В это время батюшка уже начал чувствовать себя больным. Мы долго не знали ничего о характере его болезни, думая, что он страдает малярией. Теперь я понимаю, что он не хотел омрачать жизнь своих духовных детей ожиданием близкого конца.

За время своего пребывания в Загорске я еще раз была у батюшки вместе с детьми. «Удивительно хорошие у Вас дети. Они ведь и Ваши дети», — сказал батюшка. Мы сидели вместе у батюшки в садике. Алик принес какой-то цветок и, показывая его батюшке, говорил: «Вы только посмотрите, какой он хороший». — «Да, да, душечка, — ответил батюшка, — такой же хороший, как и ты».

Батюшка выразил желание сам исповедовать Алика в первый раз, хотя ему не было еще семи лет (он, очевидно, знал, что не доживет до того времени, когда ему исполнится 7 лет).

После своей первой исповеди у батюшки Алик так передавал свои впечатления: «Я чувствовал себя с Дедушкой так, как будто я был на небе у Бога, и в то же время он говорил со мной так просто, как мы между собой разговариваем».

Однажды батюшка сказал мне: «За Ваши страдания и за Ваше серьезное воспитание этот самый Алик большим человеком будет».

Болезнь батюшки усиливалась. Большую часть времени он не вставал с постели.

Когда я пришла к нему с просьбой отслужить благодарственный молебен в день годовщины своего крещения, он сказал: «Попросите батюшку Петра, я не в силах, — а потом более бодрым голосом добавил, — а мы с Вами молебен еще отслужим…» Я не поняла, к чему это могло относиться.

Когда я вернулась на работу, завод был уже готов к эвакуации в Омск. Надо было или ехать вместе с заводом или увольняться с работы. Последнее грозило лишением продовольственных карточек, которые я получала тогда на заводе на всю семью. Батюшка благословил взять увольнение и никуда не уезжать. Это должно было быть выполнено, но как этого добиться, я не знала.

С утра я отправилась к заводскому начальству. На все мои аргументы мне отвечали, что время военное и ехать должны все, никакие обстоятельства во внимание не принимаются.

Оставалось одно — молитва-ледокол, которая может пробить самую несокрушимую стену льда.

Целый день я ходила от одной инстанции к другой, стараясь не ослаблять внутреннего внимания, и почти машинально отвечая на поставленные мне вопросы. Так шли часы. Возникали все новые препятствия, одно неожиданней другого. День казался исключительно длинным и наполненным каким-то почти непонятным для меня содержанием — своеобразной борьбой.

Каково же было мое удивление, когда в самом конце рабочего дня мне не только дали справку об увольнении, которой я добивалась, но и все четыре продовольственные карточки на следующий месяц, что совершенно превзошло мои ожидания и казалось необъяснимым. Таким образом я оказалась свободной.

Это, с одной стороны, давало мне возможность, попав в Загорск, оставаться там столько времени, сколько мне было нужно, с другой — лишало необходимого заработка. Несколько раз я обращалась к батюшке с просьбой разрешить мне поступить в госпиталь сестрой или санитаркой или просто пойти на физическую работу. Батюшка категорически отвергал все эти предложения, говоря, что мне можно пойти только на «подходящую» работу. Так я, по благословению батюшки, дождалась того момента, когда я могла возобновить, хотя и в весьма необычных условиях, свою прежнюю работу в консультации.

«Если немцы войдут в Москву, Москву ждет страшное», — сказал батюшка.

Близость неприятеля чувствовалась во всем, воздушная бомбардировка стала настолько привычной, что на нее почти не обращали внимания. Папа часто метался по комнате с таким взволнованным видом, что больно было на него смотреть. «Я не могу, что они так близко», — шептал он. Ночью окна были плотно завешены, и неизвестно было, что творится там. Поэтому, услышав утром звуки нашего радио, мы чувствовали большое облегчение.

Во время ночных дежурств на чердаке дома я почти всегда брала с собой «Акафист Страстям», и брат часто просил меня почитать ему вслух. Я читала ему отдельные места, которые производили на него глубокое впечатление. Один раз ему удалось приехать на три дня в Загорск. Ничего не зная и не подозревая о существовании батюшки, он почувствовал сразу ту атмосферу, в которой мы жили. «Я попал в вашу орбиту», — говорил он. Это была великая милость Божия. Преподобный Сергий помог нам вырвать его на эти короткие дни из того хаоса, внешнего и внутреннего, среди которого он жил, всегда чужим и всегда несчастливым. Он глубоко почувствовал тот мир и благодать, которые были разлиты здесь во всем, даже в воздухе, в колоколах Лавры, в солнечных бликах на снегу, в удивительной тишине, в каком-то непонятном покое, который не от нас, не от сменяющихся обстоятельств и неровных путей судьбы человека в миру. «Цель нашей жизни — покой», — сказал мне однажды батюшка, но я не скоро поняла, что означали эти слова. Покой, о котором говорил батюшка, — та «тишина велия», о ней повествует Евангелие. Целый вечер мы говорили о Загорске, о преподобном Сергии. На следующий день брат отправился вдвоем с Леночкой за картошкой. По дороге их застала воздушная тревога. Им удалось укрыться в одном из зданий Лавры, которое оказалось открытым, и они пробыли там, пока не был дан отбой.

Как не хотелось ему уезжать обратно в Москву! Раз он даже высказал мысль: «Если я доживу до окончания войны и фашисты будут побеждены, я тоже приму крещение». Когда Леночка передала эти слова батюшке, он сказал: «За эти слова он, может быть, спасен будет».

Однажды, уезжая из города в острый момент войны, Маруся сказала нам: «Увидимся, здесь или не здесь!» — «А со мной?» — спросил брат.

Этот вопрос и сейчас стоит передо мной, но Господь так устроил сердце человека, что надежда в нем не умирает, а пути Его — неисповедимы...

Через несколько дней после отъезда брата я решила воспользоваться тем настроением, которое у него было во время пребывания в Загорске, и написать ему письмо.

В этом письме я пыталась раскрыть перед ним то обстоятельство, что не случайно попал он в нашу «орбиту», что по существу он всегда находился в ней, показать на примере его собственной жизни и жизни всей нашей семьи, что тоска по христианскому мироощущению присуща в той или иной мере многим из наших единоплеменников. Хорошо выражено это чувство в стихотворении нашего родственника, поэта Василевского. В одном из старых ленинградских сборников я нашла его стихотворение «Вербная суббота». Проходя мимо церкви в Вербную субботу в тот момент, когда молящиеся выходят с зажженными свечами в руках, поэт глубоко чувствует значение происходящего:

Мир, измученный снами пустыми,
Отдыхает от зла и тоски.

Я напомнила ему о том, как он, по каким-то непонятным ни ему самому, ни окружающим причинам, с восьмилетнего возраста считал праздник Введения во Храм Божией Матери своим праздником, как он всю жизнь искал в живописи и музыке христианские мотивы и ценил их больше всего. Я пыталась доказать, что он только тогда сможет понять истинный смысл своей тоски и стремлений, когда до конца осознает слова, которые он так любил при исполнении реквиема Моцарта: «Благословен грядый во имя Господне!»

Это письмо не должно было быть только моим письмом. Только в том случае оно получит силу, если все высказанные в нем мысли и чувства пройдут через благословение батюшки.

Батюшка не вставал с постели. Письмо мое он оставил у себя, чтобы внимательно прочесть. Когда он возвратил его мне, он сказал, что все написанное в нем он одобряет и считает необходимым. Единственное, против чего он возражал, это обращение, в котором я употребила не собственное имя, но ласковое слово, с которым мы привыкли обращаться друг к другу. Батюшка сказал, что имя имеет очень большое значение и каждого человека надо называть его собственным именем, а не как-либо иначе. «Часто в семье называют Муся, Люся, Ася, — сказал батюшка. — Это не настоящие имена. Ласкательное имя должно быть как можно ближе к полному. Пользование придуманными именами расслабляет душу».

Брат очень хорошо воспринял это письмо и очень-очень благодарил за него при личном свидании. Однако немного времени спустя он прислал письмо, в котором он отвергал то, что недавно горячо воспринял. Он ничего не отрицал, но отвергал для себя лично: тяжелые, безнадежные настроения взяли верх.

Батюшка успокоил меня: «Он воспринял все хорошо, это пойдет ему на пользу, а это его письмо лучше сжечь и не придавать ему никакого значения».

Немцы продолжали наступать.

Леночка жила в это время уже в самом Загорске. Подошла зима. Шли слухи о том, что немецкая армия пересекает Северную дорогу и Загорск будет отрезан от Москвы. В один из таких тревожных моментов, когда во дворе была метель, мы с Леночкой наскоро, оставив детей дома, отправились к духовной дочери батюшки Вере Максимовне/15/. Там мы встретили о. Владимира. «Вот где Господь привел увидеться», — сказал о. Владимир, увидев меня. Общая опасность сблизила всех, и мы просто и хорошо побеседовали.

Опасность, что Загорск будет отрезан от Москвы, становилась все острей и реальней. Передо мной стояла мучительная альтернатива: оставаться в Москве и быть оторванной от Леночки и детей или оставаться в Загорске и расстаться с папой и братом.

Я ждала от батюшки ответа, который разрешил бы все мои колебания. Однако в этот тяжелый для меня момент прямого ответа не последовало.

«Поезжайте в Москву, — сказал батюшка, — почитайте там три акафиста: Спасителю, Божией Матери и Святителю Николаю — и тогда, что Вам Господь положит на сердце, то и сделайте!.. В воскресенье приедете», — добавил он, помолчав.

Я поняла одно: батюшка уходит от нас и хочет приучить нас к самостоятельности…

Акафисты были прочитаны, но предпринимать мне, к счастью, ничего не пришлось. Может быть, батюшка и предвидел это, потому что как раз в воскресенье обстановка изменилась: наша армия перешла в наступление и немцы были отброшены от Москвы.

«Верно, святители московские за Москву молились», — сказал о. Иеракс.

После этого поездки в Загорск значительно облегчились. Батюшка не вставал с постели. Я заходила к нему, как только было возможно. Иногда он просил написать под диктовку письмо (у батюшки всегда была большая переписка как с духовными лицами, так и со светскими).

Иногда надо было привезти из Москвы лекарства и анализы. Разобравшись в последних, я поняла, что болезнь батюшки (рак) неизлечима и близится к роковой развязке.

Однажды батюшка сказал мне: «Вы не знаете, как я к вам отношусь (он имел в виду нас с Леночкой). Вам это не открыто. Только там вы узнаете. Вы ближе мне, чем родные сестры».

В день преподобного Серафима батюшка вдруг почувствовал прилив сил. Он встал и отслужил литургию. Она была последней. Больше он не вставал.

Батюшка почти ничего уже не мог есть, да и несмотря на все старания его духовных детей, не всегда можно было найти то, что было нужно.

Ксения Ивановна — дивеевская монахиня — все время ухаживала за батюшкой.

Делала она это с такой исключительной мягкостью, терпением, предупредительностью и какой-то особенной сосредоточенной деловитостью, которая свойственна только людям, прошедшим большую школу духовной жизни.

Однажды в день святителя Спиридона батюшка попросил Параскеву*, сестру К.И., принести ему с базара свежей рыбы. П. предупредила батюшку, что достать свежую рыбу сейчас почти невозможно, на что батюшка уверенно ответил: «Не беспокойся, мать, тебе святитель Спиридон пошлет».
----------------------------------------------
* В монашестве Никодима (прим. ред.)

Когда П. пришла на базар, она увидела небольшую группу женщин, окруживших старика-торговца. Старик принес для продажи немного свежей рыбы. Заметив П., он отдал ей свою рыбу и скрылся в толпе, к удивлению и негодованию окружавших его женщин.

Вернувшись домой, П. рассказала об этом удивительном происшествии батюшке. Батюшка попросил ее описать наружность старика, отдавшего ей рыбу. Когда она это сделала, они убедились в том, что это был не кто иной, как святитель Спиридон.

Зима подходила к концу. Первые весенние зори загорались над Лаврой преподобного Сергия (двери которой были еще закрыты), над полями и дорогами, по которым он сам ходил, молился и благословлял людей — смиренный инок и собеседник ангелов.

Батюшка радовался за нас, что мы имеем возможность встретить раннюю весну в Загорске. Он говорил мне о том, что это время года необыкновенно прекрасно в этих местах. Какая-то особенная благодать разлита в воздухе, напоминая об ином, высшем мире и умиротворяя все чувства, как песня жаворонка в минуты душевной тревоги.

Приближались и дни «духовной весны» — Великого поста. В Прощеное воскресенье вечером, перед отъездом в Москву, я зашла к батюшке. Женщина, открывшая мне дверь, сказала: «Батюшку видеть нельзя, он очень слаб и никого не принимает». Мне пришлось уйти.

Я направилась к вокзалу, не понимая, что творится со мной. Мир вновь терял свою реальность, как в те дни, когда умирала мама. Но тогда Господь сжалился надо мной, после 11 дней бессознательного состояния мама пришла в себя и я могла видеть ее и говорить с ней до последних минут ее жизни. Неужели я батюшку больше не увижу? Не получу его последнего благословения? Как же я буду жить дальше? Этого не может быть! Я продолжала идти на вокзал, я не могла поступить иначе, но в глубине души была безусловная уверенность в том, что Господь не допустит, чтобы я так уехала.

Я пришла на вокзал, подошла к кассе, взяла билет. Сейчас подойдет поезд, и я должна буду уехать. Вдруг я обнаружила у себя в кармане лекарство, которое я привезла для батюшки и которое надо было непременно передать, так как оно могло облегчить его страдания. Я совсем забыла о нем. Что делать? Возвращаться к батюшке было нельзя. Я решила пойти к сестре К.И., Ирине, которая жила на одной улице с нами, и передать ей лекарство.

— Как хорошо, что Вы пришли! — неожиданно для меня воскликнула Ирина, когда я вошла к ней в дом. — Идите скорей к батюшке! Он узнал, что Вас к нему не допустили, и был очень огорчен. Он непременно хочет Вас видеть.

То, что произошло, было больше того, что я могла ожидать. Я не только увижу батюшку, он сам зовет меня к себе.

К.И. подвела меня к постели батюшки и сказала: «Говорите, что Вам нужно, пока не поздно», — и вышла из комнаты. Много мыслей мелькало у меня в голове, но все они в этот момент казались лишними. Я не могла говорить. Тогда батюшка заговорил сам тихим и ласковым голосом: «Говорите, что Вам нужно, пока я совсем не ослабел». «Батюшка, — сказала я, — простите меня за все, за все огорчения и неприятные минуты, какие я Вам доставила».

«Нет, нет, — оживился батюшка, — ничего такого не было. А прощения мы должны просить друг у друга... И Леночке передайте». — «Теперь для меня нет ничего, кроме вашего благословения», — добавила я. «Вот так-то и лучше, — ответил батюшка. — Господь Вам многое пошлет, только живите так, как Вы живете. Разбирайте жизнь понемногу...» Эти последние слова батюшка произнес особенно тихо и медленно, по-видимому, утомившись.

Все находившиеся в доме вошли в комнату батюшки, чтобы начать вечернее богослужение — встречу Великого поста.

Слабым, но чистым голосом батюшка сам начал пение ирмоса Великого канона «Помощник и покровитель бысть мне во спасение». Необычайной силой звучали эти слова в устах умирающего. Это был не только итог земного пути, эти слова, которыми Церковь начинает ежегодно Великий пост, открывая всем верным дверь покаяния, открывали перед ним в этот час врата жизни вечной.

По окончании богослужения батюшка сказал, чтобы меня оставили ночевать, так как было уже поздно.

Рано утром пришел о. Петр. Каждый день он приходил причащать больного, а потом уходил на работу в бухгалтерии на фабрике.

Войдя в комнату батюшки, о. Петр сказал бодрым, почти веселым голосом: «Доброе утро, отец архимандрит, с Постом Вас».

Пока о. Петр был у батюшки, все собрались на кухне и горевали о предстоящей разлуке с батюшкой. Когда о. Петр вышел к нам, он сказал: «Мы не знаем, что ждет нас, может быть, Господь выводит его как Своего избранника». Последующие события показали, что о. Петр был прав.

В это время батюшка позвал к себе К.И. «Мать, — сказал он, — принеси Верочке капусты». Он беспокоился, что К.И. забудет накормить меня перед отъездом.

Когда я собралась уезжать, я еще раз зашла к батюшке в комнату. Он лежал в забытьи. Я не решалась его беспокоить. К.И. сама подошла к батюшке и сказала: «Благословите Верочку, ей ехать надо». Я опустилась на колени возле его кровати. Батюшка благословил меня, и я уехала в Москву.

Через три дня, когда я пришла с работы, папа сообщил мне, что звонили и оставили адрес, по которому я должна была немедленно прийти. Я все поняла. Когда я пришла, то услышала: «Батюшка скончался».

Мне сообщили также, что решено было в течение года читать Псалтирь по батюшке. Для того, чтобы вся Псалтирь прочитывалась ежедневно, ее разделили между духовными детьми батюшки так, чтобы каждый ежедневно читал одну кафизму. Мне досталась 6-я кафизма.

— Смотрите, — сказала мне одна из духовных дочерей батюшки, когда я собиралась уходить, — дома никому не показывайте вида, что у Вас горе. И не плачьте, для этого есть ночь.

Батюшка подумал перед смертью обо всех своих духовных детях, никого не забыл. Каждому он дал в благословение образ Божией Матери. Мне, Леночке и Алику — «Всех скорбящих Радосте», а Павлику — «Нечаянную радость». Свое духовное руководство он передал о. Петру, о. Иераксу и о. Владимиру, распределив между ними сам своих духовных детей. Нас он поручил о. Петру.

Когда я приехала через несколько дней к Леночке, она рассказала мне следующее.

В ночь со вторника на среду она видела сон, будто она находится у батюшки и он просит ее почитать вслух Евангелие. Она открывает книгу и начинает читать, но он ее останавливает, говоря: «Вам надо читать Евангелие от Луки».

Утром она собралась идти к батюшке. Алик плакал и просил ее не уходить. Этого никогда прежде не было. Зайдя в дом батюшки, Леночка спросила у открывшей ей двери К.И.: «Как батюшка себя чувствует?» — «Теперь ему совсем хорошо», — ответила она. Леночка поняла, что батюшка скончался. К.И. обняла Леночку, подвела ее к батюшке, приоткрыла покров, чтобы Леночка могла взглянуть на его лицо и приложиться к его руке. Потом К.И. сказала Леночке, чтобы она читала вслух Евангелие. «Вам надо Евангелие от Луки читать», — сказала К.И.

На вопрос, можно ли прийти на похороны, К.И. сказала: «Нет, я Вас утешила как могла, а на похороны приходить не нужно».

Леночка пошла домой и рассказала детям, что Дедушка умер.

— Я так и знал, — сказал Алик, — только совсем не страшно, он ушел в Царство Небесное.

В течение нескольких дней Алик отказывался от всяких игр и развлечений. Мне передавали потом, что и другие дети почувствовали день кончины батюшки.

Светлую пасхальную заутреню служил в батюшкином доме о. Петр. Заутреня прошла очень торжественно.

По окончании службы о. Петр сказал: «Теперь пойдем похристосуемся с батюшкой».

Мы спустились по лестнице под дом, где находилась могилка батюшки.

Его похоронили тут же в его «катакомбах», под тем местом, где находился Престол, — как это делали в Церкви первых веков.

далее

содержание