[...] Помню, отец как-то пришел с работы, собрал всю семью, позвал детей, бабушку и торжественно заявил, что монархия в России кончилась, что Николай II отрекся от престола, что теперь будет свобода. Все, чего добивались революционеры, все будет осуществлено: равенство, братство и прочее. Я, конечно, сразу увлеклась. Но прошло очень мало времени, и пришло разочарование. Как-то родители увидели, что начинают сбивать кресты с церквей. Кроме того, однажды из нашего сада я видела, как четыре человека гнали одного и нещадно избивали его. Крики и стоны несчастного раздавались по всей улице. Ну и все! Для меня все прелести революции кончились. Значит, то же насилие, то же!

Еще до отречения Николая II началась проповедь атеизма. Зимой 17-го года (я тогда была в пятом классе гимназии, последнем, который я закончила) наш законоучитель объявил нам, что митрополит Кирилл организует крестный ход по Тамбову — протест против атеистической пропаганды. Он призвал всех, кто считает себя верующим, явиться на крестный ход.

Я, конечно, загорелась. Но был трескучий мороз, и мои родители заявили: «Никуда не пойдешь, сиди дома». Мой отец был глубоко верующий человек, без молитвы никогда не садился за стол, я не помню, чтобы он не помолился утром и вечером, а в церковь не ходил совершенно. Это было типично для интеллигенции того времени. Бабушка, мать отца, ходила в церковь по воскресеньям. Мать была довольно вольнодумной. Я свое происхождение всегда оценивала отрицательно, очень четко видела в себе интеллигентские задатки и боролась с ними.

Когда потом мы собрались в классе и все рассказывали, как это проходило — необыкновенно светло, с таким вдохновением, — я, конечно, только слюнки глотала. Было очень много народа. Наверное, несколько тысяч. Митрополит Кирилл имел действительно большое влияние на весь Тамбов: и дворянство, и купечество, и, конечно же, крестьянство, и мещанство — все были целиком под его влиянием, кроме части интеллигенции вроде моих родителей.

Митрополит Кирилл был отправлен из Петербурга в Тамбов, потому что протестовал против совершения Великой Агиасмы* на кипяченой воде (были какие-то случаи холеры, и Синод издал такое распоряжение). Будучи викарием, он единственный восстал против этого, говоря: «Где же вера?» (А моего отца выслали из Петербурга в Тамбов, вспомнив, что в студенческие годы на его курсе было какое-то возмущение).
----------------------------------------------
* Освящение воды на праздник Крещения Господня.

 [...] Когда началась советская школа, то все преподаватели и все педагоги должны были дать подписку о том, что они будут вводить материалистические взгляды. Это было до смешного! Потому что требовалось всунуть какие-то материалистические представления, пусть хотя бы это была арифметика. Душили цитатами, причем очень часто их перевирали, угощали одними лозунгами революционными.

Проучилась я в этой советской школе всего полгода, то есть даже не проучилась, а пробыла. Отец относился очень серьезно к нашему образованию. И через полгода он заявил, что эта школа ничего не дает и нужно оттуда детей взять.

Потом мы занимались дома. Группы составлялись из детей друзей и знакомых, и педагоги приходили заниматься по домам. Это не всегда получалось, часто группы рассыпались, и тогда преподаватели из реального мужского училища и женской гимназии (видимо, уже пресытились советским способом преподавания) основали свою школу. Назвали ее «Школа повышенного типа». Там была лекционная система, принимались туда учащиеся из реального училища и из женской гимназии, которые окончили не меньше четырех классов.

Сначала школу уравняли в правах с так называемым рабфаком, и можно было после нее поступать в высшие учебные заведения без экзаменов. Но это продолжалось очень недолго. Явились какие-то комсомольские бригады, начали контролировать, заявили, что эта школа не годится, что она совершенно аполитична, что там только знают одни науки, а политически безграмотны, и что настроения и идеология в ней не годятся. В 21-м году школу расформировали, и осталась только советская школа, тогда девятилетка.

[...] Становление у меня началось после отъезда митрополита Кирилла из Тамбова в 18-м году (его отправили на Кавказ). Об этом тоже объявили в гимназии, это был такой плач по всему городу. Отец Тихон Поспелов (я называю его своим апостолом) старался поддержать все то, что митрополит установил. Каждое воскресенье вечером читался акафист святителю Питириму, после этого беседа, которая вся была основана на поучениях святителя Феофана Затворника. Моя старшая сестра бывала на этих беседах, и потом мне сказала о них. Ну, я вроде заинтересовалась, сходила один раз, и потом уже решила, что я должна ходить каждый раз. Причем к обедне я еще не ходила. Я тогда была членом скаутской организации и утром укатывала в лес, куда-нибудь на прогулку вместе со скаутами, а потом старалась вечером попасть к беседе в собор. Отец Тихон обыкновенно начинал свою беседу с евангельской темы таким образом: «Вы, конечно, сегодня слышали такое-то повествование в Евангелии». Сначала до меня не доходило, а потом как-то дошло, что надо и на обедне быть. И я постепенно отстала от своей скаутской организации и начала посещать храм. Я, как потом говорили, сама воцерковилась.

А первые гонения я испытала в семье. Такой протест был, не только со стороны родителей, но и со стороны всех окружающих — нашей интеллигентской среды. Такой поднялся просто вой, что «Марусю губит религия! Маруся отстает от жизни! Маруся все свои способности потеряет!» А меня с детства готовили в «знаменитости». Отец непосредственно не протестовал, а мать — она такая была очень непосредственная: «Ну! Хочешь ходить по церквам — уходи в монастырь!» И она во мне создала на долгое время какой-то протест против монастыря. Я такой вот еще девчонкой думала: почему? Почему христианство — я хотела быть христианкой — это достояние монахов? Почему я не могу, не будучи монахиней, в монастыре, быть христианкой?! Я помню, как уже в «Катакомбной церкви» наш духовник, отец Иеракс, мне один раз говорит: «Давай я тебя постригу?» Я говорю: «Нет!!! Не хочу». Он страшно удивился, потому что настроения у меня были совершенно соответствующие. «Не хочу!» Так он мне должен был рассказать всю историю становления монашества, для того чтобы меня примирить с монастырем.

[...] Во время «обновленчества» я была еще в Тамбове. Все священники должны были подписаться под распоряжениями «обновленцев», то есть дать свое согласие на то, что Церковь теперь будет идти новым путем содействия советской власти. Конечно, «неподписавшихся» было очень немного, но их сразу не репрессировали, просто исключали. Церкви закрывались и передавались «красной» церкви. На своих местах оставались только те, которые подписывали. Мой первый духовный отец, отец Василий Кудряшов, служил у себя на дому.

[...] На Солянку меня как-то Бог привел. Это был 24-й год. На Кадашевской набережной жила моя подруга, еще с гимназических лет, которая с семьею раньше нашей семьи переехала в Москву. Я приехала к ней в гости. Я в это время уже регулярно посещала церковь, а тут такая обстановка, все спят, из дома не выйдешь. Но, в общем, кое-как в 10 часов я выбралась из дома и пошла искать церковь, где я могла бы заглянуть внутрь.

Я шла наугад. Около Устьинского моста пошла выше по Кадашевской набережной в сторону Москворецкого моста — попала на Солянку. Там одна церковь в середине была закрыта, я иду дальше и потом вижу — какая-то маленькая церквушка, вход открыт, я туда вхожу — там кончается какой-то молебен. Я постояла молебен — и решила, что вот это мое место. Первое, куда я попала. Потом оказалось, что это — как раз церковь Кира и Иоанна, где был настоятелем отец Сергий Битюгов (отец Серафим). Это было в начале лета, а к осени мы уже переехали — в день первого Спаса, 14-го августа. Поселились мы тогда в Лосиноостровской (нас вызвал младший брат моего отца). И я, конечно, сразу же устремилась на Солянку.

Несколько месяцев я ходила туда, с трудом ориентируясь в транспорте. Отец Серафим принял монашество, и очень скоро его сделали архимандритом, так что я его видела незадолго до его пострижения. Церковь на Солянке была очень маленькая, туда ходили люди одни и те же, духовные дети отца Серафима. К нему относились уже как к старцу, службы были такие, что, действительно, стоишь и не знаешь где ты, на земле или на небе. И люди жили этими богослужениями. Все праздники, все субботы, все воскресенья... Постом, можно сказать, не выходили оттуда. Хотя мне было это очень трудно, было время, когда я ходила тайком, потому что я еще тогда во власти родителей находилась. Мой отец очень строго следил за нашим воспитанием, в частности, за мной больше всех. И когда он узнал — ну я не скрывала этого — о том, что я прилепилась, как это называлось, к одной церкви, он побывал там и заявил: «Ходи куда хочешь, только не туда. Это скрытый монастырь».

[...]А другая община была «мечевская», она такая была известная, гораздо многочисленней. Я, например, когда несколько раз туда попала, то не захотела туда ходить. Потому что, несмотря на то, что все взгляды, обстановка, все было совершенно одинаковым, — там чувствовалась община. Свои — это одно, а к посторонним отношение совершенно другое. Нечленов общины как-то так, знаете, принимают не очень. У них было широкое знакомство, все они друг друга знают, друг друга поддерживают, одни убеждения, одни взгляды — одна жизнь. А в храме на Солянке было гораздо свободнее. Там такого разграничения особого не было.

В 28-м году отец Серафим уже ушел в затвор. Так что я его знала всего три года его служения там. Если бы он не ушел, его бы, конечно, моментально арестовали, потому что тут же арестовали молодого священника, отца Алексея Козлова, и дьякона и послали в ссылку. Оставался еще отец Владимир Криволуцкий.

Отец Серафим ушел в подполье не из-за боязни быть репрессированным. Нет. Это был раскол церковный. Митрополит Сергий заключил союз с советской властью, подхватив то, что не сумели, вернее, не успели сделать «обновленцы». Он сделал заявление, что вся масса осуждаемого и репрессированного духовенства преследуется не за религиозные убеждения, а только за политические. Репрессии сразу же усилились, Соловки были переполнены духовенством. Тогда ведь осталось 19 епископов на всю страну. Остались лишь какие-то группы. И когда митрополит Сергий объявил в церквах о поминовении властей, — вот тогда разделились: Маросейка отошла, Солянка, еще Даниловский монастырь.

Получилось так, что я отлучилась на некоторое время, когда в институт поступила в Ленинграде. Детей специалистов вдруг стали приравнивать к детям с рабочим происхождением, и мне разрешили тоже держать экзамен. Я выдержала его, но за отсутствием мест в Москве не была принята. И мне предложили место в Петербурге, тогда уже Ленинграде. Так я поступила в медицинский институт. На меня смотрели косо, присматривались ко мне, в газете один раз прокатили — видели, что я, проходя мимо церкви, перекрестилась.

На нашем курсе была одна девочка, что-то такое феноменальное в смысле пустоты. Ей было безразлично решительно все. И вот однажды она бежит по аудитории, держа в руках лист с фамилиями, и кричит: «Девочки! Расписывайтесь! За закрытие церквей и снятие колоколов!» Все расписываются, но когда она подходит ко мне, я просто вычеркнула свою фамилию и говорю: «Вот тебе моя подпись!» И об этом, конечно, стало известно. И, конечно, повод для исключения представился.

Это было первое надуманное сталинское дело, так называемое «дело Промпартии». Везде проходили митинги, во всех учебных заведениях, тем более высших, на них единогласно поддерживали приговор для участников этого дела — смертную казнь.

Я никогда политикой не интересовалась, но получилось так: я шла в институте по коридору, ничего не зная, не ведая об этих самых собраниях. И вдруг из одной аудитории выскочила как раз та самая девушка и кричит: «Чего ты тут гуляешь?! У нас собрание, митинг, а ты тут гуляешь!» И затащила меня в аудиторию. Там уже в самом разгаре был митинг, одна из девушек истерическим голосом выкрикивала: знаете, что было бы, если бы они совершили эту диверсию? — все на свете как будто бы погибло. Было очевидно задано голосовать за смертную казнь. Кричат: «Ну, как голосуем? Единогласно? Единогласно! Все». Я помню, какое у меня было состояние — казалось, мне дурно станет. Я слышу: «Единогласно!» — значит, я все-таки голосую «за». Они это не спрашивали, не говорили даже: поднимите руки. Единогласно и все. Что же делать? Мне пришлось подняться и заявить, что я за смертную казнь голосовать не буду. И тут такой вой, крик поднялся, и тут же постановили, что мне нет места в институте, что меня нужно исключить. После этого несколько раз собиралась ячейка, и однажды меня призывают на эту ячейку и говорят, что, конечно с тобой говорить бесполезно, но если бы ты согласилась отказаться от своих взглядов (уже не говорили, чтобы подписаться за смертную казнь, а вообще от взглядов отказаться), мы бы тебе приставили человека, который бы тебя просветил и оставили бы в институте. Но я им сказала, что они совершенно правы, когда сказали, что «говорить с тобой бесполезно», это правда — бесполезно. И меня благополучно из института исключили.

[...]В своей жизни я выделяю несколько периодов, которые называю «миллион терзаний». Так вот у меня «миллион терзаний» был, когда я в конце 20-х годов училась в Петербурге — некуда было ходить. В церкви, которые признали руководство митрополита Сергия, я не ходила. Для меня это было целой драмой, ведь богослужение стало для меня жизнью. Я иду, вижу — идет богослужение, и прохожу мимо. Страстная неделя, богослужение совершается, — я прохожу мимо, потому что там была эта «поминающая церковь». Такую установку давал митрополит Кирилл, который был назначен патриархом Тихоном первым местоблюстителем. Он говорил, что кто понимает, кто знает Истину, тот должен стоять в оппозиции, потому что это единственный для нас способ свидетельствовать об Истине. Я эту свою линию выдержала.

Все это было на глазах старушки, свояченицы митрополита Кирилла. Когда я попала в Петербург, поступила в медицинский институт, я ни за что не хотела жить в общежитии, потому что со мной были мои иконы. И после долгих перипетий — скиталась по разным углам, у знакомых — меня, наконец, устроили, ни больше ни меньше как к родной сестре покойной жены митрополита Кирилла. Когда я жила у нее, она постоянно получала от него письма из ссылок, читала мне эти письма, посылала ему посылки. Я помню, как помогала ей с этими посылками, покупала громадные табачные ящики и собственноручно их переделывала на маленькие (тогда было очень трудно достать ящики). Вероятно, в письмах митрополиту она обо мне иногда упоминала. И не только поэтому, что я помогала ей, — она знала, что у меня был очень тяжелый период.

Митрополит Кирилл в лагерях не был: сначала тюрьма — потом ссылка. Кончается ссылка, он освобождается на какой-то коротенький промежуток времени, потом снова его арестовывают и посылают в новую ссылку. Так он изъездил всю Сибирь и Казахстан. В последний промежуток между его ссылками митрополит приехал, был в Москве и получил место, где он мог поселиться, — небольшой городок Гжатск. К нему ездила туда одна женщина, которая получала от него письма с описанием всех его ссылок (я с ней тоже была близко знакома). Со слов этой женщины, по дороге в Гжатск митрополит Кирилл прежде всего отправился для очного свидания с митрополитом Сергием Страгородским. А тот не принял его и предложил поговорить со своим секретарем, так и сказал: «Обратитесь, пожалуйста, к такому-то епископу, изложите ему все, что хотите, а он мне доложит». Конечно, он разгневался, ведь по завещанию патриарха Тихона митрополит Кирилл был назван первым местоблюстителем, таковым себя ощущал, но, будучи в ссылках, был не в состоянии вести управление Церковью. Когда появилась «Катакомбная церковь», митрополит Кирилл прислал из одной из своих ссылок послание, в котором писал, что «если эту Церковь, т. е. находящиеся в оппозиции отдельные (приходы), некому возглавить, то он их возглавляет».

Все три месяца в Гжатске он каждому желающему — будь он епископ, священник, мирянин, кто угодно — каждому, кто болел этим вопросом, готов был письменно или непосредственно разъяснить суть всего этого происходящего. Свою переписку с митрополитом Сергием он отпечатывал и раздавал (у меня тоже был экземпляр), где он объяснял суть происходящего и прежде всего обвинял Сергия в том, что он узурпировал верховную церковную власть и злоупотреблял этой властью, подчинив Церковь государству. Таким образом осуществлялся замысел Ленина о разорении Церкви изнутри. С этой целью сначала они подняли на щит «обновленцев», рассчитывая, что через них они разорят Церковь, но тогда народ был на высоте. Тогда действительно люди не ходили в эти храмы и называли их «красными храмами».

Когда митрополит попал в Гжатск, он вспомнил обо мне и просто сам пригласил, чтобы разъяснить мне, хотя бы постфактум. Это был 36-й год, когда я была у него. Это был, если хотите, единственный раз, когда я его видела. До того один раз, когда я была еще маленькая, бабушка взяла меня на службу, служил архиерей (митрополит Кирилл), и все подходили под благословение и целовали ему руку. И он как-то сам делал такое движение. И я, маленькая девчонка, говорю: «А зачем он подставляет мне свою руку?» Вот какой я была экземпляр! Это был единственный раз, а потом я только слышала о его службах, потом устремилась на этот крестный ход — но не попала, и тем дело и кончилось, все мое знакомство.

После встречи с митрополитом я уехала из Гжатска в 6 часов вечера, спешила на поезд, а в 10 часов за ним пришли, снова арестовали и отправили в Казахстан. В Казахстане держали уже под домашнем арестом, до него почти никого не допускали. И ходил к нему только, видимо, какой-то провокатор.

В 37-м году митрополита Кирилла расстреляли.

далее

содержание