письмо к жрецам; побывав в Гелиополе,
отправился в Мемфис, будто бы к жрецам постарше; но, увидев, что на
самом деле и здесь то же, что и в Гелиополе, из Мемфиса он таким же
образом пустился в Диосполь. Там жрецы из страха перед царем не решались
выдать ему свои заветы и думали отпугнуть его от замысла безмерными
тяготами, назначая ему задания, трудные и противные эллинским обычаям.
Однако он исполнял их с такой готовностью, что они в недоумении
допустили его и к жертвоприношениям и к богослужениям, куда не
допускался никто из чужеземцев. 

Воротившись в Ионию, он устроил у себя на родине училище; оно до сих пор
называется Пифагоровой оградой, и самосцы там собираются на советы по
общественным делам. А за городом он приспособил для занятий философией
одну пещеру и проводил там почти все свои дни и ночи, беседуя с
друзьями. Но в сорок лет (по словам Аристоксена) он увидел, что тирания
Поликрата слишком сурова, чтобы свободный человек мог выносить такую
деспотическую власть; и тогда он собрался и отправился в Италию3. 

Многие подробности об этом философе, которых я не хочу пропустить,
сообщает Диоген в книге «Чудеса по ту сторону Фулы». Он говорит, что
Мнесарх был тирренцем — из тех тирренцев, которые заселили Лемнос,
Имброс и Скирос, что он объездил много городов и стран и однажды нашел
под большим красивым белым тополем грудного младенца, который лежал,
глядя прямо в небо, и не мигая смотрел на солнце, а во рту у него была
маленькая и тоненькая тростинка, как свирель, и питался он росою,
падавшею с тополя. С изумлением это увидев, Мнесарх решил, что мальчик
этот — божественной породы, взял его с собой, а когда он вырос, отдал
его самосскому жителю Андроклу, который поручил мальчику управлять своим
домом. Мнесарх назвал мальчика Астреем4 и, будучи богатым человеком,
воспитал его вместе с тремя своими сыновьями, Евирстом, Тирревом и
Пифагором, из которых младший был усыновлен тем же Ан-дроклом. В детстве
Пифагор учился у кифариста, живописца и атлета, а в юности пришел в
Милет к Ана-ксимандру учиться геометрии и астрономии. Ездил он, по
словам Диогена, и в Египет, и к арабам, и к халдеям, и к евреям; там он
научился и толкованию снов и первый стал гадать по ладану. В Египте он
жил у жрецов, овладел всею их мудростью, выучил египетский язык с его
тремя азбуками — письменной, священной и символической (первая из них
изображает обычный язык, а две другие — иносказательный и загадочный)5 и
узнал многое о богах. У арабов он жил вместе с царем, а в Вавилоне — с
халдеями; здесь побывал он и у Забрата6, от которого принял очищение от
былой скверны, узнал, от чего должен воздерживаться взыскующий муж, в
чем состоят законы природы и каковы начала всего. От этих-то народов и
вывез Пифагор в своих странствиях главную свою мудрость. Пифагору и
подарил Мнесарх мальчика Астрея; и Пифагор принял его, изучил его лицо и
тело в движении и покое, а затем дал ему воспитание. Ибо Пифагор первый
достиг такого знания человека и умения распознавать природу каждого, что
ни с кем не дружил и не знакомился, не определив по лицу, каков этот
человек. Был у него и другой мальчик, привезенный из Фракии, по имени
Залмоксис; когда он родился, на него накинули медвежью шкуру,
по-фракийски называемую залмою, отсюда и его имя. Пифагор его любил и
научил его наблюдению небес, священнослужениям и иному почитанию богов.
Мальчик этот (которого, по другим сведениям, звали Фалес) почитается у
варваров богом вместо Геракла7. Дионисофан сообщает, что он был рабом у
Пифагора, но попал в плен к разбойникам и был заклеймен выжженными на
лбу знаками, когда хозяин его Пифагор из-за гражданских смут находился в
изгнании. А другие уверяют, что имя Залмоксис означает «чужеземец». 

Когда на Делосе заболел Ферекид, Пифагор за ним ухаживал, а когда он
умер, то похоронил его и затем вернулся на Самос, чтобы повидаться с
Гермода-мантом и Креофилом. Здесь он прожил некоторое время; тогда-то он
и помог самосскому атлету Евримену, который благодаря Пифагоровой
мудрости, несмотря на свой малый рост, сумел осилить и победить на
Олимпийских играх многих рослых противников. Дело в том, что остальные
атлеты, по старинному обычаю, питались сыром и смоквами, а Евримен по
совету Пифагора первый стал ежедневно есть назначенное количество мяса и
от этого набираться сил. Однако потом, усовершенствовавшись в мудрости,
Пифагор посоветовал ему хоть и бороться, но не побеждать, ибо человек
должен принимать на себя труды, но не навлекать, побеждая, зависти: ведь
и увенчанные победители небезупречны. 

После этого, когда Самос подпал под тираническую власть Поликрата,
Пифагор рассудил, что не пристало философу жить в таком государстве, и
решил отправиться в Италию. Остановившись по пути в Дельфах, он написал
на гробнице Аполлона элегические стихи о том, что Аполлон был сын
Силена, убитый Пифоном и погребенный в месте по имени Трипод; а имя это
оно получило от трех дочерей Триопа, которые там его, Аполлона,
оплакивали8. Приехав на Крит, он побывал у жрецов Морга, одного из
идей-ских дактилей9, и принял от них очищение камнем-громовником, ложась
ниц поутру у моря, а ночью у реки в венке из шерсти черного барана.
Спускался он там и в так называемую идейскую пещеру, одетый в черную
шкуру, пробыл там положенные трижды девять дней, совершил всесожжение
Зевсу, видел его застилаемый ежегодно престол, а на гробнице Зевса высек
надпись под заглавием «Пифагор — Зевсу», начинающуюся так: 

Зан здесь лежит, опочив, 

меж людьми называемый Зевсом 10. 

Достигнув Италии, он появился в Кротоне (об этом говорит Дикеарх) и
сразу привлек там всеобщее уважение как человек, много странствовавший,
многоопытный и дивно одаренный судьбою и природою: с виду он был величав
и благороден, а красота и обаяние были у него и в голосе, и в
обхождении, и во всем. Сперва он взволновал городских старейшин; потом,
долго и хорошо побеседовав с юношами, он по просьбе властей обратил свое
увещание к молодым и, наконец, стал говорить с мальчиками, сбежавшимися
из училищ, и даже с женщинами, которые тоже собрались на него
посмотреть. Все это умножило громкую его славу и привело к нему
многочисленных учеников из этого города, как мужчин, так и женщин, среди
которых достаточно назвать знаменитую Феано; даже от соседних варваров
приходили к нему и цари и вожди. Но о чем он говорил собеседникам, никто
не может сказать с уверенностью, ибо не случайно окружали они себя
молчанием; но прежде всего шла речь о том, что душа бессмертна, затем —
что она переселяется в животных и, наконец, что все рожденное вновь
рождается через промежутки времени, что ничего нового на свете нет и что
все живое должно считаться родственным друг другу. Все эти учения первым
принес в Элладу, как кажется, именно Пифагор. Он так привлекал к себе
всех, что одна только речь, произнесенная при въезде в Италию (говорит
Никомах), пленила своими рассуждениями более двух тысяч человек; ни один
из них не вернулся домой, а все они вместе с детьми и женами устроили
огромное училище в той части Италии, которая называется Великой Грецией,
поселились при нем, а указанные Пифагором законы и предписания соблюдали
ненарушимо, как божественные заповеди. Имущество они считали общим, а
Пифагора причисляли к богам. Поэтому, овладев так называемой
«тетрактидой»11 [«четверкой»], одним из приемов, составлявших его тайное
учение,— впрочем, приемом изящным и приложимым ко многим физическим
вопросам,— они стали ею клясться, поминая Пифагора как бога и прибавляя
ко всякому своему утверждению: 

Будь свидетелем тот, 

кто людям принес тетрактиду, 

Сей для бессмертной души 

исток вековечной природы! 

Поселившись здесь, он увидел, что города Италии и Сицилии находятся в
рабстве друг у друга, одни давно, другие недавно, и вернул им вольность,
поселив в них помышления о свободе через своих учеников, которые были в
каждом городе. Так он освободил Кротон, Сибарис, Катанию, Регий, Гимеру,
Акрагант, Тавромений и другие города, а некоторым, издавна терзаемым
распрями с соседями, даже дал законы через Харонда Катанского и Залевка
Локрийского. А Симих, тиран Кентурип, после его уроков сложил свою
власть и роздал свое богатство, частью — сестре, частью — согражданам.
Даже луканы, мессапы, певкетии, римляне, по словам Аристоксена,
приходили к нему. И не только через своих друзей умирял он раздоры
внутренние и междоусобные, но и через их потомков во многих поколениях и
по всем городам Италии и Сицилии. Ибо для всех, и для многих и для
немногих, было у него на устах правило: беги от всякой хитрости, отсекай
огнем, железом и любым орудием от тела — болезнь, от души — невежество,
от утробы — роскошество, от города — смуту, от семьи — ссору, от всего,
что есть,— неумеренность. Если верить рассказам о нем старинных и
надежных писателей, то наставления его обращались даже к бессловесным
животным. В давнийской земле, где жителей разоряла одна медведица, он,
говорят, взял ее к себе, долго гладил, кормил хлебом и плодами и, взявши
клятву не трогать более никого живого, отпустил; она тотчас убежала в
горы и леса, но с тех пор не видано было, чтобы она напала даже на
скотину. В Таренте он увидел быка на разнотравье, жевавшего зеленые
бобы, подошел к пастуху и посоветовал сказать быку, чтобы тот этого не
делал. Пастух стал смеяться и сказал, что не умеет говорить по-бычьи;
тогда Пифагор сам подошел к быку и прошептал ему что-то на ухо, после
чего тот не только тут же пошел прочь от бобовника, но и более никогда
не касался бобов, а жил с тех пор и умер в глубокой старости в Таренте
при храме Геры, где слыл священным быком и кормился хлебом, который
подавали ему прохожие. А на Олимпийских играх, когда Пифагор рассуждал с
друзьями о птицегаданиях, знамениях и знаках, посылаемых от богов вестью
тем, кто истинно боголюбив, то над ним, говорят, вдруг появился орел, и
он поманил его к себе, погладил и опять отпустил. И, повстречав однажды
рыбаков, тащивших из моря сеть, полную рыбы, он точно им сказал заранее,
сколько рыб в их огромном улове; а на вопрос рыбаков, что он им прикажет
делать, если так оно и выйдет, он велел тщательно пересчитать всех рыб и
тех, которые окажутся живы, отпустить в море. Самое же удивительное, что
все немалое время, пока шел счет, ни одна рыба, вытащенная из воды, в
его присутствии не задохнулась. 

Многим, кто приходил к нему, он напоминал о прошлой их жизни, которую
вела их душа, прежде чем облечься в их тело. Сам он был Евфорбом, сыном
Памфа, и доказывал это неопровержимо; а из стихов Гомера он больше всего
хвалил и превосходно пел под лиру следующие строки: 

Кровью власы оросилися, 

сродные девам Харитам, 

Кудри, держимые пышно златой 

и серебряной связью. 

Словно как маслина древо, 

которое муж возлелеял 

В уединении, 

где искипает ручей многоводный, 

Пышно кругом разрастается; 

зыблют ее, прохлаждая, 

Все тиховейные ветры, 

покрытую цветом сребристым; 

Но внезапная буря, 

нашедшая с вихрем могучим, 

С корнем из ямины рвет 

и по черной земле простирает,— 

Сына такого Панфоева, 

гордого сердцем Евфорба 

Царь Менелай низложил 

и его обнажал от оружий 12. 

А общеизвестные рассказы о том Евфорбовом щите, который среди троянского
оружия был посвящен в Микенском храме Гере Аргивской, нет надобности
пересказывать. 

Говорят, он переходил однажды со многочисленными спутниками реку
Кавкас13 и заговорил с ней, а она при всех внятным и громким голосом ему
отвечала: «Здравствуй, Пифагор!» В один и тот же день он был и в
италийском Метапонте, и в сицилийском Тавроме-нии, и тут и там
разговаривая с учениками; это подтверждают почти все, а между тем от
одного города до другого большой путь по суше и по морю, которого не
пройти и за много дней. Общеизвестно и то, как он показал гиперборейцу
Абариду, жрецу гиперборейского Аполлона, свое бедро из золота в
подтверждение его слов, что Пифагор и есть Аполлон Гиперборейский14; а
когда однажды друзья его, глядя на подплывший корабль, гадали,
прицениваясь, о его товарах, Пифагор сказал: «Быть у вас покойнику!» — и
точно, на подплывшем корабле оказался покойник. Бесконечно много и
других рассказов, еще более божественных и дивных, повествующих об этом
муже согласно и уверенно; короче сказать, ни о ком не говорят так много
и так необычайно. 

Рассказывают также и о том, как он безошибочно предсказывал
землетрясения, быстро останавливал повальные болезни, отвращал ураганы и
градобития, укрощал реки и морские волны, чтобы они открыли легкий
переход ему и спутникам; а у него это переняли Эмпедокл, Эпименид15 и
Абарид, которые тоже все делали подобное не раз, как это явствует из их
стихов,— недаром Эмпедокл и прозван был Ветроотвратителем, Эпименид —
Очистителем, Абарид — Воздухобежцем, как будто он получил в дар от
Аполлона стрелу, на которой перелетал и реки, и моря, и бездорожья,
словно бежал по воздуху. Некоторые думают, что то же самое делал и
Пифагор, когда в один и тот же день беседовал с учениками и в Метапонте
и в Та-вромении. А песнями, напевами и лирной игрой он унимал и душевные
недуги и телесные; этому он научил и своих друзей, сам же умел слышать
даже вселенскую гармонию, улавливая созвучия всех сфер и движущихся по
ним светил, чего нам не дано слышать по слабости нашей природы. Это
подтверждает и Эмпедокл, говоря о нем так: 

Жил среди них некий муж, 

умудренный безмерным познаньем, 

Подлинно мыслей высоких 

владевший сокровищем ценным, 

В разных искусствах премудрых 

свой ум глубоко изощривший. 

Ибо как скоро всю силу ума 

напрягал он к Познанью, 

То без труда созерцал 

все несчетные мира явленья, 

За десять или за двадцать 

людских поколений провидя 16. 

«Безмерное познанье», «созерцал несчетные мира явленья», «сокровище
мыслей» и прочие выразительные слова обозначают особенную и ни с кем не
сравнимую остроту и зрения, и слуха, и мысли в существе Пифагора. Звуки
семи планет, неподвижных звезд и того светила, что напротив нас и
называется Противоземлей17, он отождествлял с девятью Музами, а согласие
и созвучие их всех в едином сплетении, вечном и безначальном, от
которого каждый звук есть часть и истечение, он называл Мнемосиной. 

Образ повседневной его жизни описывает Диоген. Он заповедовал всем
избегать корыстолюбия и тщеславия, ибо корысть и слава больше всего
возбуждают зависть, избегать также и многолюдных сборищ. Занятия свои он
начинал дома поутру, успокоив душу лирною игрою под пение старинных
Фалетовых пеанов. Пел он также и стихи Гомера и Гесиода, считая, что они
успокаивают душу; не чуждался и некоторых плясок, полагая, что здоровье
и красивые движения на пользу телу. Прогулки он предпочитал не со
многими, а вдвоем или втроем, в святилищах или в рощах, замечая при
этом, что где тише всего, там и краше всего. 

Друзей он любил безмерно; это он сказал, что у друзей все общее и что
друг — это второй я. Когда они были в добром здоровье, он с ними
беседовал, когда были больны телом, то лечил их; когда душою, то утешал
их, как сказано, иных заговорами и заклинаниями, а иных музыкою. От
телесных недугов у него были напевы, которыми он умел облегчать
страждущих, а были и такие, которые помогали забыть боль, смягчить гнев
и унять вожделение. 

?u

?u

?u

??_?ртого сыра, мучного просева и молочных сливок, замешанных на меду с
островов. Этому составу, говорил он, научила Деметра Геракла, когда его
послали в безводную Ливию. 

Поэтому тело его, как по мерке, всегда оставалось одинаково, а не бывало
то здоровым, то больным, то потолстевшим, то похудевшим, то ослабелым,
то окрепшим. Точно так же и лицо его являло всегда одно и то же
расположение духа — от наслаждения оно не распускалось, от горя не
стягивалось, не выказывало ни радости, ни тоски, и никто не видел его ни
смеющимся, ни плачущим. Жертвы богам приносил он необременительно,
угождая им мукою, лепешками, ладаном, миррою и очень редко — животными,
кроме разве что молочных поросят. И даже когда он открыл, что в
прямоугольном треугольнике гипотенуза имеет соответствие с катетами, он
принес в жертву быка, сделанного из пшеничного теста,— так говорят
надежнейшие писатели18. 

Разговаривая с собеседниками, он их поучал или описательно, или
символично. Ибо у него было два способа преподавания, одни ученики
назывались «математиками», то есть познавателями, а другие
«акусматиками», то есть слушателями: математиками — те, кто изучали всю
суть науки и полнее и подробнее, акусматика-ми — те, кто только
прослушивали обобщенный свод знаний без подробного изложения. Учил он
вот чему: о породе божеств, демонов и героев говорить и мыслить с
почтением; родителей и благодетелей чтить; законам повиноваться; богам
поклоняться не мимоходом, а нарочно для этого выйдя из дому; небесным
богам приносить в жертву нечетное, а подземным — четное. Из двух
противодействующих сил лучшую он называл Единицею, светом, правостью,
равенством, прочностью и стойкостью; а худшую — Двоицей, мраком,
левизной, неравенством, зыбкостью и переменностью. Еще он учил так:
растения домашние и плодоносные, и животных, не вредных для человека,
щадить и не губить; а вверенное тебе слово хранить так же честно, как
вверенные тебе деньги. 

Вещей, к которым стоит стремиться и которых следует добиваться, есть на
свете три:  во-первых, прекрасное и славное, во-вторых, полезное для
жизни, в-третьих, доставляющее наслаждение. Наслаждение имеется в виду
не пошлое и обманчивое, но прочное, важное, очищающее от хулы. Ибо
наслаждение бывает двоякого рода: одно, утоляющее роскошествами наше
чревоугодие и сладострастие, он уподоблял погибельным песням Сирен, а о
другом, которое направлено на все прекрасное, праведное и необходимое
для жизни, которое и переживаешь сладко и, пережив, не жалеешь, он
говорил, что оно подобно гармонии Муз. Две есть поры, самые важные для
размышлений: когда идешь ко сну и когда встаешь от сна. И в тот и в
другой час следует окинуть взором, что сделано и что предстоит сделать,
потребовать с себя отчета во всем происходящем, позаботиться о будущем.
Перед сном каждый должен говорить себе такие стихи: 

Не допускай ленивого сна на усталые очи, 

Прежде чем на три вопроса 

о деле дневном не ответишь: 

Что я сделал? чего я не сделал? 

и что мне осталось? 

А перед тем, как встать,— такие: 

Прежде чем встать от сладостных снов, 

навеваемых ночью, 

Думой раскинь, 

какие дела тебе день приготовил. 

Таковы были его поучения; главное же было — стремиться к истине, ибо
только это приближает людей к богу: ведь от магов он знал, что бог,
которого они называют Оромаздом, телом своим подобен свету, а душою —
истине. Учил он и другому — тому, что усвоил по его словам, от
дельфийской Аристоклеи19. А иное он высказывал символически, по примеру
посвященных (многое из этого записал Аристотель): например, море он
называл «слезой», двух небесных Медведиц — «руками Реи», Плеяды — «лирою
Муз», планеты — «псами Персефоны», а звук от удара по меди считал
голосом какого-то демона, заключенного в этой меди. Были символы и
другого рода, вот какие: «Через весы не шагай», то есть избегай
алчности; «Огня ножом не вороши», то есть человека гневного и надменного
резкими словами не задевай; «Венка не обрывай», то есть не нарушай
законов, ибо законами венчается государство. В таком же роде и другие
символы, например: «Не ешь сердца», то есть не удручай себя горем; «Не
садись на хлебную меру», то есть не живи праздно; «Уходя, не
оглядывайся», то есть перед смертью не цепляйся за жизнь; «По торной
дороге не ходи» — этим он велел следовать не мнениям толпы, а мнениям
немногих понимающих; «Ласточек в доме не держи», то есть не принимай
гостей болтливых и несдержанных на язык; «Будь с тем, кто ношу
взваливает, не будь с тем, кто ношу сваливает»,— этим он велел поощрять
людей не к праздности, а к добродетели и к труду; «В перстне изображений
не носи», то есть не выставляй напоказ перед людьми, как ты судишь и
думаешь о богах; «Богам делай возлияния через ушко сосудов» — этим он
намекает, что богов должно чтить музыкою и песнопениями, потому что это
они доходят до нас через уши; «Не ешь недолжного, а именно ни рождения,
ни приращения, ни начала, ни завершения, ни того, в чем первооснова
всего» — этим он запрещал вкушать от жертвенных животных чресла, яички,
матку, костный мозг, ноги и голову: первоосновой он называл чресла, ибо
животные держатся на них, как на опоре; рождением — яички и матку, силою
которых возникает все живое; приращением — костный мозг, потому что он —
причина роста для всякого животного; началом — ноги, а завершением —
голову, в которой высшая власть над всем телом. 

Бобов он запрещал касаться, все равно как человеческого мяса. Причину
этого, говорят, объяснял он так: когда нарушилось всеобщее и начало и
зарождение, то многое в земле вместе сливалось, сгущалось и перегнивало,
а потом из этого вновь происходило зарождение и разделение — зарождались
животные, прорастали растения, и тут-то из одного и того же перегноя
возникли люди и проросли бобы. А несомненные доказательства этому он
приводил такие: если боб разжевать и жвачку выставить ненадолго на
солнечный зной, а потом подойти поближе, то можно почувствовать запах
человеческой крови; если же в самое время цветения бобов взять цветок,
уже потемневший, положить в глиняный сосуд, закрыть крышкой и закопать в
землю на девяносто дней, а потом откопать и открыть, то вместо боба в
нем окажется детская голова или женская матка. Кроме бобов запрещал он
употреблять в пищу и разное другое — крапиву, рыбу-триглу, да и почти
все, что ловится в море. 

О себе он говорил, что живет уже не в первый раз — сперва, по его
словам, он был Евфорбом, потом Эфалидом, потом Гермотимом, потом Пирром
и наконец стал Пифагором. Этим он доказывал, что душа бессмертна и что,
приняв очищение, можно помнить и прошлую свою жизнь. 

Философия, которую он исповедовал, целью своей имела вызволить и
освободить врожденный наш разум от его оков и цепей; а без ума человек
не познает ничего здравого, ничего истинного и даже неспособен ничего
уловить какими бы то ни было чувствами, — только ум сам по себе все
видит и все слышит, прочее же и слепо и глухо. 

А для тех, кто уже совершил очищение, есть некоторые полезные приемы.
Приемы он придумал такие: медленно и постепенно, всегда одним и тем же
образом, начиная от все более мелкого, переводить себя к созерцанию
вечного и сродного ему бестелесного, чтобы полная и внезапная перемена
не спугнула и не смутила нас, столь давно привыкших к такой дурной пище.
Вот почему для предварительной подготовки душевных очей к переходу от
всего телесного, никогда нимало не пребывающего в одном и том же
состоянии, к истинно сущему он обращался к математическим и иным
предметам рассмотрения, лежащим на грани телесного и бестелесного (эти
предметы трехмерны, как все телесное, но плотности не имеют, как все
бестелесное),— это как бы искусственно приводило душу к потребности в
[настоящей ее] пище. Подводя с помощью такого приема к созерцанию
истинно сущего, он дарил людям блаженство,— для этого и нужны были ему
математические упражнения. 

Что же касается учения о числах, то им он занимался вот для чего (так
пишут многие, и среди них — Модерат из Гадира, в II книгах кратко
изложивший мнения пифагорейцев). Первообразы и первоначала, говорил он,
не поддаются ясному изложению на словах, потому что их трудно уразуметь
и трудно высказать, оттого и приходится для ясности обучения прибегать к
числам. В этом мы берем пример с учителей грамматики и геометрии. Ведь
именно так учителя грамматики, желая передать звуки и их значение,
прибегают к начертанию букв и на первых порах обучения говорят, будто
это и есть звуки, а потом уже объясняют, что буквы — это совсем не
звуки, а лишь средство, чтобы дать понятие о настоящих звуках. Точно так
же учителя геометрии, не умея передать на словах телесный образ,
представляют его очертания на чертеже и говорят: «вот треугольник», имея
в виду, что треугольник — это не то, что сейчас начерчено перед глазами,
а то, о чем этим начертанием дается понятие. Вот так и пифагорейцы
поступают с первоначальными понятиями и образами: они не в силах
передать словесно бестелесные образы и первоначала и прибегают к числам,
чтобы их показать. Так, понятие единства, тождества, равенства, причину
единодушия, единочувствия, всецелости, то, из-за чего все вещи остаются
самими собой, пифагорейцы называют Единицей; Единица эта присутствует во
всем, что состоит из частей, она соединяет эти части и сообщает им
единодушие, ибо причастна к первопричине. А понятие различия,
неравенства, всего, что делимо, изменчиво и бывает то одним, то другим,
они называют Двоицею; такова природа Двоицы и во всем, что состоит из
частей. И нельзя сказать, что эти понятия у пифагорейцев были, а у
остальных философов отсутствовали,— мы видим, что и другие признают
существование сил объединяющей и разъединяющей целое, и у других есть
понятия равенства, несходства и различия. Эти-то понятия пифагорейцы для
удобства обучения и называют Единицей и Двоицей; это у них значит то же
самое, что «двоякое», «неравное», «инородное». Таков же смысл и других
чисел: всякое из них соответствует какому-то значению. Так, все, что в
природе вещей имеет начало, середину и конец, они по такой его природе и
виду называют Троицей, и все, в чем есть середина, считают троичным, и
все, что совершенно,— тоже; все совершенное, говорят они, исходит из
этого начала и им упорядочено, поэтому его нельзя назвать иначе, чем
Троицей; и, желая возвести нас к понятию совершенства, они ведут нас
через этот образ. То же самое относится и к другим числам. Вот на каких
основаниях располагают они вышеназванные числа. Точно так же и
последующие числа подчинены у них единому образу и значению, который они
называют Десяткою [то есть «обымательницей»] (будто слово это пишется не
«декада», а «дехада»20). Поэтому они утверждают, что десять — это
совершенное число, совершеннейшее из всех, и что в нем заключено всякое
различие между числами, всякое отношение их и подобие. В самом деле,
если природа всего определяется через отношения и подобия чисел и если
все, что возникает, растет и завершается, раскрывается в отношениях
чисел, а всякий вид числа, всякое отношение и всякое подобие заключены в
Десятке, то как же не назвать Десятку числом совершенным? 

Вот каково было использование чисел у пифагорейцев. Из-за этого и
случилось так, что самая первая философия пифагорейцев заглохла:
во-первых, излагалась она загадками, во-вторых, записана она была
по-дорийски, а так как это наречие малопонятное, то казалось, что и
учения, на нем излагаемые, не подлинны и искажены, и, в-третьих, многие,
выдававшие себя за пифагорейцев, на самом деле вовсе таковыми не были.
Наконец, пифагорейцы жалуются, что Платон, Аристотель, Спевсипп,
Аристоксен, Ксенократ присвоили себе все их выводы, изменив разве лишь
самую малость, а потом собрали все самое дешевое, пошлое, удобное для
извращения и осмеяния пифагорейства от позднейших злопыхательствующих
завистников и выдали это за подлинную суть их учения. Впрочем, это
случилось уже впоследствии. 

Пифагор со всеми друзьями немалое время жил в Италии, пользуясь таким
почтением, что целые государства вверяли себя его ученикам. Но в конце
концов против них скопилась зависть и сложился заговор, а случилось это
вот каким образом. Был в Кротоне человек по имени Килон, первый между
гражданами и богатством, и знатностью, и славою своих предков, но сам
обладавший нравом тяжелым и властным, а силою друзей своих и обилием
богатств пользовавшийся не для добрых дел; и вот он-то, полагая себя
достойным всего самого лучшего, почел за нужнейшее причаститься и
Пифагоровой философии. Он пришел к Пифагору, похваляясь и притязая стать
его другом. Но Пифагор сразу прочитал весь нрав этого человека по лицу
его и остальным телесным признакам, которые он примечал у каждого
встречного, и, поняв, что это за человек, велел ему идти прочь и не в
свои дела не мешаться. Килон почел себя этим обиженным и оскорбился; а
нрава он был дурного и в гневе безудержен. И вот, созвав своих друзей,
он стал обличать перед ними Пифагора и готовить с ними заговор против
философа и его учеников. И когда после этого друзья Пифагора сошлись на
собрании в доме атлета Милона (а самого Пифагора, по этому рассказу,
между ними не было: он уехал на Делос к своему учителю Ферекиду
Сиросскому, заболевшему так называемой вшивой болезнью, чтобы там ходить
за ним и лечить его), то дом этот был подожжен со всех сторон и все
собравшиеся погибли; только двое спаслись от пожара, Архипп и Лисид
(рассказывает Неанф), и Лисид бежал в Элладу и стал там другом и
учителем Эпаминонда. А по рассказу Дикеарха и других надежных писателей,
при этом покушении был и сам Пифагор, потому что Ферекид скончался еще
до его отъезда из Самоса; сорок друзей его были застигнуты в доме на
собрании, остальные перебиты порознь в городе, а Пифагор, лишась друзей,
пустился искать спасения сперва в гавань Кавлония, а затем в Локры.
Локрийцы, узнав об этом, выслали к рубежу своей земли избранных своих
старейшин с такими словами к Пифагору: «Мы знаем, Пифагор, что ты мудрец
и человек предивный, но законы в нашем городе безупречные, и мы хотим
при них жить, как жили, а ты возьми у нас, коли что надобно, и ступай
отсюда прочь, куда знаешь». Повернув таким образом прочь от Локров,
Пифагор поплыл в Тарент, а когда и в Таренте случилось такое же, как и в
Кротоне, то перебрался в Метапонт. Ибо повсюду тогда вспыхивали великие
мятежи, которые и посейчас у историков тех мест именуются
пифагорейскими: пифагорейцами назывались там все те единомышленники,
которые следовали за философом. 

Здесь, в Метапонте, Пифагор, говорят, и погиб: он бежал от мятежа в
святилище Муз и оставался там без пищи целых сорок дней. А другие
говорят, что когда подожгли дом, где они собирались, то друзья его,
бросившись в огонь, проложили в нем дорогу учителю, чтобы он по их телам
вышел из огня, как по мосту; но, спасшись из пожара и оставшись без
товарищей, Пифагор так затосковал, что сам лишил себя жизни. 

Бедствие это, обрушившись на людей, задело вместе с этим и науку их,
потому что до этих пор они ее хранили неизреченно в сердцах своих, а
вслух высказывали лишь темными намеками. И от Пифагора сочинений не
осталось, а спасшиеся Архипп, Лисид и остальные, кто был тогда на
чужбине, сберегли лишь немногие искры его философии, смутные и
рассеянные. В одиночестве, угнетенные случившимся, скитались они где
попало, чуждаясь людского общества. И тогда, чтобы не погибла вовсе в
людях память о философии и чтобы за это не прогневались на них боги,
стали они составлять сжатые записки, собирать сочинения старших и все,
что сами помнили, и каждый оставлял это там, где случалось ему умереть,
а сыновьям, дочерям и жене завещал никому это из дому не выносить: и это
завещание они долго соблюдали, передавая его от потомка к потомку. 

Можно думать (говорит Никомах), что недаром они уклонялись от всякой
дружбы с посторонними, а взаимную свою дружбу бережно хранили и
обновляли, так что даже много поколений спустя дружба эта в них
оставалась крепка; доказательство этому — рассказ, который Аристоксен
(по словам его в жизнеописании Пифагора) сам слышал от Дионисия,
сицилийского тирана, когда тот, лишившись власти, жил в Коринфе и учил
детей грамоте21. Рассказ этот таков. Жалобами, слезами и тому подобным
люди эти гнушались более всего и улещиваниями, мольбами и просьбами —
тоже. И вот Дионисий пожелал проверить на опыте, точно ли говорят, будто
они и под страхом смерти сохраняют друг другу верность. Сделал он так.
Он приказал схватить Финтия и привести к себе, и Финтию он заявил, что
тот повинен в преступном заговоре, изобличен и приговорен к смерти.
Финтий ответил, что, коли так решено, он просит отпустить его лишь до
вечера, чтобы кончить все дела свои и Дамоновы: он Дамону товарищ и
друг, и притом старший, так что главные их заботы по хозяйству лежат на
нем. Пусть его отпустят, а Дамон побудет заложником. Дионисий
согласился; послали за Дамоном, он услышал, в чем дело, и с готовностью
остался заложником, пока не вернется Финтий. Изумился Дионисий; а те,
кому первому пришло в голову такое испытание, потешались над Дамоном, не
сомневаясь, что он брошен на верную смерть. Но не успело закатиться
солнце, как Финтий воротился, чтоб идти на казнь. Все были поражены; а
Дионисий принял обоих в объятия, расцеловал и просил их принять его
третьим в их дружеский союз, но как он об этом ни умолял, они не
согласились. Все это Аристоксен, по его словам, слышал от самого
Дионисия. А Гиппобот и Неанф рассказывают это о Миллии и Тимихе22. 

КОММЕНТАРИИ 

Порфирий (ок. 232 — ок. 301 гг. н. э.) — ученик Плотина, располагал для
своей биографии Пифагора приблизительно теми же материалами, что и
Диоген Лаэртский, но в своем изложении уже гораздо больше внимания
уделяет легендам о волшебстве и чудотворстве Пифагора. 

1 Ср. выше у Диогена, VIII, 1.— 416. 

2 Семь наук (обычно — грамматика, риторика, диалектика, арифметика,
геометрия, астрономия, музыка) — энциклопедический канон, сложившийся в
поздней античности.— 416. 

3  Синхронизация «расцвета» Пифагора с его переселением в Италию.— 417. 

4 Имя Астрей означает «звездный».— 417. 

5 Так греки осмысляли демотическое, иератическое и иероглифическое
письмо Древнего Египта.— 418. 

6 Забрат, или Зарат,— искаженное имя Зороастра — Заратуштры.— 418. 

7 См. у Диоген. VIII, 2 и Геродот. Ист. IV, 95.— 418. 

8 Смерть  Аполлона — осколок древнейших мифов, в которых Аполлон
выступает как умирающее божество природы. 

Триоп — сын Посидона, правнук Эллина, прародителя эллинского народа.—
418. 

9 Идейские дактили (от Иды, горы на Крите) — демоны, чтимые на Крите;
считалось, что они научили людей пользоваться огнем и железом.— 418. 

10 Древнейший хтонический миф о смерти и воскрешении Зевса-Загрея,
растерзанного титанами. 

Всесожжение — особенно торжественная жертва божеству, когда сжигалось на
алтаре жертвенное животное целиком, а не только несъедобные части.— 418.


11 Четверка считалась священным числом как последний член прогрессии
1+2+3+4=10, первый квадрат («число справедливости») и основа деления на
4 времени года, 4 возраста и т. д. — 419. 

12 Гомер. Ил. XVI, 51—60.— 420. 

13  Искаженное Кае, река в Метапонте. У Диогена Ла-эртского (VIII, II)
название другое. — 430. 

14 См. прим. 8 к VIII, И. Об Абариде подробнее см.: Геродот. Ист. IV,
36.—420. 

« СМ. VIII, 60 (об Эмпедокле), 1 (об Эпимениде).— 421. 

16 Эмпедокл, фр. 129 (пер. Г. Якубаниса).— 421. 

17 Напротив нас, т. е. по другую сторону огня, образующего центр
мироздания: поэтому Противоземля невидима нам.— 421. 

18  Ср. прим. к VIII, 12. — 422. 

19 У Диогена Лаэртского (VIII, 8 и 21) — Фемисток-лея.— 423. 

20 От глагола dechoinai (принимать).—425. 

21  После падения тирании в Сицилии в 343 г. до н. э. - 426. 

22  Окончание биографии не сохранилось.— 426.