ПЛАТОН.
"ТИМЕЙ".3.
( продолжение
)
Так обстоит дело и с воздухом, прозрачнейшая
разновидность которого зовется
эфиром, а более мутная - туманом и мглой, притом
существуют у пего и безымянные
виды, рожденные из неравенства [исходных]
треугольников. Что касается воды, то она
делится прежде всего на два рода: жидкий и плавкий.
Первый жидок потому, что
содержит в себе исходные тела воды, которые малы и
притом имеют разную величину;
благодаря своей неоднородности и форме своих
очертаний он легко приходит в
движение как сам по себе, так и под воздействием
иного. Напротив, второй род состоит
из крупных и однородных тел; он устойчивее первого
и тяжел, ибо однородные частицы
крепко сплачиваются между собою.
Однако от вторжения огня и его разрушительного
действия он теряет свою
однородность, вследствие чего обретает большую
причастность к движению; а раз став
подвижной, эта вода под давлением окружающего
воздуха распространяется по земле.
Каждое из этих состоянии получило свое имя: когда
твердая масса разрушается, о ней
говорят, что она плавится, а когда она затем
расходится по земле - что она течет. Но
если огонь снова извергнут наружу, он уходит,
разумеется, не в пустоту, а потому
окружающий воздух оказывается сдавлен и сам давит
па влажную и пока еще
подвижную массу; последняя вынуждена заполнить
промежутки, оставленные огнем, и
плотно сосредоточиться в себе. Сдавленная таким
образом, она сызнова становится
однородной - ведь огонь, этот виновник
неоднородности, ушел - и возвращается к
самотождественному состоянию. Уход огня мы именуем
охлаждением, а чтобы
обозначить наступившее после пего уплотнение, мы
говорим, что масса отвердевает.
Среди всего того, чему только что было дано
название плавких жидкостей, есть и то,
что родилось из самых тонких и самых однородных
частиц, а потому плотнее всего; эта
единственная в своем роде разновидность, причастная
блеску и желтизне,- самое
высокочтимое из сокровищ, золото, которое застыло,
просочась сквозь камень. У
золота есть и производное: по причине своей
плотности оно твердо и отливает
чернотой, а наречено оно адамантом. По свойствам
своих частиц к золоту ближе всего
[род], который, однако, имеет не одну
разновидность, и притом он в некоторых местах
плотнее золота; вдобавок он еще и тверже, ибо в нем
есть небольшая примесь с тонкой
земли, но легче по причине больших промежутков в
его недрах: это - один из составных
родов блестящих и твердых вод, а именно медь. Когда
содержащаяся в меди примесь
земли под действием дряхления снова отделяется и
выступает на свет, она именуется
ржавчиной. Было бы не слишком сложным делом
перебрать таким образом все прочие
примеры этого рода, продолжая следовать идее
правдоподобного сказания. Тот, кто
отдыха ради отложит на время беседу о непреходящих
вещах ради этого безобидного
удовольствия - рассматривать по законам
правдоподобия происхождение [вещей],
обретет в этом скромную и разумную забаву на всю
жизнь.
Поскольку же мы сейчас предаемся именно такой
забаве, остановимся по порядку еще
на нескольких вероятностях. Пока вода смешана с
огнем, она тонка и текуча - а текучей
она именуется как за свою подвижность, так и за то,
что она как бы катится по земле;
притом она еще и размягчена, ибо ее грани менее
устойчивы, чем у частиц земли, а
значит, податливы. Но когда она покинута огнем и
отделена от воздуха, она становится
более однородной и уплотняется под давлением
вышедших из нее частиц огня. Если
она претерпевает сильное уплотнение над землей, она
становится градом, а если на
земле - льдом. Если же давление слабее и она
уплотняется лишь наполовину, то над
землей она образует снег, в то время как роса на
земле застывает в иней. Но самые
многочисленные виды вод, смешиваясь друг с другом,
сочатся в произращенных
землей растениях, и оттого их род получил имя
соков. Поскольку же от смешений
вышло большое многообразие, то большинство родов
осталось без особого названия;
однако четыре вида, таящие в себе огонь, получили,
как особенно примечательные,
свои имена.
Первый из них имеет свойство разогревать душу и
вместе с ней тело: он наречен
вином. Второй - гладкий и вызывает рассеивание
зрительного огня, а потому явлен
глазу прозрачным, блестящим и лоснящимся, это вид
подобных елею масел; к нему
относятся смола, касторовое масло, а также сам елей
и то, что имеет его свойства.
Третий обладает способностью расширять суженные
поры рта до их естественного
состояния, вызывая этим ощущение сладости: он
получил родовое наименование
меда. Наконец, четвертый имеет силу разлагать плоть
жжением и пениться; он
отличается от прочих соков и назван щелочью. Что
касается видов земли, тот из них,
который пропитан водой, претворяется в каменистое
тело, и притом вот каким образом.
Примешавшаяся вода как раз по причине смешения
дробится и принимает вид воздуха,
а став воздухом, отходит в отведенное ей место. Но
вокруг нет пустого пространства,
значит, вновь возникший воздух оказывает давление
на окружающий. Последний под
действием давления тяжело налегает отовсюду на
толщу земли, сильно сжимает ее и
вдавливает в те помещения, которые только что были
покинуты вновь образовавшимся
воздухом. Когда земля сдавлена воздухом до такой
степени, что уже не может быть
разрушена водой, она уплотняется в камень, красивая
разновидность которого состоит
из равных и однородных частиц и потому прозрачна, а
некрасивая отличается
противоположными свойствами. Далее, та
разновидность земли, которая
стремительным действием огня избавлена от влаги и
потому еще суше, чем
вышеназванная, наречена горшечной глиной; однако
подчас немного влаги все же
остается, и тогда рождается земля, расплавленная
огнем, которая по охлаждении
превращается в особый камень с черной окраской.
Есть еще две разновидности, из которых точно таким
же образом удалена большая
часть примешанной воды, однако частицы земли в их
составе тоньше; обе они
отличаются соленым вкусом и затвердели лишь
наполовину, так что вода снова может
их разрушить. Первая разновидность пригодна, чтобы
отчищать масляные и земляные
пятна; это щелок. Вторая же разновидность весьма
хорошо включается во вкусовые
ощущения рта и представляет собой соль; это
любезное богам тело, как именуют ее по
обычаю. То, что состоит из соединения обеих
последних разновидностей, может быть
разрушено огнем, но не водой, а основывается эта
связь вот на чем: прежде всего
земляные толщи не расторжимы ни для огня, ни для
воздуха, ибо частицы последних
меньше, нежели пустоты в этой толще, так что они
могут свободно проходить насквозь,
не прибегая к насилию, и по этой причине не
разлагают и не разрушают землю. Но
частицы воды крупнее, а значит, они прокладывают
себе дорогу насилием, рушат
землю и разлагают ее.
Поэтому земля, если она не подвергнута
насильственному сжатию, может быть
разрушена только водой, а если подвергнута - только
огнем, ибо тогда в нее не
остается доступа ни для чего, кроме огня. Воду же,
если она с особой силой уплотнена,
может разрушить один лишь огонь, но если уплотнена
слабее, то оба рода - как огонь,
так и воздух; при этом воздух вторгается в пустоты,
а огонь также и в треугольники.
Наконец, воздух, если он испытал насильственное
сжатие, не может быть разрушен
ничем, разве что только может быть сведен к своему
первоначалу; но, если он не
претерпел сжатия, его разлагает один лишь огонь. С
толами же, возникшими из
смешения земли и воды, происходит следующее: до тех
пор пока вода заполняет все
пустоты в уплотненной с большой силой земле,
частицы воды, подступающие извне, не
находят доступа внутрь, обтекают вокруг всей этой
массы и не могут ее разложить, в то
время как частицы огня, напротив, внедряются между
частицами воды и, воздействуя
на воду точно так же, как вода воздействует на
землю, одни оказываются в состоянии
принудить смесь земли с водой расплавиться и
растечься. Заметим, что из этих смесей
некоторые содержат меньше воды, нежели земли;
таковы все виды, родственные
стеклу, а также все так называемые плавящиеся
камни.
Другие, напротив, содержат больше воды; таковы все
тела из разряда восков и
благовонных курений. Пожалуй, мы с достаточной
полнотой показали разнообразие
видов, вытекающее из сочетаний и взаимопереходов
фигур. Теперь попытаемся
выяснить причины воздействий, производимых всем
этим на нас. Прежде всего надо
приписать вещам, о которых идет речь, одно свойство
- постоянно быть ощущаемыми,
а ведь мы еще не дошли до рождения плоти и всего
того, что к ней относится, а также
до рождения смертной части души. Между тем и об
этих предметах немыслимо с
должной основательностью рассуждать, отвлекаясь от
воздействия ощущений, и
говорить об ощущениях, отвлекаясь от вопросов о
плоти и смертной части души, но
вести речь о том и другом сразу едва ли посильно.
Значит, нам придется принять одно
из двух в качестве предпосылки, а потом еще раз
вернуться к этому. Так вот, чтобы нам
сразу перейти от родов [тел] к оказываемым этими
родами воздействиям, пусть нашей
предпосылкой и будет все относящееся к телу и душе.
Для начала посмотрим, почему это об огне говорят,
что он горяч? На этот вопрос мы
должны ответить, приняв во внимание режущее и
разлагающее воздействие его на
наши тела. Едва ли не все согласятся, что ощущение
от огня - пронзительное; при этом
нам следует вспомнить о тонкости его граней и
остроте его углов, затем о малости его
частиц и о быстроте их бега, ибо все эти свойства
таковы, что сообщают огню напор и
проворство, и потому ничто не может противостоять
его режущей силе. Достаточно
вспомнить и принять его в расчет его очертания и
то, как они были рождены, чтобы
уразуметь: эта природа, как никакая другая,
способна проникать наши тела, тончайшим
образом расщеплять их и доставлять тому, что мы
соответственно зовем теплом, и его
свойства и его имя. Противоположное [воздействие]
довольно ясно, но все же и его мы
не оставим без объяснения. Когда окружающая тело и
состоящая из более крупных
частиц влага проникает внутрь, она вытесняет
находящиеся там меньшие частицы,
однако оказывается не в состоянии утвердиться на их
местах и только сжимает все, что
ни есть в нас влажного, доводя его до такой
плотности, что оно из неоднородного и
подвижного становится однородным, неподвижным и
закоченевшим.
Поскольку же это происходит против природы [нашего
тела], то оно в согласии со своей
природой вступает в борьбу и силится отвоевать себе
прежнее состояние. Эту борьбу и
эти сотрясения нарекли дрожью и ознобом, в то время
как все состояние в целом, а
равно и то, чем оно вызывается, именуют холодом.
Твердым зовется то, что заставляет
податься пашу плоть, мягким - то, что под
воздействием последней подается само; и
вообще названия эти употребляются соотносительно.
Но податливо все то, что имеет
малые основания; напротив, вид [тела], покоящегося
на квадратных основаниях и
потому особо устойчивого, оказывается самым
неподатливым, причем его высокая
способность к отпору объясняется и тем, что как раз
он плотнее всех прочих. Что
касается тяжелого и легкого, то эти два состояния
могут быть наилучшим образом
выяснены лишь в связи с природой того, что известно
под именами "верх" и "низ". Дело
в том, что представление, согласно которому впрямь
от природы существуют две
противоположные области, разделяющие надвое
Вселенную,- низ, куда устремляется
все наделенное телесной массой, и верх, куда любая
вещь может направиться лишь по
принуждению,- оказывается неправильным.
Ведь коль скоро небо в своей целостности имеет вид
сферы, значит, все крайние точки,
равно удаленные от центра, по своей природе
одинаково крайние, между тем как
центр, на одну и ту же меру отстоящий от них,
должен считаться пребывающим прямо
напротив каждой из них. Но если космос
действительно имеет такую природу, какую же
из этих точек можно назвать верхом или низом, не
навлекая на себя справедливой
укоризны за неуместное употребление слов? Ибо центр
космоса, строго говоря, по
природе лежит не внизу и не вверху, но именно в
центре, в то время как поверхность
сферы и центром быть не может, и не имеет в себе
части, как-либо отличной от других,
скажем более близкой к центру, нежели
противоположная ему часть. И коль скоро
космос во всех направлениях по природе своей
совершенно единообразен, какую пару
противоположных наименований можно к нему
приложить, не погрешая против
правильного словоупотребления? Допустим, что в
центре Вселенной покоится некое
равномерно взвешенное твердое тело; оно не могло бы
продвинуться ни к одной из
крайних точек, поскольку находится со всеми в
совершенно одинаковом отношении, а
если бы кто-нибудь принялся обходить это тело по
кругу, вновь и вновь оказываясь
собственным антиподом, ему пришлось бы обозначать
одно и то же направление
попеременно то как верх, то как низ. Да, поскольку
целое, как только что было сказано,
имеет вид сферы, значит, обозначать одно место как
верх, а другое как низ не имеет
смысла. Но откуда же пошли эти обозначения и как мы
настолько свыклись с ними, что
перенесли их на небо в целом, разделяя последнее
надвое? Прийти к согласию
относительно этого мы сможем, если предварительно
сделаем одно допущение.
Вообразим, что некто находится в том месте
Вселенной, которое преимущественно
отведено природе огня, сосредоточенного там в
огромном количестве и отовсюду туда
устремляющегося; пусть для этого человека оказалось
возможным встать там и
отделять части огня, кладя их на чаши весов.
Допустим далее, что он поднимает весы,
насильственно водворяя отторгнутый огонь в
несродный ему воздух; очевидно, что в таком случае
меньшие части окажутся с
податливее к насилию, нежели большие. Когда одна и
та же сила поднимает в высоту
две вещи, меньшая вещь по необходимости больше
повинуется принуждению, а
большая - меньше, и отсюда большое именуется
тяжелым и стремящимся вниз, а
малое - легким и стремящимся вверх. На том же самом
мы можем поймать и самих
себя, когда мы действуем в отведенной нам части
Вселенной. В самом деле, если мы
стоим на земле и отделяем части землеподобных тел,
а то и самой земли, чтобы
насильственно и наперекор природе ввести их в
чуждую среду воздуха, то обе [стихии]
проявят тяготение к тому, что им сродно, однако
меньшие части все же легче, нежели
большие, уступят насилию и дадут водворить себя в
чужеродную среду; именно
поэтому мы называем их самих легкими и место, в
которое мы принуждаем их
направляться,- верхним, а то, что противоположно
тому и другому,- соответственно
тяжелым и нижним. Но все это необходимо должно
разнообразиться, коль скоро
главные скопления тел каждого рода занимают в
пространстве различные места,
лежащие одно против другого: то, что легко или
тяжело, высоко или низко в одном
месте, может быть соотнесено с легким и тяжелым,
высоким и низким в другом месте,
противоположном первому, и оказаться ему
противоположным, несоответствующим и
полностью от него отличным как с точки зрения
возникновения, так и с точки зрения
существования. Но одно остается верным для всех
случаев: стремление каждой вещи к
своему роду есть то, что делает ее тяжелой, а
направление, по которому она
устремляется, есть низ, между тем как
противоположное тому и другому и
наименования носит противоположные. Таковы причины
этих состояний. Что касается
причины состояний гладкости и шероховатости, то ее
каждый сможет усмотреть сам и
разъяснить другому: твердость в соединении с
неоднородностью дает шероховатое,
однородность в соединении с плотностью - гладкое.
После того как мы рассмотрели
воздействия, распространяющиеся на все тело, нам
осталось обсудить самое важное -
причину приятных и болезненных впечатлений, да и
вообще все то, что через
посредство частой тела способствует ощущениям,
вызывая страдание или
удовольствие. Но причины любых воздействий -
ощущаемых или неощущаемых - мы
поймем, если для начала припомним произведенное
нами раньше различия между тем,
что по природе своей очень подвижно или, напротив,
малоподвижно; именно по этой
тропе следует продвигаться, чтобы изловить
выслеживаемую добычу.
Так вот, если хотя бы мимолетное воздействие
приходится на то, что по природе своей
очень подвижно, это воздействие разносится по кругу
от одних частиц к другим, пока но
дойдет до разумного [начала] и не поведает ему о
свойствах воздействующего
предмета; напротив, то, что малоподвижно, слишком
устойчиво, чтобы передавать
воздействие по кругу, а потому вынуждено принять
его лишь па себя и не приводить в с
движение то, что находится по соседству. Но раз
первое воздействие не переходит от
одних частиц к другим, живое существо в целом так и
не воспринимает его и остается к
нему нечувствительным. Это верно применительно к
костям, волосам и прочим частям
нашего тела, которые состоят главным образом из
земли, в то время как первый случай
наиболее характерен для слуха и зрения, ибо в них
действеннее всего проявляет себя
сила огня и воздуха. Итак, обо всем, что относится
к удовольствию и страданию,
должно мыслить следующим образом. Всякое противное
природе воздействие,
оказываемое на нас с большой силой, болезненно, в
то время как полное возвращение
к естественному состоянию приятно; то, что
совершается тихо и постепенно, остается
неощутимым, в противном же случае дело обстоит
наоборот; наконец, все то, что
совершается без труда, может быть весьма ощутимо,
по не сопровождается ни
страданием, ни удовольствием.
Примером последнего может служить зрительное
впечатление, ведь зрительный луч,
как было сказано прежде, во время дня являет собою
сросшееся с нами тело: ни
рассечения, ни ожоги, ни прочие воздействия такого
же рода не причиняют ему боли, а
возврат к прежнему состоянию - удовольствия, но при
этом он дает самые полные и
ясные ощущения всякий раз, когда испытывает на себе
воздействие [тел] или сам к ним
направляется и к ним прикасается. Все дело в том,
что его расщепления и
воссоединения чужды насильственности. Напротив,
тела, состоящие из более крупных
частиц, сопротивляются воздействию, но при этом
передают толчок всему живому
существу в целом, испытывая удовольствие и
страдание: страдание - при изменении,
удовольствие - при возврате в прежнее состояние. Но
те [органы], в которых
опорожнение и опустошение совершаются постепенно, а
наполнение - сразу и с
большой силой, к опустошению нечувствительны, к
наполнению же, напротив,
чувствительны и потому не доставляют смертной части
души ощущения боли, по
служат источником сильного удовольствия; очевидный
пример тому - приятные запахи.
Напротив, когда отход от естественного состояния
происходит быстро, а
восстановление мало-помалу и с трудом, перед нами
прямо противоположный случай:
его можно наблюдать при ожогах и порезах. Итак, что
касается воздействий, общих для
всего тела, и имен, прилагаемых к тому, что эти
воздействия вызывает, то об этих
вещах мы сказали почти все.
Теперь попытаемся в меру наших сил сказать
что-нибудь об ощущениях, связанных с
определенными частями [тела], а также о причинах
воздействий. Во-первых, нам
следует разъяснить, насколько это с возможно, тот
предмет, который мы обошли
молчанием во время наших прежних рассуждений о
соках, а именно производимые ими
воздействия на язык. По всей видимости, эти
воздействия, как и многие другие,
порождены особого рода сжатиями и расширениями, но
они более других зависят от
состояний шероховатости и гладкости. Например,
когда частицы земли входят в те
жилки, которые служат языку как бы чувствительными
волокнами, протянутыми до
самого сердца, они соприкасаются там с влажной,
мягкой плотью и на ней растекаются,
отчего жилки сжимаются и как бы высушиваются; если
эти частицы земли более
шероховаты, они дают едкий вкус, если менее -
терпкий. Далее, те вещества, что
прочищают вышеназванные жилки и прополаскивают всю
область языка, проделывая
свою работу не в меру бурно и доводя дело до
разрушения самой плоти языка,
именуются горькими, таково свойство щелочи. Но
другие вещества, уступающие
щелочи в сило и прочищающие язык лишь умеренно,
имеют соленый вкус, чуждый той
жесткости, которая присуща всему горькому, и
кажущийся скорее приятным. Вещества
еще одного разряда, приобщившись к теплоте рта и
разжижаясь от нее, становятся от
этого огнистыми и в своп черед обжигают то, что их
разогрело, а по своей легкости
несутся вверх, к органам ощущения головы, и
прорезают все, что ни попадется на их
пути; благодаря этой своей способности они
именуются острыми.
Но когда те же самые вещества утончаются от гниения
и находят доступ в тесные
жилки, то они застают там земляные частицы и
частицы воздуха в правильном
соотношении, приводят эти последние в движение,
заставляют перемешиваться друг с
другом и пениться, а вспенившись, образовывать
около вторгшихся частиц полости. И
вот при этом влага, иногда землистая, а иногда
чистая, обволакивает воздух, создавая
для него как бы жидкие вместилища - водяные шары с
пустотами внутри; из них одни
образованы чистой влагой и потому прозрачны, и
называются они пузырями, между тем
как другие возникли из землистой влаги, которая при
этом подвижна и стремится
кверху, и они-то дают так называемое брожение и
закисание. Вещество, повинное во
всех этих состояниях, соответственно называется
кислым. Но то воздействие, которое
противоположно всем только что описанным, и с
причину имеет противоположную:
когда состав влаги входящих [в тело] веществ по
природе своей родствен составу
языка, эта влага смазывает и размягчает огрубевшее,
стягивает или, напротив,
расправляет все неестественно раздутое или
сведенное и вообще возвращает все к
распорядку природы. Каждое подобное зелье,
врачующее насильственные состояния,
для всех приятно и желанно, почему и зовется
сладким. Итак, об этом достаточно.
Что касается того рода воздействий, которые
относятся к ноздрям, то здесь нет
определенных разновидностей. Всякий запах имеет
половинчатую природу, ибо нет
такой формы, которая по своему строению могла бы
возбуждать определенный запах.
Те жилы в нашем теле, которые для этого
предназначены, слишком тесны для частиц
земли и воды, но слишком просторны для частиц огня
и воздуха, а потому никто и
никогда не мог обонять собственного запаха
какой-либо из этих [стихий]; запахи
рождаются лишь от таких веществ, которые либо
разжижены, либо загнивают, либо
плавятся, либо испаряются. Им дает жизнь то
переходное состояние, которое
возникает, когда вода претворяется в воздух либо,
напротив, воздух в воду Все запахи
являют собой либо пар, либо туман, ведь туман лежит
на полпути от воздуха к воде, а
пар - на полпути от воды к воздуху.
Поэтому они тоньше воды, но грубее воздуха; это
становится очевидным, если с
усилием вдыхать воздух сквозь перекрывшую дыхание
преграду и наблюдать, как все
пахнущее отсеивается и воздух доходит очищенным от
запахов. Понятно, что
многообразие запахов остается безымянным, ибо оно
не сводится к большому числу
простых форм. Здесь существует только одно четкое
двучленное разделение - на
запахи приятный и неприятный. Последний оказывает
насильственное и огрубляющее
действие на всю полость, простирающуюся от макушки
до пупа, между тем как первый
смягчает загрубевшее и с приятностью возвращает его
к первоначальному состоянию.
Третья область наших ощущений - слух, и для
получаемых им воздействий нам тоже
следует отыскать обусловливающие причины. В общих
чертах скажем, что звук - это
толчок, производимый воздухом через уши на мозг и
кровь и доходящий до самой
души, между тем как вызванное этим толчком
движение, которое начинается с головы и
оканчивается в области печени, есть слышание. Если
движение быстро, звук высок;
чем оно медленнее, тем ниже звук. Равномерное
движение дает ровный и нежный звук,
неравномерное - грубый, с сильное - громкий, слабое
- тихий. Что касается созвучий, то
необходимость понуждает нас отложить этот предмет
напоследок.
Теперь остался только четвертый род ощущений, но он
являет большое многообразие,
требующее расчлененного подхода. Многообразие это
имеет общее имя цвета; а цвет -
это пламя, струящееся от каждого отдельного тела и
состоящее из частиц,
соразмерных способности нашего зрения ощущать. О
причинах зрения мы уже
говорили прежде, а сейчас уместнее и нужнее всего
как можно правдоподобнее
объяснить цвета. Те частицы, которые несутся от
других тел и сталкиваются со
зрительным лучом, бывают либо меньше, чем частицы
последнего, либо крупнее, либо
такой же величины. Те, что имеют такую же величину,
неощутимы, и мы называем их
прозрачными. Напротив, те, что больше, сжимают
зрительный луч, а те, что меньше,
расширяют его, и действие их можно сравнить с
действием холодного и горячего на
нашу плоть, а также с действием терпкого и
обжигающего (или "острого", как мы
выражаемся) на наш язык. Это - белое и черное, то
есть впечатления, рожденные в
иной области чувств, чем только что перечисленные,
и потому кажущиеся иными, но на
самом деле тождественные им. Так мы и назовем их:
"белое" - то, что расширяет
зрительный луч, "черное" - то, что его сужает.
Когда же огонь иного рода, несущийся
более порывисто, ударяет в зрительный луч,
проникает его до самых глаз,
насильственно разверзает глазные проходы и
разжижает их вещество, он заставляет
излиться оттуда весь тот огонь и воду, что мы
называем слезами.
Поскольку же с двух сторон встречаются два огня,
причем один с молниеносной силой
бьет из глаз, а другой входит в глаза и там угасает
от влаги, из их смешения рождаются
всевозможнейшие цвета; это называют переливами, а
тому, чем вызвано такое
состояние, дали имена блестящего и сверкающего.
Есть и такой род огня, который
стоит посередине между двумя вышеназванными; он
достигает глазной влаги и
смешивается с ней, но не сияет. Мерцание этого огня
сквозь растворившую его
жидкость дает кровавый цвет, который мы нарекли
красным. От смешения
сверкающего огня с красным и белым возник желтый
цвет; но о соотношении, в котором
они были смешаны, не имело бы смысла толковать даже
в том случае, если бы кто-
нибудь его знал, ибо здесь невозможно привести не
только необходимые, но даже
вероятные и правдоподобные доводы. Далее, красный с
цвет, смешанный с черным и
белым, дает пурпурный или темно-лиловый, если все
части смеси сильнее обожжены,
а черного цвета примешано больше. Желтое в смешении
с серым дает коричневое,
серое же само есть смесь белого и черного; желтое в
смешении с белым дает цвет
охры. Когда же белое, сойдясь с блестящим, ложится
на густо-черную основу, тогда
возникает синий цвет, между том как сочетание
синего с белым дает голубой, а
коричневого с черным - зеленый цвет.
Из этих примеров достаточно ясно, к каким смешениям
можно свести все остальные
цвета, не нарушая при этом правдоподобия. Но тот,
кто попытался бы строго проверить
все это на деле, доказал бы, что но разумеет
различия между человеческой и
божественной природой, ведь если у бога достанет и
знания, и мощи, дабы смесить
множество в единство и сызнова разрешить единство в
множество, то нот и никогда не
будет такого человека, которому обе эти задачи
оказались бы по силам. о Все
вышеназванные вощи, рожденные в то время под
воздействием необходимости, взял в
свои руки демиург самой прекрасной и лучшей из
возникших вещей, вознамерившись
породить самодовлеющего и совершеннейшего бога;
причинами, которые присущи
самим вещам, он пользовался как вспомогательными,
но при этом сам направлял
каждую из возникших вещей ко благу.
Поэтому должно различать два вида причин -
необходимые и божественные - и
отыскивать во всем причины второго рода, дабы
стяжать через это для себя
блаженную жизнь, насколько природа наша это
допускает, а ужо ради них нам следует
заниматься и причинами первого рода, поняв, что при
забвении необходимости
немыслимо ни уразуметь, ни схватить, ни вообще
как-либо приблизить к себе то
единственное, о чем мы печемся. Теперь
заготовленные причины разложены у нас по
родам, как строительные припасы у плотников, и нам
остается только выложить из них
дальнейшую часть нашего рассуждения; вернемся,
однако, к исходной точке и
повторим вкратце весь наш путь вплоть до того
места, которого мы только что
достигли, а уже потом попытаемся дать нашему
сказанию подобающее заключение.
Как было упомянуто вначале, все вещи являли
состояние полной неупорядоченности, и
только бог привел каждую из них к согласию с самой
собою и со всеми другими вещами
во всех отношениях, в каких только они могли быть
причастны соотносительности и
соразмерности. Ведь доселе в них но было ничего
подобного, разве что по какому-
нибудь случайному совпадению, и вовсе не к чему
было применить те имена, которыми
мы ныне именуем огонь и воду, а равно и прочие
вещи; бог впервые все это
упорядочил, а затем составил из с этого нашу
Вселенную - единое живое существо,
заключающее в себе все остальные живые существа,
как смертные, так и бессмертные.
При этом божественные существа создал сам демиург,
а порождение смертных он
доверил тем, кого сам породил. И вот они, подражая
ему, приняли из его рук
бессмертное начало души и заключили в смертное
тело, подарив все это тело душе
вместо колесницы, но, кроме того, они приладили к
нему еще один, смертный, вид
души, вложив в пего опасные и зависящие от
необходимости состояния: для начала -
удовольствие, эту сильнейшую приманку зла, затем
страдание, отпугивающее пас от
блага, а в придачу двух неразумных советчиц -
дерзость и боязнь - и, наконец, гнев,
который не внемлет уговорам, и надежду, которая не
в меру легко внемлет
обольщениям. Все это они смешали с неразумным
ощущением и с готовой на все
любовью и так довершили но законам необходимости
смертный род души.
Однако они, несомненно, страшились без всякой
необходимости осквернить таким
образом божественное начало и потому удалили от
него смертную душу, в устроив для
нее обитель в другой части тела, а между головой и
грудью, дабы их разобщить,
воздвигли шею как некий перешеек и рубеж. Ибо
именно в грудь и в так называемое
туловище вложили они смертную душу; поскольку одна
часть души имеет более
благородную природу, а другая - более низкую, они
разделили полость этого туловища
надвое, как бы обособляя мужскую половину дома от
женской, а в качестве
средостения поставили грудобрюшную преграду. Ту
часть души, что причастив
мужественному духу и возлюбила победу, они
водворяли поближе к голове, между
грудобрюшной преградой и шеей, дабы она внимала
приказам рассудка и силой
помогала ему сдерживать род вожделений, едва только
те не пожелают добровольно
подчиниться властному слову, исходящему из
верховной твердыни акрополя. Сердцу
же, этому средоточию сосудов и роднику бурно
гонимой по всем членам крови, они
отвели помещение стража; всякий раз, когда дух
закипит гневом, приняв от рассудка
весть о некоей несправедливости, совершающейся
извне или, может статься, со
стороны своих же вожделении, незамедлительно по
всем тесным протокам, идущим от
сердца к каждому органу ощущения, должны
устремиться увещевания и угрозы, дабы
все они оказали безусловную покорность и уступили
руководство наилучшему из начал.
с Однако боги предвидели наперед, что при ожидании
опасностей и возбуждении духа
сердце будет колотиться и что каждое такое
вскипание страстей сопряжено с
действием огня. И чтобы оказать сердцу помощь, они
произрастили вид легких,
который, во-первых, мягок и бескровен, а к тому же,
наподобие губки, наделен порами,
так что может вбирать в себя дыхание и питье,
охлаждать сердце и тем самым
доставлять ему в жару отдых и свежесть. Для этой
цели они прорубили к легким
проходы от дыхательного горла и легкими, словно бы
подушками, обложили сердце,
дабы всякий раз, как в нем играет дух, оно глушило
свои удары о податливую толщу и
при этом получало охлаждение, чтобы мучения его
уменьшались, а помощь, которую
дух оказывает рассудку, возрастала. Другую часть
смертной души, которая несет в себе
вожделение к еде, питью и ко всему прочему, в чем
она нуждается по самой природе
тела, oни водворили между грудобрюшной преградой и
областью пупа, превратив о
всю эту область в подобие кормушки для питания
тела; там они и посадили эту часть
души на цепь, как дикого зверя, которого невозможно
укротить, но приходится питать
ради его связи с целым, раз уж суждено возникнуть
смертному роду. Они устроили так,
чтобы этот зверь вечно стоял у своей кормушки и
обитал подальше от разумной души,
возможно менее досаждая ей своим, шумом и ревом,
дабы та могла без помехи
принимать свои решения на благо всем частям тела
вместе и каждой из них в
отдельности.
Они знали, что он не будет понимать рассуждения, а
даже если что-то из них и дойдет
до него через ощущение, не в его природе будет об
этом заботиться; он обречен в ночи
и во время дня обольщаться игрой подобий и
призраков. И вот бог, вознамерясь найти
на него управу, построил вид печени и водворил в
логово к зверю, постаравшись, чтобы
печень вышла плотной, гладкой, лоснящейся и на вкус
сладкой, однако не без горечи.
Цель бога состояла в том, чтобы исходящее из ума
мыслительное воздействие
оказалось отражено печенью, словно зеркалом,
которое улавливает впечатления и
являет взору призраки, и таким образом на зверя
находил бы страх, когда это
воздействие дойдет до него с суровыми угрозами и
прибегнет к горькой части,
стремительно разливая ее по всей печени, вызывая
появление желчного оттенка и
заставляя печень всю сморщиться и отвердеть;
вдобавок это воздействие выводит всю
долю печени из прямого положения, искривляет и гнет
ее, зажимает ее сосуды и
сдавливает воротную вену, что приводит к болям и
тошноте. Когда же, напротив, от
мыслящей части души повеет дыханием кротости,
которое вызовет к жизни видения
совсем иного рода, это дыхание не только не
взволнует горькой части печени, но и не
прикоснется к этой противоположной себе природе;
напротив, оно прибегнет к
прирожденному печени свойству сладости, дабы
распрямить, разгладить и
высвободить все ее части. Благодаря этому обитающая
в области печени часть души
должна стать просветленной и радостной, ночью же
вести себя спокойно, предаваясь
пророческим снам, коль скоро она ужо непричастна
рассудку и мышлению. Ведь боги,
построившие нас, помнили о заповеди своего отца,
которая повелевала создать
человеческий род настолько совершенным, насколько
это возможно; во исполнение
этого они постарались приобщить к истине даже
низменную часть нашего существа и
потому учредили в ней прорицалище. То, что бог
уделил пророческий дар
человеческому умопомрачению, может быть бесспорно
доказано: никто, находясь в
своем уме, не бывает причастен боговдохновенному и
истинному пророчеству, но лишь
тогда, когда мыслительная способность связана сном,
недугом либо неким приступом
одержимости. Напротив, дело неповрежденного в уме
человека - припомнить и
восстановить то, что изрекла во сне либо наяву эта
пророческая и вдохновленная
природа, расчленить все видения с помощью мысли и
уразуметь, что же они знаменуют
- зло или добро - и относятся ли они к будущим, к
минувшим или к настоящим
временам. Не тому же, кто обезумел и еще пребывает
в безумии, судить о собственных
видениях и речениях! Правду говорит старая
пословица, что лишь рассудительный в
силах понять сам себя и то, что он делает. Отсюда и
возник обычай, чтобы обо всех
боговдохновенных прорицаниях изрекало свой суд
приставленное к тому племя
истолкователей; правда, их и самих подчас называют
пророками, но только по
неведению, ибо они лишь разгадывают таинственные
речения и видения, а потому
должны быть по всей справедливости названы никак не
пророками, но толкователями
при тех, кто прорицает. Таковы причины, по которым
печень получила вышеописанное
устройство и местоположение; целью было
пророчество. И в самом деле, покуда тело
живет, печень дает весьма внятные знамения, с
уходом же жизни она становится
слепой, и тогда ее вещания слишком туманны, чтобы
заключать в себе ясный смысл. с
Соседствующий с печенью орган был создан и помещен
налево от нее ради се блага,
дабы сохранять ее неизменно лоснящейся и чистой,
служа ей наподобие губки, которая
всегда лежит наготове подло зеркала. Стоит только
каким-либо загрязнениям,
порождаемым недугами тела, появиться близ печени,
как их тотчас устраняет
селезенка, вбирая их в свои бескровные полости. Так
и получается, что, когда она
наполнена этими отбросами, ее пучит и раздувает,
но, когда тело очищено, она
опадает и возвращается к прежним размерам. Вот что
мы думаем о душе, о ее
смертной и божественной частях, а равно и о том,
как, в каком соседстве и по каким
причинам каждая из этих частей получила свое
отдельное местожительство.
Настаивать на том, что сказанное нами - истина, мы
отважились бы разве что с прямого
дозволения бога; но правдоподобие нами соблюдено,
это мы можем смело сказать уже
сейчас, а тем более имея в виду наше дальнейшее
рассуждение.
Так скажем же это! Переходя к следующему вопросу,
мы будем держаться прежнего
нашего пути; вопрос же состоит в том, как возникли
остальные части тела. Их
устройство правильнее всего объяснить путем
следующего умозаключения, творившие
наш род знали заранее, какая безудержность в еде и
питье будет обуревать нас; они
предвидели, что по своей жадности мы станем
поглощать и того и другого больше, чем
велят умеренность и необходимость. Опасаясь
поэтому, как бы не разразился
свирепый мор и еще не завершенный род смертных не
исчез навсегда, они
предусмотрительно соорудили для приема излишков
питья и еды ту кладовую, что
именуют нижней полостью, и наполнили ее извивами
кишок, дабы пища не слишком
быстро покидала тело, принуждая его требовать новой
пищи и тем склоняя к
ненасытности, и дабы род человеческий из-за
чревоугодия не стал чужд философии и
Музам, явив непослушание самому божественному, что
в нас есть. Что касается костей,
мышц и вообще всей подобной природы, то с ней дело
обстоит вот как: начало всего
этого - рождение мозга; в нем укоренены те узы
жизни, которые связуют душу с телом,
в нем лежат корни рода человеческого. Но сам мозг
рожден из другого. Дело было так:
среди всех исходных треугольников бог выбрал и
обособил наиболее правильные и
ровные, которые способны были в наибольшей чистоте
представлять огонь и воду,
воздух и землю; затем, отделив каждое от своего
рода, он соразмерно смесил их,
приготовляя с общее семя для всего смертного рода,
и устроил из этого мозг. В нем он
насадил все роды душ, а утвердив их, разъял мозг
уже при самом первом рассечении
на такое множество тел, чтобы они своим числом и
устройством соответствовали
вышеназванным родам. Ту долю, которой суждено было,
как некоей пашне, воспринять
семя божественного начала, он сделал со всех сторон
округлой и нарек эту долю
головным мозгом, предвидя, а что вместивший ее
сосуд по завершении каждого живого
существа станет головой. Другая доля должна была
получить оставшуюся, то есть
смертную, часть души; ее он разъял на округлые, и
притом продолговатые, тела, также
наименовав их все в целом мозгом, хоть и не в
прямом смысле. От них, как от якорей,
он протянул узы, долженствующие скрепить всю душу,
а вокруг этой основы начал
сооружать все наше тело, прежде всего одев мозг
твердым костным покровом. Вот как
он построил кость.
Отобрав просеиванием чистую и гладкую землю, он
замесил ее и увлажнил мозгом;
после этого он ставит смесь в огонь, затем окунает
в воду, потом снова в огонь и снова
в воду. Закалив ее так по несколько раз в огне и
воде, он сделал ее неразрушимой и
для того, и для другого. В дело он употребил ее
прежде всего затем, чтобы выточить из
нее костную сферу вокруг головного мозга, оставив в
этой сфере узкий проход; а для
прикрытия затылочного и спинного мозга он изваял из
этой же смеси позвонки, которые
наложил друг на друга, как складывают дверные
петли, протянув этот ряд от головы
через все туловище.
Так он замкнул все семя в защитную камнеподобную
ограду и в последней построил
суставы, прибегнув к посредствующей силе иного,
дабы обеспечить подвижность и
гибкость. Далее он усмотрел, что природа кости
сверх должного хрупка и несгибаема и
что, если ей к тому же придется терпеть жар, а
после охлаждаться, она не устоит
против костоеды, которая загубит заключенное в ней
семя; поэтому он измыслил род
сухожилий и плоти. Сухожилия, связав друг с другом
все члены, должны были своими
сокращениями и растяжениями доставить возможность
телу сгибаться и разгибаться в
суставах; что до плоти, то ей назначено было
служить защитой от жара и укрытием от
холода, а равно и как бы войлочной подушкой,
предохраняющей от ушибов, ибо напору
тел она с может противопоставить упругую
податливость. К тому же в ней таится
теплая влага, которая летом выступает в виде пота и
увлажняет кожу, уготовляя всему
телу приятное охлаждение, а зимой, напротив,
наилучшим образом разгоняет
подступающую и обнимающую тело стужу силой скрытого
в ней огня.
Таков был замысел Ваятеля, и вот он соединил в
должных количествах воду, огонь и
землю, а после замесил их на острой и соленой
закваске - так получилась мягкая и
насыщенная соками плоть. Что касается природы
сухожилий, то ее он образовал,
смешав кость с еще не заквашенной плотью, и этой
промежуточной смеси дал желтый
цвет. Вот почему сухожилия получились более
крепкими и тягучими, чем плоть, но
более мягкими и влажными, чем кость. Итак, всем
этим он покрыл кости вместе с
лежащим в них мозгом, связуя их посредством
сухожилий, а сверху окутывая одеянием
плоти. При этом кости, в которых больше всего души,
он окутал наименее толстой
плотью, а самые бездушные - наибольшей и особенно
плотной; что касается костных
сочленений, то, когда особые соображения не
требовали чего-то иного, он взращивал
на них опять-таки лишь скудную плоть, чтобы она не
стеснила сгибание суставов и не
обрекла тело на малоподвижность и беспомощность. Но
желал он и того, чтобы
обильные и плотные толщи мышц, налегая друг на
друга и грубея от этого, притупили
ощущение, отчего последовало бы угасание памяти и
расслабление умственных
способностей.
Вот почему бедренные и берцовые, тазовые, плечевые
и локтевые кости, а также и
вообще все кости, которые не имеют сочленении и в
своем мозгу содержат мало души,
а значит, лишены, мышления,- все это было щедро
покрыто плотью; напротив, то, что
несет в себе разум, покрыто ею куда меньше, кроме
тех случаев, когда плоть сама по
себе служит носителем ощущений: таково устройство
языка. Но большей частью дело
обстояло так, как сказано выше, ибо в природе,
рожденной и живущей в силу
необходимости, плотная кость и обильная плоть никак
ь не могут ужиться с тонким и
отчетливым ощущением. Если бы то и другое было
совместимо, строение головы было
бы наделено всем этим в преизбытке, и тогда род
человеческий, нося на плечах столь
мясистую, жилистую и крепкую голову, получил бы
вдвое, а то и во много крат более
долгую, а притом и более здоровую и беспечальную
жизнь. И вот, когда демиурги
нашего рождения оказались перед выбором, сообщить
ли созидаемому роду больше
долговечности, но меньше совершенства или меньше
долговечности, но больше
совершенства, они единодушно решили, что более
короткую, но зато лучшую жизнь
каждый, безусловно, должен предпочесть более
долгой, но худшей. В соответствии с
этим они покрыли голову рыхлой костью, не наложив
сверху плоти и даже не дав ей
сухожилий, ибо суставов здесь все равно не было.
Поэтому голова являет собой самую чувствительную и
самую разумную, но также и
намного слабейшую часть каждого мужчины. По тем же
причинам бог прикрепил
сухожилия лишь к самому низу головы, однородно
обвив ими шею и соединив с ними
края челюстных костей под лицом; весь остальной
запас сухожилий он распределил
между прочими членами, связуя суставы. Что касается
нашего рта, то строители
снабдили его нынешним его оснащением - зубами,
языком и губами, имея в виду как
необходимое, так и наилучшее: вход они созидали
ради необходимого, а выход - ради
наилучшего.
В самом деле, все, что входит в тело и питает его,
относится к необходимому, между
тем как изливающийся наружу поток речей, служа
мысли, являет собою прекраснейший
и наилучший из всех потоков. И все же голову нельзя
было оставить при одном голом
костяном покрове, без защиты против годовых
чередований жары и стужи, так же как
нельзя было допустить, чтобы от обилия плоти она
стала тупой и те бесчувственной.
Между тем от еще не засохшей плоти отслоилась
довольно толстая пленка, которая
ныне известна под названием кожи. Благодаря
мозговой влаге она прирастала и
разрасталась дальше, так что окружала всю голову, а
влага, поднимаясь кверху через
швы, орошала ее и понудила сомкнуться на макушке
как бы в узел. Что касается швов,
то различия в их формах обусловлены силой
круговращений мысли и питанием: если
противоборство того и другого сильнее, швов больше,
а если оно слабее, швов
меньше.
Всю эту кожу божество искололо кругом пронизывающей
силой огня, и когда через эти
проколы выступала наружу влага, то все беспримесные
и теплые части испарялись; но
примесь, состоявшая из тех же веществ, что и кожа,
хотя и устремлялась в высоту,
вытягиваясь в протяженное тело, по тонкости равное
проколу, однако из-за
медлительности оказывалась отброшенной окружающим
воздухом обратно, врастала в
кожу и пускала в с ней корни. Так возник род волос,
произрастающих из кожи; по своей
ремнеобразной природе они близки к коже, но жестче
и плотнее, что объясняется
сжимающим воздействием холода на каждый отдельный,
обособившийся от кожи
волос. Когда Устроитель делал нашу голову такой
косматой, он руководствовался
названными причинами, и умысел его состоял в том,
чтобы это а был легкий покров
мозга взамен плоти, затеняющий его летом и
утепляющий зимой, но при .этом не
служил бы помехой его чувствительности. Что
касается переплетения сухожилий, кожи
и кости на концах пальцев, то там, когда все было
перемешано, а смесь высушена,
родилась жесткая кожа.
Таковы были вспомогательные причины, участвовавшие
в ее создании, но самой
подлинной из причин была забота о существах,
имеющих возникнуть в будущем. Те, кто
устроил нас, ведали, что некогда от мужчин
народятся женщины, а также и звери и что
многие твари по многим в причинам ощутят нужду в
употреблении ногтей; вот почему
уже при самом рождении человечества они наметили их
зачатки. Таковы, стало быть,
те соображения и замыслы, которыми руководились
боги, когда создавали кожу,
волосы и ногти на оконечностях членов. Теперь все
части и члены смертного живого
существа срослись в единое целое, которому, однако,
по необходимости предстояло
жить среди огня и воздуха, а значит, терпеть от них
распад и опустошение и потому
погибнуть. Но боги пришли ему на помощь: они
произрастили некую природу,
родственную человеческой, но составленную из иных
видов и ощущений и потому
являющую собой иной род существ; это были те самые
деревья, травы и вообще
растения, которые ныне-облагорожены трудами
земледельцев и служат нашей пользе,
но изначально существовали только в виде диких
пород, более древних, чем
ухоженные. Все, что причастно жизни, по всей
справедливости и правде может быть
названо живым существом; так, и предмет этого
нашего рассуждения причастен
третьему виду души, который, согласно сказанному
прежде, водворен между
грудобрюшной преградой и пупом и притом не имеет в
себе ни мнения, ни рассудка, ни
ума, а только ощущение удовольствия и боли, а также
вожделения.
В самом деле, растение проходит свой жизненный путь
чисто страдательным образом,
оно движется лишь в самом себе и в отношении себя и
противостоит воздействию
внешнего движения, пользуясь собственным, так что
оно не видит и не понимает своего
состояния и природы. Поэтому, безусловно, оно живет
и являет собой не что иное, как
живое существо, однако прикреплено к своему месту и
укоренено в нем, ибо
способности двигаться [вовне] своей силой ему не
дано. Итак, все эти породы
растительного царства произрастили они, мощные,
нам, менее сильным, для
пропитания. Затем они же прорубили в самом нашем
теле протоки, как прорубают в
саду водоотводные канавы, дабы оно орошалось
притоком влаги.
Прежде всего они провели два скрытых протека между
кожей и сросшейся с нею
плотью - две спинные жилы, соответствующие делению
тела на правую и левую
стороны; эти жилы они направили вниз по обе стороны
от позвоночного столба,
заключив между ними детородный мозг так, чтобы и он
поддерживался в самом
цветущем состоянии, и другие части получали
равномерный приток легко
разливающейся книзу крови. После этого они
разделили жилы в области головы и
переплели их таким образом, чтобы концы жил
пересекали друг друга в
противоположных направлениях; те, которые шли от
правой стороны тела, они
направили к левой, а те, которые шли от левой,-
соответственно к правой. Это было
сделано, чтобы голова получила помимо кожи лишнюю
связь с туловищем, поскольку
она не имеет идущих по кругу до макушки сухожилий;
другая цель состояла в том,
чтобы ощущения, исходящие от обеих сторон,
отчетливо получало все тело в целом.
Затем они начали устраивать водоснабжение таким
способом, который станет нам
понятнее, если мы наперед согласимся, что все тела,
составленные из меньших
частиц, непроходимы для больших, между тем как
тела, составленные из больших
частиц, проходимы для меньших.
Поскольку же из всех родов самые малые частицы
имеет огонь, значит, он прорывается
сквозь воду, землю, воздух, а равно и сквозь все,
что состоит из этих трех родов, так
что для него нет ничего непроходимого. Если мы это
будем иметь в виду
применительно к нашей брюшной полости, обнаружится
следующее: когда в нее входят
яства и напитки, они там и остаются, но воздух и
огонь не могут быть ею удержаны,
поскольку имеют меньшие сравнительно с нею частицы.
К этим веществам и прибег
бог, вознамерившись наладить отток влаги из брюшной
полости в жилы. Он соткал из
воздуха и огня особое плетение, похожее на
рыболовную вершу и у входов имевшее
две вставленные воронки, одна из которых в свой
черед разделялась на два рукава; от
этих воронок он протянул кругом во все стороны
подобия канатиков, доведенные до
самых краев плетения; при. этом всю внутренность
верши он составил из огня, а
воровки и оболочку - из воздушных частиц. Затем он
взял свое изделие и снабдил им
то существо, что было им изваяно, а действовал при
этом вот как: отверстия воронок он
утвердил во рту, поскольку же их было две, то одну
из них он вывел через дыхательные
пути в легкие, а другую - мимо дыхательных путей в
брюшную полость; при этом
первую он рассек на две части, проведя к обеим
общий проход через отверстия носа,
так что, если проход через рот оказывается
закрытым, приток воздуха восполняется но
другому проходу.
Далее, всю оболочку верши он прикрепил вокруг
полости тела и устроил так, чтобы все
это попеременно то втекало в воронки - притом
мягко, ибо последние состоят из
воздуха,- то вытекало из воронок, при этом плетение
утопало бы в глубине тела,
которое пористо, а затем сызнова выходило наружу,
между тем как огнистые лучи,
заключенные в теле, следовали бы за движением
воздуха в том и другом направлении.
Все это должно непрестанно продолжаться, пока не
распадутся жизненные связи
смертного существа; и мы беремся утверждать, что
именно это учредитель имен нарек
вдыханием и выдыханием.
Благодаря всей этой череде действий и состояний
орошаемое и охлаждаемое тело
наше получает питание и жизнь, ибо всякий раз, как
дыхание совершает свой путь
внутрь и наружу, сопряженный с ним внутренний огонь
следует за ним, вновь и вновь
проходит через брюшную полость, охватывает
находящиеся там еду и питье,
разрушает их, разнимая на малые доли, а затем гонит
по тем порам, сквозь которые
проходит сам, направляя их в жилы, как воду из
родника направляют в протоки, и таким
образом понуждает струиться через тело, словно по
водоносному рву, струи, текущие
по жилам. Но рассмотрим еще раз причины, по которым
устройство дыхания возникло
именно таким, каким остается поныне.
Дело обстоит следующим образом. Поскольку не
существует пустоты, куда могло бы
устремиться движущееся тело, а выдыхаемый нами
воздух движется наружу, для
всякого должно быть ясно, что идет он отнюдь не в
пустоту, но выталкивает со своего
места соседний воздух; тот в свою очередь гонит с
места воздух, который окажется
рядом, а тот передает толчок дальше, так что весь
окружающий воздух оказывается
перемещенным в то место, откуда вышло дыхание, а
войдя туда и наполнив эту
полость, воздух следует по тому же пути. Все это
происходит одновременно, как
поворот колеса, ведь пустоты не существует. Поэтому
пространство груди и легких,
откуда вышло дыхание, снова наполняется обступившим
тело воздухом, который
погружается в норы плоти и совершает свой
круговорота когда же этот воздух
обращается вспять и идет сквозь тело наружу, он в
свою очередь становится
виновником кругового толчка, загоняющего дыхание в
проходы рта и ноздрей. Следует
предположить, что начало всего этого имеет вот
какую д причину: всякое живое
существо обладает очень большим внутренним теплом в
крови и в жилах, являющих
собою как бы источник телесного огня; именно его мы
уподобляли плетению нашей
верши, когда говорили, что внутренняя ее часть
соткана целиком из огня, в то время как
внешние части - из воздуха. Между тем должно
признать, что все горячее от природы
стремится наружу, в соответствующее ему по природе
место; поскольку же у него есть
лишь два выхода, один из которых ведет наружу
сквозь тело, а другой через рот и
ноздри, то стоит горячему устремиться в какой-либо
один выход, как оно круговым
толчком гонит воздух в другой, причем вдавленный
[воздух] попадает в огонь и
разогревается, а вышедший - охлаждается. И вот
когда соотношение теплоты
изменится и [воздух] станет более горячим у другого
выхода, он в свою очередь
сильнее устремится туда, куда повлечет его природа,
а круговой толчок погонит
[воздух] к противоположному выходу. Бесконечная
череда этих действий и
противодействий образует круговорот, направленный
то туда, то сюда, который и дал
начало входу и выходу. Здесь же следует искать
объяснение тому, что происходит,
когда ставят банки, а равно и при глотании или при
метании предметов - несутся ли они
высоко над землей или по ее поверхности. Сюда
относятся также звуки, которые в
зависимости от своей быстроты или медленности
представляются высокими или
низкими, причем иногда они несозвучны между собой,
ибо производимое ими в нас
движение лишено подобия, иногда же, напротив, дают
созвучие благодаря
согласованности движения.
Все дело в том, что, когда более медленные звуки
настигают движения более быстрых,
ранее дошедших до нашего слуха, те оказываются уже
обессилевшими, а их движения
- подобными движениям, которые вносят при своем
запоздалом прибытии более
медленные звуки; таким образом, последние не
становятся причиной разлада, но
вместо этого начало медленного и конец быстрого
движения уподобляются друг другу,
и так возникает единое состояние, в котором высокое
и низкое звучания смешаны. При
этом неразумные получают удовольствие, а разумные
светлую радость от того, что и
смертные движения через подражание причастны
божественной гармонии.
Подобным образом следует объяснять также все, что
случается при струении вод и
падении молний, а равно и пресловутое притяжение,
будто бы исходящее от янтарей и
гераклейских камней . На деле ничто не обладает
притяжением, но по причине
отсутствия пустоты все вещи передают друг другу
круговой толчок, то разделяясь при
этом, то сплачиваясь и постоянно меняясь местами; в
переплетениях всех этих
состояний истинному исследователю природы и
откроются причины всего чудесного.
Ведь и дыхание, с которого у нас началась речь,
совершается, как уже было сказано,
таким же образом и в силу тех же причин: огонь
рассекает пищу, следует за дыханием
внутрь тела; при этом своем следовании он наполняет
жилы, черпая для этого из
брюшной полости вещества, им же разложенные, и
таким образом у любого живого
существа происходит обильное орошение питательной
влагой. Поскольку же эти
вещества только что претерпели рассечение и притом
сродны нам, ибо взяты от
плодов и зелени, произращенных богом нам в пищу,
они принимают от перемешивания
всевозможные " цвета, но безусловно преобладающим
оказывается красный цвет,
обязанный своим возникновением секущему действию
огня, запечатленному и на
жидкости.
Отсюда цвет струящейся по телу влаги таков, как мы
только что сказали, а влагу эту мы
зовем кровью, и от нее плоть и все тело получают
свое пропитание, причем всякая
истощившаяся часть восполняет свою убыль из
орошенных частей. Способ, которым
осуществляет себя это восполнение и опустошение,
соответствует общему движению
во Вселенной, где все движется по направлению к
тому, что ему родственно. В самом
деле, вещества, окружающие наше тело, непрестанно
разлагают его и распределяют
разложившееся таким образом, что каждая частица
отходит к родственному виду; с
другой стороны, составные части крови, которые
претерпели в нашем нутре дробление
и теперь замкнуты в теле любого существа как в
своем собственном небе, принуждены
подражать вселенскому движению: каждая отделившаяся
внутри тела частица
устремляется к тому, что ей сродно, и заново
восполняет образовавшуюся пустоту.
Если отток частиц превышает приток, любое существо
хиреет, в противном случае оно
набирает силы.
Соответственно когда строение всего существа еще
юно и треугольники составляющих
его родов новенькие, словно только из мастерской,
связь членов обнаруживает
большую прочность, в то время как все тело в целом
с нежное, ведь оно недавно
родилось из мозга и было вскормлено молоком. Когда
это тело принимает в себя
входящие извне треугольники, из которых состоят еда
и питье, то его собственные
треугольники оказываются свежее и сильнее
появившихся, а потому одолевают и
рассекают их, благодаря чему живое существо
увеличивается от изобилия частиц,
подобных его собственным. Но стоит корням
треугольников расслабиться от
нескончаемой и многолетней борьбы с неисчислимыми
противниками, как тело уже не
способно рассекать треугольники пищи, доводя их до
подобия своим собственным;
напротив, последние сами легко дробятся под напором
пришлых.
дальше
